Из романа ОДНА — ЭТО ТОЛПА НАРОДА или
ЖЕНЩИНА — ЭТО МНОГО ЛЮДЕЙ
(РОМАН В ОТРЫВКАХ)
ОНА СЛУШАЕТ МУЗЫКУ
МУЗЫКА СЛЁЗ
I
Мне песней слёз
Та музыка была.
Рыдала, клокоча
Не сдавшись. И звала.
Мне сказкой грёз
Та музыка звучала,
Давая два ключа:
К концу и для начала.
К концу утрат и бед,
К началу всех начал,
Давая два крыла
И указав причал.
Таинственнее вед,
Звучней преданий ветхих,
Звенела, как стрела
Из нежно-тонкой ветки.
II
Та музыка несла
Поток прохлады свежей,
Рыданьями теперь
Стеная реже, реже...
Несла, как два весла -
Ладью по тихой глади.
Так музыка потерь
Устало сердце гладит...
Так музыка утрат
И музыка потери
Мне стоном рот свела,
Как вязко терпкий терен.
III
Души расцветший сад
Трепал весенний ветер.
Душа опять цвела,
И горизонт был светел!
***
Это – музыка печали,
Это – музыка из слёз.
Так казалось мне вначале,
Но потом – букет из роз!
Выплыл, словно из тумана.
Вышел, будто из-за гор.
Больше не было обмана,
Растворились мрак и сор.
Явственно поплыли лики
К Истине ведущих дев,
Гор сиреневые пики,
Голоса светлейших дэв...
Музыка чистейших мыслей
Заливала всё окрест.
Света воины то вышли,
Освящая мира крест.
НОКТЮРН (с фр. – ночной)
- Для вас звучит ноктюрн о…
- Ноктюрн звучит - для нас?!
Мы думали, для нас все – дурно,
Надежды нашей снова луч погас.
И вдруг: для нас - звучит!!!
Мы – кем-то вовсе не забыты!!!
И незнакомый автор не мельчит –
Он шлет ноктюрн во все орбиты.
Играет огромадный клавесин.
Ему три скрипки сострадают…
Вниманием нам прибавляют сил!!!
Мечты из нас свободно выплывают.
Из утоленных болью тел, сердец;
Из слабых душ, истерзанных бедою,
Играют мне. Так, я чего-то стою?!
Терновый выбирается венец…
Спасибо, мне дающему авансом
Попасть туда, где темной ночи демон
Ни реквиемом мрачным, ни романсом -
Ноктюрна отозвался чистой темой.
Благодарю того, кто трепетно и страстно
Меня увлек с собою в тайну тишины.
Усилье гения на сей раз не напрасно!!!
Мне эти звуки, больше, чем важны!
***
Мелодия «Ни для кого» -
Ну, ни себе, ни людям…
Как птичьих песен перезвон
Иль песенка ручья.
Чу, ветер в рощу прилетел,
Скрипят, качаясь, дерева.
В такт листьям шелестит трава.
Нет звуков отстраненных –
Гармония во всей природе.
***
Шептала скрипка неземное,
Обожествляя тишину.
Дышала, шёпоту внимая,
Душа, шепча: “И я живу”.
* * *
Но вдруг закончились слова.
И тут же музыка вступила.
И, древняя, была нова…
Тоска восторгу уступила…
Всё разом обратилось в слух
И в трепетной мечте застыло.
И тот, кто был доселе глух,
Забыл на мир взирать уныло.
И души с радостию ввысь
Рванулись, для Творца прозрели.
Ты в суете остановись.
Чу! И в тебе разлились трели…
ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ
После очень большого перерыва, я все-таки вырвалась из дома и оперном театре посмотрела балет «Это танго в июне».
1 акт – жизнь мирного городского двора. Во втором акте (впервые так явственно я осознала шаблонную когда-то фразу «в мирную жизнь советских людей ворвалась война») – начало войны, война и возвращение или невозвращение…
Перед началом спектакля в фойе немолодая уже пианистка играла, весьма средне, но это было хорошее вступление в спектакль.
Актеры всех возрастов, в том числе очень зрелые, в одежде того времени… Вновь осознала с грустью, как утеряно сегодня присущее некоторым людям того времени благородство.
Молодые артисты балета даже в танце по сцене двигаются расхлябанной походью современных болванчиков, сутулясь, с висящими по-обезьяньи руками. Молодые мертвяки двигаются как по улицам, так и по сцене.
Один же пожилой актер сегодня из всей толпы в 16-20 танцоров всегда выделялся, худой и небольшого роста человек, своей внутренней силой и мощной светлой энергетикой!
Перед началом спектакля оставалось несколько минут. У меня билет на 21 ряд 15 место: 3+6=9. Заняла же место в зале, как всегда, следуя интуиции. Обнаружила: 11 ряд 11 место, то есть 2+2=4. Спектакль все не начинался...
Вышла в фойе, подошла к окну, и через просветы в жалюзях наблюдала три фонтана в виде тортов и небо над ними.
Села, опять же, по наитию: 12 ряд 11 место6: 2+3=5. Позабавилась: 4+5= то же 9!!! То есть вновь: от судьбы не уйти!
Написала, уже при первых звуках музыки и движениях актеров, о том, что несколько минут назад наблюдала в окно:
Ветер, налетая, яростно упорно
Рушил правильность фонтанов!
Но струи, как живые, упирались.
Лились и падали по плану.
Над ними, в серых облаках
Залег, как в кущах,
Белый ангел
С головою куклы.
Перились облака, взмывая,
Подобно всполохам салюта.
И горизонт, как зеркало,
Делил собою, отражая,
Земной покров и тайну неба,
Как быт и тайну, Быль и небыль.
Он отражал фонтан на небе
Иль небеса – на зеркале фонтана?!
Рвал ветер струи мокрых искр,
Гармонию спешил нарушить.
Устало, правильность
Хотела сохраниться.
Но ветер рвал
Застывших форм
Обязанность и верность,
И рисовал своё,
Меняя мир привычный,
И нарушал стандарт!!!
Он успевал везде:
Внутри фонтана и над ним!
И тучи, изображавшие салют,
Вдруг разбрелись по небу,
Принимая формы, все новые
И новые для них самих!
Думая, что это ими всё
Расписано. И авторы – они!
Смеясь, кружились,
Расплываясь, облака,
Жестами задорно крича
Смеющемуся ангелу: «Пока!..»
В антракте:
В городском обветшалом дворе
В непорочности зелени мая,
Соловьиному пенью внимая,
Шла в обычном движении жизнь…
И летали обрывки-мечты
О несбывшемся и небывалом.
Затаилась Тоска - по подвалам,
А Волнение Грез Молодых
На чердак до морозов взобралось,
С голубями деля высоту.
Где же Жизнь?
В чердаках иль подвалах?
В лифты загнаны Горечь и Страх.
От воров за дверью-броней
Что-то скрыто и спрятано.
Что? И на долго ль?
И Скелеты в рассохшемся шкафе
Нафталином пропитаны насквозь.
И Запасы на Черные дни -
По чулкам и перинам, и банкам.
Всюду – жалкие крохи-заначки,
Бытовые вопросы-задачки…
В антракте одна дама громко констатировала тот факт, что на сцене и в оркестровой яме людей больше, чем в зале.
К началу второго акта народу стало значительно больше, а когда окончился спектакль, то оказалось, что занят весь амфитеатр. Может быть, все спустились с балкона? В антракте я грустно обнаружила, что
Наряды старых каракатиц
Вычурны и изрядно блестят.
Они качаются торжественно -
Подобия танцующих утят!
В конце спектакля записала в темноте:
Странный бытовой балет,
Связавший мир с войной;
Тихий быт и громкий подвиг;
И фронт, и тыл;
Мужчин и женщин;
Невест и женихов…
Мне давно и не один раз предлагали пойти на этот спектакль, но у меня не получалось, но так и должно было быть!
О начале войны надо смотреть именно в дни этой печальной и трагической годовщины.
К тому же у нас с этим днем связано яркое семейное воспоминание-предание.
У моих бабушки и дедушки долго не было детей, и вдруг появилась мама, и 21 июня 1941 года ей исполнилось 4 годика, и в этой связи решено было собрать гостей, на следующий день, тем более, что выпадал выходной день – воскресенье! Гости в сборе, ждут только дедушку, но он задерживается после ночной смены, работал поездным мастером в железнодорожном депо. Наконец его увидели – из сада, где были накрыты столы, хорошо просматривались дорога и мостик через речку. Обратили внимание на то, что он бежал, но как-то странно покачиваясь, хватаясь за голову или за сердце… Все даже двинулись ему на встречу с расспросами. Он, задыхаясь подбежал, но не мог ничего выговорить, сотрясаясь и едва сдерживая слезы. «Вой-на, вой-на…», - бормотал он с ужасом в глазах. Все всё поняли…
День рождения ребенка не состоялся, и потом долгие годы его отмечали не 21 июня, а в день Святой Троицы, то есть в разные календарные сроки. В этот праздник, собственно, мама и родилась.
Вышли все из театра, накрапывал дождь, который потом так и не прекратился до самой ночи.
Записала в маршрутке:
Внезапно дождь закапал,
Но люди – без зонтов.
Идут спокойно,
Словно так и надо…
Дождь свирепел
И вдруг ударил градом.
А люди шли
спокойно
без зонтов…
СТАРИКИ — МОИ РОВЕСНИКИ - ???
Пришла в Дом органной музыки, настроенная, как обычно, на классику.
Зал еще только заполнялся. «О, почти одна молодежь!», - подумала я. «Хоть один старичок…». Но тут ворвалась в мозг другая мысль, и буквально набросилась на предыдущую: «Этот старичок – твой ровесник, лет на семь старше, не больше! Ты и в поезде ехала с одной только молодежью. Да, да! Это ты уже не молодежь, тебе - под юбилей!»
«Как здорово, что я не ощущаю этого самого предъюбилейного возраста, и вот только сегодня о нем догадалась. А раз не замечала, то и не стану привыкать к новому знанию!!!», - парировала первая мысль.
Итак, концерт еще не начался, о предстоящей программе я даже не догадываюсь, наполненная ожиданием родного и любимого.
Но севший рядом «старичок» взбудоражил меня запахом своего парфума. Запахи я слышу гораздо сильнее, чем другие, потому избегаю их, они меня очень утомляют. В антракте я пересела. А пока: сначала внутренне скривила нос, сердито засопела, но вскоре, обнаружив в этом аромате что-то давно забытое, кинулась в воспоминания…
Начальную школу я посещала в селе, в десяти километрах от нашей воинской части, расположенной в лесу, в Амурской области. Люди везде находят способ сохранять здоровье, при любом климате и любой небогатой растительности. Так вот там, во избежание цинги, изловчились делать то, что стало предшественником жевательной резинки. На ведро с водой надевали металлическую решетку, на которую выкладывали куски сосновой смолы. Над костром это долго кипятили, смола капала в воду. Потом она застывала. По виду это напоминает сургуч для почтовых нужд.
Кусочек этого твердого конгломерата держали во рту до тех пор, пока, под действием слюны, оно становилось очень приятным и мягким, его жевали. Аромат –необыкновенно приятный, легкий запах хвои! Очень вкусно и полезно. Местные дети меня всегда этим угощали, спасибо им прегромаднейшее!
Этот запах из прошлого напомнили мне парфумы моего неюного театрального соседа.
Начался концерт. О, ужас! Я совершенно не того ждала, потому сначала испытала просто-таки отчаяние. Оказывается, и в афише было объявлено «исполнение произведений из золотой коллекции ансамблей АВВА и БИТЛЗ.
Спасло ситуацию только то, что исполнение было неплохим, все оркестранты - фанаты тех групп, мои ровесники, и в зале, кстати, полном, были в основном люди 45-65 лет, они знали, на что идут, потому и пришли. На встречу с юностью.
Так я, в то посещение театра, вспомнила «школьные годы чудесные», с первого по десятый класс.
Дело в том, что, оказавшись в гражданской школе на последние два года обучения, я одно время сидела с А.. Тот, в благодарность за то, что постоянно все у меня списывал и за то, что я решала ему контрольные по математике, физике и химии, тайно давал мне переписывать магнитофонные бабины с концертами БИТЛов, при условии, что я их никому больше переписывать не дам.
Он, оказывается, давал их переписать за 10, 15, 20 рублей, тех еще, советских!!! Тогда я узнала слово «спекулянт», что и наложило негатив на такой шедевр музыкального творчества!
Кстати, при моем бунтарском характере, меня никогда не тянуло во что-то запретное, не выношу лжи, прятанья и воровского затаивания ни в каком проявлении. Во время концерта записала, не окончив:
***
Мелодия «Ни для кого» -
Ну, ни себе, ни людям…
Как птичьих песен перезвон,
Иль песенка ручья.
Чу, ветер в рощу прилетел,
Скрипят, качаясь, дерева.
В такт листьям шелестит трава.
Нет звуков отстраненных –
Гармония в природе.
***
Куда я ни приду –
Как много молодых!
А это что за дедуган?!
О! Мне удар под дых.
Мне много лет,
Я обнаружила впервые зримо.
Моих ровесников уж нет,
Проходят молодые мимо.
Один ровесник- тот вон дед.
Смеется тот во мне,
Что – злопыхатель:
«Старичок – ровесник твой».
ДИВНЫЙ МУЗЫКАНТ
13-го купила с рук билет на 13-е место (дело было в 13-й лунный день). То есть, тройка сработала.
Закрытие 18-го сезона – наш камерный оркестр «Времена года», в Днепре выступает при полных аншлагах в старом огромном здании драмтеатра1 раз в месяц.
На сей раз в 1-м отделении - всемирно известный пианист и дирижер Ваг (Ваагн) Папян – гражданин Израиля, окончил Московскую и Питерскую консерватории, 1956 года рождения. – исполнял один Моцарта, Шопена, Листа плюс две огромные сложные вещи – на бис.
Во втором отделении, Ваг Папян - дирижер с нашим оркестром - «Времена года» А Вивальди.
Ваг Папян уже был у нас с этим оркестром как приглашенный дирижер в 2008 г., я его слушала. Как и все исполнители Европы – без партитур, по памяти – всё!
Еще в феврале, в антракте, я подарила свою книгу «Прочтешь, захочешь жить» Белле Исааковне – маме Дмитрия, дирижера оркестра, и вдове прожившего чуть более 60-ти лет Гарри Логвина – первой скрипки этого оркестра, ими же и созданного.
Надо сказать, что у зрителей, практически все из которых — постоянные, ко всей их семье необычайно нежные чувства, искренне теплые.
Она – пианистка, удивительно красивая женщина (в книжке: о них - на стр. 163) и поразительно скромная.
Потом меня в феврале так лихо коротко кусками «опарикмахтерили», что я без головного убора не ходила до конца апреля. Тем белее, для меня оказались закрытыми театры и на выставки…
Прошлый их концерт состоял, практически, из одного только Чайковского. Я не пошла – у меня давно нет слез (что очень погано для организма), а у Чайковского даже «Вальс цветов» из рыданий… Стыдно, но с Чайковским у меня с детства «не сложилось», для меня родные: Бетховен, Бах, Моцарт...
То есть, мы с Белой встретились после долгого перерыва. Она еще тогда, только взяв книгу, в антракте успела прочитать какие-то стихи о музыке, после концерта предложила мне вместо цветов подарить оркестру книги, даже хотела найти спонсора, но я сказала, что могу просто подарить.
Она радостно отреагировала, увидев меня теперь перед концертом, высказала массу приятных слов восхищения и благодарности (даже неловко) по поводу моей книги.
Я перед концертом со стороны вахты передала свои книги оркестру в подарок.
Итак, концерт.
Пытаюсь расшифровать записанное мною во время аплодисментов и, немного, слушая «Баркаролу».
1-е отделение шло 1 час 15 минут. Ваг Папян – пианист. Один.
Невысокий широкоплечий с густой шапкой волос, остриженной почти «под горшок», тихо выходит на сцену. Тихим же, тихим ровным голосом кратко объявляет свою программу, вставляет мягко интонацию-шутку, вызвав смех-радость от встречи с ним.
Уникальный виртуоз как пианист, оригинален и как человек. Перед пианино сидит немыслимо согбенный, голова почти лежит на клавиатуре. Ёжик! Порхающие руки совершенно закрывают лицо.
На бис он исполнял сложнейшую рапсодию Листа, которую мы знаем в исполнении оркестров. Он же один по звучанию превзошел оркестр. Все время хотелось подняться на верхние ярусы театра, чтобы сверху, а не с боку, увидеть кисти рук и движение пальцев. Невероятно!
Моцарт. Больше ничего не надо говорить. Космос. Воспаряешь, замерев, столбиком, зависнув в ноосфере. Сливаешься с музыкой настолько, что не возникает никаких аналогий.
Новелла Матвеева: «Вы объяснили музыку словами, но музыке не надобны слова… не то она, соперничая с вами, словами изъяснялась бы сама».
Обнаружила: так замер и весь зал. Поднялись над землей, и не они сидят в креслах, а те, воспарив, едва прикасаются к оседлавшим их, помогая сидеть. И только в конце третьей части, выдохнув долго и тихо, слегка опускаюсь, все так же, столбиком; опускаются и остальные.
Баркарола.
Ноктюрн.
На бис:
Шопен (непривычно очень большая вещь для подарка благодарным слушателям!);
Лист. Пармская рапсодия – нечеловечески гениальное воплощение и воспроизведение нечеловечески же гениального замысла!!! Переливы… Перезвоны… Как их только удалось записать нотами?!
Да, в иные времена этого уроженца Еревана сожгли бы на площади. Невозможно поверить, что создаваемое им чудо – игра на инструменте, пусть даже столь совершенном.
Кстати, за этим же инструментом мы имели восторг видеть и В. Крайнева и многих-многих…
ПРИЕЗЖИЙ ОРГАНИСТ
Берт Висгерхофт. Орган. Нидерланды.
Эдакий маленький старичок-боровичок из сказки. Чистенький гномик с белыми седыми волосами с округлой бородкой.
Естественно, репертуар составлен непривычно для нас, но очень хорошо: разнообразно, каждое произведение оригинально и демонстрирует возможности органа. Причем, многое писалось для маленьких органов, у нашего возможности многократно выше.
Сидят иначе... нежное порхание волшебных рук.
Новая для меня музыка.
Иоаганн Пахельбель. Немецкое барокко. Чудно, словно перезвон деревянных палочек и гуслей. Клокотанье ручейка. Замирание сердца, сладкое замирание. Лесная тишина. Поет одна природа.
Музыка растекается в бесконечность и явно ощущается, что она, стекая, обволакивает весь шар земной. И все очищается, заполняясь салатово-лилово-голубыми потоками света.
Тоненько, лишь конец — торжество и тревога.
Аж. Мадсен. Дания. Четыре хоральные прелюдии.
Автор — близкий друг исполнителя. Явно ощущается рука и дух современника, особенно в контрасте с предыдущим.
О. Мессиан, Франция, опять же, двадцатый век. Объявлено, как медитация. «Явление предвечной церкви». Похоже, церкви протестантской. Очень безнадежно, тяжело; рыдания и страх, но не любовь. Ощущение, как в лютеранской кирхе. Грозят покаранием. Ох, грозят... Тяжело. Горько и грозно. Так и видишь грозящий кулак сидящего на облаке огромного бородатого хозяина извечного мира...
ВАНЕССА МЕЙ ИСПОЛНЯЕТ МУЗЫКУ
АНТОНИО ВИВАЛЬДИ
Щелчок. Тишина. Закончилась кассета, точнее, её первая сторона. Инстинктивный толчок, выбрасывающий тело из кресла. Рука тянется к магнитофону с намерением перевернуть кассету. “Нет!”, - это на место инстинкта пришли и дух, и разум, - “Не надо!”.
Защитная потребность в тишине. После стольких минут восторженного напряжения, этого полёта то вверх, то вниз 4 то вширь, то, наоборот, в единую точку. И всё это, нет, не под руководством, а вот именно вместе! Вместе с музыкой. Эдакое раскачивание изумлённо-восхищённого духа на волнах музыки.
Как велик этот мир. Велик в своей полярности: абсолютная тишина и клокотание великого множества звуков огромных оркестров.
Вивальди. Как давно и как – навеки! Думал ли он? О, должно быть, думал. Все гении тщеславны. Потому, может, и гении. Не для себя – для них! Для грядущих через века! Думал, конечно же, что будет его музыка звучать, и исполнители (о, с этим-то он не соглашался, нет!), каждый на свой лад, под себя, под эпоху, под слушателя, под моду и под много чего ещё будут его ноты черкать, дописывая, отбрасывая, меняя.
Но Вивальди останется. Всё это в мечтах и грезах, предвидя, мог ли он знать, что юная хрупкая китайская девочка впорхнёт в его музыку со своей уже гениальностью и неповторимостью. И свою юность выплеснет на его вековую музыку и даст ей новое дыхание, а значит, и новую жизнь!
ВЕРТИКАЛЬНАЯ МУЗЫКА
Л. Бернштайн. “Вестсайская история”. Слушаю, закрыла глаза.… Да, действительно! Не показалось.
Никогда не слышала такой “вертикальной” музыки. Обычно музыка растекается, движется по кругу, по спирали.…
А тут - только вверх. Никаких брожений, метаний, раскачиваний. Одно только устремление: строго вверх!
Закрыв глаза, наблюдаю потоки, идущие от земли. Много тонких светящихся как бы испарений, фосфорических с голубизной, лунного света. Каплями, точнее – капельными потоками, устремлённо улетучивающимися. И потоков-испарений этих много-много, и все окрашены в один равномерный цвет. Только плотность и скорость их движения меняются от силы движения смычков по струнам.
Похоже, так и должна распространяться чистота.
ТРИ ТЕНОРА
10.07.1998 г. (22.45 час по киевскому времени). По телевидению начали передавать из Франции концерт, посвящённый закрытию чемпионата мира по футболу. Концерт трёх величайших теноров мира: Пласидо Ддоминго, Хосе Каррерас и Лучано Паваротти.
Руководимый, вернее, ведомый деликатнейшим дирижёром.
Начинается концерт: Берлиоз, “Парижский карнавал”.
1300000 человек зрителей, как указывали комментаторы, но здесь их гораздо больше: непосредственные зрители в самом Париже плюс телезрители всего мира. Концерт под открытым небом.
Сначала поют по очереди, затем выходят на сцену все трое и поют отрывки из песен и опер вместе и по очереди. Концерт действительно завершает, продолжая чемпионат по футболу. Концерт-состязание, зрители наблюдают своеобразную передачу пассов, азарт, спортивный накал, но какое не противостояние!
Особенно исполняя попурри, они “идут” стеной, одной командой, но идут не к воротам противника, идут не “против”, а “за”, идут к зрителю!
Начинал концерт Хосе Каррерас. Молодое лицо, молодецкой походкой вышел красавчик и явил нам чистоту водопада.
За ним, степенно, Пласидо Доминго. И, как звуки их имён, так и звуки их голосов:
- Хосе Каррерас: звонко, кокетливо игриво, переливаясь, дробясь… И молодецкий задор.
- Пласидо Доминго: плавно, мягко-мощно, распевно не спеша, бархатно окутывающе… И степенная красота мудрости.
- Лучано Паваротти (комментатор - Зураб Саткелава – произносит: Лючано): контрастно, широко, могуче, но не громоздко. Ярко, как и “окрас” лица, чёрные густые прежде волосы, густые усы и борода – целостно, как целостно всё в этом густом голосе. Первое сравнение, как говорили на Руси: “глотка лужёная”, отметается сразу глубиной и блеском серебра – серебреное горло. И осознание собственного величия.
Даже не глядя на экран, слушая попурри, это пение из коротких музыкальных фраз по очереди, всякий раз слыша одно (тенор), слышишь разное, безошибочно определяя автора этой музыкальной фразы.
Слушая с закрытыми глазами, видишь зависшие во взвешенном состоянии три сияющих сферы: души великих певцов мировой красоты и гармонии. Сферы, переливаясь, медленно колышутся, такие разные в своей индивидуальности и такие одинаковые в своём величии.
И, слушая великих исполнителей, постоянно ощущаешь тех, кто пред ними: живые, живущие, оживающие от этого пения и питающие жизнью звуки. Не будь этого огромного количества зрителей, не было бы того вдохновения у великих исполнителей. Чем больше и дольше их слушают, тем лучше они поют, тем сочнее, могучее издаваемые ими звуки.
Какая сплочённость в зрителях! Она передалась “Великой тройке”. Начинали они, каждый, утверждая себя, выходили по одному, каждый - за себя. Но под конец концерта, для исполнения очередного попурри, вышли, почти взявшись за руки, оборачиваясь, друг к другу, как бы приглашая друг друга пройти перед собой, глядя друг на друга с такой восторженной любовью!
То есть, если сначала выходили откровенно на состязание, то под конец – покорённые зрители воющих соперников, почитатели таланта своих коллег!!!
Но особые восторг и ликование вызвал у меня дирижёр. Каждый его выход, то есть каждое обращение к оркестру, каждое начало нового музыкального творения и каждое обращение к исполнителю в начале и в конце: сколько искренней любви к каждому музыканту, к каждому певцу. Любви мягкой, доброй, как к детям своим, к детям господним. Милосердие, та любовь, что к ближнему своему – любовь-идеал. Я такой любви не видела ни в ком. Несколько раз ловила себя на мысли, что когда он смотрит в оркестр, то, окажись там люди, не знакомые с игрой на музыкальных инструментах, при такой беседе жестами с ними, заиграли бы и они.
Одним из комментаторов (просто напрашивается спортивный термин) был Зураб Саткелава. Только уважение и восхищение своими коллегами – певцами. Ни капли зависти! Вот что значит: талант, вот что значит: мастер! Только осознавая своё собственное величие, можно так почитать величие другого!
Последней фразой комментатора было: “Концерт – достойный финал последнего чемпионата мира по футболу этого года, века, тысячелетия”.
ИСПОЛНИТЕЛИ И ЗРИТЕЛИ
Говоря о каком-то произведении искусства, будь то живопись, скульптура или музыка, говорят о таланте, творческой удаче или неудаче исполнителя. И никогда, или почти никогда, о таланте слушателя и зрителя.
Идет большой концерт, средней величины зал, заполненный тихой благодатью и благодарностью доброго зрителя…
Неотрывно смотрю на сцену и вдруг улавливаю мощный поток слета, устремленный на сцену из темного зрительного зала. Я говорю о потоке энергетическом, что виден не всем и не всегда. Устремляюсь взглядом по этому лучу - меня заинтересовал источник этой необычайной мощи благодарной любви!
В темноте зала могу видеть только небольшую голову немолодого, мелкой комплекции мужчины, с огромной копной волос, с шикарной растительностью на лице, также всклоченной, как и голова. От него идет свет удивительной чистоты. Сразу понятно, что он сам музыкант профессиональный. «Въезжаю» в него и теперь уже слушаю исполнение артистов не своим, а его слухом. И какое восторженное открытие делаю: я-то, лишенная музыкального образования, слышу лишь малую толику того диапазона, что он.
На долю секунды меня зацепила грусть о том, как много я теряю из того, что мне дается. Но эту темную мысль тут же выталкивает оптимистичная надежда, что мне выпало счастье познать, прикоснуться к тому, что я так люблю, уже по-новому.
А посему, впредь я смогу видеть и слышать куда более наполненный мир.
Это состояние я уже проходила однажды, когда мне, наконец, смогли подобрать очки, что при смешанном астигматизме в те времена сделать грамотно не удавалось до конца. И вот в пятнадцать лет через эти жуткие толстые стекла для меня открылись краски такой яркости, что приходилось жмуриться и периодически снимать очки вообще. Поскольку очки были откровенно не точны, пришлось их забросить и продолжать жить в привычных условиях.
Но уже память об истинной яркости и сочности мира осталась. И в определенных ситуациях, как, например, при посещении художественных музеев и выставок, вызывая из подсознания то известное уже состояние зрения, я начинала видеть гораздо ярче, чем без предварительной договоренности с собой.
Окончился концерт, все направились к выходу, и в проходе начала стихийно собираться группа людей с радостными приветствиями к Маэстро. Они окружали с искренней благоговейной любовью невысокого щуплого человека. Это и был тот истинный великан духа, который породил выхваченный мною луч.
Мысленно поблагодарив его за Урок, я прошла мимо тех, кто, благодаря личному знакомству с ним, мог остаться. Мне было бесконечно жаль, что я не могла присутствовать при продолжении того урока, что, не ведая сам, дал мне этот гениальный слушатель. Поистине, «сотвори себя и сотворишь тысячи» …
Вскоре, попав на симфонический концерт, я еще до начала увидела в зале знакомую голову. Но он, в отличие от меня, знал дирижера, которого мне предстояло увидеть впервые. Он пришел слушать известных ему музыкантов, заранее сочувствуя им. На сей раз, это был холодный профессионал, ему уже мешала та виолончель, которая опять опоздала вступить (мои соседки сзади комментировали громким шепотом все погрешности музыкантов, «подковывая» меня и окружающих). Потому я быстро отрезалась от его умного слуха и полностью положилась на свой, в тайне радуясь, что я – пусть искренний, но любитель…
Первой скрипкой здесь был ныне уже покойный Гарри Логвин - создатель и первая скрипка камерного оркестра «Времена года, где дирижирует его сын, Дмитрий Логвин. Только он выходит на сцену, зрители с удивительной теплотой начинают шептать: «Тихо, тихо, Дима идет!..» К нам, после короткого приветствия, оборачивается спиной и обращается всей сущностью своею к оркестру стройный, высокий молодой по чистому красивый, созидатель! Он каждым взмахом руки и не видимыми для зрительного зала глазами, творит, ваяет.
Но, что особенно важно, он делает это вместе с коллективом, в глубокой вере в него и почтении к каждому музыканту. И с началом бурных всегда аплодисментов, вежливо и скромно кланяясь, он всякий раз отходит в сторону, указывая на оркестр и беззвучно благодаря каждого исполнителя, искренне радуясь за них, словно показывая коллегам: «Это – вы!!!»
И вот здесь тот же исполнитель партии первой скрипки, но другой дирижер: бригадир, ремесленник, хозяин мастерской. Крепкий эдакий дядька, при своем повороте к оркестру, перетаптываясь с ноги на ногу, долго осматривал сцену, дескать, все ли стулья на местах? Людей он, похоже, рассматривал как объекты в комплекте со стульями и, зачем-то, с музыкальными инструментами. Убедившись в том, что порядок - во всем, энергично начал махать руками.
После первого же исполненного в тот раз произведения (не могу произносить, говоря о музыке, заношенное заляпанное слово - вещь), дирижер степенно развернул к залу свое грузное тело, широко шагнул вперед, к зрителю, и начал усердно кланяться. После чего вновь занял свое рабочее место, готовясь руководить во второй раз. Эгоистично восхищаясь собою, оглушенный весьма прохладными аплодисментами, он, похоже, просто забыл исполнить прекрасный ритуал – он не пожал руку исполнителю партии первой скрипки!..
Я, как, должно быть, и остальные, в ожидании проявления почтения, глядела на Гарри Логвина. Дирижер дает команду к началу, Г. Логвин все еще остается в растерянном недоумении…
Когда-то, в один из праздников 8 марта, я, придя в гости, с порога поздравляю и вручаю подарки маме, сестре племяннице. Начинается обычная в таких случаях радостная суета. Четырехлетний племянник разрушил все жуткими рыданиями, едва выговаривая от отчаяния: «Раз это женский день, так что ж теперь – меня вообще не любить?!» И каким же счастьем наполнился он, едва я начала вынимать совершеннейшую мелочь, но для него. О нем помнили и думали!
Вспомнила я страдания маленького ребенка, едва взглянула на седого почти шестидесятилетнего состоявшегося человека, более того – всеобщего кумира. Это была та же непреодолимая боль. Уже оркестр начал исполнять вторую вещь; благо, она была короткой!
Забытый дирижером скрипач был страшно бледен. Совершенно белая рука, судорожно сжав смычок, сама машинально, но безукоризненно верно, разумеется, водила по струнам. Все остальное в хозяине руки, застыв, рыдало. Мы с мужем, не отрывая от него глаз, где-то пожалели о своем свойстве видеть больше, чем другие, не сговариваясь, начали молить о том, чтобы через нас был послан поток любви так тяжело страдающему человеку. В зале началась тяжелая тихая суета, словно все только вежливо ждали окончания начатого исполнения…
Музыка все же повела мастера за собой, его бледность начала отступать, он как-то через силу пошевелил плечами, распрямляя спину… Зал зааплодировал во второй раз, как-то нервно, дежурно. Но на сей раз, не встретив ожидаемой от зала реакции, с титулованного за что-то дирижера спала эйфорическая спесь, он вспомнил об оркестре, протянул руку скрипачу. И вот радость словно вскочила в того, кто ее заслуживал более других!!!
Третье произведение начинал бесконечно счастливый музыкант! Это уже была не первая скрипка в конкретном оркестре. Это была – единственная скрипка! И вот уже весь оркестр начал это ощущать, и все музыканты инстинктивно устремились взорами на него, краевым зрением только выхватывая команды дирижера. И вот уже, оказавшись подхваченным волной, исходящей от первой скрипки, каждый музыкант становился - единственным!
Единственная виолончель, единственный альт, единственный контрабас.… Весь зал затих и замер в чудном устремлении к оркестру. Каждый зритель на ближайшие семь-десять минут перевоплотился в единственного слушателя, каждый напрягся как струна и впитывал звуки всеми фибрами души соей! Последний музыкальный аккорд – и долгая, необычно долгая тишина…
Шквал аплодисментов!!! Дирижер кинулся к Гарри Логвину, ухватив его за обе руки, оборачиваясь к каждому оркестранту, почти кланяясь им с искренним восхищением и любовью. Он их видел каждого словно впервые, новым взглядом. Зал не затихал. Состояние полного, выплескивающегося, счастья. Потрясение…
***
Нет. Пора уж заминорить, -
Душу истрепал мажор.
Надо с буднями поспорить.
Да. О чем тут разговор?!
Мне орган в две тыщи труб
Гимн поет величью жизни.
То он ласков, то он груб;
То гудит, то тонко взвизгнет.
Перезвон и перегул,
Даже щелканье порою.
Органист пошел в загул.
Не сумею так, не скрою!
19.06.08 г., во время концерта
(Берт Висгеркофт, орган, Нидерланды)
***
Я не знала названья концерта.
Мне и автор неведом был вовсе.
Слышу: то доживает уж лето.
Его в пропасть толкает осень:
Огляделась. Взялась за палитру.
Начала тихо красить зелень.
Подгоняет птиц. Не уходят –
Жаль им родину бросить…
Вот дожди раздевают деревья.
И кусты перед сном оголились
Сбросив яркие бальные платья.
Бал окончен. Начнется жизнь.
СЛУШАЯ БАХА…
Дай. Господи, коснувшейся органа,
Извлечь твое благословенье:
Нас поселив за быта гранью,
Очистить мрак хоть на мгновенье!
Всем смерть дается на краю
Того, что мним мы жизнью.
Дай силы, я свой путь скрою
Ровнее. Исключу кривизны.
18.09.2016 г. (записано на концерте Виктории Гамазовой)
(записано под звуки органа)
Лишь радостью наполнен мир,
Мы ж зрим его сквозь линзы злобы.
И всяким избран свой кумир,
А мир считаем местом лобным…
Все – красота, все – чистый свет.
Туман и мрак нам око застят.
Подобным стань богам - совет.
Но наши мысли искры гасят.
Вселенная поет органным звуком.
И скрипки, флейты – хор прелюдий.
Услышь их, детям дай и внукам
Талант услышать. Слышьте, люди.
Журчит ручей, звучит в миноре.
И птицы дарят нам хоралы.
Зачем себя мы гоним в норы,
Когда и с дна растут кораллы?..
Впущу во мрак моей ракушки
Песчинку, что взрастет в жемчужину,
Чтоб выше стать своей макушки,
Не быть чтоб сердцу свету чуждому.
18.09.2016 г.