ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ ГОД
- Не умею креститься, - попрощалась со мной.
Проводила в дальнюю и опасную дорогу. А потом привычно вгляделась из-под ладони.
- Сверху вниз и слева направо, или наоборот, - научил я.
- Тебе лучше знать, - согласилась она.
- Впрочем, все равно. - Не удалось вспомнить.
- Но ты возвращайся, - согласилась она.
Тогда не принято было посещать церковь, и если случайно забредал туда, то не сразу сдергивал шапку.
Или не надо ее снимать, как принято у евреев, все смешалось в век безверия и смутной надежды.
- Со щитом, - вспомнила женщина древних греков. То есть вернуться с книгой, пожелала она.
- Или на щите, - откликнулся я.
Пусть погибну, но честь и достоинство превыше всего.
- Одной мне не выстоять, - призналась моя избранница.
Вместе пытаемся выжить.
Когда впервые привела меня к себе, пожалел, что не надел кипу, так, кажется, называется эта шапочка.
Две старушки, ее бабушки настороженно встретили иноверца.
А потом обменялись первыми впечатлениями.
На испорченном немецком языке, так показалось мне. Иногда проскальзывали знакомые слова.
- Извините, не могли бы перевести, - вмешался в их переговоры.
Дурашливо развел руки, потом стряхнул с них грязь.
Пришел с чистыми помыслами, показал им.
- Ну, пожалуйста! – взмолилась моя избранница.
Когда волновалась или гневалась, глаза ее чернели, брови сходились к переносице, на носу выступала горбинка, волосы свивались в тугие пряди, кожа обтягивала лицевые мускулы.
Ведьма или библейская воительница; я облизывал пересохшие губы, раздирая язык о коросту.
- Мы всегда будем вместе, здесь наша родина, - задыхаясь, отбился от старух.
Как до этого огорошил родителей.
Распаляясь с каждым словом, рассказал им.
Отец мокрой тряпкой обвязал голову, устроился на диване и сложил на груди руки.
Первая стадия – просто занимал диван.
Это случалось почти ежедневно, при этом хватал со стола булку, с ней проще пережить трагедию.
Если о моем проступке узнавали соседи, то обвязывал голову тряпкой.
И отца его и мать арестовали перед самой войной, десять лет без права переписки, их перемолола лагерная мясорубка. Как случайно выяснилось, донесли соседи, пусть давно минули те годы, но жизнь часто идет по кругу.
И если так называемые доброжелатели выяснят, что внук арестантов случайно высадил стекло, или его застукали с сигаретой, то нацелятся щербатой ручкой.
Еще сохранилось досье. И пусть на первых страницах выцвели чернила, не сложно обновить былые доносы.
Стекло, сигареты, первый глоток вина – отец лежит на диване, а мать меняет примочки. И подмешивает в воду уксус и ароматное масло.
Когда арестовали родителей, то его исключили из института. Но позволили с оружием в руках защищать родину. Прошел всю войну, несколько раз был ранен, дослужился до сержантских лычек.
Начальство, прознав о его неблагонадежности, наградило лишь обязательными медалями.
После войны позволили закончить обучение, защитил кандидатскую диссертацию и пробился в начальники лаборатории.
Но временами наваливался тот давний страх.
- У нас все равны, она такая, как мы! – отбился сомнительной истиной.
Мать охнула и обессилено опустилась на стул.
- Хоть возьмет твою фамилию, но вы не спрячетесь! – попытался объяснить отец
- Рано тебе, повремени, - взмолилась мать.
- А если они станут выступать или захотят уехать…, - предугадал отец.
- Останемся! – поклялся я.
И тогда отец не только улегся и обмотал голову тряпкой, но сложил на груди руки.
И поэтому сняли мы комнату в огромной коммунальной квартире, если преследователи ворвутся, то заплутают в этом лабиринте.
Как заблудился я, когда хозяин не дождался около туалета.
- Сам найду, - отказался я.
В старших классах увлекся туризмом и даже побывал в заброшенных лагерях.
И поэтому в коридоре на многочисленных развилках отмечал маршрут зарубками на стене. Чтобы не сбиться на обратной дороге.
Но сбился – кто-то затер следы – и наугад заглядывал в комнаты.
Двое мужиков разлили по стаканам мутное пойло, один из них поманил пальцем, я отрицательно мотнул головой.
- Не русский что ли? – удивился он.
- Врачи запретили! – придумал отговорку.
- Что они понимают? – услышал за спиной.
На этой двери поставил приметный крестик, когда поведу Виту коридором, то надо поскорее проскочить опасное место.
В другой комнате дремала растрепанная девица, увидела пришельца и попыталась улыбнуться. Пальцами растянула распухшие греховные губы.
Мелок искрошился, не удалось поставить крестик.
Более не стал испытывать судьбу, пригибаясь и замирая на каждом шагу, добрался до временного убежища.
С такими же предосторожностями сопровождал Виту в недолгих ее странствиях.
Тусклые лампочки едва освещали катакомбы, метались тени, в потемках не разобрать лицо, но пряталась в поднятый воротник, на глаза надвигала платок и прикрывалась ладонью.
Я угадывал и под этой маской.
Еще больше истончились губы, потемнели глаза, на носу стала заметнее горбинка, сошлись брови, на скулах полопалась кожа, волосы свились в тугие пряди.
Кажется, такими представляли библейские авторы своих героинь, но если те были вероломны и воинственны, то их далекие потомки растеряли боевой пыл.
И в лучшем случае умоляли.
И прятались по норам, когда не разрешали уехать.
Отец Виты работал инженером на заводе. Перед посещением министра, директор обследовал цеха и лаборатории. И некоторым работникам настоятельно рекомендовал отсидеться дома в день инспекторской проверки.
Незапланированный день отдыха, а отец моей избранницы почему-то негодовал и возмущался.
Мать девочки в школе учила премудростям иностранного языка. И гортанно выговаривала нездешние слова.
Мы с Витой вместе учились на первом курсе.
Семья подала заявление, Власть возмутилась и отказала.
Глава семьи однажды ознакомился с секретными документами. Начальник попросил, отнес некую бумажку другому начальнику.
Приобщился к государственной тайне, как известно, срок давности в таком случае не менее десяти лет.
Да и что подумают дети, если уедет наставница?
А вдруг некоторые последуют дурному примеру?
Уволили инженера и учительницу, а в институте сокурсники осудили студентку.
Декан провел собрание.
Поведал, сколько арабов полегло на поле боя. На них коварно напали, они не смогли оказать достойное сопротивление.
Предложил высказаться студентам, те минутой молчания помянули погибших.
Минута эта затянулась.
-Вижу, что прониклись, - нашелся обвинитель.
- Проголосуем единогласно! – вынес приговор.
Поднять руку, будто выстрелить в упор, пуля пробьет ее голову, но поразит и меня.
От выстрела полопались внутренности, согнулся и прижал к ране ладонь.
- Прихватило! - Вывалился в коридор.
Не пришла на собрание, затерялась среди извилистых коридоров и узких лестниц.
До революции здесь была гостиница низкого пошиба, на потолке в номерах затерли ангелочков, но они проглядывали сквозь тонкий слой штукатурки.
Теперь нацелились.
И если не прикрыть ее…
Прикрыл, пули и снаряды вонзились.
После ее исключения долго и нудно оправдывался у декана.
- Так приперло, едва успел добежать.
- Да, родина – превыше всего, не мог же опозорить страну!
- В следующий раз буду терпеть на разрыв живота! – отбился клятвой веры и послушания.
И поэтому, когда поздним вечером объявили о подписке, обязан был обзавестись книгами этого автора.
Он пережил многочисленные войны и заварушки. И всегда боролся с диктаторами.
С людьми, что возжелали контролировать наши мысли и чаяния. Их почитатели дружно вздергивали руки в восторженном порыве и срывали голос в реве восторга и одобрения.
Иногда побеждал, часто проигрывал, но, кое-как перевязав раны, снова устремлялся в бой.
Окончательно проиграв, ушел из жизни.
Чистил ружье, случайно выстрелил, как написали в наших газетах.
Чтобы реализовать эту случайность, скинул ботинок и пальцами ноги дотянулся до курка.
Но напоследок попытался научить нас жить и бороться.
Все будет хорошо, все забудется дурным сном, показалось мне, если достану его книги.
И поэтому, как на бой проводила меня любимая.
Неумело перекрестила, рука не отсохла.
И пожелала на испорченном немецком языке.
Я не стал допытываться. Когда не знаешь, то можешь вообразить.
И нет предела фантазии.
На прощание шершавыми губами приник к ее щеке. Показалось, что лопнула кожа. Зажмурился, чтобы не видеть.
Из ран брызнули кровь и сукровица. Обтерся и стряхнул грязь с рук, снова отбиваясь от местечкового неприятия современности.
Она не такая, как они, уговаривал себя, спускаясь по лестнице.
Не такая, и все же, надрываясь, подтащила к дверям стол и тахту, забаррикадировавшись и отгородившись от жизни.
Комнату сняли мы недалеко от центра, добрался пешком, вместе с другими устремился к магазину подписных изданий.
К магазину примыкал запущенный сад, больше похожий на плац, попасть в него можно было через ворота, их не только закрыли, но изнутри подперли скамейками.
Как комнату, из которой удалось выбраться.
Пожарная лестница магазина выходила на плац, по ней будут запускать претендентов, по одному, чтобы не создавать давки и толкучки, тщательно проверяя содержимое карманов и вглядываясь в лица.
Только с широкой и открытой улыбкой, насколько позволяют лицевые мускулы.
Несколько счастливчиков проникли за ворота и теперь защищали эту крепость.
Полыхали костры, на них, наверное, плавили смолу, чтобы выплеснуть ее на голову.
Толпа собралась во дворе, стена прилепилась к угольной котельной, где оборону держали привычные к этому безумству кочегары, в пыльных окнах плясали отблески огня, причудливо извивались магистральные трубы.
На вентиль вскарабкался самопровозглашенный предводитель.
Мужик, больше похожий на вздыбившегося медведя, книги нуждаются в таких защитниках.
Попытался перекричать толпу, сложив рупором ладони.
Приказал разбиться на отряды, офицерам переписать бойцов, и предоставить списки верховному командованию.
Рядом со мной оказалась старушка, ее чудом не затоптали.
Прислушался к бормотанию.
- Во время блокады не выдавали подписные тома. – С трудом разобрал слова.
- Их повяжут? – спросил у нее.
Самые отчаянные бойцы подобрались к стене. Изготовили штурмовую лестницу: раздобыли веревку и готовились набросить петлю на железный штырь.
- Мы тоже хотим сохранять существующий строй! – заявил один из них. – То есть порядок! – поправился он.
- Порядок! – подхватил его слова главный оратор. – Нас интересуют только книги! – провозгласил он.
Толпа услышала.
- Дайте хоть книги! – потребовали сотни голосов.
Искусствоведы насторожились.
Вырядили их в одинаковые приличные костюмы, в плащи из материала, похожего на рыбью чешую, и лица были с выпученными рыбьими глазами.
Привезли на площадь, полюбоваться шедевром.
Когда-то здесь стоял памятник: конь-тяжеловоз напружинил передние ноги, такой же громоздкий всадник откинулся на седле.
Прохожие задирали голову, а некоторые, как в церкви, сдергивали шапку.
Памятник давно снесли, но все равно направили искусствоведов.
Здесь соберутся предатели и беглецы, донесли доброжелатели.
Чтобы отвлечь людей, открыли подписку, а от памятника остался лишь закладной камень.
Высеченные на нем слова заросли мхом.
В дальнейшем здесь поставят стелу, похожую на огромную стамеску.
А пока одни штурмовали крепостную стену, другие, разбившись на роты и батальоны, устраивали перепись личного состава; наконец, отыскали мою старушку и помогли ей вскарабкаться на трибуну.
Она попыталась рассказать о тяжелых блокадных днях, лишь немногие услышали.
Как и обещал, попытался подписаться.
Человека можно убить, нельзя победить, отступая, ухватился за пророческие слова писателя.
Разобьются на сотни, переклички через каждые несколько часов, чтобы отсеять случайных попутчиков. Номера химическим карандашом на тыльной стороне ладони. Воспаленные от бессонницы глаза, щетина на щеках или истершаяся губная помада. Изодранная одежда, истоптанные башмаки. Безвольно поникшие плечи, склоненная голова и упавшие руки. Утраченные грезы, пустые надежды.
Случайно узнал о намерениях безумцев.
И когда моя избранница пожелала идти с ними, с трудом отговорил ее.
Не женское это дело, толпа затопчет.
Искусствоведы изготовились.
Сапоги на толстой подошве, железные подковы. Не только порвут, но перемелют кости.
Запер ее во временном нашем пристанище, а дверь снаружи завалил хламом. Искореженная рама велосипеда, корыто с продырявленным днищем, оглобля или коромысло, толком не разобрался.
Если ей и удастся выбраться, то к тому времени повяжут смутьянов.
У нас не положено выступать и требовать.
Понурившись, поплелся к тому несуществующему памятнику.
Мимо постовых, их особенно много было той ночью.
Они с подозрением приглядывались к редким пешеходам, у нас самая читающая страна, почему некоторые пытаются выгрести против течения?
Впрочем, остановили только один раз. Неприметный гражданин в штатском, а когда я вопросительно посмотрел на него, прищурился и насторожился.
- Я там, с книжниками, просто вышел размяться, - оправдался я.
- Учусь, видите штамп института? – Предъявил паспорт.
И пока он сравнивал снимок с оригиналом, поведал о своих заслугах.
- Хожу в народную дружину, несколько задержаний, отмечен в приказе!
Любая околесица, лишь бы пробиться за кордон.
- А также демонстрации на седьмое ноября и первое мая!
- Мое дело предупредить. – Устал надзиратель от словесного поноса.
- А действительно, что ..?
- Откуда ты знаешь? – Снова насторожился он.
- Действительно, что он самый великий писатель?
- Гребаная интеллигенция! - выругался служивый.
- Спасибо! – поблагодарил его.
И нож, и пистолет, могли таиться за пазухой, но не зарезал и не застрелил.
Только свистнул в два пальца, я испуганно прижался к стене. Но тут же опомнился – просто в детстве так гонял он голубей.
На площадь пропускали всех желающих, но на всяких случай проверяли документы. И старательно чиркали в блокнотике.
Несколько человек собрались в скверике у закладного камня и достали самодельные плакаты.
Просили выпустить их из камеры и не превращать в тюрьму другие страны.
Рядом остановилась консульская машина, нацелился объектив фотокамеры.
Развязался шнурок, замешкался и не успел предупредить их.
Пока не поздно, убежать и затаиться; а если поздно, то и я готов пострадать с вами.
Искусствоведы надвинулись на безумцев.
Шнурок окончательно запутался.
Вот когти вонзились в плакат. Тот лопнул с грохотом выстрела. Мальчишка опустился на колени. В грудь его вонзилась подкова.
А беглеца сбили подножкой. Лицом в закладной камень.
Заломили руки, хрустнули кости.
Некогда так умерщвляли пленников. Наваливали доски и пировали на них.
Под ноги попала шляпа, вдавили ее в камень.
Или не шляпу, а плоть, не разобрать в свалке.
Если бы не проклятый шнурок…
Автоматом щелкал затвор камеры.
Заставят засветить пленку.
И не различить в тумане. Густой туман, и как всегда разыгралось воображение.
Как потом выяснилось, их вежливо попросили пройти к машине.
Зря они здесь собрались, памятник перенесли в тюремный дворик. И мы поможем ознакомиться с творением великого скульптура.
Как там его, впрочем, не имеет значения.
Сами дойдете? нацелились плетками и дубинами.
И они пошли, поддерживая друг друга, оставив за спиной обрывки одежды и бурые пятна крови.
Я увидел.
Подставила плечо под обмякшее тело, не поникла под этой тяжестью.
Рванулся помочь ей.
Искусствовед оглянулся и погрозил укоризненным пальцем.
Или нацелился резиновой дубинкой.
Или потянулся за пистолетом.
Женщина тоже оглянулась.
Брови сошлись на переносице, волосы свились в мелкие колечки, кожа потемнела и лопнула на скулах, нос крючковато навис над истончившимися окровавленными губами, черные зрачки разлились по глазницам.
Ужаснулся, если немедленно не помочь…
Плевать на последствия.
Доносчик небрежно чиркнул в блокнотике.
Очередная кляуза.
Исключат из института, а отцу припомнят его преступных родителей и выгонят из лаборатории.
Тогда не спасут примочки, и повезет, если удастся устроиться дворником.
Ничего, и это можно пережить.
Рванулся к ней, но носком башмака зацепился за выступ на асфальте.
Когда-то здесь был столбик, к которому привязывали лошадей. И когда они пытались вырваться, веревка безжалостно вонзалась.
Упал и простер к ней руки.
Всего лишь выхватить из-под копыт.
Искала меня, случайно оказалась на площади.
Наконец, нашла – отдайте ее.
- Обяжу четко следовать генеральной линии! – обещал я.
Показалось, что слова мои громовыми раскатами упали на город.
И пионеры принялись собирать макулатуру, которая потом успешно сгниет на школьном дворе. А комсомольцы выискивали старушек, чтобы вытолкнуть их на дорогу. Партийцы обещали в субботник многократно перевыполнить производственное задание.
Конвоиры услышали и насторожились.
- Нет, - отказалась женщина.
Что она делает, как проживу без нее?
- Обяжу наивную дурочку вместе с мудрыми людьми осудить предателей и перебежчиков! – ухватился за последнюю надежду.
Конвоиры презрительно скривились.
- Нет, - отказала женщина.
Рванулся спасти ее.
В моем городе, где мои предки замостили улицы и возвели дворцы.
Стоя по пояс в воде, вбивали сваи в топкие берега. Нагонная волна смывала их.
Но одолели все беды.
Отец воевал, а мать пережила блокаду.
И не бросить этот город.
Экскурсантов усадили в автобус с решетками на окнах.
Не только затворил глаза, но закрыл лицо ладонями.
Услышал, как взревел мотор. Этот рев смешался с гулом голосов около магазина подписных изданий.
А я вместо того, чтобы отмечаться каждый час, и предъявлять метки, поплелся домой.
Когда первый раз попал в эту квартиру и заблудился в лабиринте, то поставил крестик, чтобы выйти к людям.
А теперь высматривал этот знак.
Отчаялся выжить, но различил его.
Толкнулся в заветную дверь.
- Мы же русские люди. - Разобрал хозяин крадущиеся мои шаги. От них сотрясались стены и прогибались стропила.
Опухшее лицо с заплывшими глазками, хриплый голос.
- Обязательно налить, - согласился его собутыльник.
Недавно побрился, щеки были в газетных нашлепках.
- Если бы так можно было утешиться, - сказал он.
- Мне не утешиться, - согласился я.
Все просто и понятно, в нашем общежитии всегда помогут товарищу.
Выпил и занюхал рукавом, видел в каком-то фильме. А потом в запахе отчаяния попытался объяснить друзьям.
- Читали разные книги, - пожаловался я.
- Когда-то и я читал, - прохрипел хозяин.
Будто выругался, а я не отстранился. Скорее бы навалилось спасительное опьянение.
- Все мы разные, - согласился его собутыльник.
- Что мне делать? – спросил я.
- Деньги есть? – спросил хозяин. Лицо его еще больше опухло.
- Знаешь, куда идти, ты еще сможешь, - сказал его друг.
Нашлепки отвалились, выступили капли крови.
- Знаю, - согласился я.
- Отыскал праздничный костюм и побрился, - пожаловался мужчина. – Ничего не получилось, - показал он.
Пиджак был измят, лацканы и рукава лоснились, лицо кровоточило.
- Слишком поздно, меня еще раньше уничтожили, я им не нужен, - пожаловался он.
- Выпьем! – предложил хозяин.
Одной большой каплей водка провалилась в желудок. А потом капля эта обернулась колючими шарами.
Или земля ощетинилась колючей проволокой.
Они вонзались, каждый шаг отдавался болью.
- Пойдешь с ними? – спросил мужчина в смертном костюме.
- Я им не нужен, - повторил вслед за ним.
- Ты еще сможешь, - безнадежно повторил он.
Ножами и колючкой выбрался из камеры.
Вся земля – камера, навалилось прозрение, но тут же отбросил крамольную эту мысль.
Вывалился в коридор, и долго бродил путаным лабиринтом.
Вот макулатура, которую собирал пионером. Листы забытых книг намокли и слиплись. Вот старушки, которых пытался перевести через дорогу. Напрасно они отбивались. Вот собрания, на которых дружно вздергивал руку.
Все от одного корня, строем на помывку, чтобы смыть чуждые нам веяния.
Так тщательно смывал, что разодрал кожу. И уже не заделать раны.
Забыть и забыться, один из способов успешно использовали собутыльники.
А у меня не получилось, добрел до уборной и в рвотных позывах склонился над горшком.
Есть более радикальное средство.
Вскарабкаться на подоконник и распахнутыми руками обхватить Землю.
Вспомнил, когда впервые попал сюда и заблудился, то наугад заглядывал в комнаты. В одной из них распахнуто окно.
Мелок раскрошился, не смог отметить ту дверь.
Но, наверное, найду, если довериться инстинктам.
Все забыть, ни о чем не думать.
Не познал ее, не поклялись прожить и умереть в этой стране.
Вместе с повстанцами не вышел на плац.
Расстрельная команда не выстроилась и не прицелилась.
Офицер не скомандовал.
Ничего не было, а значит, не разобьюсь, но воспарю над миром.
Отыскал дверь и ввалился в соседнюю камеру.
Окно не только было закрыто, но крест накрест заколочено досками.
А на постели – едва разобрал в полутьме – поджидала очередная узница.
Пухлые греховные губы широко распахнулись. Со скрежетом облизала их.
Не затаился в окопе, но вскарабкался на бруствер, разве что ладонями прикрыл затылок.
Груди ее разбухшей квашней выхлестнули из кадки.
И не вырваться, не увернуться.
Еще один, самый сладостный и желанный способ.
Не воспарил и не разбился, но выжил, пережил тот чудный и больной шестьдесят восьмой год.
………………..
Г.В. Март 2015