Хотя, как всем, поэтам непременно
терпеть гражданские невзгоды суждено,
но у поэтов темы неизменны –
природа, женщины, вино.
Как мало надо для бессмертной славы –
природа, женщины, вино…
А в Риме зрелища, триумфы и расправы,
и государству всё подчинено.
В жестоком Риме нежные поэты
распространённым нравам вопреки.
За что же им на головы одеты
из веток лавра лёгкие венки?
Они живут минутным, эфемерным,
им вечно грезится лишь вдохновенья миг.
История же не для слабонервных,
не для истории изысканный язык.
Мощь государства, силы торжество.
Не дрогнут пред врагом центурионы!
И славных воинов у Рима легионы,
а вот поэтов несколько всего –
Тибул, Катул, Овидий и Гораций…
И, если с полки взять, легко разговорятся –
всё о природе, женщинах, вине…
Но главное таится в глубине.
Дождливый день
Я стал больным и вздорным
художником на час.
Размазываю город
по роговицам глаз.
Я чуткий и печальный,
и звонкий, как стекло.
А по щеке случайно
столетие стекло.
Натюрморт
Драпировка, торс Венеры,
тюбик с краской, белый лист.
Из иной, из высшей сферы
здесь предметы собрались.
Кто-то их рукой умелой
разложил и разместил –
кисти, краски, ватман белый,
перья, склянку для чернил.
Всё в прекрасном беспорядке…
Но его не сберегли –
Сняли тряпку, смяли складки,
торс Венеры унесли.
Склянка с тумбочки упала,
лист измялся пожелтел.
Всё рассеялось, пропало.
Но остались на холсте:
Драпировка, торс Венеры,
тюбик с краской. белый лист.
Из иной, из высшей сферы
здесь предметы собрались.
Так и то, чем сердце бьётся,
сохраняется вполне.
Всё, что было, остаётся
на вселенском полотне.
***
От солнца теплы половицы,
мерцает из листьев узор.
Окно открываю во двор –
поют-заливаются птицы -
хорошего дня увертюра.
Я пробую песню свою -
и весело с клавиатуры
по буковке хлеб свой клюю.
И вот уж дворовые птицы,
услышав влекущий их звук,
как стук по фанерке – тук-тук,
летят у меня подкормиться.
Небесные вольные птицы
живут на случайных хлебах.
И в комнату голубь косится…
Но сам я на птичьих правах.
Нет, нечем им здесь поживиться.
Нет, не для синиц-воробьёв
рассыпаны мной по странице
насущные горсточки слов.
Страница как неба клочок.
Всё время живу в ожиданье
увидеть, как сквозь потолок
спускается голубь в сиянье
с пучком мне неведомых строк.
Музей им. Пушкина
Музейной холодной языческой лавой
стекали ступени каменной славы.
А в тундре махровой, зеркальной молельне,
пас гардеробщик стадо оленей.
Хотели дыханья, беспомощной веры
глаза непонятной смущённой Венеры.
Когда же в лиловом и сизом кошмаре
возникла, качаясь, циркачка на шаре,
то смолкли зеваки. Скинув гримасы,
за столиком пили бродяги-гимнасты.
И не было страха, удачи не ждали,
а годы крутили сальто-мортале.
Песенка
Были правдою когда-то
эти первые бои –
оловянные солдаты
на войну отважно шли.
Оставляли дома кукол
и насвистывали марш:
К чёрту скуку, к чёрту скуку,
к чёрту тесные дома.
Впереди шли командиры,
а на узеньких плечах
поправляли карабины
три весёлых трубача.
Им под грохот барабана
славно строем в бой идти,
чтоб медали или раны
заалели на груди.
Куклы долго слёзы лили,
ждали писем и гонца.
Их любили, их любили
оловянные сердца.
Пушка едет на лафете,
по булыжнику стуча.
Победили на паркете
три весёлых трубача.
Победили на паркете
два весёлых трубача.
Всё, что было, не вернётся,
а что будет, не сказала:
гомон Курского вокзала
или суздальское солнце.
А весна в знакомом парке
хороша и необычна,
как у Данте Беатриче,
как Лаура у Петрарки.
Свирель
Жаркий день июля навевает сон,
комната сияет, и раскрыт балкон.
А в цветах балконных копошится шмель…
Не пойму, откуда слышится свирель.
Как обычно выглядит наш обычный двор,
разметает ветер от помойки сор,
скрип качелей, крики. шум шагов, машин,
пьяниц обступивших винный магазин.
Ладно, если слышишь пылесос и дрель…
но откуда может взяться здесь свирель?
А свирель всё громче – что за чудеса?
У качелей стихли ребячьи голоса –
по двору, где бабки все наперечёт,
со свирелью Пана девочка идёт,
и ко рту легонько трубки приложив,
на ходу играет простенький мотив.
И уже ни вздора, ни квартирных склок,
ни бездумной прыти, никаких тревог...
Вот счастливый случай сделать поворот,
дата от которой начинать отсчёт -
со свирелью Пана девочка идёт!
Будто изменился мир наш, но потом
девочку-подростка скрыл соседний дом…
Лишь в цветах балконных копошится шмель.
Воскресенье… чудо… девочка… свирель…
Пластинка
В закоптелой крынке розы.
Снег в окне идёт, идёт…
Ставлю диск кончерто-гроссо.
Воскресенье, скрипок взлёт.
В этом ритме море, мирты,
и пейзаж другой и век,
но смотрю – в таком же ритме
валит, валит русский снег.
Ритмы волн кончерто-гроссо,
скрипки, звуки, завитки –
снегу, русскому морозу
так созвучны, так близки!
И пока звучит пластинка,
всё в единстве, всё слилось –
волны, глиняная крынка,
розы, музыка, мороз.
Когда стоит ненастье на дворе,
ни сами ли мы в этом виноваты?
А на столе, на скатерти – гранаты
в сухой шершавой грубой кожуре.
Мы вместе выпьем райские плоды.
Со мной отведай сладостного сока.
А в зёрнах сохраняются до срока
плоды другие, новые сады.
Всё то, что есть, что будет, что живёт,
зерну подобно, яблоку граната –
и век, и год, и книга, и соната,
и человек. и город, и народ.
И слово тоже, лёгкому зерну
подобное, вдруг силу набирает,
как дерево, незримо вырастает,
пускает ветви вверх и корни – в глубину.
Суровый климат в нашей стороне.
Опять холодный ветер задувает.
Но дерево, растущее во мне,
поющих птиц на ветках укрывает.
Накурено и выпито…
Бутылки на столах,
и говорят без устали
о всяких пустяках…
Она ж сидит задумчиво
с улыбкой на губах,
усталая,
прекрасная,
и персики в руках…
В мастерской художника
Что-то там, в оконной раме -
Запотевшее стекло…
то ли волны с гребешками,
то ли лебедя крыло.
Ветер полы развевает,
дождь сечёт людей и вдруг
над дорогою взлетает
зонтик, вырванный из рук.
Белым аистом зима
опустилась в белом поле,
и все лодки на приколе,
в белых шапках все дома.
Жизнь течёт неторопливо
в ритме праздничных забот.
Вкус к труду, цветенье сливы –
Все приходит в свой черед,
и парит над облаками
расписной воздушный змей
там, где стаи проплывают
журавлиных кораблей.
Что там во мраке на стене – гравюра? паутина?
Решётка узкого окна, старинная картина.
В каком же веке было?... всё слышу до сих пор
безмолвную беседу, просторный разговор.
И будто чьи-то голоса – гобои, клавесины,
и чудятся мне имена – Джованна, Контессина.
И непонятно – на стене? иль это вправду горы -
природой созданы самой романские соборы?
Старинный струнный инструмент мурлычет
на коленях.
и на стене обрывки сцен охоты на оленей.
А здесь открытое окно. опущены ресницы,
читает девушка письмо и радости стыдится…
В доме сумерки, и окна стали сини.
За оконной рамой мёрзнет зимний сад,
но горит, горит, горит огонь в камине,
и две розы свежие лежат.
Кружат-кружат в небе звёздные метели.
Кто же этот мир дыханием согрел?
Мотылёк с дрожащих пальцев Боттичелли
в зимний парк случайно залетел.
Я иду к далёкому ночлегу.
Только снег, и не видать огней,
и цветы разбросаны по снегу
подкрахмаленных холодных простыней.
Сплю и вижу, сплю и вижу, и мне снится -
наконец-то стало и у нас тепло,
словно рядом спит непуганая птица,
с ветки свесив от жары крыло.
Если в этот мир я верить перестану,
то пускай тогда в последний час
понесут меня четыре капитана
и почтит вниманьем Фортинбрас.
"Весна" Боттичелли
Чуткой памяти круженье,
граций лёгкий хоровод.
Рук спокойные движенья,
платьев медленный полёт.
Меж собой души не чая,
на лугах прошедших лет
три жены весну встречают,
соблюдая этикет.
На лугу идут по кругу
под ромашковым дождём
три жены, нежны друг к другу.
в белом, розовом и голубом.
Любимый поэт
За спиной столетий груз.
Изменился белый свет,
ни ручьёв кристальных нет,
ни чистосердечных муз.
Современность отклоняю,
чтоб не портить ею вкус.
И меня бы понял, знаю,
Феокрит из Сиракуз.
Кто о чём теперь толкует,
я же честно сознаюсь –
больше всех меня волнует
Феокрит из Сиракуз.
Без машин и полимеров
я спокойно обойдусь –
ведь неплохо жил, наверно,
Феокрит из Сиракуз.
Неизвестный автор написал сонату.
Неизвестный автор написал картину.
Неизвестны авторы всех народных песен.
А когда нежданно родила Марина,
автор оказался тоже неизвестен.
Громоздятся горы и лежат долины,
протекают реки и шумят леса,
солнце беспрерывно льёт потоки света,
и в бескрайнем море ходят корабли –
неизвестный автор написал всё это
от небесной бездны до глубин земли.
И звучит в концерте старинная соната,
и висит в музее старинная картина,
и идёт с коляской юная Марина,
а над ней грохочут майские раскаты.
Бывало для мыслей высоких поэт
взбирался под крышу в каморку.
Имел он обычно на скромный обед
лишь чёрствую книжную корку.
Но всё-таки он никогда не грустил,
была его муза не мрачной.
Хозяйке обычно презреньем платил
за рай в поднебесье чердачном.
О мышках и книжках
Тихо, чтоб никто не слышал,
в маленькой каморке
разговаривали мыши
у мышиной норке.
Мышка первая сказала:
- Я люблю покушать
и сегодня съела сало,
закусила грушей.
Я люблю, - шептала мышка, -
кушать кочерыжки.
А другая говорила:
- Обожаю пышки.
- Ну а я, - сказала мышка
с книжкою под мышкой, -
книжки я пред-почитаю
пирогам и пышкам.
Книжки прям-таки глотаю,
и должна признаться,
что по вкусу мне любая,
трудно оторваться.
И ещё сказала мышка,
оглядев коморку:
- Ничего здесь нет вкуснее
мягкой книжной корки.
Пусть писатели для мышек
пишут больше книжек.
Шарманщик
От дома в дом и в дождь и в снег бредёт
шарманщик старый.
Он одинок, и денег нет в кармане – ну так что ж…
"Сурок подарит счастье вам. Монетку бросьте,
барин.
Судьбу вам вытащит сурок всего за медный грош.
…Кому любовь, кому коня, кому мильон в
наследство,
кому красавицу-жену и генеральский чин.
От горя и от нищеты – прекраснейшее средство.
Доволен каждый будет им – и граф и мещанин.
Сурок мой истинный пророк – могу я вам
ручаться.
Всё так и будет, господа, вы дайте только срок.
Сурок мой щедро раздаёт и счастье и богатство.
И не смотрите вы на то, что сам я одинок".
Давно шарманщик дал зарок не пить ни капли
больше.
А если выпил он чуток – так это не порок.
Из дома в дом он счастье всем несёт за медный
грошик.
А тот, кто счастлив и богат, не пустит на порог.
И в дождь и в снег, который год всё крутится
шарманка.
Шарманщик сед, немало бед он видел на веку.
Кто шапки шьёт, кто двор метёт, кто продаёт
баранки,
а он бредёт – такая жизнь досталась старику.
"Кому любовь, кому коня, кому мильон в
наследство,
кому-то кроткую жену, кому и никакой.
От горя и от нищеты прекраснейшее средство.
И если бы помог сурок, вся жизнь была б другой.
Взялся вдруг мороз за дело
и как опытный гравёр
ледяной иглой умело
на стекло нанёс узор.
Карту контурную живо
я увидел и сперва
рассмотрел моря, заливы,
континенты, острова.
А потом, скрывать не стану,
проплывая между скал,
открывал такие страны,
где никто не побывал.
"С корабля на бал…"
но только…
Стало в комнате тепло –
я увидел сквозь стекло
замороженную стройку.
"Что затуманилась зоренька ясная…"
(Новые слова)
"Что затуманилась, зоренька ясная,
пала на землю росой?
Что призадумалась, девица красная,
очи блеснули слезой."
Что ты по берегу ходишь высокому?
Смотришь с тревогою вдаль?
То ли почудилась пыль над дорогою,
то ль подступила печаль?
Сердце разлуки свои не забыло ли
и не находит покой?
Или, быть может, вдруг что-то почудилось
в дальних огнях за рекой?
В сумраке белый туман расстилается.
В белом цветении сад.
Что за рекою – заря разгорается
или посады горят?
В радости-мудрости, в бедности-кротости,
в нежности-жалости – Бог!
Сладко и ласково молишься-молишься,
глядя в туман на восток.
Русь моя тихая в платье лазоревом,
в белом узорном платке,
что затуманилась, ясная зоренька?
Что за огни вдалеке?
В туманном сумраке осеннего портрета
тепло руки и берега гранит.
В спокойной сдержанности голоса и цвета
былой тоски неяркий колорит.
И всё мне видится неясно, как сквозь слезы,
как отраженье зыбкое в воде,
заря вечерняя и русые берёзы,
и образ чуть размытый в темноте.
В груди же только трепет и волненье,
и сдержаны негромкие слова,
хоть чистой горечью наполнены движенья
и чувство непонятного родства.
Мне не избавиться от сиротливой боли,
и память радостная, кажется, горчит.
В туманном золоте, в пушистом ореоле
едва замеченная женщина стоит.
…Не разморит меня предутренняя нега,
не вскружит голову любвеобильный хмель.
Не мне в тепле короткого ночлега
губами трогать сладкую свирель.
От наших встреч, быть может, ничего
на горестной земле не сохранится,
но в тусклых сумерках прекраснее всего
на дальнем плане сдержанные лица.
Небо, как поле, засеяно звёздами.
Тёмные ели, туманы в лугах.
Если послушать - над травами росными
песня неслышно звучит в небесах.
Церкви вдали - корабли православные
в море волнистых бескрайних лесов,
кто же поёт эту песнь благодарную
стаей взлетающих птиц-голосов ?
Это, наверное, ангелы божии
в блеске зари и рубинах рябин
славу поют неземному Художнику,
автору этих прекрасных картин.
Сколько возвышенной ангельской кротости
в тонких хрустальных святых голосах!
Губы невольно вдруг выдохнут – Господи!
Вспыхнет любовь словом в чистых сердцах.
Длится века эта песнь бесконечная
с музыкой звёзд и кристальных ручьев...
Льётся весной половодье сердечное
лишь дуновеньем несказанных слов...