Конечно, фамилия у него была другая – Иванушкин. Напрашивалось – Иванушка- Интернешнл. И так звали, но изредка. Слишком длинно и заумно. Шумахер ему подходило больше. Всё из-за виртуозной езды на маленькой тележке, на маленьких же колёсиках, вращающихся вокруг своей оси. Если вместо колёсиков приделать коньки, то получились бы «чуни», на которых пацаны гоняют по льду, отталкиваясь дротиками. Но Шумахер ездил техничнее – ему не мешали ноги, их у него не было, как и пальцев на правой руке, впрочем. Отталкивался он не дротиками, а руками, одетыми в грязные нитяные перчатки. Двигаться мог с одинаковой скоростью во все стороны, даже вращаясь вокруг своей оси. Преодолевал ступеньки, бордюры.
Шумахер был профессиональным попрошайкой, нет, даже не попрошайкой. Деньги он зарабатывал своим фигурным катанием, сопряжённым со смертельным риском, разъезжая среди ревущих и чадящих на светофоре «Камазов», выделывая свои «фируля».
Легковушки он не любил – жмоты. Вот дальнобойщики – другое дело, ребята с понятиями. Дают щедро – иногда по сотне. В ответ он желал счастливой дороги и крестил машины своей беспалой рукой в грязной рваной перчатке. Жадюгам он пророчил поломки и аварии, штрафы. Некоторые таксисты его знали и сигналили сами, подзывая, чтобы откупиться десяткой и получить доброе напутствие.
Зарабатывал Санька, так звали Шумахера, много – по нескольку тысяч в день, но попал в кабалу к «хозяину», который полностью обирал его. Помимо Саньки на «хозяина» работали ещё трое калек. Спали они в гараже на матрасах. На ночь «хозяин» их запирал, чтобы не сбежали. По утрам кипятили чай и заваривали «бич-пакеты» - вермишель быстрого приготовления. После завтрака «хозяин» развозил их на работу на стареньком «Москвиче», сложив костыли и каталки в багажник. Каждого на своё определённое, прикормленное место.
За спокойствие «хозяин» платил ментам. В течение дня он по нескольку раз проверял своих «работников», наблюдая издалека, не прячут ли те деньги. Им дозволялось купить себе всего лишь по два пирожка да по банке пива. После смены «хозяин» забирал их и привозил назад.
На ужин выдавал по два «бич-пакета», банку тушёнки на двоих и литр водки на всех. Если заработали хорошо, мог поставить ещё бутылку – «от себя». Если находил утаённые деньги – давал в морду.
Зимой бедолагам деваться было некуда. Ночевали в относительном тепле. У них стояли электрообогреватель и «козёл». А летом Санька часто убегал, скитался, менял места, скрываясь от «хозяина». Тот его разыскивал, забирал назад и бил. Жаловаться на «хозяина» этот обрубок рода человеческого не мог. У того с ментами всё было схвачено.
Личных вещей у Саньки не было. Лишь холщевая сумка для сбора подаяний, да главное его богатство – тележка-кормилица, которая была ему дороже, чем «залимонные тачки» некоторым.
Напивался Санька вусмерть. Падал со своей тележки прямо на улице. Кто-нибудь из сердобольных прохожих вызывал полицию, представители которой, предварительно почистив карманы, привозили Шумахера в наше учреждение. Впрочем, иногда и просто грабили, вывозили подальше и бросали у обочины. Неохота было валандаться с ним. Но даже такие подонки не отбирали, привозили тележку вместе с Санькой – знали: без неё тому – каюк.
У нас Шумахера принимали, и матерящиеся санитары относили пропахшую мочой тележку на просушку, а Саньку – в санпропускник, где были и переодевали в чистое. Его вонючую одежонку тщательно обыскивали, извлекая заначенные мятые влажные купюры – деньги не пахнут, но только после просушки.
Просыпался Санёк в чистой постельке на белой простынке. Он не озирался удивлённо – где, мол, я? Здесь он бывал уже не раз, всё было знакомо. Санитары тоже не звери, приносили опохмелиться. За его же деньги. Санёк оживал. Все любили его за простоту, за непосредственность, за весёлый нрав.
Начинались расспросы – что да как? Шумахер рассказывал. О лишениях, о жизни у «хозяина», о несправедливости, о побоях. Это были какие-то наивные хохмы, его рассказы. Например, как ему дали по башке какие-то молодые отморозки и выкинули тележку, а он потом полгектара по-пластунски пропахал, а та оказалась рядом, в кустах. Все смеялись, а рассказчик – больше прочих: денег-то те отморозки не нашли, они были в тележке, под подкладкой сидения… И ещё Санька рассказывал множество подобных историй, где надо бы плакать, но все смеялись, а он – больше всех. Шумахер был искренне рад, что всех смешил. Ему нравилось быть в центре внимания. Он никогда не жаловался.
Правая культя на ноге у Саньки загноилась. Шов был в ужасном состоянии, сквозь нагноение видна была белая кость. Он мучился болями, но виду не подавал. Вечерами медсестра мазала Шумахеру рану какой-то фигнёй и зелёнкой, но это не помогало. Анальгин тоже.
После отбоя все укладывались по кроватям и просили: «Давай, Санёк, расскажи нам какую-нибудь историю на засыпку». Тот, польщённый вниманием, отнекивался. На самом деле он придумывал, с чего начать врать. А врал он вдохновенно.
Сюжет всегда был прост. Санёк – герой, совершает подвиг, не важно, какой, он становится богат, на его жизненном пути встречается красавица-инвалидка, она зовёт его «в даль светлую». Он благородно отказывается и одаривает её, ведь его ждут новые подвиги, о которых он поведает завтра после отбоя.
Вот один из рассказов Шумахера вкратце:
- Качусь я, пацаны, однажды по улице такой-то, а навстречу мне «Мерседес». Останавливается, и выходит из него директор мебельной фабрики, на которой я когда-то работал.
- Ба! Санёк! Какими судьбами?! А я вот только недавно вспоминал тебя, какой ты был ценный работник, без тебя тут вся сборка мебели встала. Пришли тут к нам олухи-специалисты, с дипломами мебелесборочного института, никак в схемах сборки шкафов не разберутся. Может, поможешь, а?..
- Помогу, конечно. Петрович, ты ведь знаешь, что я без всяких дипломов и схем работаю.
Ну, и поехали. Ну, и собрал я ему тридцать шкафов за два часа. Вы не смотрите, что я на правой руке пальцы по пьянке отморозил. Я одной левой, без всяких там дипломов и схем.
Директор аж ахнул!
- Ну, Санёк, ну молодец, смотри-ка, без всяких там дипломов и схем! Не то, что эти олухи! Теперь план сдачи шкафов перевыполнен! Дай-ка я тебя расцелую!
Ну и обнял он меня, расцеловал, пригласил к себе домой, стол накрыл тыщ на десять. Жахнули мы с ним коньячку, закусили колбаской копчёной, и говорит мне Петрович:
- Оставайся у меня, Санёк, жить! Я тебя главным инженером над этими олухами с дипломами поставлю, и зарплату сто тыщ положу!
А я ему:
- Спасибо, Петрович, не надо, давай-ка лучше ещё по одной жахнем да колбаской закусим, хороша уж больно, и огурчики солёные.
Выпили мы с ним, закусили.
И говорит мне Петрович:
- Давай-ка, Санёк, я тебе моторчик «Кавасаки» мотоциклетный, сто лошадиных сил, на тележку твою приделаю.
А я ему:
- Не надо, Петрович, больно много бензина жрёт. У меня уже стоял такой.
А он достаёт пятьдесят тыщ и говорит:
- Держи, Санёк, заработал! Куда тебя, Санёк, отвезти?
А я ему:
- Отвези меня, Петрович, в центральный ресторан, что рядом с пятизвёздочной гостиницей.
Сели мы в его «Мерседес» шестисотый и едем.
Вдруг смотрю – девушка на лавочке, красивая такая, на протезах, сидит и плачет.
Говорю:
- Тормози, Петрович!
Пересел на свою тележку – и к ней.
Да! Позабыл сказать. Петрович мне подарил костюм – серый в яблоках.
Подъехал я к ней и спрашиваю:
- Чего, красавица, плачешь?
А она:
- Протез у меня сломался, а в мастерской большие деньги просят.
Починил я ей тут же протез.
А она:
- Поехали со мной в Сочи, вилла у меня там с видом на море, будем вместе жить.
Отказался я, дал ей сорок девять тыщ и на вокзал проводил.
Обняла она меня на прощание и заплакала…
Тут уже все хохотали, и Санёк не выдерживал и тоже хохотал. Хохотали до слёз, некоторые уже рыдали. Прибежал администратор и шёпотом заорал:
- Вы что тут устроили!!! А ну, сейчас же спать!!! Я на вас напишу докладную!!!
Все моментально успокаивались и вскоре засыпали. Все, кроме меня и Шумахера. Ночь для нас была пыткой… Нас объединяла боль.
Я лежал на спине и смотрел в потолок, на противопожарный датчик, который находился прямо надо мной. На датчике периодически вспыхивала на доли секунды маленькая красная лампочка. Я лежал и считал от одного до двадцати одного, стараясь уложиться в такт, где вспышка была чертой. Мне удавалось. Я закрывал глаза, чтобы открыть их на цифре двадцать один. Попал! Снова счёт. Попал! И снова. И так часами. Я ждал удачи от цифры двадцать один – это было заклинание.
Санёк периодически поднимался, и, сидя на постели, раскачивался, как старый еврей на молитве, обняв свою культю.
- Господи… Господи… За что, за что? – сквозь храпы и сипы доносился до меня его еле слышный шёпот.
Он озирался по сторонам – не увидел ли кто его слабость, и опять шептал:
- За что меня так? За что? Господи?
Тут уже я не выдерживал нудного однообразного лежания на спине, сопровождаемого ноющими болями, принимался громко крыть свою ногу матом, как будто это было отдельно от меня живущее существо-паразит, целью которого было сведение меня с ума. Я осторожно поворачивался на правый бок и долго укладывал ногу – так, чтобы не болела. Через пять минут всё повторялось в обратном порядке – с бока на спину, в сопровождении трёхэтажного мата. Под утро забывался.
Просыпался я от стука Санкиной тележки. Он подъезжал и забирал из-под моей кровати электрический чайник – редкость в этих местах, символ достатка и роскоши. На весь первый, инвалидский этаж, их было два, один – мой.
Пора вставать, готовить чифир – мою многолетнюю слабость. Без него я – никуда. Чифирили, так сказать, «ближним кругом» - я, мой сосед Серёга, весь «синий» после лагерей, с выпученными, как у рака, глазами, нарушенной речью и беспомощностью после инсульта, и Игорёк – очень красивый и статный мужик (если, конечно, остаётся у безногого стать). Игорёк был очень чистоплотен и развит в интеллектуальном плане, хороший шахматист. В свой круг мы допустили Шумахера за его утреннюю суету с чайником. А вот и он – везёт чайник с кипятком, зажав между культей, стараясь не обжечься. Я заливаю чифирбак и засыпаю чай, а Санька развозит остатки кипятка желающим.
После ритуала распития чифира, по сложности не уступающему японскому чайному церемониалу, Шумахер, грохоча своей тележкой, как трамвай на стыках, уезжает кипятить чайник для женской инвалидной палаты, где беспомощные бабушки, отписавшие свои квартиры и пенсии детям и брошенные этими детьми сюда, лаются меж собой ругательствами, по изощрённости недостижимыми целой бригаде сапожников. Но при появлении Санька с чайником ругательства прекращаются, и в голосах старух появляется елей. Они наперебой называют Саньку сыночком, не забывающим бабушек, и жалают ему богатую невесту. В их палате снова мир, а Шумахер возвращается с кулёчком карамелек и печенек.
Санёк был неугомонной душой. Везде и всем он старался доказать, что сумеет сделать всё одной левой. И доказывал.
Нужно было почистить крольчатник от навоза. Все отказались. Все – здоровые. А Санька взял и почистил. За пачку «Примы». Я видел, как он кидал навоз вилами, сидя на тележке. Это при том, что на правой руке у него был только один большой палец.
Наконец, Шумахера навестил наш терапевт – какой-то квадратный, лысый, с голубыми глазами за толстыми стёклами черепаховых очков. Он оглядел палату, и взгляд его упал на шахматы, лежавшие на моей тумбочке.
- Играете?
- Да так. Иногда, - соврал я (на самом деле я играл часто).
- Давайте сыграем, - с просящей интонацией предложил врач.
- Может, в другой раз.
- Давайте-давайте, - он уже просил.
И я согласился.
Мы расставили фигуры.
О-о-о!!! Мединститут помешал этому человеку стать Раулем Капабланкой. Он легко выиграл пять партий подряд, несмотря на некоторый мой опыт. Он ставил меня в тупик сразу, находил мои слабые места и атаковал. Я слался. А врач, наконец, вспомнил, зачем пришёл.
- Кто здесь Иванушкин? Давай показывай, что там у тебя.
Шумахер стянул гольф с культи. Врач поморщился, увидев перебинтованный обрубок.
- Развязывай.
Санька начал разматывать бинт и в нерешительности остановился, дойдя до присохшего конца. Врач подошёл, взялся двумя пальцами за бинт и резко дёрнул его. Брезгливо потыкал пальцем повыше места воспаления и сказал:
- Ещё не созрело. Ждите до понедельника.
После этого он пошёл умывать руки…
Когда врач сказал «до понедельника», он не уточнил, до какого.Шумахер промучился на неделю дольше и его положили в больницу. А врач всё свой рабочее время теперь обыгрывал в шахматы проживающих. Он играл так ещё недели две, а потом его уволили за неисполнение обязанностей.
Из больницы позвонили, что Шумахеру сделали операцию, но он, до конца не долечившись, сбежал.
А ещё через некоторое время мы узнали, что Шумахера раздавил «Камаз» в районе мясокомбината.
Все говорили: «Ну, вот… Шумахер и довыё….лся.
Прошло два месяца. Мне нужно было съездить получить медицинский полис. Я «почистил пёрышки» и поехал. Денег у меня на две пересадки не было, поэтому расстояние от Больших Исад до Побединского моста мне пришлось проковылять с бадиком. Я получил полис, вышел из дверей компании, закурил сигарету и остановился у края тротуара, размышляя, куда ближе на маршрутку – на Большие или к «Каспию». Оценивая расстояние, посмотрел через мост – вдоль края дороги, навстречу движению, полз какой-то странный паук, исчезнувший из поля зрения из-за подъёма моста. Через некоторое время он выплыл на горб, уже как пловец в стиле «баттерфляй» на последних метрах дистанции по асфальтовой глади. Он далеко вперёд забрасывал руки и «кланялся», исполняя свои гребки. Наконец, с трудом одолев подъём, устремился вниз, накатом, как лыжник-параолимпиец на спуске. Это был Шумахер, живой и невредимый. Он катился в мою сторону.
- Санёк! Санька! Шумахер! – закричал я.
Услышав «Шумахер», Санька поднял голову и узнал меня. Лицо его осветилось беззубой улыбкой. Он ускорился, и по «зелёной» переехал перекрёсток по переходу, обгоняя пешеходов, радостно подкатил ко мне, сделав лихой вираж. Я протянул ему руку, а он – свою, но как барышня, протягивающая ручку мужчине для поцелуя. Он привык, что даже если с ним здороваются за руку, то берутся за запястье, чтобы не испачкаться. Но я схватил его за культяпую ладошку в грязной перчатке и радостно затряс её.
Через протёртую ткань я ощутил набитые мозоли. Единственный палец обхватил мою ладонь.
- Санька! А мы тебя похоронили, слышали, что «Камаз» тебя раскатал возле мясокомбината. Говорили: «Шумахер…»
- Да нет, это не я, - счастливо засмеялся Санька, - Это мой брат. Он там постоянно на тележке катался. Его там все Шумахером звали. У него тоже документов не было. Поэтому мы не знали, кто из нас Михаэль. Говорил я ему, чтоб не попадал в «мёртвую зону», не исчезал из поля зрения. Нет, не я! Не я! Перепутали с ним менты.
Он снял болтающийся за спиной школьный рюкзачок с надписью «Goodboy», достал литровую банку пива и большую воблу в целлофановом пакете.
- Давай за встречу…
- Давай, - я достал носовой платок, отошёл к дереву и постелил на бордюр.
Подкатил Шумахер. Я уселся на платок, выставив больную ногу на проезжую часть, а он расстелил пакет, положил на него воблу и, поставив банку, бросил пачку «Винстона». Мы пили пиво, передавая банку друг другу, и Санька рассказывал:
- Нога зажила. Пока тепло, ночую в одном месте, там многоэтажки и во дворе много гаражей, среди них, в коробке из-под холодильника сплю, я туда ещё картон настелил. Ноги не торчат, - он смеялся.
Я чистил воблу по-астрахански – вначале оторвал голову, потом оторвал пёрышки – одно ему, одно – мне. Потом оторвал брюхо и раскрыл его, как кошелёк. Вместо денег – ярко-оранжевая икра, истекающая жиром.
- Работаю вот, - продолжал Шумахер, - потихонечку. Места приходится менять, чтоб хозяин не вычислил. А там, за гаражами, хорошо. Меня не гоняют - ночью хоть какая охрана. Мне ещё и пожрать приносят. Денег я себе по-любому найду. Беру на ночь пузырёк, закусить. Только не лезет закуска, не жру ничего, только бухаю… Ну, а ты как?
- Всё та же ложка, всё та же кружка, - я отломил кусочек икры и глотнул пива, - Смотри осторожней, под беспредельщиков не попади, - за рубль мигом башку отобьют, - освободив от икры перламутровый пузырь, я принялся зажаривать его на огоньке зажигалки. Пузырь зашкворчал, раздулся и лопнул, пустив лёгкий дымок. Запахло шашлыком. Санька понимающе кивнул. Потом он полез в карман и достал ворох мятых купюр. Отсчитав полтинниками и стольниками пять сотен, он протянул мне деньги:
- Возьми, тебе нужнее.
Я не стал отнекиваться и сунул деньги в нагрудный карман: знал, что от души.
Мимо шли прохожие, бросая на нас любопытные взгляды.
Вот сидят среди улицы и пьют пиво, едят воблу. Один с растрёпанными, выцветшими на солнце волосами, загорелое лицо заросло рыжей щетиной, другой аккуратно подстрижен и гладко выбрит, бледный. Один в грязной засаленной одежде, другой весь свежевыстиранный и поглаженный, в щегольских туфельках, а первый вообще без ног. Некоторые смотрели с недоумением – что их связывает? Клюшка и тележка? Да… Может, любовь к пиву? Да… Но никто из них не догадывался о главном, что нас связывало. Я и Шумахер справляли поминки по брату его – убиенному Шумахеру… И праздновали воскрешение брата его – Шумахера…
Некоторые смотрели с жалостью. Им было жалко Шумахера, а не меня. Они думали, что это я угощаю Саньку пивом. И, если бы меня не было, подошли и подали бы мелочь, не догадываясь, что у него в кармане целый ворох денег. Он и сам не знает, сколько. Он их не считает…
Я чистил воблиную спинку, а Санёк уговаривал меня:
- Оставайся, уйдём к мясокомбинату – там хорошее место, где брательник мой катался, там магистралка, фуры идут и идут. В день по пять штук спокойно можно делать. И хозяин там искать не станет, он из Советского района не вылазит. Ты вообще ничего делать не будешь – сидеть в тенёчке да пить пиво. Угол какой-нибудь снимем или дачку…
- Санёк… Санька… Так не выйдет, не получится. Тебе просто плохо одному, - говорил я ему тоном врача-педиатра, - Найди себе женщину-инвалидку, чтобы понимала тебя. Ты можешь заработать… Снимите какую-никакую дачку на речке, на Болде, и живите. Она будет тебе «хозяином» - будет стирать, готовить, мыть тебя, ставить тебе по вечерам чекушку, любить тебя…
Он вдруг зло посмотрел на меня:
- А ты чего себе не найдёшь?..
- Я искал, но они меня не понимают. Женщина, которая поймёт меня – большая редкость. Но прежде я её должен понять до конца, - я задумался, - А может, понимают, но я не нахожу или сам не понимаю их, не там ищу. И ищу ли вообще? – Я нахмурил брови и стал похож на психиатра-нарколога, - Возвращайся в Центр, Санёк, там найдёшь, там есть для тебя выбор. Водка для тебя – не праздник, а отрава, она тебя уже не лечит. Тебе надо завязывать пить, не то совсем пропадёшь… Я знаю, терять тебе уже нечего, ты потерял самого себя. Найти назад себя трудно. Но ты попробуй…
Мы встретились с ним глазами, и я понял, что лечить его бесполезно, что спасти его сможет только патологоанатом…
Я смотрел ему прямо в зрачки и пытался заглянуть в душу – там было всё для меня открыто…
Я просил:
- Боже! Услышь меня, безбожника, помоги ему не совершить ошибки при исполнении своих тулупов и акселей, чтобы не попасть в «мёртвую зону» и не исчезнуть из поля зрения навсегда…
Ведь цыплёнок тоже хочет жить…