Старый узбек Эргаш Хамжаев, которого все, как он рассказывал когда-то, называли просто «имам», разливал по фарфоровым кружкам свежезаваренный зелёный чай.
- Да ты пей, Митенька, не стесняйся, – говорил старик – конфеты бери.
Маленький мальчик убрал свой ранец под стол и, обтерев и без того чистые ладошки о лацканы своего пиджачка, потянулся за печеньем с клубничной начинкой. Узбек уселся рядом.
- Спасибо тебе, родной, что навестил. Давно уж ко мне никто не захаживал.
Митя кивнул и, чуть сморщившись, отпил из кружки горячий напиток.
Эргаш называл это помещение своей персональной кухней. Он решил, что поедать мучное ему куда приятнее на фоне усатого юноши с огромной камерой в руках. Уловив мальчишеский взгляд, старик улыбнулся:
- Это он в период обучения во ВГИКе. По-моему, 1954-й год, – задумчиво сказал Эргаш, и закинул в рот барбариску.
Человек на фотографии заинтересовал мальчика. Высокий, красивый юноша глядел против солнца, и чёрно-белый свет нежно, и с глубочайшим уважением вырисовывал черты его лица: длинный острый нос, тонкие губы, и уложенную на бок чёлку. Непокорное тело молодого человека оказалось приручено облегающей футболкой, а мускулистые руки держали массивное, сложное на вид устройство.
Билет в его дальнейшую жизнь.
Обратив внимание на то, что мальчик воспринимает каждое слово с какой-то запредельной покорностью – не задаёт вопросов, не переспрашивает – старик по-интересовался:
- Ты знаешь, что такое ВГИК?
Митя перевёл взгляд с фотографии на узбека, и слегка повёл головой из стороны в сторону.
- Ну вот, а чего же тогда не спрашиваешь? – огорчился Эргаш, размашистыми движениями смахивая крошки со стола.
Мальчик пожал плечами и запустил руку в пакетик за следующим крекером.
- Всероссийский государственный университет кинематографии, вот что это такое, – сказал узбек, отодвигая в сторону свою кружку – это школа, в которой учат делать кино.
Делать кино, подумал Митя... Но что это значит? Как делать полки для цветов он знал по урокам труда. Как изготавливаются табуретки – видел в мастерской у деда. А вот как делается кино? Для маленького школьника это была тайна, на первый взгляд не поддающаяся разгадке.
Эргаш принёс из соседней комнаты стремянку. Взобравшись на неё, он достал с самой верхней полки металлического стеллажа прямоугольную коробку, сдул с неё пыль, и уселся обратно за стол.
- Смотри, – сказал старик, открывая коробку.
Мальчик сел поближе к узбеку.
В коробке, пахнувшей, как показалось Мите, лекарствами, оказались десятки пожелтевших фотографий. Все они перекочевали из подрагивающих рук старого узбека на стол в том порядке, в каком проходит человеческая жизнь. От колыбели до могилы. В прямом смысле этого слова «колыбельных» и «могильных» фото, конечно, не оказалось, но вот самое раннее детство, когда Арсений Павлович Скобинцев – будущий актёр, режиссёр, писатель, бард – щеголял меж грядок в одних трусиках, оказалось запечатлено. Всевидящего ока фотокамеры не избежала и старость. На одной из фотографий Арсений Павлович сидел в кабинете своего загородного дома с неким фолиантом в руках и задумчиво смотрел в окно.
- А это? – робко спросил Митя, указывая на снимок человека, скакавшего верхом на коне.
Эргаш взял фотографию в руки, повертел её перед глазами.
- Должно быть, это он на съёмках исторического фильма. Про Александра Невского, кажется...
- Про кого? – вопросительно уставился на узбека мальчик.
- Ну-у, милый мой, – разочарованно вздохнул старик, продолжая перебирать запечатлённые фрагменты чужой жизни.
Можно быть абсолютно уверенным, что гарцующий на бойком скакуне человек не обращал ровным счётом никакого внимания на собравшихся зевак. Окружённый с севера искрящимся озером, с востока – покосившейся крепостью давно ушедших эпох, с юга – таинственными людьми, ведущими за упоённым всадником при-стальное наблюдение, а с запада – густыми лесами, человек этот озарял пространства своей радостью на много миль вокруг. Но вот подкосились мощные лошадиные ноги, и промчался гордый жеребец ребристым боком по сырой земле, вздымая в небо мутные фонтаны из воды и глины.
Возбуждённая толпа подбежала к растянувшемуся на серой земле человеку, скандируя неровным хором голосов: «Арсюша! Арсюша!», и смеющийся мужчина, оказавшийся уже повзрослевшим Арсением Павловичем Скобинцевым, выбираясь из-под конской туши, замахал руками: «Жив! Здоров!».
Живой и здоровый, долго он ещё радовал людей своими фильмами, книгами, песнями.
- А тебе для чего? – поинтересовался Эргаш – Для доклада, или спектакль намечается?
Митя, прижав к груди заветный снимок, пояснил:
- Для доклада. Нам задали рассказать о каком-нибудь великом человеке, и де-душка мой посоветовал сходить к вам.
Узбек улыбнулся.
- Да, величия Арсению Павловичу, конечно, не занимать, это точно. Но хватит об одном и том же. Фотографиями ты потом ещё успеешь налюбоваться. Хочешь, я покажу тебе одно из самых поздних интервью с ним? Ему тогда было около пяти-десяти пяти лет, что ли...
Не до конца понимая, что именно старик собирается ему сейчас показать, мальчик быстро закивал, и, положив на чайное блюдце надкусанный крекер, отправился за Эргашем.
Добрались они до массивных, рейчатых дверей, пройдя через которые оказались в просторной комнате, с длинным рядом кожаных кресел.
Холодно, подумал Митя. В противоположном конце комнаты висел проекционный экран, а на стенах, вдоль всего помещения, располагались афиши советских фильмов, которые Арсений Павлович Скобинцев поставил, или же в которых снялся сам.
- Это называется просмотровый зал, – сказал Эргаш, прежде чем скрыться за фанерной перегородкой – сейчас я технику настрою только. Погоди немного...
Поёживаясь от холода, мальчик решил скоротать скучные минуты ожидания за внимательным изучением развешенных повсюду киноафиш.
С первого плаката на маленького Митю грозно взирал жуткого вида синий мужчина, страдающий, по-видимому, гидроцефалией, и его необъятных размеров голова была увенчана терновым венком. По форме своей она напоминала перевёрнутую пирамиду. Сужающаяся книзу часть – скулы, щёки, подбородок – разлетались на множество не то маленьких осколков, уносимых прочь таинственными ветрами, не то разноцветных клякс, сорвавшихся с кисти неизвестного художника. На лбу этого страшного человека, и чуть повыше его сияющей белым светом макушки, виднелись мелкие надписи, выполненные на языке, которого Митя не знал.
Прекратив донимать страшного мужчину бесконечными разглядываниями, мальчик принялся за другой плакат.
На этот раз ничего страшного Митя не обнаружил, но, тем не менее, при взгляде на эту афишу ему всё равно становилось несколько не по себе. От неё веяло какой-то масштабностью, и в то же время безысходностью, а две человеческие головы – мужская и женская – парящие над чёрной, как смола лесной опушкой, только усиливали двойственность чувств. Мальчик старался прочесть название фильма, но отсутствие хотя бы начальных познаний в английском, и вдобавок с трудом читаемый шрифт не позволили ему этого сделать.
- Это же англоязычные афишки, чего ты их смотришь? – окликнул мальчика узбек - Присаживайся, Митенька, пока на первом ряду. Я уже почти закончил, сей-час всё начнётся.
Скрестив руки на груди, мальчик уселся напротив проекционного экрана.
Наверху, прямо над головой удивлённого школьника пронёсся мощный, яркий луч света, насквозь пронзивший полумрак, и ударивший прямиком в серое, запылившееся полотно. На только что пустом экране появился человек. Красивый, с едва уловимыми нотками востока во внешности, был он уже не так молод, как тогда, на коне. Уложенная на бок чёлка слегка осеребрилась, а совсем недавний чёрный пушок над верхней губой превратился в полноценные усы.
- Н-не знаю, – заговорил человек с экрана – Мне почему-то кажется, что единственным логичным, так сказать, выходом для творческого человека в целом, и для режиссёра в частности, было бы творить так, как ты живёшь. То есть, надо облекать в художественную форму своё мироощущение. Нельзя делать что-то одно, а думать при этом совсем иное. Проблема такой, скажем, недостаточной честности художника перед собой и перед аудиторией, видится мне в том, что творчество – это нечто сродни самоотречению... Самопожертвованию.
Очарованный школьник, от удовольствия поджав пальцы ног, внимательно слушал откровения своего новообретённого кумира. Как ясно он в эту минуту понимал, что хочет достичь тех же высот, что и Арсений Павлович. Что он, уже на старости лет имея за плечами колоссальный творческий опыт, хочет так же сидеть возле камина и давать различные интервью.
Слева от мальчика, в мерцающем свете экрана, выросла фигура Эргаша.
- А чем вы руководствовались в своей литературной жизни? – послышался голос за кадром, – Какими правилами? Ведь вы, Арсений Павлович, и это не секрет, известный противник обскурантизма, в то время как большинство критиков называет ваши литературные труды ярчайшим примером ретроградства...
Раздумывая над ответом, Арсений Скобинцев запрокинул голову.
- Н-ну понимаете, в чём дело... Моё творчество в какой-то степени дополняет друг друга, я бы назвал это так. Своими фильмами я бы хотел донести до зрителя определённую идею. Идею, что каждый из нас, это, в какой-то степени, сосуд, и я считаю необходимым умение, так сказать, наполнять самих себя, свой сосуд, чем-то значимым. Своими же книгами я напоминаю читателям о необходимости сохранять приверженность к своим корням. Корням, я имею в виду, духовным, и, воз-можно даже, географическим. Не хотел бы впадать в излишний пафос, но я считаю, что русский человек не должен забывать о таком понятии, как национальная идентичность. Прискорбно, если меня поймут превратно и посчитают ксенофобом, но это так. Я всей душой верю, что у русского человека свой особенный, отличный от других путь, с которого не следует сбиваться.
Митя плотнее вжался в спинку кресла.
- Ну, хорошо, Арсений Павлович, – не унимался интервьюер – думаю, ваши ответы сполна удовлетворили любопытство наших телезрителей. Но мне кажется, большинству было бы не менее интересно знать о ваших, скажем так, первых творческих шагах. Расскажите немного о вашей семье. Может, это именно они «повинны» в том, что мы сегодня имеем дело со столь значимым художником, как вы? Какую роль они сыграли в вашей судьбе?
Арсений Скобинцев потянулся куда-то в сторону, и в то же мгновение в его морщинистых руках оказался засушенный берёзовый листок, который он принялся задумчиво крутить и вертеть.
- На самом деле да, – начал издалека Арсений Павлович – Огромную роль в моей жизни сыграли мои родители. Папа, Павел Арсеньевич, был художником. Он рисовал совершенно удивительные, на мой взгляд, картины. Потрясающие. Мама моя, Мария Карловна, была поэтессой, общалась с выдающимися поэтами серебряного века... Знаете, не могу сказать, что она достигла на своём творческом поприще какого-то особого успеха. Мне казалось, и я даже об этом ей говорил, что её стихи отдают неким... мещанством, что ли? Но, тем не менее, моя благодарность родителям за то, что они, буквально, «выцарапали» меня из лап дурной кампании, в которой я имел несчастье оказаться много лет тому назад, не имеет границ. Я же был настоящим хулиганом! Страшное дело, в каком-то смысле. И они решили отдать меня во ВГИК, на режиссёрское отделение. Там был мастер, знакомый отца. Замечательнейший человек. Он мне, так сказать, открыл глаза. Помог мне, во всяком случае, сделать первый шаг к этому...
Внезапно звук стал затихать, а изображение меркнуть, и спустя несколько коротких, тусклых вспышек, экран потух окончательно.
Митя удивлённо покосился на Эргаша.
- А-я-яй! – сказал узбек.
Полный решимости как можно скорее исправить неполадку, старик поднялся с насиженного мес¬та, и сразу же растворился в полумраке холодной, неотапливаемой комнаты.
Митя повернулся обратно к пустому экрану, на котором только что разворачивалась удивительная история чужой жизни. Жизни, о которой так сильно теперь мечтал маленький мальчик. Всё, что он знал до настоящего момента, и всё, чем он занимался - салки на переменах с одноклассниками, занятия в шахматной секции и приготовление уроков – вмиг стало каким-то суетным.
В мальчишеском мире забрезжил благоговейный свет Идеи.
- Дядя Эргаш, – крикнул Митя в холодную пустоту - Мне для доклада и это сойдёт.
- Ты уверен? – прозвучало в ответ.
- Да.
Старик медленно выплыл из темноты, и, отряхивая руки, вздохнул:
- Ну ладно, тогда займусь починкой позже. Там что-то серьёзное. Техника со-всем старая. Эту аппаратуру привезли лет пять назад, и она уже тогда капризничала. Никому ведь это не надо. Сейчас новое время, новые знаменитости, новые кумиры у всех. У всех всё новое, а старое просто вычёркивается. Вот только бывают вещи недолговечные, преходящие, а бывают на века. Ох, ты меня извини, что-то я совсем уже заговорился...
Митя встал, слегка потянулся, и подошёл к узбеку. Старик ласково оглядел своего любознательного визитёра.
- Я, наверное, уже пойду, – неуверенно сказал Митя – у меня сегодня ещё шах-маты. Если мама узнает, что я опоздал на занятия, то она будет ругаться.
Узбек засмеялся.
- Ну, раз надо, так надо. Но, в качестве извинения за испорченный сеанс, позволь сделать тебе небольшой подарок. Иди за мной.
Мальчик, растирая замёрзшие руки, проследовал за стариком на «кухню».
Поскорее убрав со стола остатки былого пиршества, Эргаш сходил в соседнюю комнату, и вернулся с красным фолиантом в руках. Тем самым, который Арсений Павлович держал на одной из фотографий.
- Дарю, – протягивая школьнику увесистый том, сказал узбек – Это сборник дневниковых записей Арсения Скобинцева. На протяжении своей творческой жизни он записывал в эту книгу все свои мысли, идеи, предположения. Бесценная вещь.
Мальчик восторженно посмотрел на старика.
- Это мне? – спросил он.
- Тебе, – кивнул Эргаш – Ты первый человек на моей памяти, который по-настоящему достоин этого.
Митя провёл своей ладошкой по яркой, шёлковой обложке книги.
- Но меня родители будут ругать, если я возьму её, – пожаловался мальчик – Попросят вернуть назад.
- А вот и не попросят, спорим? Да не беспокойся ты так, – Эргаш взъерошил смуглой, морщинистой рукой светлые Митины волосы – всё будет нормально.
- Спасибо, – улыбнулся школьник, принимая дорогой сердцу подарок.
Узбек помог мальчику опустить книгу в целлофановый пакет, и надеть ранец. Прощание было быстрым, лишённым всякой приторности, и не знали оба, что прощаются навсегда: спустя неделю Эргаша Хамжаева забили до смерти бритоголовые молодчики. Старый узбек, на закате жизни обрётший единственного друга, всего-то месяц не дожил до своего семидесятилетия.
А в семье Иванцовых было всё как всегда. Почти.
- Да, я это понимаю, – сказал Федя, удерживая возле уха телефонную трубку.
Мужчине явно не нравилась сложившаяся в данный момент ситуация. Казалось бы, всё против него: начальство на том конце провода неистовствует. В комнате, дальше по коридору, какой-то обормот хрипит под гитару, и хрипит, как считал он, в высшей степени бездарно. На кухне, под аппетитные звуки скворчащего масла, хлопотала жена, и не пускала курить.
- Алексей Юрьевич, это моя вина, не отрицаю. К понедельнику всё будет исправлено, обещаю вам, – оправдывался мужчина.
- Фе-е-едь! А, Федь? – раздался с кухни не по-женски грубый голос – Ты меня слышишь?
- Алексей Юрьевич, не могу говорить! У меня тут возгорание в квартире, надо бежать мне срочно! До свидания! – протараторил Федя, и, не дожидаясь ответа, по-весил трубку.
Из-за угла показалась маленькая, плотного телосложения женщина в грязном фартуке. Некоторое время муж и жена молча переглядывались друг с другом, и для каждого это были драгоценные секунды тишины и спокойствия, которых им так часто не хватало в бытийном океане. Но вот женщина испуганно спрятала за спину так не вовремя оказавшуюся в руках скалку, а мужчина полез в карман своей куртки за пачкой сигарет.
- Чего? – раздражённо спросил муж, обыскивая свои висящие на вешалке джинсы в поисках зажигалки.
- Ты у сына спроси, он сегодня обедать вообще собирается, или как?
Тем временем в гостиной, за столом, сидел Митя, и что-то пытался изобразить в альбоме для рисования. Рука его стремительно неслась по ослепительно белым просторам обширного листа, а бледные уши ловили льющиеся из колонок хрипловатые мотивы. Это пел уже не молодой, но ещё и не старый Арсений Павлович Скобинцев.
- Ты сегодня есть собираешься? – поинтересовался Федя у сына.
Но мальчик был настолько увлечён своими художественными делами, что не услышал вопроса. Он всё так же продолжал не то писать в своём альбоме, не то рисовать. Наверное, ничто не способно было в эту минуту сбить ребёнка с его творческого настроя. Он всё напишет, всё нарисует, всё сочинит и обо всём поведает окружающим.
Он чувствовал себя непобедимым.
Мужчина покачал головой, и поспешил уединиться на балконе.
А всё-таки здесь не так уж и плохо, подумал Федя, закуривая. Довольно спокойно. Прохладно, конечно, но из окна, по крайней мере, открывается чудесный вид на пышущие зеленью просторы, а далёкое, синее небо рассекали гордые, свободолюбивые птицы. Да и, потом, жёнка лишний раз не ноет, что вся кухня прокурена. Вот ещё одна неприкаянная душа обрела покой. Впрочем, не зарекайся. Не надо. В далёком, и с высоты прожитых лет тёмном студенчестве, он тоже считал себя кем-то вроде вечного скитальца, и когда оказался в нежных объятиях своей первой любви, превратившихся в последствии по какому-то странному стечению обстоятельств в железные оковы, думал, что нашёл своё пристанище. А ведь только и требовалось, что получать удовольствие от каждой следующей минуты. Не задумываться о будущем, а извлекать всё, что можно извлечь, из настоящего.
Федя сделал глубокую затяжку, и мощной струёй сигаретного дыма проводил в последний путь летящую в небе стаю птиц.
- Пап, – прозвучал детский голос.
Мужчина обернулся.
На пороге балкона стоял Митя, и протягивал раскрытый альбом для рисования.
- Что это? – недовольным тоном спросил отец.
Несколько смутившись, Митя пояснил:
- Я нарисовал, посмотри.
Выбросив в окно окурок, Федя нехотя взял в руки альбом.
- Ты поел? – вспылил мужчина – А уроки сделал? Хватит фигнёй заниматься уже, наконец! Мы с матерью за твоё обучение, между прочим, немалые деньги платим, а ты тут каких-то козликов рисуешь. Дуй, давай, на кухню есть, а потом за алгебру принимайся.
- За геометрию, – поправил отца мальчик, и виновато опустил голову.
- Ты мне тут ещё позубоскаль, засранец – сказал Федя, выталкивая сына обрат-но в комнату, и закрывая за ним дверь.
Снова тишина...
Федя Иванцов, собираясь выкурить ещё одну сигарету, обратил внимание, что до сих пор сжимает в руках альбом, который вручил ему сын.
- И что это такое? - удивился мужчина.
На самой последней странице, на белом, как снег, листе, был изображён скачущий верхом на коне мужчина. Схематично нарисованный - маленькие, неровные линии, - он словно появился из ниоткуда, и в никуда же исчезал.
Конец
Санкт-Петербург, 5 мая, 2014 г.