С некоторых пор нравоучения в литературных произведениях стали дурным тоном, и такие слова как «нравственность», «мораль», «совесть», «честь» и «достоинство» потихоньку начали уходить из активного лексикона живых людей. Друг за дружкой они смиренно устраивались за оградкой словаря архаизмов, и вот уже, встретив слово «нравственность» в тексте, я вынужден лезть в Википедию, вникать, вчитываться в статьи о нравственных категориях, о различии между нравственностью и моралью – дабы понять, что вся эта обомшелая архаика значит, какие смыслы несёт.
Нравственность (нем. Sittlichkeit) — термин, чаще всего употребляющийся в речи и литературе как синоним морали, иногда — этики. В более узком значении нравственность — это внутренняя установка индивида действовать согласно своей совести и свободной воле — в отличие от морали, которая, наряду с законом, является внешним требованием к поведению индивида.
Мора;ль (лат. moralitas, термин введён Цицероном от лат. mores — общепринятые традиции, негласные правила) — принятые в обществе представления о хорошем и плохом, правильном и неправильном, добре и зле, а также совокупность норм поведения, вытекающих из этих представлений. Иногда термин употребляется по отношению не ко всему обществу, а к его части, например: христианская мораль, буржуазная мораль и т. д. В русском языке мораль и нравственность — тесно связанные понятия, часто считающиеся синонимичными[1], однако термин нравственность применяется для обозначения внутренних принципов человека, которыми он руководствуется[4], а мораль — для общественных взглядов[5]. Мораль изучает отдельная философская дисциплина — этика.
Э;тика (греч. ;;;;;;, от др.-греч. ;;;; — этос, «нрав, обычай») — философское исследование морали и нравственности[1]. Первоначально смыслом слова этос было совместное жилище и правила, порождённые совместным общежитием, нормы, сплачивающие общество, преодоление индивидуализма и агрессивности. По мере развития общества к этому смыслу добавляется изучение совести, сострадания, дружбы, смысла жизни, самопожертвования и т. д.[2]
О ужас! Совесть, сострадание, добро, зло… И ни о чём-то я не имею ни малейшего представления! И одно неразрывно связано с другим, одно через другое определяется – трудно с ходу разобраться, да и нудновато читать про такое вот непонятное. Потому, приступив к изучению темы, решил я перемежать чтение статей из Вики с короткими погружениями в родные и понятные произведения центровых писателей нашей рассейской современности: Пелевина Виктора Олеговича, который реально наше всё, Григория-Бориса Чхартишвили-Акунина, чуткого к каждому тайному вздоху рядового обывателя, и Сорокина, незабвенного Владимира Георгиевича, литературного охальника, текстового шоу-билдера и духовного порнографа.
А заодно и своим умишком пораскинуть, да и записать: что я-то во всём этом понимаю, как и почему, и откуда какое понимание взялось.
Вообще, надо сказать, я считаю, что личные представления каждого из нас о чем бы то ни было – в особенности если это представления о нравственности, о добре и зле, о чести и бесчестии – гораздо важнее представлений, называемых общечеловеческими.
Судите сами. Человек наделен душой, разумом, инстинктами. А еще – личной ответственностью за все, что говорит и делает. Человечество же в целом ничего этого не имеет: ни общей какой-то души, ни единого разума, ни спасительных быстродействующих инстинктов – ничего. И ответственности не имеет – не может иметь. Человечество – это собрание анонимных человеков. Как оно может хоть за что-то отвечать? И перед кем?
Стало быть, и представления его могут быть разве что любопытны и разве что небесполезны для общего развития. Для расширения кругозора, так сказать.
Вот та же нравственность, к примеру. Как я понял, она представляется человечеству в виде набора принятых по собственной воле ограничений, внутренних запретов, личных табу. Но, на мой взгляд, это противоречит самой этимологии слова, происходящего от нрава – нравственность это, по логике словообразования, некая парадигма влечений, симпатий, внутренних и внешних одобрений – всего, что человеку нравится в себе, в окружающих, в мире абстрактных идей.
А совесть?
В реальной жизни я как-то попривык к тому, что стыд и совесть часто поминают парой, в нерушимом тандеме, но много ли у них общего в моем собственном представлении? Стыд – прозревшая гордыня: типа, «я думал, что крут, а на самом-то деле – не очень». Мне кажется, человеку свойственно стыдиться фактов, выявляющих его несоответствие собственной завышенной самооценке – стыдиться промахов, провалов, публичного унижения, скандальных ситуаций. Стыд, как мне кажется, связан в душе человеческой исключительно с самолюбованием, самолестью и самоидеализацией. Тогда как совесть (если она реально существует, а не является плодом фантазии метафизических романтиков) должна, наверное, реагировать на нарушение заповедей (у людей религиозных) или моральных догм (если совестью наделен атеист).
Вновь прибегну к анализу непосредственно слова: совесть, скорее всего, происходит от вести... Хм... А вот от вЕсти или от глагола вестИ? Если от первого, то получается, совесть – эта некая информированность, сопричастность знанию (высшему, возможно). А если от второго, то это проводник или поводырь, нечто соучаствующее в принятии человеком решений, возможно... И то, и другое, в принципе, не лишено смысла. Да и слова-то всё одного корня, из одной греческой кальки выросли.
А что говорит по этому поводу Википедия?
Стыд — отрицательно окрашенное чувство, объектом которого является какой-либо поступок или качество субъекта. Стыд связан с ощущением социальной неприемлемости того, за что стыдно.
В Вики приведено описание стыда К. Э. Изарда, ведущего специалиста Невадского университета в области когнитивной психологии, а также психологии познания:
«Стыд сопровождается острым и болезненным переживанием осознания собственного «Я» и отдельных черт собственного «Я». Человек кажется себе маленьким, беспомощным, скованным, эмоционально расстроенным, глупым, никуда не годным и т. д. Стыд сопровождается временной неспособностью мыслить логично и эффективно, а нередко и ощущением неудачи, поражения».
Для меня, выросшего в девяностые, стыдно быть лохом, быть слабым и глупым, беспомощным и беззащитным, обманутым и ограбленным. А вот быть насильником, вором, мошенником или даже убийцей – не стыдно вовсе. Если, конечно, не поймали и в клетку не посадили: потому как если уж ты попался – значит, лошара, стыд и позор!
В нулевые к постыдным качествам прибавилось еще два: проблемы со здоровьем и неудачи в личной жизни. Потому как болеют теперь исключительно негодяи и дураки (это им всё за грехи и природную тупость), и устроить личную жизнь не способны они же – неудачники, изо всех сил скрывающие свою ненависть ко всему живому, свою порочность и никудышность. Нет бы почистить карму, соорудить нужную для достижения счастья мыслеформу, начать позитивно мыслить, помедитировать качественно и жить себе дальше здоровым и счастливым – хренушки! Неудачники упорно держатся за свои несчастья, болезни и представления, всё это порождающие. Им лень в себе что-то менять, и от несчастий своих они научились ловить кайф – уже не перестроиться.
М-да, позитивное мышление нынче реально рулит.
Так, со стыдом более-менее ясно, а что у нас с совестью?
Совесть — способность личности самостоятельно формулировать собственные нравственные обязанности и реализовывать нравственный самоконтроль, требовать от себя их выполнения и производить оценку совершаемых ею поступков; одно из выражений нравственного самосознания личности. Проявляется и в форме рационального осознания нравственного значения совершаемых действий, и в форме эмоциональных переживаний, так называемых «угрызений совести».
То есть всё сам, всё один, без ансамбля: «самостоятельно», «самоконтроль», «самосознание». Эх, тоска! Одиночество… Не от кого благую весть получить, не с кем посоветоваться о важном, посовещаться. Не поддерживает Википедия моего баловства с этимологией и морфологическим анализом слова.
Кстати, странно, но вот писатели наши всё больше склонны рассматривать нравственные вопросы на уровне метафизическом, религиозном – однако непременно так, чтоб от всякой метафизики и религии окончательно уже уйти. И который век уж уходят, да всё никак не уйдут.
А куда направляются? Да вот смотрите.
«Каждый народ (или даже человек) в обязательном порядке должен разрабатывать свою религию сам, а не донашивать тряпье, кишащее чужими вшами – от них все болезни…» (Пелевин «Вампир»)
Особо, мне кажется, тут ценно то, что в скобках: «или даже человек». Пока ещё несмело и пока ещё в противоречии с другим высказыванием из более раннего романа: «вера, которую не разделяет никто, называется шизофренией» - но уже именно то, чего человек так ждал.
Человека провозгласили единственным возможным богом давно – ещё первые атеисты-гуманисты. Но сделали это по-хитрому: богом провозглашался не просто человек, а Другой – вот так, с большой буквы. И этого Другого философы двадцатого века искали: пути к нему, подходцы всякие… Всё это очень даже можно понять: объяви человека просто вот так самого по себе – богом, и он такого в божественности своей новообретённой наворотит, что охнуть не успеешь – уж и человечеству кирдык. Недобоги эти, они такие.
Но Другого, в конце-то концов, искать всем надоело, да и человечество в исканиях этих повзрослеть успело, и вот наши мыслители и литераторы уже не стесняясь и не страшась конца света нам говорят:
- ... И кстати, не сомневайтесь - личность у Абсолюта все же есть.
- Что же она собой представляет? - спросил Чапаев.
- Это вы, - ответил Т.
- Я?
- Или та девочка, которая играла перед домом в классики. Кажется, Аня».
«... человек считает себя Богом, и он прав, потому что Бог в нем есть. Считает себя свиньей - и опять прав, потому что свинья в нем тоже есть. Но человек очень ошибается, когда принимает свою внутреннюю свинью за Бога».
«я постиг, что эту Вселенную ... я сотворил сам, мистически действуя из абсолютной пустоты. Я есть отец космоса и владыка вечности, но не горжусь этим, поскольку отчетливо понимаю, что эти видимости суть лишь иллюзорные содрогания моего ума».
(В. Пелевин «t»).
И у Акунина в «Евангелии от Пелагии» можно прочесть то же самое, только по отношению к христианству куда как более дерзко (что несколько удивительно для массового чтива… или нет?)
Вот он, последний манифест простого богочеловека из толпы:
«Нет, я, конечно, не думала, что "пророк Мануйла" - это Иисус, два тысячелетия спустя вновь посланный к людям. Но что, если этот человек искренне верит, что он Христос? <...> Не проповедник, проникшийся Иисусовой правдой, а человек, который ощущает себя Мессией и оттого преспокойно перекраивает законы и основы христианства, как это сделал бы и Иисус, Который Сам Себе законодатель и преобразователь».
«Про церковь я сказал ему, что ее вовсе не нужно. Всякий должен свой путь пройти сам...»
«А про Бога я сказал прокуратору, что это раньше, в прежние времена, Он был нужен, чтобы внушать людям Божий страх. <...> Но за две тысячи лет человечество подросло, и теперь нужно по-другому. Не оглядываться на грозного Вседержателя, а вслушиваться в собственную душу».
Такие дела. Таков российский постсолипсизм. И меня он вполне устроил бы, если бы… если бы один только новый взгляд на самих себя наделил нас хоть каким-то реальным могуществом и принадлежностью к вечности. Ну хоть каким-нибудь – неметафорическим, реальным бессмертием и смыслом этого бессмертия. Пока же – Словом Божьим сильны, Он крепость наша и наша мощь. И вечность наша, и смысл, и бессмертие души. Сами пока никак.
«Истинная религия, - писал Толстой, - есть такое согласное с разумом и знаниями человека установленное им отношение к окружающей его бесконечной жизни, которое связывает его жизнь с этой бесконечностью и руководит его поступками». И ведь это очень верно и точно! Точнее о религии не скажешь, наверное. Только ведь без Моисея, Христа и Мохаммеда никакой связи с «бесконечной жизнью» у самопровозглашённых богочеловеков нет и быть не может.
Однако что же это я всё о неинтересном! Ведь нынешняя нравственность сосредоточена на половых вопросах – да это и не удивительно: убиваем мы чуть чаще чем никогда, наносим друг другу увечья и натурально мошенничаем – тоже редко, врём в основном по мелочи и по большей части бессознательно, завидуем молча, и все делаем вид, будто чужой зависти не замечаем: ведь когда тебе завидуют, это так приятно… Мы не воруем – или потому что умеем взять своё, или просто потому что не имеем воровского навыка и не получаем шанса. Воруют другие – те, у кого умение это передаётся из поколения в поколение и шанс им гарантирован от рождения. Загнанные в угол, мы, быть может, затем и сочиняем себе совесть: надеемся на то, что эта придуманная нами для самих себя распроклятая штука однажды проснётся в других – в недосягаемых для нашей моральной критики субъектах – сильных мира сего.
Но что же остаётся нам, пока никого из столпов общества не удалось покусать и заразить этой страшной болезнью – совестью? Один только голый половой вопрос, разбитый на тысячи вопросцев и вопросиков: кто с кем и как часто, каким образом и с какими целями, сколько у кого любовников и\или любовниц одновременно и сколько было по очереди, да с каким интервалом во времени… И, конечно, что из всего этого вписывается в персональную нравственную норму вопрошающего, а что в эту норму не лезет уже ни с каким лубрикантом.
«Мы ведь сформировались как печальная, тяжелокровная нация. А сейчас все дружно отвернулись от общественной жизни и кинулись в частную».
(Г. Чхартишвили).
Но, как мне видится, это-то как раз не удивительно: кроме частной жизни и полового вопроса, как центрального в частной жизни, у простого человека практически ни в чём не осталось выбора: им манипулируют абсолютно во всём, тонко и хитро, не давая повода внятно (внятно!) возмутиться даже в душе, про себя, тишайшим шёпотом ума. Чем бы человек ни возмутился – причина одна: он неудачник, хронический, конченый неудачник. Успешные люди всем довольны, сидят и воркуют себе с обожаемыми супругами в собственных домах, просторных и светлых, окружённые милыми чадами и четвероногими любимцами. Успешные люди заняты важными делами, они решают важные вопросы, им есть из чего выбирать, и их выбор важен абсолютно во всём – от нижнего белья до президента. Одни неудачники всё гундят и ноют, и всё им не так, всё не то.
Опять же, секс и насилие – две главные заманухи современного искусства, две главных кнопки в человеческом мозгу. Стремление быть любимым и стремление что-то значить – два базовых мотива всех человеческих поступков. И если насилие от века к веку становится всё более утончённым и цивилизованным, то половая жизнь человека проявляет тенденцию к одичалости и окончательному снятию оков культуры. Не удержать в тесных одеждах ветхозаветной морали нынешней эротической свободы обывателя, сытого и спокойного, скучающего и любопытствующего от скуки о пределах чувственных наслаждений.
«Повсеместная эксплуатация секс-тематики в современном мире означает, что рекламопотребляющая часть человечества а) сыта; б) не скована страхом. Как известно, при недоедании или в состоянии стресса половой инстинкт подавлен».
(Г. Чхартишвили).
Но, кстати, надо бы снова залезть в Википедию: глянуть, что такое насилие – честное слово, я восхищён мудростью этой народной энциклопедии!
Наси;лие, по определению Всемирной Организации Здравоохранения, — преднамеренное применение физической силы или власти, действительное или в виде угрозы, направленное против себя, против иного лица, группы лиц или общины, результатом которого являются (либо имеется высокая степень вероятности этого) телесные повреждения, смерть, психологическая травма, отклонения в развитии или различного рода ущерб.
Ага. Надо взять на заметку – о насилии я тоже скажу, но чуть позже.
В плане секса и насилия, конечно, наиболее интересны герои Сорокина. Бессмысленно жестокие, абсурдно мотивированные в своей кровожадности, откровенном садизме, они превращают заурядную бытовуху, маниакально-сволочную изнутри, но вполне приличную снаружи, в реалистичный, прописанный до последней мелочи кошмар. («Настя», «Сердца четырёх»). Реализация метафоры «е…ть мозги», прописанная в романе «Сердца четырёх» в самых омерзительных подробностях – пожалуй, лучшая иллюстрация современных нравов, сочетающих метафорическое насилие с воплощаемой в каждом движении ума и тела тотальной эротоманией.
«Категорический императив полового чувства ... это тебе не бином Ньютона».
(В. Сорокин)
При этом герои упомянутого романа любят побрюзжать о падении нравов (между зверскими убийствами и противоестественными совокуплениями), что так же кажется мне прямым отражением современных нравов. У жуткого квартета, чьи кровавые метания составляют сюжет романа, есть некая цель – которая так и остаётся непонятной читателю, нелепой и дикой. Но если вдуматься – много ли мы понимаем в мотивах и целях самых близких людей, с которыми живём под одной крышей, связаны самыми разными узами? Я склонен ответить на этот вопрос отрицательно.
И как тут не вспомнить Бернхарда Шлинка: «если тебя никто не понимает, то никто не может требовать от тебя отчета» (роман «Чтец»).
Да и впрямь! Если каждый сам себе бог, каждый сам себе мир, у каждого своя собственная нравственная система и «моя твоя не понимай» абсолютно – как тут кого-то судить и отчёта требовать? В каждом сообществе бого-индивидов складываются уникальные в моральном плане отношения – на основе древнейшего права силы. Хотя сегодня его правильнее будет назвать правом личной ценности.
Ценность же человека (если я верно воспринял посыл актуальной русской литературы и самой жизни, в ней отражаемой) определяется его способностью к насилию – от самого примитивного, физического, до самого изощрённого, интеллектуального. Мужчина, отстаивая свою точку зрения в споре, совершает акт интеллектуального насилия над оппонентом; женщина, мотивирующая мужа (любовника) зарабатывать деньги, натурально насилует его мозг – каждый день, с утра до вечера. Примеров можно привести тысячи – не совершив насилия, в этой жизни шагу не ступить. Все мы постоянно находимся в состоянии противодействия, отвоёвывая пространство для реализации собственного «я», и кто оказывается более ловким и изощрённым насильником – тот и молодец, а остальные – лузеры. Луууузерррррыыыы!.. Ха-ха-ха!..
Но вот, кстати, я тут задумался, каким образом тот же Пелевин, декларируя все эти актуальные жизненные ценности, умудряется сделать своих героев симпатичными? Ведь если б не были они симпатичны потребителю, сам Пелевин не стал бы столь популярен, не удостоился бы стольких наград – да вообще не печатался бы! Как удалось Виктору Олеговичу заставить читателя сопереживать банкиру, генералу ФСБ – оборотню в погонах, PR-менеджеру, элитной проститутке – в общем, персонажам, к которым у простого человека ненависть заложена на генетическом уровне?
Вот цитаты из читательских отзывов:
«Читать это нравиться только лишь потому, что во всем, от начала до конца, текст находит отголоски согласия и понимания в моем собственном восприятии вещей. Как тех, о которых говорит Пелевин, так и о тех, на которые только намекает».
«И отдельное спасибо Пелевину личное. Ох, и правда, это очень личное... даже не знаю. В общем, дело в том, что я несколько лет уже ищу в литературе достойный женский образ, который был бы мне очень близок. Вот уж не думала, что найду его у автора-мужчины, да ещё и у современного, да и - смешно сказать - у Пелевина! Родственная душа - героиня пелевинского романа! - это что-то. Тем не менее, факт остаётся фактом, родство с героиней я чувствую просто фантастическое…»
Эвона как…
А секрет, мне кажется, в том, что герои Виктора Олеговича изначально не стремятся чего-то в жизни добиться. По духу своему, по мировоззрению – они прирождённые неудачники: и Пётр Пустота, поэт-декадент, и банкир Стёпа, и Вавилен Татарский, и лисичка А Xyли, и юный орк Грым. Но каждому из них в некий переломный момент жизни просто нечеловечески повезло и продолжает крупно везти до последней точки в тексте. Герои Пелевина – не борцы, не хищники, они ни к чему во внешнем мире толком не стремятся и заняты в основном собственными внутренними разборками – нравственными, если хотите. Именно образ неудачника-рефлектоида, которому тупо повезло, уничтожает самый главный барьер между героями Пелевина и его читателем.
Вот это отсутствие хищного устремления к жизненному успеху, как мне кажется – основа всех (самых разнообразных в деталях) нравственных систем гуманитарно образованного русского человека. «Интеллигенция» – в пелевинианском контексте слово ругательное, поэтому приходится называть Пелевинского читателя вот так замысловато и, наверное, не очень точно.
И снова приведу цитату из читательского отзыва. Некая барышня пишет о Хлое (это персонаж романа «S. N. U. F. F.»):
«Но она так настойчиво идет к своим примитивным человеческим целям – богатству и знаменитости – что становится противно».
Вот. Противно барышне. И не только ей.
Вообще, герой или героиня, которые стремятся к какому-то грандиозному жизненному успеху и достигают его, не роняя достоинства, не теряя нравственной привлекательности в глазах читающей публики, органично могут смотреться разве что в дамском романе…
Но оставлю дамский роман в покое – у меня вдруг возник такой вопрос: а где и как, в чём и по каким законам пересекаются понятие личной ценности человека с понятием нравственности?
Допустим, это происходит, когда мы говорим о человеке, как о достойном уважения. Возможно, именно так выражается сумма воспринимаемых нами личной ценности и нравственного облика каждого конкретного человека?
Достойным уважения лично я считаю человека, если его способность к насилию, во-первых, реализуется эффективно, рационально и талантливо в нравственном отношении (это я расшифрую, но снова придётся чуток обождать, самую малость); во-вторых, если эта способность реализуется по неким логичным и понятным мне принципам – и строго по ним, без метаний и отступлений ради выгоды или из страха; и в-третьих, реализуется с пользой не только для самого этого человека, но и для определенного круга людей, о выгоде которых он сознательно печётся.
Что же такое в моём понимании нравственный талант в реализации способности к насилию?
Любая человеческая способность может быть развита (пусть и не в пределах одной человеческой жизни) до таланта – я так считаю. И нравственные способности тоже. Нравственно талантливый (в моем понимании) человек обладает достаточно развитым воображением, для того чтоб быть способным к неподдельному, искреннему сочувствию, состраданию. Это редкость, как я вижу, оглядываясь вокруг. Но бывает. Не обладая богатым воображением, человек может только изображать сочувствие, механически реагировать на внешние проявления чужого страдания – так, как его этому научили. Но чтоб реально болеть чужой болью – нет, на такое человек с бедным (а зачастую и вовсе атрофированным) воображением просто не способен.
Способность к насилию и способность к состраданию – вот две основных составляющих нравственного развития личности. Между этими двумя способностями балансирует или лавирует человек. Более или менее удачно.
Если впадает в крайность сострадательную – теряет личную ценность, способность что-то в мире изменить – потому как всякое деяние несёт кому-то страдание. Здесь не будет исключением ни деяния Моисея, ни деяния Христа и Его апостолов, ни деяния Пророка. Человек, в котором сострадание пересилило и поглотило все остальные способности, садится под дерево в позу лотоса и становится буддой. Что ему ещё остаётся?
Если же человек отвергает свою способность к состраданию – делается фальшивым, чёрствым, пустым, и менять что-то в мире ему попросту незачем – его уже всё устраивает, кроме разве что собственного положения в этом мире. Остаётся только взойти на вершину – если локти крепки и зубы остры. И получать удовольствие. Но вот тут-то сердечко его и улыбнётся инфарктным рубцом: удовольствия не получается – оказывается, игра воображения учила его не только состраданию, но и способности получать удовольствие, а без этой игры очень быстро наступает пресыщение и властью, и всеми благами земными, и обожанием марионеток – всем. Жажду насытить нечем, когда порвана та связь с людьми, которую даёт воображение, эмпатия.
К чему же я прихожу в результате странного своего эксперимента с Википедией и современной русской литературой?
Пожалуй, к тому, что метаморфозы морали и нравственности подходят к логическому завершению в идее личного, неповторимого Пути для каждого человека – в идее внутреннего восхождения на некую божественную или божественноподобную высоту, которая у каждого своя. В этом, кажется, сходятся и японист Чхартишвили-Акунин, и буддист Пелевин, и глумист Сорокин.
При этом правила восхождения могут быть любыми, даже самыми абсурдными.
«Правило нашей семьи: не есть живое, не варить и не жарить пищу, не резать её и не колоть. Ибо все это нарушает её Космос». (В. Сорокин, «Лёд»)
Правила нужны, чтоб устроить порядок и чтоб не задарма к свету тянуться. Задарма – оно не верится как-то. Да и без порядка как? Что объединит людей в мелочах, в повседневном, мелком и неприметном, но собственно и составляющем жизнь? Порядок! Только порядок! А какой – не важно. Все хотят одного – победить свою природу, вот и бедят: ограничивают всячески, воли не дают, чтоб чахла, сохла и сдохла в конце концов. А на её перегное возрастёт, воссияет… Ну, что-нибудь там такое – пока никто толком не видел, но почти все верят, что воссияет и возрастёт.
И – вот она цель:
«Обнявшись и рыдая, мы повалились на землю. Рыдания обрушились на нас, как снежная лавина: никогда в жизни я так не плакал. Тело мое тряслось и корчилось, слезы лились ручьями, мне не хватало воздуха, я задыхался, давясь рыданиями, словно свинцовыми шарами. Я раскрывал рот и словно глотал самого себя, терял сознание и тут же пробуждался в корчах, рыдая снова и снова. Уже не было сил, уже опухшие глаза не открывались, уже из груди вырывался лишь хрип, а тело все билось и билось, все корчилось и корчилось. Меня словно рвало слезами. С Фер происходило то же самое. Я слышал и чувствовал, как она рыдает, и от этого заходился еще сильнее. Наконец мы потеряли сознание».
(В. Сорокин, «Лёд»)
Восторг обретения: и Бога в себе, и Другого, и Бога в Другом – искания-то, как оказывается, не прекращались, они лишь изменяли свой вид, методику, средства. Цель оставалась неизменной и средства оправдывала, как обычно.
««В моем организме 3265150 нервов! Пусть к каждому из них привяжут скрипичную струну! 32б5150 скрипичных струн протянутся от моего тела во все стороны света! Пусть 3265150 детей-сирот возьмут 3255150 скрипичных смычков и прикоснутся к струнам! О, эта Боль Мира! О, эта музыка страданий! О, эти худые детские руки! О, натянутые нервы мои! Играйте, играйте на мне все сироты и обездоленные все униженные и оскорбленные! И да будет ваша боль - моей Болью!»»
Это окончательный гимн сострадания и восторга сострадания от Владимира Сорокина, глумливого извращенца и грязного шута в представлении рядового обывателя.
Возможно, обыватель не так уж и неправ, но он и сам-то…
И ведь «вылепить солдатика из простатного гноя и остаться этически вменяемым существом» – цель (декларируемая Сорокиным в «Голубом сале»), наверное, очень личная, слишком личная даже, но она актуальна нынешним потребностям самого заурядного жителя мегаполиса. Так мне кажется, когда я с этими псевдобогами общаюсь.
При всём при том я считаю, что современные люди отнюдь не безнравственнее людей прошлых веков – мы просто честнее, свободнее, у нас есть выбор, есть возможность жить по-своему не тайком, а вполне открыто, в нас меньше страха, больше амбиций, мы смелее мечтаем, ярче себя выражаем. Та метаморфоза нравственности, которую мы переживаем сейчас – не последняя. А каким будет финальное преображение человека в нравственном плане, я думаю, у каждого по прочтении этого эссе возникнет своя собственная версия, своя неповторимая фантазия – это и станет логическим завершением: и моего небольшого эксперимента, и эволюции нравственности как таковой.