Настоящий фрагмент продолжает серию отрывков из моего последнего романа «Сказания древа КОРЪ», выставленного на ЛитРес 16.12.2013. Ранее здесь опубликованы 3 фрагмента:
1. «Звезда неугасимая»,
2. «Штабс-капитан Корнин»,
3. «Подпоручик Игнатий Борисов в польском плену».
ПРЕДСКАЗАНИЕ МАРКИТАНТКИ
На исходе 1812 года в винный погреб трактирщика Эшмо Анграманова, что на распутье близ Гатчины, спустилась четвёрка ранних посетителей. Были они очень молоды, в чинах не высоких. Ладно сидели на троих из них видавшие виды шинели из серого сукна, с пелеринами, подпоясанные некогда белыми офицерскими шарфами. Четвёртый был в широком плаще. Когда сбросили верхнюю одежду, трактирщик опытным взглядом различил, кто какому богу войны служит. Бросался в глаза обладатель чёрного мундира. Понятно, «Чёрный гусар». Так называли кавалеристов Александрийского полка. Последние недели конное и пешее воинство императора Александра, орудийные упряжки, полковые, интендантские и санитарные фуры текли по Ижорской земле к переправам через Неман, вослед изгнанной Европы, ещё покорной Бонапарту.
В тот предрассветный час братья Борисовичи оказались в погребе первыми. Выбрали стол у глухой стены под скатом крестового свода. Помещение наполнилось зычными голосами. Артиллерист и «линейная пехота», оба голубоглазые и белые лицами, в мать, отличались высоким ростом и плотным сложением. Двое других (инженер и гусар), наследовавшие внешность отца, были заметно ниже их, худощавы, быстры и ловки в движениях, глазами и ликом темны. Но все - русоголовы.
Свела Борисовичей кончина батюшки, вдовца, который сам пахал в родовой вотчине на правобережье Волги. Следовательно, состоял Борис Иванович в однодворцах. Так называли людей служилого сословия, владевших землёй в один двор, да «душами» - наперечёт пальцев одной руки. Одним двором такой барин с семьёй и люди его жили, хоть в разных избах; вместе и поле обрабатывали. Борис Иванович, рано похоронив супругу и пристроив сыновей на царскую службу, кормил дочерей. Как им теперь без отца? Вот почему был невесел разговор горе-наследников за дешёвым вином.
Обсудив письмо сестры, полученное поручиком Андреем, теперь старшим в роду, одобрили его решение отпуска не просить. Посчитали постыдным для русского офицера в такое время уклониться от французских пуль. Правда, старший умолчал о другой причине остаться в строю: «А вдруг какая «дура», мне предназначенная, другому брату достанется! Как жить с таким грехом?»
-Антонине отпишу, - поставил точку Андрей, - хозяйство беречь бабьими силами с помощью Архипа да Силантия… Кто ещё там живой? – (ответа не получил, продолжил).- А как поход закончим, тогда порешим, кому из нас на земле быть, кому дальше лямку тянуть, офицерским жалованьем довольствоваться.
- Ежели будет кому решать, - воспользовался паузой безусый подпрапорщик, самый младший из четвёрки. Быстро заглянул в глаза братьев, увидел в них одни вопросы. – Война, как пить дать, ещё годы продлится. Может, никого из нас и в живых не останется. Так что давайте сразу бумагу в Нижний составим: так, мол, и так, отказываемся от наследства в пользу незамужних сестёр.
Мысль недавнего выпускника Санкт-Петербургского инженерного училища, одобрил второй из гигантов, пехотный подпоручик:
-А что, верно толкует Петруша. Оставим Ивановку сёстрам. По правде, я складывать свои кости в землях немецких не намерен, только домой мне ходу нет. Там всё равно, что христарадничать. Лучше уж до конца «ать-два, ать-два». Император наш, полагаю, наградит слуг своих, живота за него и за Отечество не щадивших. Давайте Бога просить, чтобы помог узурпатора одолеть в Европах этих. За труд и награда будет.
«Чёрный гусар», в чине корнета, досадливым жестом прервал брата. Три пары глаз уставились на него. Первый из младших братьев, более чернявый, чем Петруша, с пушистыми усиками, умудрялся быть одновременно и весело-нервным и угрюмым.
- Эка хватил, Игнатий! Держи карман шире! Что за проклятая русская натура всё у Боженьки выпрашивать, да на царя-батюшку надеяться. По мне, лишь руки наши собственные нам в помощь да голова, да удача в придачу, которая идёт навстречу тем, кто не ждёт её на печи, а ищет по всем направлениям.
Андрей глянул на третьяка строго и снисходительно:
- Что за особа такая – удача? Поясни.
Гусар вопрос в шутку не перевёл, неудовольствия поручика (теперь ставшего отцом для младших) не побоялся, понёсся дальше, горячась всё больше.
- Простите, братцы, за речи не по чину. Темнота вы ивановская, даром училища, словесные да арифметические, покончили и возле образованных трётесь. Удача – девица капризная: сегодня – такая, завтра – иная. То наградит вдруг, то как липку обдерёт – неудачей обернётся. С неё нельзя глаз спускать и, главное, не перечить ей. Но, принимая зло, как неизбежность, избавляться от него надо праведно. Не терять чести и достоинства. То есть быть верным слову и своим убеждениям, меньше мечтать пустопорожне, больше трудится в поте лица своего. Удача достойного заметит и оценит, и, глядишь, вновь на добро расщедрится. Только она никогда не догоняет ленивца, бредущего вслепую. Она становится на пути между целью и тем, кто уверенно идёт к задуманному через завалы и ямы. И гадает: наградить – не награждать, а то и вовсе сделать дорогу непроходимой. Поравняешься с ней, тогда и решит.
Игнатию монолог наскучил:
- Нагородил ты словес, Сергей, угомонись! Выпьем лучше за нашу удачу.
- А мне плеснёте, кавалеры?
В световом круге от подвешенной над столом масляной лампы под жестяным абажуром показалась тонкая рука с серебряным блюдцем, на котором стоял на высокой ножке узкий бокал из хрусталя. Короткое замешательство, и мужчины вскочили. Упала табуретка. Андрей поставил её на место и переместился на шаг вбок, жестом приглашая незнакомку разделить с офицерами стол.
- Благодарю вас. За удачу пьют стоя.
Голос – глубокое, звучное контральто – завораживал. Братья подчинились ему. Петруша стал было разливать из кувшина остатки вина, начав с бокала дамы, да Сергей, спохватившись, остановил его окликом:
- Постой! Хозяин, неси лучшее, что есть, не этой дряни!
Эшмо за прилавком не оказалось. Гусар завертел головой, всматриваясь в затенённые углы – куда девался чёрт носатый? И замер, изумлённый: сквозь хрусталь бокала на серебряном блюдце в руке незнакомки просвечивало искристое вино гранатового цвета. Перевёл взгляд на стакан старшего брата, уже наполненный Петрушей наполовину. То же самое - солнечный дар лучших виноградников юга. А ведь несколько минут назад из этого кувшина, что держал в руках брат-последыш, они, соблазнённые дешевизной, пили мутную, бурого цвета жидкость, не столько пьянящую, сколько вбивающую в мозг тупой кол. Сергей подозрительно заглянул в кувшин, понюхал. И запах другой – аромат райского сада! Петруша тоже повёл носом, удивлённо вскинул брови и передал кувшин брату-гусару. Тот осторожно, будто опасаясь спугнуть чудо, стал разливать вино по пустым ещё стаканам. Старшие братья на поведение младших не обратили внимания. Они во все глаза разглядывали незнакомку, а та, ловя взгляды молодых мужчин, отвечала каждому лукавым прищуром странных очей и лёгкой улыбкой узких и бледных, красиво очерченных губ.
Когда гусар перехватил взгляд женщины, ему открылась тайна её глаз. Они у неё были слегка раскосы и разно окрашены (левый – насыщенного бирюзового цвета, правый – карий, тёмного оттенка). Занимало воображение и несоответствие между молодым, без единой морщинки, чистым лицом и ровно седыми, с блеском начищенного серебра волосами. Зачёсанные от висков и высокого лба к затылку и там схваченные чёрной лентой, они ниспадали из-под банта крупными локонами по спине до пояса. Небольшая её головка с мелкими чертами несколько скуластого, смуглого или сохранившего летний загар лица была не покрыта, точно у девушки. Сергей не смог определить её возраст по внешним признакам.
На незнакомке, поверх кофточки из чёрного шёлка, была надета бархатная безрукавка бордового цвета, расшитая речным жемчугом. Маленькая грудь под ней едва угадывалась. Узкие плечи покрывала чёрная шаль. Такого же цвета юбка спускалась от тонкой талии, стянутой широким красным поясом, до середины голеней округлыми складками. Стройность бесстыдно открытых ног подчёркивали изящные полусапожки чёрной кожи, также расшитые речным жемчугом.
Сергей отметил про себя цветовое сходство своего мундира с нарядом незнакомки: верх - чёрное с красным, низ - чёрный (на александрийце были чёрные рейтузы и такого же цвета короткие сапоги). Ему удалось рассмотреть это сказочное видение во весь рост и со всех сторон, когда он обходил стол, чтобы не тянуться через него к даме, подобно мужлану, с протянутым стаканом. Гусар прикоснулся его краем к донышку сверкающего бесцветным хрусталём бокала и поцеловал, как полагалось благородному русскому офицеру, «фарфоровый» (определил он мысленно) мизинчик дамы. И внезапно его губы обожгло ледяным холодом. Кавалерист невольно отшатнулся, вызвав ироническую улыбку в уголках бледных губ красавицы. Сбитый с толку каким-то смутным, тягостным предчувствием, он вернулся на своё место за столом, и сразу раздался под сводами подвального помещения звучный контральто:
- Так за удачу, кавалеры!
Сдвинулись над столом с глухим звоном сосуды с вином, запрокинулись мужские головы, одним махом осушая стаканы. Когда женщина, не торопясь, допила своё вино, все пятеро совершили жертвоприношение Духу Удачи по русскому обычаю – рассыпалось по каменным плитам пола битое стекло. И вновь заговорила незнакомка, по-русски чисто, но произнося каждый звук старательно, словно прилежная в учении иностранка:
- Верьте мне, братья Борисовы: поход вы закончите победой и все живы останетесь. Но события и воля сильных расшвыряют вас по империи, а кого и за её пределы. В последний раз вы вместе, больше никогда не увидитесь. Вам и вашим внукам, и детям ваших внуков, их потомкам, ближним и дальним, суждены испытания жизнью. Они никогда лёгкими не бывают. Некоторым из потомства Борисова выпадут приключения необыкновенные. В радость ли, в горе - кто как их воспримет. И этим определит себе цену. Родину вашу ждут страшные войны и потрясения. Тайна покроет конец двух царей, и будут два цареубийства. На последнем и сама Россия во гроб ляжет. Но из гроба сможет встать, если корни её служилого люда не засохнут. Берегите их. Вам только и сберечь. Не поминайте лихом.
Хлопнула дверь за стойкой. Офицеры обернулись на звук. В свете коптилок на полках с бутылками обрисовалась тощая фигура Эшмо с двумя большими кувшинами в руках. Когда братья вновь обратили взоры на то место, где только что стояла предсказательница, она исчезла. Будто не было её вовсе.
Игнатий хлопнул себя ладонью, размером с окорок, по лбу, да так, что, будь это лбы младших братьев, то пришлось бы выносить их вперёд ногами.
- Сдаётся мне, я понимаю. – Это всё от чёртова пойла! Привиделось нам. Что мы пили? Дай кувшин! – (поскольку стаканы и бокал превратились в осколки, пехотный подпоручик вытряхнул на серебряное блюдце густой, бурого цвета винный осадок, поднёс к губам, лизнул с гримасой отвращения). – От этого и слон ума лишится.
- Слишком просто, брат, у тебя выходит – допились до чёртиков, - усомнился Андрей. - Давайте-ка обменяемся впечатлениями, кто из нас что видел, что слышал. Если мнения совпадут, значит, была та девица. Если не совпадут – каждому в отдельности привиделось от снадобья Эшмо, будь он неладен. Начнём, как положено, с младшего по чину.
Впечатления от внешности незнакомки у сыновей Борисовых, в целом, совпали. Одинаково запомнилась всем и речь незнакомки, и вкусовое ощущение дорогого вина, которого в кувшине не могло быть и, судя по осадку, не было. И всё-таки в реальность виденного трое из четверых до конца не верили и словам предсказательницы значения не придали. Только гусар отстаивал мнение, что седовласая девица не была плодом отравленного алкоголем ума.
- Ничего нам не привиделось! Вот же блюдце! Была да сплыла бестия, выскользнула за дверь мимо ротозея хозяина – и вся недолга. Маркитантка она. Так одеваются только маркитантки. Все они гадалки, а эта особенная, колдунья. Сдаётся мне, правду она о нас сказала – не свидимся мы больше, не суждено. В последний раз мы вместе, дорогие мои. Дети наши уже родства, имён дядей и не вспомнят. И друг друга не признают. Ведь кто мы? Борисовы сыны, Борисовичи. У нас даже нет настоящей фамилии. Послушайте, мысль пришла… Коль уж не встретимся никогда, давайте условимся о заветном слове. Оно вроде пароля нашим потомкам будет. Когда придёт нам время обзаводится фамилией, пусть каждый из нас навертит буковок, сколько захочет, вокруг того заветного слова. Возьмём… Что возьмём?… Ну, хотя бы «кор» - от слова «корень». Какой корень, спросите? Да наш – сынов Борисовых корень! Притом, «cor» на латинском языке значит «сердце». Тоже со смыслом. В груди каждого из нас одно сердце бьётся, русское. Крикнешь «кор!», звучит, издалека слышно.
Слова гусара развеселили братьев.
- Красиво говоришь. Ну, ты ж у нас любимчик муз, - заметил Игнатий, снисходительно улыбаясь.
Сергей остался серьёзным:
- А чтоб не забыть уговор… - он огляделся. - Хозяин, во сколько оцениваешь этот чёртов металл?
Серебра у Анграманова в заведении не водилось. Сунутое ему под нос блюдце видел он впервые. Но отчего бы не признать, раз его благородие спрашивает? И Эшмо уверенно называет цену.
- Добро, - не стал торговаться гусар. - Неси вина! Того, что с маркитанткой пили, не этой дряни.
Кувшин полетел в угол. Черепки разлетелись, и словно капли крови брызнули на стену. Хозяин, будто не заметив безобразия, отправился выполнять заказ. Хорошее вино у него было – под хорошие деньги.
- Погоди, Крёз! - властно вмешался Андрей. – Ты что, на вдове купца женился?
- Вчера карта шла, - пояснил корнет, устанавливая на столе блюдце. Поднялся с табурета и обнажил саблю. – Отойдите-ка в сторону.
Поручик с гримасой нарочитой покорности повиновался, бросив: «Чем бы дитя не тешилось. Пусть его». Игнатий и Петруша последовали за старшим братом подальше от рубаки. Тот, скинув ментик и доломан, остался в рубашке и рейтузах-чакчирах, обтягивающих его тонкие мускулистые ноги. В свете масляной лампы блеснул клинок, глухо вскрикнула дубовая столешница, и серебряное блюдце разлетелось на две части. Половинки подверглись той же участи. Гусар рубил лихо, умело, но всё-таки каждый из четырёх секторов по размеру немного отличался от других. Вложив саблю в ножны, Сергей собрал четвертушки. Стоя, изогнувшись над столом, стал аккуратно выцарапывать осколком хрустального бокала на серебре инициалы Борисовичей – А, И, С, П. При этом он согласовал старшинство по возрасту с размером обрубка. Закончив работу, сложил четвертушки впритык.
-Теперь разбирайте. На память о нашей встрече. Последней. И помните: «кор»!
Братья вновь сели за стол, теперь украшенный тремя сабельными шрамами, разобрали куски серебра, рассовали по карманам.
Потом пили вино, лучшее вино трактирного подвала в Сиверском городке, хотя того, что разделили с маркитанткой, не нашлось.
Глава I. Париж для сына однодворца
В анналах европейской истории появилась глава «31 марта 1814 года», описывающая вступление в Париж отборных войск коалиции.
Отбор был непрост. Солдаты и офицеры воюющих сторон изрядно поизносились на дорогах Европы, стоптали не одну пару сапог. А русские успели обтрепаться ещё до Немана. Даже гвардия выглядела непрезентабельно. С трудом приодели несколько частей конногвардейской дивизии, императорских «пешцев»- гренадёр и три дивизиона кирасир. Придали «ряженым» казачий полк, который был живописен самой экзотикой нарядов, будь то обновка или лохмотья. Эта парадная колонна русских, местами разорванная такими же живописными вставками из очищенных и отмытых к случаю австрийцев и пруссаков, открыла торжественно шествие через предместья в сторону Елисейских полей.
За драгунами и гусарами императорской гвардии, в окружении блестящей свиты из тысячи генералов, серый Эклипс (дар «брата» Наполеона «брату» Александру) церемониальным шагом нёс на благородной спине благороднейшего земного человека, одолевшего Антихриста. Как ни пыжились, как ни привставали в сёдлах ехавшие рядом прусский король и титулованный представитель Вены, они, как и весь генералитет, плохо различались в сиянии рослого, начавшего уже полнеть Александра. Для такого случая он облачился в белоснежный мундир кавалергардского полка с тяжёлыми золотыми эполетами, с голубой муаровой лентой через плечо. Голову покрыл зелёной треуголкой, украшенной султаном из белых перьев.
В ответ на приветствия парижан из-за спин национальных гвардейцев царь понимал руку, ласково улыбался, очаровывал прищуром глаза, повторял звучным голосом: «Я несу вам мир и торговлю». В ответ из толпы неслось: «Да здравствует Александр! Да здравствуют русские! Ура союзникам!» Небезызвестная мадам де Шастеней ядовито заметила: «Можно подумать, что французы обрели вторую родину, Россию».
Ничего этого не видит чёрный гусар Сергей Борисов, уже ротмистр Александрийского полка, украшенный белым крестиком «Георгия». Чин и завидный орден добыл он в сражении при речке Каубахе 14 августа 1813 года, взяв дерзкой кавалерийской атакой остатками своего эскадрона, потерявшего старших офицеров, редут противника. По правилам военного искусства он должен был пасть со товарищи под фашинами редута, да, видать, Фортуна решила отличить храбреца. При неудаче ждало бы нарушителя тактики суровое наказание, но, известно, победителей не судят. В тот день все александрийцы рубились отчаянно, за что командир полка, князь Мадатов, назвал уцелевших в бою «Бессмертными». Название прижилось.
В число избранных участников красочного действа на улицах Парижа эскадрон волжанина не попал. Крайне потрёпанный вид его залихватских рубак на разномастных, по обстоятельствам военного времени, конях не спасал даже выигрышный, по сравнению с разноцветными лохмотьями пешей рати, чёрный наряд. «Бессмертным» пришлось довольствоваться местом в хвосте пёстрой, грохочущей железом «змеи», пять часов проползавшей от окраины столицы к его центру. За александрийцами грохотали по булыжной мостовой колёса четырехсот пушек. А в арьергарде дробно и мягко стучала неподкованными копытами казацких и калмыцких лошадей «дикая Азия».
Да, обыкновенному армейскому гусару не пришлось стать свидетелем высших почестей, какими когда-либо награждала побеждённая страна его соотечественников. Зато он видел другое, что запало в память и душу, что направило мысли на предметы, ранее не замечаемые, оттого как бы не существующие, а теперь оказавшиеся реальными. Они взволновали воображение и стали звать к действиям, о которых до Парижа отчаянный рубака не помышлял…
Изначальное впечатление от Парижа – недоумение. Неужели это город юношеских грёз русского благородного сословия!? Сергея и его братьев иноземцы не воспитывали. Но многие из его сослуживцев в офицерских погонах охотно делились с товарищами впечатлениями от восторженных воспоминаний их гувернёров о мировом средоточии всех мыслимых красот, развлечений и удовольствий. Французские авторы царили во всех книжных собраниях, наполняли журналы. Фантомный образ Парижа и всей Франции среди русского просвещённого люда был ярок и величественен, и приманчив, как местообитание светлых героев из прекрасной поэмы. Иной оказалась действительность.
С первых дней пребывания союзников в галльских пределах стали заметны отвратительные пятна на всеми признанном эталоне процветания, цивилизованности и государственного устройства. Бросались в глаза бесформенные, с земляными полами, мазанки поселян, сплошь безграмотных, считающих своё селение центром мира, а весь мир - измеряемым одним льё от своего порога. Сергей мог бы подписаться под словами участника похода Никиты Муравьёва, который писал из армии домой: «Здешние жители бедны, необходительны, ленивы и в особенности неопрятны. Француз в состоянии просидеть сутки у окна без всякого занятия. Едят они весьма дурно. Скряжничество их доходит до крайней степени; нечистота их отвратительна, как у богатых, так и у бедных людей. Народ вообще мало образован, немногие знают грамоте, даже городские жители».
Некоторые находили оправдание непритязательной действительности: «Провинция есть провинция, что с неё возьмёшь? Вот погодите, войдём в столицу!»
До конца своих дней помнил Сергей, Борисов сын, как его полк входил в Париж вслед за парадной колонной войск коалиции.
Долго тянулись грязные кварталы Сен-Мартенского предместья. Дома здесь были старые, закоптелые, с облупившейся штукатуркой; улицы тесны и зловонны. Под ногами чавкала грязь, замешанная на помоях и разложившейся падали. В глазах толпившихся зевак вместо ожидаемой святой ненависти к вооружённым чужакам, нахлынувшим с востока, читалось лишь угрюмое, боязливое отчуждение и тупое любопытство. Молчание толпы невольно заставляло солдат уплотнять шеренги.
Отнюдь не праздничное настроение вступающих в «Новый Вавилон» стало меняться к лучшему за воротами Сен-Дени. Здесь проходила граница между простонародными кварталами и враждебным плебсу городом буржуа и знати, шёлковых сутан и золотых эполет. Теперь Париж становился для русских «варваров», не впервые выбравшихся в Европу через «Петрово окно», узнаваем. Вычурные особняки, роскошные дворцы, прославленные храмы, театры, бульвары и парки, широкие улицы. Из окон свисали белые простыни – под цвет знамени Бурбонов, ожидаемых с обозом победителей. Нарядная публика, ликуя, высыпала под весеннее солнце. Деревья, экипажи, крыши домов облепили любопытные. Какой-то буржуа, прорвавшись сквозь цепи национальных гвардейцев, которые обеспечивали порядок, приставал к каждому блестящему мундиру: «Мы уже давно ждём его величество!». Словом, кричали женщины «ура» и в воздух чепчики бросали. Разнёсся слух, что кортеж венценосных особ остановится на Елисейских полях. И будто бы волею императора Александра на Православную Пасху по Православному календарю в Париже состоится молебен.
Слухи подтвердились на десятый день оккупации.
Тогда Сергею Борисову удалось протолкнуться сквозь толпы парижан на площадь, где был установлен помост с алтарём. Помост окружали стройные ряды войск. Царь, сопровождаемый прусским королём, поднялся к православным священникам, готовым отправлять службу. Пехотинцы обнажили головы и опустились на колени, кавалеристы опустили сабли острием вниз. На берегу Сены бородатые священники, в расшитых золотом ризах, начали торжественное богослужение. Всё как на далёкой родине: хоругви, иконы, кадильницы. Зазвучали молитвы на старославянском языке и русское пение. Об этом событии царь напишет домой: «Из холодной отчизны Севера привёл я православное моё русское воинство для того, чтобы в земле иноплеменников, столь ещё недавно наступавших на Россию, принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу. Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели. Мне было забавно видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских теснилась возле русского православного креста и друг друга толкала, чтобы иметь возможность к нему приложиться».
Сергей представил себе Москву, встречавшую Наполеона. Ему стало тошно. Уж лучше бы народ безмолвствовал, больше было бы к нему уважения со стороны победителей. Сыну Борисову вдруг захотелось закрыть глаза, заткнуть уши, забиться в угол какого-нибудь кабачка, подобного тому, что в Сиверском городке. Сыскать братьев вряд ли удастся, если они живы. Почему «если»? Он верил предсказанию седой женщины в чёрном. Заглянул в ташку: серебряный обрубок с буквой «С» на месте.
По окончании молебна отыскал своего денщика с конями. Верхом вернулись на бульвар, спешились. Денщик подхватил поводья ротмистрова жеребца, освободил от удил. Усталый конь потянулся к молодой травке на газоне. Поодаль, вокруг фонтана, паслись казачьи кони между палатками. Пёстрые парижане толпились вокруг, умилительно обращали внимание детей на «монгольских лошадок». С тех пор, как стоял где-то здесь шатёр китайского шёлка с бунчуком Аттилы, прошло тринадцать веков. Но всё смешалось в бедной Европе: русские варвары окрестили гуннами незваных гостей Москвы осенью двенадцатого года.
В походной жизни, на бивуаках, в паршивых городках Великого (хм!) Герцогства Варшавского, в Силезии соблазны были бедны, как случайные углы насильственного для хозяев постоя. Там Сергей, сын Борисов, пускался во все тяжкие, насколько позволял тощий карман и обстоятельства. «Гусарил» напропалую, с волжским размахом: карты, дрянное шампанское, курительные трубки до одурения, маркитантки. Ни одной книги за полтора года не было прочитано, только обрывки немецких и французских газет рассеянно просматривались перед употреблением. Да застревали в мозгу от частого повторения при застольях стихи своего брата-гусара Дениса Давыдова, что гуляли по армии в списках: Жомини да Жомини, а о водке ни полслова.
Странно, пока гнали Бонапарта на запад по заснеженной России, офицеры вели себя как монахи рыцарского ордена. Но будто повесили моральную узду на приграничном столбе. Первый день в пределах Польши «чёрные гусары» решили отметить в корчме, что держал жид. Вот там отвели душу! Сергей Борисов проснулся на конюшне. Брезжил рассвет. Смотрит - рядом какая-то девка с опухшим лицом, с задранными юбками, на голом бедре похабная татуировка. В голове молодца – кол из затвердевших паров самогона. Дома с ним такого не случалось. Видно, вольный воздух заграницы подействовал. И потом, между сражениями, в землях немецких и в восточных департаментах Франции, были и карты, и шампанское (чем ближе к Парижу, тем лучшего качества). Шевелились в голове грубые, без проблеска, мысли. Звучали сугубо мужские разговоры. Покупались задёшево любовницы-провинциалки, все эти фальшивые фрейлейн, жадные и трусливые, откровенно развратные провинциалки-мамзельки. На закуску досталась парижанка с широкими взглядами на нравственность. Но всё это отошло на задний план после одной встречи.
По окончании походной жизни, сблизившей владельцев тысяч «душ» с однодворцами, а тех и других – с нижними чинами, вчерашними крепостными, началось скорое разбегание за обычные сословные заборы. В Париже, полном соблазнов, русские офицеры, из состоятельных аристократов, истосковавшиеся по светской суете, проводили свободное от службы время среди дам высшего общества в модных салонах Сен-Жерменского предместья. Снимали ложи в прославленных на весь просвещённый мир театрах. Те из дворян, что попроще, обладатели билетов на постой и принятые на пансион в частные дома, ограничивались дружескими вечерами в семьях горожан. Реже посещали недорогие рестораны, были охочи до дешёвых спектаклей, заглядывали в музеи. Конечно же заводили любовные интрижки, фланируя по бульварам в поисках галантных (и не очень) приключений. Многим было по карману нанять экипаж для выезда в Версаль, Сен-Клу. Каждый мог наслаждаться видами города и панорамой окрестностей, взобравшись на Монмартрский холм, позволить себе чашку кофе, пропустить стаканчик винца в многочисленных «бистро». «Хозяин, месье, быстро, быстро!» - «О, понимаю, сейчас сделаю бистро, господин офицер». Некоторые становились завсегдатаями литературных и политических кружков.
Что касается Сергея Борисова, какой-то здоровый природный стержень, находившийся в самых тайных глубинах души волжанина в размягчённом состоянии, вдруг затвердел, дал знать о себе. То ли время этому пришло, то ли череда знаменательных событий, приведших русских со славой в центр мира, ускорило созревание нового человека в гусаре во плоти, по привычкам и приёмам жизни. Скорее то и другое, и одна памятная встреча стали тому причиной.
О последней – отдельно. Она помогает понять крутой поворот Сергея Борисова во взглядах на себя, на окружающее. Ибо только каким-то «особым временем» или «необыкновенными событиями» эволюцию человеческой натуры, происходящую в считанные недели, удовлетворительно не объяснишь.
Итак, та встреча…
Глава II. Гусар и маркитантка.
В одну из летних ночей ротмистр Александрийского гусарского полка после дружеской пирушки пробирался к месту ночлега улочками квартала на внешней стороне ворот Сен-Дени в неприятном предвкушении встречи с Луизой. И что он нашёл в немолодой уже, худосочной девушке, дочери бакалейщика, к которому был определён на постой! Всему виной приступ проклятой сентиментальности. Луиза так тосковала по галантерейщику из Лиона, объявленному её женихом накануне похода в Россию и сгинувшему в снегах, что гусар не мог её не утешить. И стал светом в окошке девичьей спальни, откуда она высматривала своего утешителя. Что делать? Тайно бежать из этого дома с лавкой внизу? Выход, недостойный дворянина. Заменить галантерейщика при обряде венчания? Очень благородно! А потом? В Ивановку? О, Боже! Уж лучше наследовать дело месье бакалейщика. А ещё лучше - застрелиться!
Между редкими фонарями пробираться приходилось на ощупь. Окна в домах уже были черны, серые стены выступали из тьмы мутными пятнами. Ещё два столба с фонарями, за последним проклятый дом. Мысленно он видит Лизкино окно в бельэтаже, тускло белеет ночная рубашка за стеклом. Ждёт, давно, терпеливо… невеста… мать её… Гусар невольно замедлил шаги. И в эту минуту его окликнул по званию женский голос.
Женщина стояла за световым кругом ближнего фонаря. Рассмотреть её мешал бивший в глаза свет. Сергей приблизился к ней. Она была закутана в тёмную шаль от головы по щиколотки.
- Чем могу служить, мадам?
Ростом они были одинаковы, но ему не удалось заглянуть под складку шали, затемняющей лицо. Лишь тонкие, красиво очерченные губы оказались в тусклом свете горящего на столбе масла. Ночная бабочка? Нет, не похоже, те не так одеваются в тёплые ночи. Да и кого им отлавливать в этой пустыне?
- Месье офицер, вы человек порядочный. Проведите меня до освещённого перекрёстка. Я боюсь одна. Уж натерпелась страху, пока добралась сюда.
С этими словами она сунула под руку гусара узкую холодную ладонь и повела его сквозь темень на далёкий свет следующего фонаря. Сергей подчинился охотно – ещё какое-то время без «любимой», но предусмотрительно перевёл спутницу на противоположную сторону улицы, подальше от рокового окна. Он старался шагать медленно. Каблучки женских сапожек в такт звону шпор стучали по мостовой. Правила галантности не позволяли молчать.
- Вы, мадам, живёте поблизости?
Женщина была настроена игриво.
- Я повсюду живу, кавалер, в любой дом вхожа. А сейчас мне необходимо быть на том перекрёстке. Думаю, моя просьба вас не затруднила. Признайтесь, вы и сам не спешите домой?
- Признаюсь, - охотно подтвердил ротмистр. Ему стало легко и весело. – Жаль, что не придётся вести вас через весь Париж, на ту сторону Сены.
- Это совсем не обязательно, месье. Не имеет значения, пять минут вы пожертвуете мне или всю ночь. Главное, с этой прогулки, на которую вы к удаче своей так легко согласились, ваша жизнь круто изменится.
- Неужели к лучшему?
Незнакомка подумала:
- По всякому будет, но не будет бесплодной траты считанных минут жизни, равно короткой, год ли вам ещё отпущен или полвека. Не верьте тем, кто говорит, что у них всё прекрасно. Такие люди или лгут или равнодушны к жизни. Настройте себя на приятие жизни как на редкий, ограниченный во времени дар. И всё, что в нём, белое и чёрное, переносите, словно неизбежную данность. Удачам радуйтесь, неудачу принимайте с достоинством. Думаю, у вас есть задатки для этого. Скажу больше: вас ждут большие испытания, в которых обыкновенные житейские трудности будут казаться незначительными, и в самих них вы найдёте удовлетворение. Просто живите, сохраняя честь, оставаясь верным данному слову, дружбе, любви, справедливости, людям, поверившим в вас. Да ведь нечто подобное вы и сами некогда говорили. Разве не так? Будьте последовательны. Вот мы и пришли. Благодарю вас за проводины. Прощайте, месье Серж.
Они оказались на освещённом перекрёстке. Здесь была граница между бедными кварталами, оставшимися за спиной и особняками более состоятельных граждан, огороженными высокими заборами. Пока ротмистр озирался, гадая, какой дом откроет свои двери его ночной незнакомке, скрипнула калитка в заборе, и только женский сапожок мелькнул из-под короткой юбки. Где-то всё это сын Борисов уже видел: и полусапожки, расшитые жемчугом, и чёрную шаль. И голос, контральто, с лёгкой хрипотцой, знаком. Она знает его имя, хотя он не представлялся… Постой, постой! Так это же та самая маркитантка! Наверное, следовала за русской армией от Сиверского городка до Парижа.
Ломая голову над странной встречей, русский офицер, сделав «через правое плечо кру-угом», направился в сторону бакалейной лавки. Дом будто сам выехал из-за изгиба улочки – сияющий огнями по всем окнам бельэтажа и подъезда. Что за ночная иллюминация! И когда успели? Ведь менее часа назад он проходил с маркитанткой мимо спящего дома. На прихоть Луизы не похоже, она бережлива как и её отец. Недоумевая, вошёл в переднюю, где ждал его растерянный денщик с узлом походного скарба у ног. Месье бакалейщик буквально скатился к запоздалому постояльцу по лестнице:
- Серж!.. Месье ротмистр! Умоляю! Вернулся Шарль. Из плена. Он ничего не подозревает. Взываю к вашему благородству. Я послал кузену записку. Он живёт неподалёку. Вы знаете. Идите туда! Прекрасная комната – окнами в сад. А стол!
Изобразив на лице оскорблённое самолюбие, нищий русский офицер, не дожидаясь конца монолога, звеня шпорами, будто на смотре, вновь развернулся «кру-у-гом». За стенами дома, на брусчатке, освещённой из окон, сбросил маску – подпрыгнул и поскакал, пританцовывая, напевая «Марсельезу», в спасительном направлении. Да здравствует кузен Луизы! И сама она, душка, прелесть! И её славный отец! И все милые французы! Денщик с узлом последовал за барином, предвкушая щедрые «на водку».
Глава III. Серж Корсиканец.
Долго в ту ночь ворочался с боку на бок ротмистр на новом месте – мешали музыка в душе и какая-то работа в черепной коробке, будто освобождался мозг от накопившегося за годы войны сора, наполнялся свежим воздухом. Наконец Сергей погрузился в глубокий, целительный сон и проснулся далеко за полдень. Первая мысль – свобода! Он ощутил себя другим человеком, не похожим на вчерашнего легкомысленного прожигателя жизни. Решил, что так подействовал на него неожиданный поворот течения однообразных дней. Это так. Но одним только этим не объяснишь особое волнение души, как в предчувствии какого-то события, одновременно грозного и прекрасного, которое может быть и гибельным и победным, но не бесславным, не связанным с потерей чести, наоборот – благородным исполнением долга высшего порядка.
Наградив денщика франком «за верную службу», послал его к полковому командиру сказать, мол, барин занемог. Обычно в таких случаях «недуги» лечил в бистро. На этот раз гусар решил просто побездельничать с денёк-другой, насладиться свободой, которую он принял как избавление от обязательств перед Луизой. Дай, Бог, им с мужем-галантерейщиком счастья!
Устав от бездумной неги в постели, взялся за какой-то глупый французский роман. Скоро и чтение наскучило. Никак не мог придумать, за что бы полезное взяться. Наконец оделся и двинулся бесцельно, пешком, куда глаза глядят. Недавно в Париж прибыла из Лондона «гора жира и спеси», с уязвлённым до крайности самолюбием, – очередной Людовик, кажется Восемнадцатый. Это явление вершители судеб Европы назвали «реставрацией Бурбонов».
Теперь не просто было определить, кто во Франции победитель. Русские стали вроде пленников поверженных. Офицеры более-менее свободны. Но нижние чины! Одни воинские части заперли в парижских казармах, другие расквартировали по предместьям. Солдат изнуряют смотрами, плохо кормят. Единственные развлечения под замком в редкие часы отдыха – карты и вычёсывание вшей. Рискнувших на «самоволку» с мстительным удовлетворением отлавливают национальные гвардейцы. Это раздражающее, оскорбительное, но однообразное зрелище постепенно приедалось. Укоренявшийся порядок вещей никто не мог изменить. Пассивно сочувствующие ворчали: «Скорее бы домой». Те же, кто не в силах был смириться с действительностью, активно искали пути к её изменению.
В тот памятный для ротмистра день, то и дело натыкаясь на свежие метки новой власти, он вдруг подумал о том, что во многом заблуждался насчёт Франции. Кажется, теперь он понимает природу отвратительных пятен на лице Марианны. Совсем не «корсиканское чудовище» повинно в их появлении. Это, похоже, старые, многовековые следы абсолютизма Бурбонов. Их не смог, не успел ликвидировать Бонапарт за полтора десятилетия своего энергичного правления. Новыми для себя мыслями ротмистр поделился с седоволосым капитаном Старой Гвардии. Они случайно оказались рядом за стойкой в кафе, куда гусар забрёл подкрепиться стаканом вина. Ветеран горячо согласился с русским. И продолжил его мысль: эти пятна стали проявляться тем ярче, чем сильнее сжималась Наполеоновская Франция под давлением сил коалиции. «Бедная страна! Как ей помочь? Кто отведёт её от края пропасти? На ум приходит только один человек… нет, сверхчеловек. Но он пленник острова Эльба». Прощаясь, француз и русский, разогретые вином, условились о новой встрече.
Сергей Борисов не предполагал, что его мысль, высказанную капитану Старой Гвардии, среди русских в Париже поддержал бы, с оговорками, правда, русский царь. Александр Павлович тогда уже сожалел, что не оставил на троне Франции Наполеона или его малолетнего сына от Марии Луизы. С каждым днём всё большую озабоченность царя вызывало политическое упрямство Людовика, угрожающее нарушить хрупкое равновесие в послевоенной Европе. Тупоумный подагрик сразу вызвал недовольство народа безоглядным возвращением к старым, дореволюционным институтам. Бурбон не щадил и так уязвлённое самолюбие привыкшей к победам французской армии. Царь убеждал короля оставить нации триколор и даровать ей либеральный режим. Сейчас главное, внушал ему император, - умиротворение побеждённых и объединение республиканцев, бонапартистов, роялистов, легитимистов, «если только не желать новых потрясений».
«Надо уважать двадцать пять лет славы», - однажды закончил свой монолог император в надежде, что убедил этого толстошкурого осла. Куда там! Вместо идеи народного суверенитета, на чём настаивал самодержавнейший в мире монарх, брат казнённого Капета вскоре огласил манифест с обещанием от своего имени даровать народу представительное правление и основные гражданские права.
Оставшиеся не у дел, оскорблённые офицеры наполеоновской армии отгородились дверями кафе от роялистов, радостно беснующихся на улицах. Среди потёртых, чаще всего синих мундиров, случается, мелькают зелёные. На русских косятся, но они мужественно переносят глухую неприязнь побитых ими вчерашних врагов. Эти русские сочувствуют отверженным. Вот один из них, «чёрный гусар», ротмистр Александрийского полка. Его видят, как правило, рядом с ветераном Старой Гвардии по имени Шарль д’Анкур.
Ещё одна загадка «непостижимой славянской души»: некоторые из тех, кто преследовал французов от Москвы до Парижа, сотворяют себе кумира. Совсем недавно в непобедимом, казалось, враге, по фамилии Бонапарт, его новые, неожиданные поклонники видели отнюдь не уважаемого за всесилие великана, не Голиафа. Для них он был удачливый, опасный карлик с острым профилем и пронзительными глазами Антихриста. Его, разорителя православных церквей, грабителя имущества, поджигателя и убийцу, с трудом выпроводили из России. Затем долго теснили в Европе, пока не прижали к стенам Парижа и не пленили в Фонтенбло. Но после его падения в русских глазах вдруг из карлика вырастает благородный титан. «Хвала! Он русскому народу высокий жребий указал и миру вечную свободу из мрака ссылки завещал», - запишет коренной москвич слова примиренья в год смерти Наполеона на острове Святой Елены.
Будь император французов наследственным государём, призрак военного гения, не покидавший Европу, не стал бы в русском оккупационном корпусе идолом офицеров, не знающих, чем заняться в наступившей вдруг тишине, в скуке будней. Однако Наполеоном (а это имя, синоним звания «император», вмещало многое) стал сын бедного корсиканского чиновника, начавший службу младшим лейтенантом артиллерии. Он сумел сделать себя императором французов и заставить монархов Европы признать себя равным им. Сколько самолюбивых, тайных мечтаний возбуждал этот взлёт! Для какого-нибудь подпоручика, носившего суконную шинель, подбитую по бедности сукном же, создаваемый воображением идол был не золотой, а из такого же, как мечтатель, захолустного человеческого материала. При этом только безумец надеялся, что Фортуна может отметить и его столь же щедро. Нормальный человек не мечтает стать вровень со своим фетишем. Фетишист удовлетворяет религиозное чувство служением образу преклонения.
Для поклонников ссыльного императора этот образ был живым, человеческим, реальным. Служить ему - значит стать под знамя императора, вернув ему Францию. Русские бонапартисты были уверены, что после полученного в Москве урока великий человек (по духу конечно же республиканец, принявший корону лишь под давлением обстоятельств), направит свои нечеловеческие способности и энергию на созидание мирной, процветающей Франции. И эта великая страна станет вечной союзницей России. Царь Александр – странный русский, странный православный - с каждым днём разочаровывал их всё больше и больше своей политикой. Она редко отвечала интересам России. Франция, которую якобы освободили от узурпатора, благодаря царю досталась недостойному монарху по имени Людовик Восемнадцатый. У большинства французов он вызывает негодование и отвращение. Царь, кажется окружающим, равнодушно смотрит, как Европа начинает плясать под дудку австрийца Меттерниха, ещё вчера лакея Бонапарта. Англия остаётся самым последовательным и коварным врагом России, вчерашней её союзницы.
Ротмистр Александрийского полка окунулся в стихию бонапартизма сначала ради новых, острых ощущений. Затем, будучи человеком увлекающимся, всей душой, в один судьбоносный для себя момент, посчитал за благо для своей страны помочь французскому другу Шарлю вернуть на трон Франции «истинного» императора. Какое дело соотечественникам Сергея Борисова до интересов Альбиона? Почему династические союзы важнее естественных, диктуемых интересами нации и географией. Что это за «легитимное» право у Бурбонов владеть презирающим его народом? Да пусть корсиканец хоть всю Европу мордой в коровью лепёшку ткнёт! Вечный враг России – Порта. Балканских славян, православных греков, а не немцев надо освобождать. Первейшая задача русских - взять Константинополь, ключ от проливов. Этой цели можно достичь заручившись поддержкой возвращённого на трон Наполеона. В страхе перед ним ни австрияки, ни пруссаки не посмеют и тявкнуть, когда русские рати и Черноморский флот двинуться на Царьград.
Так убеждал себя чёрный гусар, собираясь на тайную сходку с единомышленниками.
Он не нарушил присяги. Узнав о высочайшем решении начать вывод русских войск из Франции, Сергей Борисов выхлопотал в полку бессрочный отпуск. Сменил гусарский мундир на цивильное. Теперь он частное лицо.
В кабачке у ворот Сен-Дени, облюбованном ветеранами непрерывной двадцатипятилетней войны, «белой вороной» среди офицерских мундиров выглядит молодой человек в сером сюртуке гражданского покроя. У него узкое тёмное лицо, какие бывают у жителей Прованса, но из-под шляпы с высокой тульей выбиваются русые пряди волос. Ветераны, обращаясь к нему запанибратски, как к своему, обращаются к нему «Сержем». Бывает, зовут корсиканцем за внешнее сходство с островитянами, за ту страстность, с которой русский, вчерашний их враг, включился в святое дело изгнания Бурбонов, этого позора Франции. Его смуглые руки с тонкими сильными пальцами, когда нет другого дела, заняты набросками окружающих его лиц, предметов антуража. Альбом для рисования и карандаш у него всегда в кармане. Однажды, делая наброски лиц по памяти, он увидел, что грифель как бы непроизвольно вывел профиль Андрея. И при этом ему показалось, что он слышит голос брата за дверью, на улице. Решил, что померещилось.
В один из летних вечеров, по окончании позднего ужина с десяток участников пирушки сели в скромные экипажи и двинулись просёлками, избегая оживлённых шоссе, на юг, к Лазурному берегу. С его возвышенных мест в ясные дни просматривался остров Эльба. Среди путников был молодой человек в сером сюртуке.
Спустя несколько дней в ворота постоялого двора на портовой окраине города Кан въехали два шарабана, влекомые усталыми мулами. В кузовах с высокими бортами сидели мужчины разного возраста, похожие на военных, безвкусно, второпях переодетых в штатское. Один лишь из путников, узколицый, телом не богатый, жилистый молодой человек, красовался подобранным по оттенку и покрою платьем серого цвета и шляпой с высокой тульей. К приехавшим вышел хозяин, похоже, заранее осведомлённый о прибытии гостей из Парижа.
- Комнаты над вами заняты нашими, не сомневайтесь, месье Шарль, - сказал он вполголоса, обращаясь к сидевшему за возницу. В пристройке – двое иностранцев. Ждут провожатого через Альпы. В Триест направляются. Разговор выдаёт в них славян, скорее всего русских. А лицами – цыгане.
- Русские?! – всполошился молодой человек в сером. - Ещё опознают.
Путники уже выбрались из шарабана. Кто-то усомнился:
- Что, у вас в России все друг с другом знакомы, Серж? Вас же дома – что снега.
- Не будем дразнить Фортуну, - заметил другой, - пусть наш гусар из комнаты без нужды не выходит, пока не прибудет судно.
Седой капитан сделал предостерегающий жест:
- Друзья, не забывайтесь! Здесь нет Сержа, нет других настоящих имён. Только клички. Здесь наш друг - Корсиканец! Так обращайтесь к нему и так зовите за глаза.
Сергей благодарно улыбнулся ветерану Старой Гвардии. Ему нравилось новое своё имя; оно сближало его с величайшим из землян, и в нём звучало мистически «cor!»
Глава IV. Каторжник.
После Ватерлоо англичане и пруссаки передали захваченных офицеров армии Наполеона королевской военной администрации. Среди пленных сразу выделилась группа подозрительных лиц, которые выдавали себя за французов. На допросах они путались в показаниях, называли вымышленных родителей и свидетелей. Судьи не сомневалось: перед ними не граждане Франции, призванные под императорские знамёна бежавшим с острова Эльба Бонапартом, а иностранцы. Разговор с наёмниками в трибуналах был короток: каторжные работы.
Не избежал сурового приговора и командир эскадрона гусар по имени Серж. Он назвался Корсиканцем, земляком Буонапарте. Ни удовлетворительный французский язык, ни внешность южанина не могли ввести в заблуждение опытных служителей армейской Фемиды. Корсиканец! Нет таких фамилий. Это явно кличка участника тайного братства бонапартистов. Только за кого бы ни выдавал себя лжец, на помилование он рассчитывать не мог, ибо отметился в памяти многих влиятельных французских семей.
В истории утвердилось мнение, что опасный беглец с острова Эльба на пути от бухты Жуан до столицы не встретил сопротивления войск Бурбона. Это заблуждение. Стычки между «белыми с лилиями» и «трёхцветными» случались нередко. На подступах к Парижу сотня императорских гусар атаковала немногим меньшее по численности подразделение тяжёлой королевской конницы. Гвардейцы-кирасиры, все из высшей аристократии, были изрублены гусарами под командой дотоле неизвестного Сержа Корсиканца. За этот успех лихой кавалерист был назначен императором командиром эскадрона, который только предстояло сформировать из разношёрстных конников. Уязвлённая родовая аристократия взяла на мстительную заметку дерзкого гусара. И когда истекли «сто дней» Бонапарта, верный ему офицер не мог рассчитывать на снисхождение старой знати.
Гусар был приговорён к пяти годам неволи. На него, как и на всех арестантов, собранных в тюремном дворе Брюсселя, надели синие тиковые штаны и красную арестантскую куртку поверх батистовой офицерской рубахи. Ему остригли голову, но поленились сбрить чёрную щетину на запавших щеках. Оставили осуждённому добротный солдатский ранец с обиходными предметами. Среди них затесался осколок блюдца из белого благородного металла. Владелец сохранил заветное серебро в отнюдь не сытой жизни на острове Эльба. Прихватил с собой, когда по сигналу императора-изгнанника поднялся на борт брига «Непостоянный». Флагман исторической флотилии с Бонапартом на капитанском мостике тайно, глухой ночью, двинулся к Лазурному берегу, ведя за собой мелкие парусники. 1 марта 1815 года в бухте Жуан, в виду города Кан, высадилась «армия» в 1100 штыков, чтобы возродить Империю Наполеона I.
Сопровождал осуждённых пожилой жандармский офицер. Мундир стража порядка он, видимо, носил по ошибке. Сутана кюре была бы ему более к лицу. Проверяя поклажу нового подопечного, долго рассматривал обрубок серебряного блюдца с выцарапанным инициалом «С».
- Это что?
- Семейная реликвия.
Предмет определялся как «режущий». Обещание «превосходительного каторжника» не употреблять его во зло вызвали вздох капитана:
- Не положено. Я вынужден… Служба.
С выражением сожаления на мягком бритом лице он изъял опасный предмет, но обещал осуждённому возвратить реликвию в день освобождения.
Мужество покинуло презиравшего смерть кавалериста, наречённого неумолимой властью пятизначным номером, когда на нём, под затылком, заклёпывали ударами молотка железный ошейник. Прикованных к общей цепи арестантов прогрузили на длинную телегу и повезли в сторону моря. Номер 11516 в отчаянии принял решение покончить собой, как только представится возможность. Но долгая дорога способствовала созреванию другой мысли, более свойственной сильной и здоровой натуре Сергея, сына Борисова. Медленно уплывал за задок телеги мирный сельский пейзаж уже недоступной жизни. Двуногое существо с железным ошейником на шее, потерявшее право называться человеком, но, тем не менее, им ещё остающееся, всё сильнее проникалось желанием преодолеть соблазны самоубийства. Выжить во что бы то ни стало! Сделать эту цель своим маяком и двигаться на огонь надежды через унижения и боль, телесную и душевную.
Сена и морские воды Ла-Манша в месте встречи образуют узкий и глубокий залив (губу, говорят поморы в России). На северной его стороне раскинул свои причалы и другие портовые сооружения Гавр – главные морские ворота Франции. Здесь же находился острог. Узилище и в стужу не отапливалось. Арестанты спали на голых досках, ели неизменный «сюп». Всегда в кандалах, часто прикованные за ногу цепью к ядру. За малейшую провинность надсмотрщики наказывали каторжников палками, карцером, хуже могильного склепа. На рассвете заключённых уводили из острога в порт – на разгрузку торговых судов, на работы в доках. Пуще смерти страшились галер. При кораблекрушениях гребцов некогда было расковывать, да и опасно для команды. И работа за вёслами по двадцать часов с утки изнуряла до скорой смерти.
К счастью для русского, выдающего себя за корсиканца, здесь он почти освободился от настойчивого, соблазнительного зова смерти. А телом был крепок, несмотря на кажущуюся хрупкость небольшой фигуры. Часто его товарищи по несчастью (по сравнению с ним – голиафы) падали в изнеможении под мешком с грузом, у забиваемой вручную сваи; не выдерживали многочасовой плотницкой работы в доках. Его же тонкие, перевитые железными мускулами руки не знали усталости. Недостаток физической силы он возмещал природной выносливостью. Притом, научился расходовать энергию так, чтобы её хватало от сна до сна, короткого, но глубокого, всегда для него целительного.
При остроге была школа. Обучение чтению и письму, счёту неграмотных преступников входило в систему смягчения нравов. Когда заболевал какой-нибудь учитель-монах из обители, содержащей школу, тюремное начальство обязывало экс-офицера вести занятия. Получалось вроде отпуска, способствующего восстановлению сил. От изнурительной работы, от беспросветных мыслей Сержа-Сергея выручала также способность к рисованию. В ненастные дни под открытым небом каторжанам разрешалось разводи костры. У огня грелись. Уголёк из золы годился для росписи стен и других подходящих поверхностей в минуты отдыха колодников. Тюремное начальство заметило эту способность Номера 11516 и, бывало, заказывало «парсуны» с себя, предоставляя дешёвому (очень дешёвому) художнику какое-нибудь свободное помещение тюрьмы под временную мастерскую.
Ещё Корсиканец отыскал «наощупь» верный способ коротать время – не замечать его. Серж-Сергей не считал дни, не делал ногтём по вечерам царапин на досках нар, чем занимались многие из его соседей по заточению; не заглядывал мысленно в будущее, даже в завтрашний день. Календарь для него перестал существовать. Какой сегодня день? Число? Месяц? А год?.. Не всё ли равно! Вдруг оказалось: третье лето миновало с того дня, когда удар молотка под затылком отозвался в мозгу болью отнюдь не физической.
То осеннее утро выдалось пасмурным. Только каторжные погодой не интересовались. Те, для кого каждая минута существования – жестокая, бескомпромиссная война со всем тем, что олицетворяет тюрьму, способны ощущать лишь очень сильную боль и очень сильный голод. В заключении тупеет не только ум, тупеет каждая клетка организма. Какое значение имеет погода, если в твоём распоряжении в дождь, снег, стужу, при палящих лучах солнца, ветре неизменные штаны да куртка, рубаха из грубого холста, шарф жгутом, похожий на корабельный канат, башмаки, подбитые гвоздями, нелепая шапчонка?
Когда надсмотрщик с палкой на плече, вместо того чтобы соединить заключённого Номер 11516 цепью с другими каторжниками перед выходом со двора острога, велел ему следовать за ним, конвоируемый подумал, что ждёт его карцер и двойные кандалы. За что? Гадать не хотелось. Наверное, просто пришла его очередь. Но вместо карцера он оказался в кордегардии. Проходя через сумрачную прихожую, заметил боковым зрением человека в офицерском мундире без погон. Лица не разглядел: ранний посетитель сидел спиной к окну, а свеча на столе перед ним была экономно потушена дежурным жандармом.
В кабинете начальника, кроме самого хозяина в полковничьих эполетах, находились двое в штатском, не из тюремной команды. Каждого из здешних Сергей знал в лицо.
Неожиданно начальник, глядя в бумагу, выложенную на стол, обратился к арестанту, подтверждает ли он своё имя, названное им на суде, - Серж Корсиканец. Номер 11516 подтвердил по форме. Тем же скучным голосом, не поднимая глаз, жандармский полковник объявил:
- Решением Королевского суда вы с сегодняшнего дня освобождены.
Двое в штатском, глядя на хозяина острога, согласно кивнули. Полковник сдвинул на край стола раскрытую, большого формата книгу и чернильницу с пером:
- Распишитесь здесь.
Сергей, сын Борисов, машинально повиновался. Он не был взволнован. Лишь удивлён: «Неужели пять лет прошло? Нет, года два-три…». Видимо, вид у него был для сидящих забавным, когда, с трудом расписавшись в книге, выпрямился и вытянул руки по швам. Королевские чины многозначительно переглянулись.
- Вы освобождены, - повторил полковник, - свободны, - протянул какую-то сложенную вдвое бумагу. – Ваш паспорт… Да держите же! Ступайте!
Теперь голова у амнистированного пошла кругом. Надсмотрщик подтолкнул его в сторону двери. В прихожей велел ждать и вышел во двор.
- Серж! – шагнул к нему от окна человек в офицерском мундире без погон.
- … Не может быть!.. Шарль!
Освобождённого гусара уже тискал в объятиях седоволосый ветеран Старой Гвардии, с которым летом 1814 года группа бонапартистов отплыла из Кан в сторону острова Эльба. Последний раз они виделись накануне сражения при Ватерлоо. Когда восторг встречи сменился оживлённым, осмысленным диалогом, русский узнал, что Шарля спас от мести роялистов высокородный племянник, граф д’Анкур. Любимец короля Людовика увёз дядю в родовое имение на полуострове Бретань и продержал там несколько месяцев под честное слово, пока в стране не утихли страсти «ста дней». Получив свободу действий, Шарль занялся поисками участников высадки в бухте Жуан. Найти удалось немногих. В их числе оказался каторжник номер 11516. Свободу его француз-полковник выменял на обещание племяннику не компрометировать титулованную фамилию в глазах короля, то есть навсегда отказаться от попыток выкрасть императора у англичан с острова Святой Елены.
Разговор друзей-бонапартистов прервал вернувшийся надсмотрщик. Не расставаясь с палкой, он нёс на плече солдатский ранец с имуществом каторжника, уже, слава Богу, бывшего. Следом за ним показалось в дверях бритое мягкое лицо жандармского офицера. В руке он держал предмет, размером с ладонь, завёрнутый в серую холстину и перевязанный шнурком. Приблизившись к амнистированному, протянул ему свёрток:
- Ваше серебро, месье. Удачи!
Через несколько часов нанятое Шарлем рыбачье судно выйдет из Гаврского порта вслед за солнцем в залив Сены. За мысом Аг баркас повернёт на юг, к берегам Бретани.
Граф д’Анкур, владелец титула и родового замка, нежеланного гостя невзлюбил заочно. Освобождённого им каторжника дядя-бонапартист представил уроженцем Корсики, так как знал о неприязни племянника к русским. Но, во мнении убеждённого роялиста, земляки узурпатора французского престола были не лучше северных варваров. Те хоть и пригрели у себя дома высокородных беженцев из Франции, таких как герцог де Ришелье, но унизили французов так, как не унижал никто из просвещённых соседей со времён 100-летней войны. Правда, граф несколько смягчился, когда увидел карандашные наброски нежеланного гостя. Даже снизошёл до заказа ему своего портрета маслом. Кисти и краски приобрёл Шарль. В его комнаты, в дальнем крыле замка, где поселился соратник старого капитана, граф приходил позировать. Сергею-Сержу раньше не приходилось писать масляными красками. Пришлось учиться на ходу. Работа затянулась. Но не качеством исполнения усилил неприязнь графа в отношении себя портретист-любитель. Графу не понравился он сам – на холсте. Рука художника, не повинуясь мысленному наказу его ума - угодить заказчику, невольно изобразила на холсте сущность молодой, с жесткой складкой рта, холодной натуры. Работа была отправлена в чулан. Новых заказов от хозяина имения на полуострове не последовало.
Борисову сыну претило быть нахлебником у кого-либо. К его удаче он пришёлся ко двору, точнее сказать к цеху, а по-русски, - к артели мастеров по восстановлению старых фресок. Неподалёку от замка д’Анкуров, в седловине между соседними холмами, находилось аббатство, возведённое в романском стиле ещё при Карле Великом. Здесь находилась графская усыпальница. Древние фрески сильно потускнели, местами было невозможно понять, что на них изображено. Как-то, прогуливаясь по окрестностям, товарищи по высадке в бухте Жуан забрели в аббатство. Их внимание привлекли спорщики, сгрудившиеся у покрытой фресками стены. Сергей-Серж прислушался, дал совет. Кто-то из спорящих сначала возразил, но, подумав, последовал совету чужака. Когда на стене под рукой мастера появилось поверх старой краски свежее красочное пятно, раздались возгласы одобрения. С того дня гость Шарля зачастил в аббатство. Сначала работал как ученик – за символическую плату, скоро оказался среди помощников мастера. Пришёл день, когда со словами «позвольте, граф, расплатиться за стол и кров» он выложил перед своим благодетелем табачный кисет с луидорами. Разумеется, родовой аристократ от золота своего гостя надменно отказался. Тогда гость пожертвовал эти деньги домовому храму д’Анкуров. Представитель титулованной знати был вынужден невольно признать однодворца равным себе.
Жизнь в Бретани русского человека, нижегородца из служилого сословия, авантюрная, наполненная приключениями, закончилась, когда капитана Шарля, из младшей ветви д’Анкуров, отнесли в родовой склеп. Сергей-Серж, по приобретённой в остроге привычке не замечать течения времени, только тогда обратил внимание на календарь. Ого! Седьмой год пошёл, как он вышел из острога. А всего пробыл Сержем Корсиканцем более десяти лет. Пора к русскому имени возвращаться. Пора к своим.
Глава V. Император Александр.
Лето 1825 года выдалось в прибалтийских губерниях жарким и грозовым. Насыщенный электричеством воздух вызывал беспокойное томление души, как в ожидании беды. В окрестностях Царского Села в разное время дня можно было видеть одинокого путника. Он уходил в сторону, когда замечал на просёлочной дороге, на полевой или лесной тропе встречного. Да никто и не пытался приблизиться к нему. Местные жители робели, завидев высокорослую фигуру в генеральском мундире, при звезде и орденах. Всякий узнавал: царь!
В свои сорок семь лет Александр Павлович сохранил цветущее лицо, живой взгляд светлых глаз с обворожительным прищуром, что вызвано было близорукостью, отнюдь не тщеславным желанием нравиться, как утверждали злые языки. Его не портили узкие губы - признак натуры иронической. Он прикрывал лысеющий лоб зачёсом белокурых волос, таких же шелковистых, как и небольшие бакенбарды.
Будучи суеверным, при этом обладая религиозным умом, Александр I после двенадцатого года уверовал в Провидение не без помощи баронессы де Крюденер, мистической женщины. Оно сохранило его, «Белого Ангела», среди стольких опасностей, для торжества над «Ангелом Чёрным». Ничто не грозит царю, пока покровительствуют ему Высшие Силы. Это убеждение помогало императору сохранять выдержку под ядрами и пулями. Случай под Дрезденом усилил её. Тогда, находясь рядом с генералом Моро, Александр почувствовал неодолимое желание отъехать в сторону. И повиновался внутреннему голосу. Сразу на том месте, где только что нервно перебирал копытами Эклипс, разорвалось ядро. Моро был смертельно ранен.
Кто может угрожать одинокому путнику в окрестностях летней резиденции царей? Заговорщики, о которых доносят императору соглядатаи, строят свои республиканские козни в столице и по гарнизонам на юге. Увы, некоторые из господ офицеров, заразившись французским либерализмом, почувствовали вкус к представительным учреждениям, переняли образ мыслей республиканцев. Прихлопнуть сразу всех, что ли? Рука не поднимается: утомила жизнь. Притом, есть Аракчеев – исполнит, когда время придёт.
Александр понимал, что, рассуждая таким образом, он лукавит. Причина его бездействия в отношении злоумышленников в ином. Когда все потусторонние силы ополчались против него, будто вставал из гроба отец и ходил по пятам за сыном. Александр никогда не оправдывал себя: он – отцеубийца. Эта мысль отравляла его не только во дни поражений и неудач, но и на вершинах успеха. Затрудняла каждый его шаг, окрашивала чёрным самые чистые, благородные помыслы. Так может быть заговор, созревающий среди его офицеров, участников заграничного похода, и есть грозный знак Провидения? Если он, Александр, не остановил заговорщиков тогда, в 1801 году, то какое у него право пресекать действия других злоумышленников сейчас? Не лучше ли смиренно ждать решения Высших Сил? Он мечется в дорожной карете по России, будто убегает от себя. Забравшись в глушь, не может усидеть на месте. Он не желает видеть возле себя никакой охраны. Даже адъютанту, князю Волконскому, не позволяет сопровождать себя.
С этими мыслями спаситель Европы вышел на пересечение просек с крестом из бурого гранита. И замедлил шаг. Вновь на пути царя оказался человек в боливаре. Вчера и позавчера, в разных местах этого редкого, с полянами, леса, незнакомец издали кланялся и уходил в сторону. Александр отвечал наклоном головы и продолжал свой путь, не оглядываясь. Сегодня третья встреча. На случайность это не похоже, ведь он, государь, никогда не повторяет свой маршрут. Значит, за ним следят от самого дворца. От этой мысли похолодело в сердце. Привычным усилием воли Александр справился с собой и свернул в боковую просеку. Но не выдержал, оглянулся. Незнакомец шёл за ним, сокращая расстояние.
Преследуемый остановился и повернулся лицом к преследователю. Тот замер, вытянув руки вдоль тела. Ни оружия, ни дорожной палки при нём не было. Кафтан простолюдина, но сапоги офицерские, кавалериста. Экзотическая шляпа с широкими полями уменьшала и так небольшой рост незнакомца. «Явно из военных, человек благородный», - уверенно умозаключил Александр, знаток людей.
- Что вам угодно, сударь? – издали спросил император благожелательно, мягким голосом (ответа не последовало). – Подойдите ближе.
Незнакомец без суеты, сохраняя достоинство, сняв шляпу и держа её в правой руке, повиновался. На расстоянии шага от государя подтвердил его догадку, прищёлкнув каблуками. Только теперь Александр, будучи близоруким, смог рассмотреть этого не старого, но с обильной сединой на висках в бакенбардах, смуглого, темноглазого человека. Что он говорит? Император, тугой на одно ухо, склонился к незнакомцу:
- Что, что? Повторите, будьте любезны.
- Ваше величество, государь, - голос был хрипл; пальцы, держащие шляпу, выдавали волнение.- Прошу о милости…
- Вы нуждаетесь? Какая сумма выручит вас? Кто вы?
- Нет, нет! Я не прошу денег, не в том дело, – запротестовал незнакомец, ободрённый тоном и словами человека, который решал судьбы мира. – Ваше величество, позвольте… Ваш покорный слуга, Серж Корс…, Сергей, сын Борисов…
- Так кто вы, Борисов? Вы служили? Расскажите о себе. Что с вами приключилось? Только всю правду, - (царь присел на пень, смахнув снятыми перчатками опилки на срезанной поверхности, указал жестом на валун). – Можете сесть.
Борисов склонил голову в знак благодарности, но опуститься на камень не решился. Царь не настаивал.
- Да, ваше величество… как на духу… Я был ротмистром Александрийского гусарского полка. За дело при Кульме награждён «Георгием». Покинул полк в июне четырнадцатого года, в Париже…
Царь поднял брови, лицо его стало жёстким. Натянул на красивые руки перчатки.
- Вот как! Это серьёзно, ротмистр… Верните орден!
- Крест потерян при Ватерлоо, Ваше величество.
- Так вы, ротмистр… бывший ротмистр, дезертировали, чтобы воевать против нас?
- Такой мысли у меня не было, государь. Я насмотрелся на Бурбонов и посчитал за благо для Франции и для России участвовать в освобождении законного императора французов с острова Эльба. Под именем Сержа Корсиканца добыл саблей право командовать эскадроном.
Суровое выражение на лице царя смягчилось. Он с интересом взглянул на этого гусара с причудами. Ведь они - мысленно признался себе Александр, - они (самодержец и его заблудший подданный) – в какой-то степени единомышленники.
Александр скоро пожалел, что отдал трон Франции Людовику, этой неблагодарной свинье. «Реставрированный король» сумел возбудить в русском императоре глубокую неприязнь ко всем французам, которых он в покорённом Париже первые недели ставил по человеческим качествам выше всех европейцев. Покидая город на Сене, он с горечью признался: «На этой земле живёт тридцать миллионов двуногих животных, обладающих даром речи, но не имеющих ни правил, ни чести. Наконец-то я удаляюсь из этого проклятого города».
- И чем вы занимались после изгнания Бонапарта?
Сергей Борисов уже оправился от сильного волнения.
- Сначала мной занялись королевские тюремщики. Три года каторжных работ в Гавре. Выручил однополчанин, ветеран Старой Гвардии. После каторги я пользовался его гостеприимством в родовом имении в Бретани. Когда он скончался, я покинул Францию. Решил: будь что будет. Вернусь домой, покаюсь. Непременно перед императором. Он высший судия. Его приговор будет окончательным и справедливым. Его прощение никому не позволит выдвигать против меня новые обвинения. Явись я сразу в полицию, то участь моя была бы неопределённа. Скрываться под чужим именем, играть новую жизнь уже не было сил. Словом, я решился. Сначала оказался в Варшаве. Там, узнаю, находится ваше величество (обнадёживающий знак!). Вы открывали тронной речью заседание сейма. Дальше двигался вслед за царским поездом. И вот я здесь перед вами, мой государь. Смиренно прошу снисхождения и склоняюсь перед вашей волей, каким бы ни было решение вашего величества.
Наступила пауза. Царь сидел на пне, похлёстывая в раздумье прутом по лаковому ботфорту. Дезертир, бывший ротмистр гусарского полка, стоял перед ним поникший. От душевной усталости лицо его посерело, казалось старым, чему способствовала седина в лёгких русых волосах, не гармонирующих с цветом кожи и общим восточным обликом странного русского. Наконец государь поднялся, вынудив своего собеседника смотреть на него снизу вверх.
- Я приму решение. Мне надо подумать. Вы где остановились?
- Булочная Шварца, ваше величество.
- Хорошо, в пятницу ждите меня на этом месте, в четыре часа пополудни.
И вдруг подал руку. Гусар не знал дворцового этикета, но догадался поцеловать поверх перчатки. Казалось, глаза царя улыбались.
Проситель осмелел:
- Ваше величество, неужели вы доверяете моему слову? Я нарушил присягу, я бывший каторжник, я проник в Россию незаконно, я…
-Вы придёте в пятницу, сын Борисов, - прервал его сбивчивый монолог император, и внезапно из глубин его памяти всплыл другой «сын Борисов». Александр обладал способностью с одного раза запоминать имена и звания. – Скажите, у вас есть брат, артиллерист? Кажется, Андрей?
- Если остался жив. Да, артиллерийский поручик. Последний раз мы виделись в двенадцатом году.
- Штабс-капитан, - поправил царь. – Он отличился на моих глазах под Парижем. Вместе с повышением в звании был пожалован фамилией. Так что брат ваш сейчас… м-м-м, Корнов… нет, Корнин.
Александру показалось, что брат упомянутого артиллериста посмотрел на него как-то странно. На самом деле, Корсиканец был поражён. Не столько известием о брате. Дарованная царём фамилия Андрею, со слогом «кор», вызвала в нём волнение. Ведь и его, Сергея, кличка содержала этот слог, ставший мистическим.
Он пропустил момент, когда царь поднялся с пня и направился вниз по просеке в сторону Царского Села. Догнать не решился. Присел на освободившийся пень. Впервые подумал о том, что не случайно, несмотря на все превратности судьбы, серебряный обрубок блюдца сохранился при нём.
Глава VI. Прогулки с государем.
В пятницу Сергей пришёл к «историческому» уже пню фатально спокойным. Будь, что будет! Государь сказал «я приму решение», но его протянутая для поцелуя рука, участие, с которым он расспрашивал о брате Андрее, позволяли надеяться, что решение будет благоприятным. В худшем случае, сошлют солдатом с правом выслуги офицерских погон в дальний гарнизон. Он, маскарадный Корсиканец на кровавом наполеоновском карнавале, слава Богу, остался русским.
Государя заметил издали. Александр был в белом кавалергардском мундире, который полнил его уже оплывающую фигуру, без треуголки. Как подсказали правила хорошего тона, Сергей двинулся навстречу государю. Когда они сблизились, обнажил голову, поклонился с искренним уважением. Вместо ответного приветствия, император произнёс осуждающе:
- Вы ввели меня в заблуждения, ротмистр, - и поскольку проситель онемел от неожиданности, продолжил. – Мне доложили: вы не дезертировали из армии; вы взяли бессрочный отпуск. Это разное. Это снимает с вас обвинения в преступлении против отечества и в нарушении присяги. Кроме того, вы не принимали участия в боевых действиях французов против русских на стороне первых. Однако вы сражались против моих союзников. За это понесли наказание французской каторгой. Будет с вас. За остальные гусарские безобразия выражаю вам монаршее неудовольствие и выношу порицание, ротмистр.
Протянутая в перчатке рука была сигналом, что разговор на эту тему завершён. Ротмистр! Государь сказал «ротмистр»; тем самым подтвердил воинское звание Сергея Борисова в российской армии. Уронив боливар к ногам, ротмистр благодарно припал к милостивой руке.
- Век не забуду, ваше величество! Используйте меня в любом деле. Я уже не тот легкомысленный гусар. Заблуждения молодости преодолены. Готов служить, где угодно будет вашему императорскому величеству!
- Ну, ну, - остановил Александр бурный поток благодарности прощённого им подданного. – Я хочу верить вам. Может статься, возникнет нужда использовать вас в делах, от которых зависит судьба … Может статься… Пока говорить об этом не будем, ротмистр. Время не пришло… Вы сейчас никакими заботами не обременены? У вас есть какой-нибудь капитал?
Борисов смутился:
- Я не в чём не нуждаюсь, государь.
- Не нуждаетесь? Позвольте усомниться, - с этими словами царь извлёк из бокового кармана незапечатанный пакет. – Возьмите, это в счёт вашего жалованья. Вы будете сопровождать меня на прогулках. Смените платье на более пристойное. Только штатское, но без всяких там боливаров и ярких жилетов, чтобы не бросаться в глаза. Я возвращаю вас из затянувшегося отпуска в прежнем звании, но о полковой жизни пока не мечтайте… Так вы у булочника? Оставайтесь там. Выходите ежедневно к десяти часам на западный берег пруда с Чесменской колонной, дежурьте до четырёх пополудни. Перекусить можно в кондитерской. Оттуда удобно наблюдать за прогуливающимися у воды. Увидите меня, следуйте на расстоянии, покуда не удалимся на безлюдье. Во дворце не появляйтесь. Понадобитесь, вас найдут.
Два первых летних месяца Сергей Борисов ежедневно занимал пост в указанном им месте, но не стоял столбом у воды, а прогуливался вблизи в боковых аллеях, под прикрытием зелёных кущ. Если уставали ноги или накрапывал дождик, занимал столик в углу кафе, попивал мелкими глотками кофе, потягивал из бокала бордо. Через обычно распахнутое окно открывался вид на пруд с колонной в центре водоёма. Гуляющих было немного. Иногда высыпала из Лицея на озёрные скаты, распугивая благовоспитанных дачников, орда питомцев Энгельгардта. Директор отдыхал от самого памятного из своих подопечных, питомца муз и наслаждений. Кудрявый выпускник семнадцатого года теперь коротал дни в Михайловском.
Ротмистр, выбравший для праздной публики маску анахорета, нелюдимого литератора, заехавшего в Царское Село для общения tete-a-tete с музами, обзавёлся длиннополым сюртуком серого сукна, такого же цвета панталонами, которые заправлял в сапоги с отворотами. Трость с набалдашником из дымчатого стекла, низкий цилиндр завершал скромную экипировку «неизвестного литератора». Покой в сердце и сытая жизнь разгладила ранние морщины на его округлившемся лице. Седина ещё резче оттенила молодость. Спокойный, внимательный взгляд тёмных глаз не вызывал любопытства случайных встречных: человек как человек, ничем не примечательный среди других, коротающих летние дни вдали от шумной столицы.
Царь появлялся раза два в неделю. Прогулки с ним были то совсем короткие, по окраинам парка, то царствующий ходок и его спутник уходили далеко, вслед за солнцем. Забирались в дебри, где буйствовала зелень и стояли над мочажинами столбы кровососущих тварей в ожидании жертвы.
Александр сначала как бы присматривался к новому человеку, обязанному ему всем. Не назойливо с одной стороны подойдёт, с другой, умело выясняя отношение подданного к разным лицам, предметам, событиям. Ротмистр легко раскрывался своему покровителю, не видя ничего предосудительного в любопытстве государя. Служба есть служба. Но при этом царь раскрывался и сам. Не то, чтобы он поставил себе задачу расположить к себе нового человека ответной откровенностью, а делал это непроизвольно.
В мистической душе императора ростки врождённых и в юности возникших желаний разрослись до чудовищных размеров, заполнили всё его существо, вытесняя разум. А ум у него был рациональный, пытающийся сомневаться, взвешивать, сопоставлять. Он знал, что близкие по родству и наперсники его лихорадочных дум переполнены всем, что изливалось из «священного сосуда» по имени Александр всё чаще, всё обильнее. Великие князья Константин и Николай, императрица Елизавета, к которой он давно остыл, «дубовый» Аракчеев, «потусторонний» князь Голицын, любимый адъютант князь Волконский, дама «сердечной привычки» Нарышкина - все они уже не в состоянии пополняться новыми порциями монарших откровений. Всё старое окружение оглушено, задавлено. Теперь Александр почувствовал вдохновение. Возле него оказался искренне преданный ему человек, способный принимать всё, чем облегчает свою душу обожаемый им государь. При новом знакомце отпадала необходимость сдерживаться, опасаясь осуждения, непонимания, предательской огласки. Он знал, что его офицер всё одобрит, со всем согласится, будет нем, как лишённый языка.
Наиболее памятной стала для ротмистра последняя прогулка с царём. На выходе из рощи они наткнулись на возницу, который избивал кнутом клячонку. Бедняга не могла сдвинуть с места застрявший в тележной колее воз с дровами. А чувствительный государь не мог вынести такого зрелища. И ротмистр возмутился, схватил сзади, в охапку мужика. Тот, разъярённый, не сразу сообразил, в чьих оказался руках. Стал рваться, повторяя: «Мой конь! Моя власть!». Затрещина привела его в чувство. А когда «енерал» и барин в штатском подсобили клячонке и оплатили её владельцу оплеуху серебряной полтиной, крестьянин стал плакать и божиться, что никогда больше и пальцем не тронет животину. «Смотри у меня, экзекутор!» - пригрозил ротмистр и стал догонять царя, который уже спускался к источнику. В распадке почистили платье и обмылись ключевой водой.
К вечеру, утомившись от ходьбы, путники устроились в тени под клёном. Отсюда виден был царскосельский парк. В его кущах тонул с крышей дворец. Только приплюснутые маковки домашней церкви светились сусальным золотом под солнцем.
Заметно было, весь день Александр таил в себе какую-то мысль. Наконец нарушил молчание:
- Чем мы, цари, отличаемся от того мужика! У каждого из нас свой воз – страна. И бессловесная, покорная тварь – народ. И, как тот несчастный поганец, мы мним себя владыками живого имущества. Мы присвоили себе право карать и миловать, гнать на бойню, то бишь, на войну. По настроению можем лишить мыслящее стадо подножного корма и стойла. В юности некоторые из нас горячо берутся за либеральные реформы, обещают подданным облегчение от тягла, но бессильно опускают руки перед первыми трудностями. Предают доверие нации. Потом, не чувствуя прежнего благоговения и обожания, часто сталкиваясь с ненавистью, начинают решать все проблемы кнутом. Я именно такой владыка, ротмистр. Недаром называют меня Северным Сфинксом. Моим наставником был Лагарп, говорят, брат Робеспьера, моим помощником стал реформатор от Бога, Сперанский, но я не осуществил ни одного обещанного преобразования. Вопреки намерениям, остался самодержцем. И предпочёл править Россией по Аракчеевски. Изгнавших Антихриста оставил в рабском состоянии, многих обрёк на военные поселения. То есть не только не оправдал чаяний народа, но посеял вокруг себя злобу и разочарование. Но теперь я готов перечеркнуть прошлое. Все мои мысли поглощает будущее. Только оно уже не на земле. Оно – по ту сторону…
Император умолк и принял сидячую позу, прислонившись спиной к стволу клёна. Ротмистр поспешил подняться на ноги, смахнул древесный и травяной сор с одежды. Мысль лихорадочно заработала: как избавить царя от душевной боли? Быстро нашёлся:
- Вы несправедливы к себе, мой государь. Посмотрите, как едина и целостна Россия по сравнению с кипящим политическими страстями французским котлом! И это ваша заслуга. Наполеон был великим полководцем, но у него не достало твёрдости навести порядок в собственной стране. Что это за император, от которого в решающую минуту уходят маршалы и уводят за собой войска, как было накануне первого отречения!
Александр невесело усмехнулся:
- Вы повторяете мои слова. Где вы их подслушали? Впрочем, многие так думают. А что касается возможностей владык, их у каждого столько, сколько отпущено свыше. Меня всегда поражала мысль о внезапных поворотах судьбы, об её изменчивости, о тщете усилий земных владык и целых народов. Абсолютно ничего не зависит от нас. Мы лишь игрушки в руках Провидения. У меня нет способностей военачальника, разве что парадом могу командовать. Однако Провидение назначило мне стать победителем величайшего стратега и тактика. Наполеон, отступая от Москвы до Парижа, не проиграл почти ни одного сражения (разве что под Лейпцигом был посрамлён) и всё же оказался побеждённым. В день отречения в Фонтебло у него было шестьдесят тысяч пехоты, но он не двинул их на союзников, какая-то неодолимая воля сковала его решимость. На следующий год он вернул себе трон, начав поход с одной тысячью штыков, и вот нелепый случай под Ватерлоо крадёт у него почти выигранную битву. Как оказался на пути его кирасир овраг, ранее на том месте не существовавший?
…Они уже спускались в долину, к пруду с Чесменским столбом.
- Я ведь не создан для высшей власти, - продолжал свой монолог царь. - Это династическая ошибка, всё тот же случай. В юности мечтал удалиться от мира, жить отшельником. Но, признаюсь, манила и власть, как неизведанная соблазнительница. Что ж, я её изведал в полной мере. Она больше не интересует меня, поверьте. Я пережил крах всего, в чём видел своё предназначение. Теперь ничто не держит меня на троне, кроме долга. Если братья позволят, с лёгким сердцем удалюсь от мира, чтобы кончить свои дни в уединении, служа Богу. Это не такой уж большой секрет. Я говорил Вильгельму Прусскому: откажусь от трона, когда мне исполнится пятьдесят лет. Я хорошо себя знаю. Через два года у меня уже не останется ни физических, ни душевных сил, чтобы управлять такой огромной империей… Погодите, мы в жилой зоне. Пора расстаться. Поразмыслите над моими словами, ротмистр. Я доверился вам не для того, чтобы произвести впечатление. Всё гораздо прозаически.
Неожиданный наперсник дум императора всю ночь размышлял над услышанным. Не спалось. Он сочувствовал Александру. По мнению одного французского литератора, у победителя Наполеона была сильная душа и слабый характер. Поэтому линия его жизни получилась причудливой, изломанной. Сплошные зигзаги. Кавалерийский офицер многому научился в Париже, на острове Эльба и в Гаврском остроге, потом на хлебах у д’Анкуров. Главное, он умел слушать и слышал, смотрел и видел. Его озадачивала не скрываемая тяга просвещённого владыки полу-мира к мессианству и военной дисциплине одновременно. В одной его руке кадило, в другой кнут. Он может в одной фразе упомянуть и Божье царство и сибирскую каторгу. Ему свойственны мелочные служебные придирки, вспышки гнева по пустякам и тут же искреннее раскаяние. Сложный, странный, непонятный человек. Действительно, Северный Сфинкс. Тем не менее, обожаемый доброй половиной соотечественников, к которым принадлежал гусар Сергей Борисов, побывавший на службе у Бонапарта и каторжником.
Не заснув в ту ночь, ротмистр, ко всему прочему, озаботился вопросом: а когда же царская служба? Ведь пока что он, строго говоря, валяет дурака возле императора. Долго так продолжаться не может.
Глава VII. Тайное задание.
Александр Павлович будто отозвался на томление своего тайного спутника в прогулках по царскосельским окрестностям.
Чуть свет к крыльцу булочника подкатил на одноколке, запряженной караковым рысаком, alter ego императора, генерал-адъютант Волконский. Правил сам. Князь Пётр Михайлович, приставленный Екатериной Великой к внуку-подростку в неопределённом качестве родовитого товарища-наперсника, привязался к инфанту как нянька, снисходительно относился ко всем капризам августейшего «дитяти», любил его и жалел, даром что они были почти ровесники. На открытом, с круглыми, «изумлёнными» глазами князя застыла вечная забота и обида на товарищеские грубости властителя слабого и лукавого, с которым он редко разлучался, даже исполняя должность начальника Главного штаба в заграничном походе. Волконского в окружении императора за глаза называли дядькой, камердинером и нянькой.
Сергей Борисов, в неглиже, выглянул в раскрытое окошко на топот копыт. Князя узнал по известному портрету, хотя тот был в одной рубашке, с непокрытой головой. Волконский догадался, кто перед ним, дал знак не мешкать. Боевой офицер, привыкший облачаться по тревоге, ждать себя не заставил. В обычном своём платье, с тростью, свежевыбритый, занял место рядом с высокородным возницей. К дворцу подъехали окольным путём, к чёрному крыльцу. В глубине двора кто-то колол дрова. Сергею показалось, что он видит со спины царя в одной рубашке. Разглядывать было некогда. Волконский спешил. Не встретив ни души, прошли в просторный кабинет. Он был уставлена несколькими одинаковыми столами, по числу министерств. На каждом столе лежала стопка каллиграфически исписанных бумаг – на прочтение и подпись главе государства и первого лица Священного Союза европейских монархов.
Так же молча, как вёз постояльца булочника, князь жестом пригласил его сесть на диван в углу, оставил одного. Медленно потекли минуты. Колыхнулась портьера на двери в дальней стене, и бесшумно, хотя был в сапогах со шпорами, вошёл царь, улыбнулся узкими губами и, больше, глазами. Такая улыбка предназначалась всем: и кучеру Ильи, и венценосному брату в европах, оттенков не было.
- Пересядьте сюда, ротмистр.
Александр, опустившись в кресло за одним из столов, на котором стоял объёмистый баул, усадил гостя так, чтобы тот находился ближе к здоровому уху. Начал без обиняков:
- Готовы ли вы, мой друг, оказать мне интимную услугу? Сразу успокою вас: честь ваша задета не будет, и ваши действия никому не нанесут вреда. Поверьте мне на слово.
- Ваше величество, я не сомневаюсь нисколько в рыцарской чистоте ваших помыслов и дел. Приказывайте, государь! Нужна моя жизнь – берите её. Другого состояния у меня нет.
- Спасибо, ротмистр, я не сомневался в вашей готовности услужить мне. Только жизнь свою приберегите. Да ей ничто и никто не грозит в предприятии, в котором вам придётся играть активную роль. Пока рано открывать все карты. Исполните сначала первое задание. Сегодня вам предстоит выехать с обычной подорожной в Таганрог… Городишко у Азовского моря. Посетите военный госпиталь, как чиновник по опеке героев войны. Там находится тяжело больной Иван Николаев, унтер-офицер. Выявите, есть ли надежда на его выздоровление. Если нет, дознайтесь, сколько жизни дают ему врачи. Составьте его словесный портрет и запомните. Художника не приглашайте. Вообще, поменьше посторонних лиц. В этом бауле есть всё, что вам понадобится в дороге, также паспорт на имя Сергея Борисовича Борисова и прочие документы для беспрепятственного проезда через заставы, для прохода через закрытые двери. По возвращении – к Шульцу, если на заставе вас не встретит князь. Счастливого пути, ротмистр! Да, запамятовал, в экстренных случаях буду держать с вами связь через человека, который, якобы случайно заговорив с вами, произнесёт слово «Корсиканец»… Вам приятно? Это пароль.
Сергею, сыну Борисову было не только приятно. Видимо, мистическая душа его повелителя постепенно проникала в него. Впервые за многие годы появилось беспокойство, что тот обрубок серебряного блюдца с выцарапанной им буквой «С», каким-то чудом уцелевший, может вдруг потеряться в новых странствиях. «Куда бы его припрятать?»
«Чиновник по опеке героев войны» возвратился в Царское Село не скоро. Август перевалил за экватор. Всё чаще дворец и парк, мирные окрестности осыпал мелкий балтийский дождик. Утренние туманы, поднимаясь от зеркала пруда, скрывали низ Чесменской колонны, которая, будто топляк, плыла торчком.
Утром одного из ненастных дней Волконский ввёл во дворец, чёрным ходом, одетого в дорожный плащ и шапку с козырьком Сергея Борисова, основательно помятого, и похудевшего. Похудел и его баул, потёртый на изгибах кожи. С трости слез лак. Император ждал его в кабинете с затворенными окнами, стоя у камина, в котором тлело полено. На глубокий поклон вошедшего сделал шаг навстречу, коротко обнял за плечи, руки для поцелуя не подал. На этот раз князь остался в кабинете. Когда тайный посланец и хозяин дворца уселись на диван с придвинутым к нему низким столиком на гнутых ножках, а Волконский занял стул напротив, царь произнёс:
- Рассказывайте, ротмистр. Вы свиделись с Николаевым? Что с ним? Говорят, между нами есть сходство. Вы заметили?
Чувствовалась особая заинтересованность царя в ответах.
- Да, ваше величество, проникнуть в госпиталь не составило труда. Унтер-офицера я застал ходячим, но дни его, по мнению лекарей, сочтены. Ноябрь он не переживёт, возможно, течение болезни ускорится.
Царь с князем переглянулись.
- От чего он умирает? – прямо спросил Александр
- Сифилис.
Лицо монарха омрачилось.
- Это никуда не годится!
Гонец по особому поручению государя сделал возражающий жест.
- Я навёл справки. Эта болезнь может быть передана по наследству.
Выражение досады на лице Александра усилилось.
- Продолжайте, ротмистр.
- Что касается сходства… оно несомненно существует. Но больной исхудал, лицо почернело. Через два-три месяца Николаев станет неузнаваем для тех, кто его знал. А так он высок ростом, ваше величество. Блондин. Залысины. Губы - не понять какие по натуре – усохли.
В подтверждение словесного портрета посланец не без колебаний вынул из внутреннего кармана сюртука кожаную обложку на тесёмках в восьмую часть листа, развязал. Открылся лист плотной бумаги с карандашным наброском измождённого лица.
- Это моя работа, ваше величество, мой карандаш, - поспешил объяснить нарушитель инструкции. – Я сделал портрет по памяти в обратном пути.
Александр взял набросок, поднёс его к близоруким глазам, долго рассматривал, потом сказал с мрачной иронией:
- Да, сходство есть. Видимо так я буду выглядеть в гробу. А вы изрядный художник, ротмистр! Надо будет использовать вас и в этом качестве.
Борисов склонил голову:
- Это высочайший комплимент в адрес моих скромных способностей, ваше величество... Ещё, заметил я, когда его переодевали санитары, унтер был ранен в правую ногу, след остался.
Александр с укором посмотрел на генерал-адъютанта и начал выговаривать ему недовольным тоном:
- Как же так, князь, у меня следы рожистого воспаления на левой ноге. Ещё этот сифилис! Что Европа скажет? А мои подданные? Нет, совсем никуда не годится.
Князь, ходивший в любимчиках у императора, позволил себе вольность:
- Другого Николаева, ваше императорское величество, у нас нет.
- Ну, уж надулся! Прости, мой друг, - произнеся искренне эти слова и поломав правой рукой длинные, холёные, женственные пальцы на левой, Александр овладел собой.
Сергею Борисову была странна реакция государя на его устный доклад, но он не стал утруждать себя раздумьями, ещё в дороге решив, что его дело повиноваться, выполнять задание. Через несколько дней он заметил суету на задах дворца. Шульц пояснил: император отбывает. «Кончилась для меня царская служба», - с горечью решил бывший кавалерист, бывший каторжник и нахлебник французского графа, и бывший уже тайный исполнитель воли царя. Утешало гордое сознание, что два могущественных владыки Европы воспользовались его услугами, услугами бедного однодворца, без настоящей фамилии (Борисов сын!), обладателя лишь клички - Корсиканец.
За этими грустными мыслями застал его князь Волконский, прибывший на караковом рысаке к пекарне Шульца, чтобы передать волю государя.
П р о д о л ж е н и е
в отрывке «Честь и долг».