Ты всегда улыбался, уворачиваясь от летящих в тебя слов,
а порой, если уж быть до конца честной, - тарелок.
Все как будто пролетало сквозь тебя,
совершенно не раня осколками высказанных обид.
Ты объяснил мне когда-то, что переломным стал день,
когда несколько маленьких продолговатых цилиндров
полетели в твою сторону и вонзились в плоть,
один совсем рядом с сердцем,
оставив на груди белую памятку о том, что
жизнь это чудо.
Этот маленький белый шрам, самый аккуратный из всех,
которыми было щедро украшено твое тело,
каждый раз становился границей, разделявшей в твоем восприятии существенное и преходящее,
и оберегающей нашу любовь, а любить тебя было непросто.
Обыкновенная жизнь мешала твоим движениям, как плохо сшитый костюм.
Ты постоянно пытался порвать, перекроить или вовсе сбросить сковывающую тебя материю...
Тогда я шла тебя искать. И находила, в разных местах, о которых лучше не помнить.
Мы возвращались домой. Я расстраивалась, пыталась объяснить тебе, как мне все это надоело и как я устала.
И тогда в твою сторону летели слова и посуда... А ты улыбался.
Мы возвращались домой: к книгам, к теплым, растянутым в вечность вечерам, к нашим собакам.
Но я каждый раз понимала, что это ненадолго. Тебе опять станет тесно и мне придется тебя искать...
И я ушла. Далеко настолько, что ты не смог бы меня найти при всем желании, а даже найдя - пересечься.
Ты метался сначала, пытался пойти за мной. Постепенно смирился (мы оба), ты даже попробовал как-то наладить свою жизнь. И я тоже...
Только больше такого не было, ни с кем, сколько бы я ни искала, - чтобы все пролетало насквозь.
Моя боль натыкалась на эго стоящего напротив,
и рикошетом летела обратно, раня сердце и усиливая горечь в душе.
Горечь понимания, что такого, как ты в моем измерении не существует.
Наверное, потому, что принимать все с улыбкой легче, когда под сердцем белая метка -
маленький шрам, напоминающий о том, что жизнь это чудо и что любовь важнее всего на свете.