Утром 10 июня 1967 года Лёшка Шатов, пронёсшись по улице Кооперативной до самого берега Полуя, влетел в дом своего друга Саньки Инусова.
— Скорей! Опоздаем! — крикнул он, едва не споткнувшись за порог. — Там уже толпа стоит! — Он ткнул рукой в сторону Клуба геологов, где сегодня давали незнакомый фильм — «Кавказскую пленницу».
— Успеем, — взглянув на часы-ходики, сказал Санька и, неспешно напяливая на себя свитер, прибавил: — Полчаса ещё.
— А вдруг билетов не хватит?
— Да ладно? — не поверил Санька и тем не менее засуетился. Оставаясь в прихожей в грязных сапогах, Лёшка заглянул в комнату.
— Никого?
— Угу.
Лёшка осмотрелся. Гостиная, она же родительская спальня, была выстлана тяжёлыми туркменскими коврами; поперёк комнаты стояли две кровати с железными спинками, два стула и ножная швейная машинка у окна, в другом конце — дверь в детскую… Жить можно! Зато с улицы Санькин дом смотрелся как сарай, обшитый разномастными кусками рубероида и обитый случайными дощечками — узкими и широкими, длинными и короткими. Это было так несуразно и нелепо. Впрочем, и другие дома на Кооперативной выглядели не намного лучше собачьих конур. При постройке железной дороги Салехард-Игарка в этом конце улицы жили охранники концлагерей.
— Пить хочу, — сказал Лёшка, обернувшись к трёхлитровой банке с чайным грибом, стоявшей на привычном месте на кухне. Санька самодовольно хмыкнул и сам налил ему шипучего напитка.
— Интересно, о чём кино?
— А-гу-у, — промычал Лёшка, отпивая большими глотками из кружки, затем подождал, когда пузырьки газа ударят в нос, а на глаза выступят слёзы, и только потом ответил:
— О войне! Кавказские горы. Пленница. Разведчики…
— Это Никулин, Вицин и Моргунов — разведчики? Они всегда алкашей играют!
Лёшка пожал плечами. Санька криво улыбнулся. Вытянув перед собой руки, он переплёл пальцы и заломил их сначала внутрь, а потом наружу. Суставы захрустели и раз, и другой. Лёшка вздрагивал и морщился, как от боли. Эту Санькину привычку он ненавидел. Они дружили давно, с детского садика. Санька отличался сдержанностью и рассудительностью, хотя в его жилах текла горячая туркмено-татарская кровь. Лёшка, напротив, был дёрганный, нетерпеливый. Стоять долго он не умел, ему надо было скакать, бежать, лететь. Санька говорил скупо, Лёшка тараторил часами. Они почти не ссорились, но могли дать друг другу леща при случае. Лёшкины родители не одобряли эту дружбу, потому что на дух не переносили Санькиных родителей. То ли за их национальность, то ли за их прошлое. В молодости они сидели в концлагере: мать — за три колоска, отец — за то, что с другими, такими же, как он, басмачами воевал против советской власти. Теперь Санькина мать работала билетёршей в Доме культуры, а его отец — дворником в детском садике.
— Опять полчаса, — сказал Лёшка, кивнув головой на циферблат. — Стоят, наверно?
Мальчики прислушались, часы не тикали.
— Кино! — крикнул Лёшка, бросаясь из дома вон.
Санька сунул ноги в сапоги и, надевая на ходу пальто и шапку, выскочил следом за Лёшкой.
Т-образное здание Клуба геологов стояло на пересечении двух улиц — Чапаева и Кооперативной. В столбике буквы Т находилась столовая, а в перекладине Т — зрительный зал. Коридор разделял их. Подчас в столовую врывались крики, выстрелы и музыка из кинофильма, а в зрительный зал проползал дразнящий запах жаркого. Восемь деревянных колонн поддерживали фронтон. По государственным праздникам главный вход был украшен цветными лампочками, портретами вождей и кумачовыми призывами, в прочие дни в простенках висели киноафиши, сделанные либо в типографии, бумажные, либо кистью клубного художника — гуашью по фанере.
Когда Лёшка и Санька примчались к клубу, двери были ещё заперты. Дети, будущие зрители, то сбивались в гудящий рой, то распадались на оживлённые группки. Самые буйные пацанята стучали в дверь кулаками и пятками.
— Отворяйте! — кричали они злыми голосами. — Время вышло!
Более терпеливые ребятки, взрываясь смехом, вспоминали прежние фильмы Гайдая, не забывая при этом оглянуться на дверь. Ещё одну группку составляли самоуверенные знатоки. Перебивая друг друга, они спорили, о чем был новый фильм «Кавказскую пленницу». У каждого была своя версия, и все они были ошибочные.
И вдруг двери распахнулись. Дети бросились в клуб. Плотный поток, затопив фойе, прихлынул к окошечку билетной кассы. Задние напирали на передних. Крики, пыхтение, свист, грубые тычки.
— Держись крепче! — обернувшись, прокричал Лёшка своему другу. Санька сзади обеими руками обхватил его, чтобы между ними никто уже не мог влезть. В жёсткой сцепке, будто паровоз и вагон, они продвигались к кассе. Давка была страшная. Деньги за билет (десять копеек) готовили заранее, пока можно было попасть в свой, а не в соседский карман. Лёшка, стиснутый со всех сторон, смеха ради поджал ноги, и минут пять провисел над полом. Вот кто-то дерзко пошёл по головам, направляясь к кассе, его стащили на пол. Наконец течение прибило Лёшку и Саньку к заветному окошечку. Встав на цыпочках, Лёшка подал деньги.
— Девятый ряд. Два билета!
Пожилая женщина-кассир подняла глаза ровно настолько, чтобы взять Лёшкину мелочь. Сосчитав и бросив монеты в кассу, она придвинула к себе блок неразрезанных билетов и, макая перо в чернильницу, проставила номер зрительного ряда и места. Затем оторвала от блока два билета и подала их Лёшке.
— Шестой ряд, — прочитал он на билете и возмутился: — А нам надо девятый!
Скользнув равнодушным взглядом по Лёшкиному лицу, она отрезала:
— Следующий!
И тотчас с обоих боков от Лёшки в окошечко просунулись кулаки с деньгами. Его грубо отпихнули от кассы. Он полез в драку, но Санька остановил его.
— Наплюй. Поменяемся потом!
Локтями пробивая себе дорогу, они двигались вспять толпе. Первым, пригибая голову и упираясь ногами в пол, лез Санька. За ним, как за ледоколом напирал Лёшка. Вот они выбрались из толпы и, обменявшись взглядами, рассмеялись. Лёшка был без пальто.
— Сняли!
— Как шкурку с зайца!
Они кинулись выдёргивать пальто из толпы. Спасли!
— Хорошо, штаны не сняли!
— Да уж!
Поправив одежду и пригладив волосы, они подошли к вертушке в балюстраде, отгородившей проход в зрительный зал. Перед вертушкой, как парные часовые, торчали две старушки-билетёрши. Проверив у мальчиков билеты, они оторвали негнущимися пальцами полоски с надписью «контроль» и сняли вертушку с тормоза.
— Проходите! По одному!
Так Лёшка и Санька очутились в коридоре, в который открывались теперь закрытые двери зрительного зала. Звучала расслабляющая песня Марка Бернеса:
Просто я работаю волшебником, волшебником…
Взад и вперёд ходили дети, разглядывая фотопортреты артистов на стене, разговаривая шёпотом, не стуча каблуками, не сплёвывая на пол. Всё чинно и культурно. Лёшка с Санькой даже оробели на миг: казалось, артисты тоже разглядывают их со своих портретов, оценивают. Мальчики с радостью переместились в конец коридора, где на тумбочке возвышалась глыба горного хрусталя. Дивные призмы кристалла сверкали и переливались преломлённым светом. Лёшка попытался отломить кусочек минерала, да только порезал палец до крови. Тут из-за стенки столовой донёсся запах говяжьего гуляша. Друзья с улыбкой переглянулись, вспомнив любимую гречку с мясной подливкой за шесть копеек… И только стали они жмуриться от блаженства, как на них налетел Валерка Рывко.
— Чума с этой «Кавказской пленницей», мало не задавили, — с восторгом говорил он. — Все пуговицы ободрали. Какие у вас места?
— Шестой ряд.
— А мне девятый дали.
— Мы с тобой!
И вот двери распахнулись, как бы приглашая публику в зал. С дикими воплями, с улюлюканьем, расталкивая друг друга, юные зрители понеслись по проходам, рассыпаясь по рядам, занимая места… Деревянные откидные сиденья трещали, как пулемёты. Тут и там — или рядились из-за места, или дрались. Один мальчик, бредя по проходу, считал пальцем ряды. Наконец зрители расселись и, переговариваясь, ждали начало сеанса. Зал гудел, как улей. Наша троица выменяла себе девятый ряд. И пока не погас свет, Лёшка с Валеркой играли в щелбаны на номера билетов, Санька следил за их игрой.
— Пять, — сказал Лёшка, посмотрев первую цифру в своём билете.
— Восемь, — назвал свою Валерка, — у меня больше! — Он дал сопернику три щелчка и назвал следующую цифру в своём билете: — Два!
— У меня четыре! — воскликнул Лёшка и, отложив билет, принялся разминать пальцы.
— Только не ошибись, — сказал с усмешкой Санька. — Два разика пробей!
Валерка повесил голову. Держа его за уши, Лёшка приподнял ему голову, отодвинул чуб с крутого лба и неспешно сложил пальцы для щелчка.
— Не тяни вола за хвост! — взмолился Валерка.
— Получай, толоконный лоб!
Лёшка щёлкнул наотмашь раз и другой, Валерка покраснел от боли. Санька посмеивался, заглядывая им в лица, и весело потирал ладошки.
Лёшка посмотрел в билете следующую цифру.
— Один.
Валерка от радости встрепенулся и показал Саньке свой билет. Санька пробежал по нему глазами, привстал в изумлении, хихикнул и похлопал Лёшку по плечу.
— Готовь свой бубен!
— Один, — повторил Лёшка упавшим голосом и поднял на Валерку глаза. — Чего молчишь?
— Девять!
— Врёшь! Покажи!
Валерка предъявил билет. В номере, напечатанном типографским способом, чернела цифра девять.
— Восемь обычных или один «чилим»? — снисходительно предложил Валерка.
Лёшка колебался. Чтобы сделать «чилим», надо было возложить левую руку на темя проигравшего, затем правой рукой оттянуть средний палец левой руки и спустить его резко, как катапульту. После такого щелчка череп трещит, дух занимается, а из глаз брызжут слёзы.
— Восемь обычных.
Лёшка вспомнил, что у Валерки самые твёрдые пальцы.
Между тем сеанс задерживался. Зрители оборачивались к окошечку кинобудки. Некоторые недовольно свистели. В разных углах раздавалось:
— Механик, гони кино!
— Сапожник!
— Кина не будет: кинщик пьян!
Голоса множились и крепли. Отдельные зрители поднимались, стуча сидениями, и скандировали:
— Кино! Кино! Кино!
И вот свет медленно померк, застрекотал кинопроектор, вспыхнул экран. Зазвучала бойкая музыка, пошёл киножурнал. «Фитиль»! — радостно воскликнул зал. Обычно давали скучную кинохронику с её трибунами, наградами, комбайнами, шахтёрами. Когда журнал кончился, то ненадолго дали свет, опоздавшие зрители заняли места. Пока было светло, Валерка рассчитался с Лёшкой. Вот свет погас, вспыхнул экран, и началась «Кавказская пленница»!
Смех не стихал все полтора часа. Каждая ужимка, каждый взгляд Никулина, Вицина и Моргунова доводили зал до истерического хохота.
— Мамочка, умираю! — стонал Лёшка, стуча кулаком по деревянному подлокотнику своего кресла.
— Останови меня! — умолял Санька, хватая его за локоть. — Не могу сам… остановиться. Ха-ха-ха! Ой, живот лопнет!
— Осыкаюсь! — взвизгивал Валерка, тычась лицом в грудь Саньке. — Ха-ха-ха! О-сы-каюсь.
Сосед слева сполз от смеха под кресло и колотил кулаком по полу. Сосед справа, сложился в калач, точно у него были колики, и трясся от беззвучного смеха. Зал гоготал, ревел, выл, кричал. Тихо была только один раз, когда мстители прокрались на дачу товарища Саахова.
И вот кино кончилось. Снова трещали откидные сиденья. Под ноги летели использованные голубые билетики. Мокрые зрители выходили из клуба, щурясь от дневного света, отражённого от пышных сугробов. Снег выпал, пока шёл фильм. Впрочем, сугробы уже таяли, и можно было лепить снеговика или швыряться снежками. Лёшка и Санька шли в ряду с другими мальчиками и вспоминали увиденное.
— Этот пивка захотел, а кружка из-под носа — фьють!
— А этого, Вицина, за ноги, за руки и в дверь — тыдыщь! тыдыщь!
— А этот, врач, ка-ак воткнёт шприц!
— А выдернуть не может.
— Бамбарбия!
— Киргуду!
И кто-то пел переиначенную песенку Никулина:
О-го-го хали-гали!
О-го-го самогон.
О-го-го сами гнали,
О-го-го сами пьём!
фотоснимок из интернета