Идеологическая нагрузка школьного воспитания меня всегда напрягала. Я нутром чуял гнилую сущность коммунистической пропаганды, подоплёку её лживых двойных стандартов. Слишком много было «добрых взглядов дедушки Ленина», который взирал на нас с беЗчисленных портретов, памятников, плакатов и знамён, и требовал беЗпрекословной верности своему делу беЗконечной революции.
В начальных классах, навесив на нас значок октябрёнка, система просто требовала от детей хорошо учиться. Когда приняли в пионеры, появились дополнительные обязанности. Например, ходить на всякие пионерские сборы, причём, строем, с коммунистическими песнями, барабанным боем и фанфарами. Вместо того, чтобы играть со сверстниками в любимые игры, я должен был взять в руки горн, встать в строй и маршировать мимо красных стягов, салютуя «вождю мирового пролетариата», поминутно хором орать «всегда готов!» и дудеть что есть мочи в дудку. Быть горнистом меня назначили одноклассники, так как я научился этому весёлому делу в пионерском лагере. В принципе, трубить в трубу мне нравилось, но когда это превращается в муштру, особенно для ребёнка, то уже не до веселья.
Самое душегубское начиналось после муштры. Отряд рассаживался за парты, и начиналась проверка политической зрелости пионеров. Нужно было отчитаться перед советом отряда, сколько в тебе ленинской верности. Как то: сколько пятёрок в твоём дневнике, сколько ты собрал макулатуры, металлолома, сколько добрых дел сгенерировал в рядах тимуровского движения и т.п. Кроме того, на каждое заседание такого «совета» необходимо было подготовить либо «классово правильный» рассказ о подвигах «героев революции», либо стих на ту же тему, ну, или, на худой конец, какую-нибудь «пролетарскую историю» местного разлива.
Естественно, что я порой тихо задвигал эти пионерские мероприятия ради удовольствия поноситься с ребятнёй по улицам и дворам. Но мои увиливания от правильного курса партии не могли долго оставаться без последствий. Наши суровые учителя, а также пионерские вожди в лице председателей советов отрядов и дружины однажды призвали меня к ответу за такой уклонизм и оппортунизм. И едва не исключили из пионеров. Спасло меня только моё хорошее школьное поведение и успешная учёба, они-то и перевесили в пользу оставления меня в рядах резерва ленинской гвардии.
Последствия коммунистического воспитания научили меня простой логике поведения в среде большевистских апологетов: от политической обязаловки не отлынивать, но и особо «не высовываться», не пускать в себя лишней подобострастной дури. Этой же линии я придерживался и в пору комсомольской юности. Благо, что кроме зомбирующей принудиловки существовал другой мир живых игр и верных друзей. В списке таких игр бОльшую часть занимал летний футбол и зимний хоккей. Гонять ногами мяч на берёзовском футбольном поле с мая по сентябрь – что может быть радостнее для деревенских мальчишек! В старших классах я уже выступал за сборную села, и даже продолжал играть за неё и в студенческие годы. В зиму нашей площадкой становился застывший пруд. Не лень нам было расчищать лёд от снега, сколачивать из досок ворота и делать самодельные клюшки, потому что купить их в пору нашего детства было очень трудно. Нелегко также было добыть коньки, но тут мне повезло: коньки перешли по наследству от брата, которому родители покупали всё самое лучшее. Вплоть до темноты на игровых полях мы утруждали свои тела до такой степени, что едва хватало сил доползти до дома.
В стенах школы мне нравилось играть в баскетбол и волейбол. В этих видах спорта я также выступал и за сборную школы. Короче, если бы мне тогда предоставили волю выбирать, какие предметы в школе посещать, я бы ходил только на физкультуру! Но с одним условием – чтобы не было бега на лыжах. Вот чего я не любил и не люблю, так это лыжи. Ходить и бегать ногами – это естественно, я готов был прыгать в высоту и длину, преодолевать стометровки и кроссы, но обременять ноги досками да ещё соревноваться, кто с этими досками справится лучше – уж точно не по мне!
Когда мне было лет семь, брат начал часто приносить домой гитару, сначала семиструнную, и бренчал на ней всякие дворовые песни. Песни я любил и слушать, и петь, но мне захотелось ещё и самому играть так, как это делает брат. Я приставал к нему до тех пор, пока он, наконец, не показал мне несколько аккордов, под которые можно было что-либо промычать. Затем, появилась шестиструнная гитара и магнитофонные записи на каком-то чужом языке. Как я потом узнал, это были песни группы «Битлз». Музыкальная любовь разгорелась во мне не на шутку, и, видя такой результат, родители решили пристроить меня к музыкальному педагогу на обучение.
Таким образом, в одиннадцать лет я начал ходить на частные уроки к одному баянисту, который работал в районном доме культуры. Баянист приказал мне перво-наперво завести нотную папку, чтобы выучить нотную грамоту. Так как в нашем раймаге нотные тетради не продавались, а были только отдельные нотные листы, я их купил и сшил сам в виде альбома. А вместо обложки приладил какой-то картонный плакат, особо не обратив внимание, что на этом плакате изображено. Когда я принёс эту самодельную нотную тетрадь на занятие, то у педагога была немая сцена. Дело в том, что мой музыкальный наставник очень дружил с алкоголем, как принято выражаться, частенько и основательно «закладывал за воротник». А на обложке моей нотной тетради была изображена сцена, где алкоголик в белой горячке отмахивается от «зелёного змия», а под этой картинкой написано изречение какого-то древнегреческого философа: «Опьянение есть добровольное сумасшествие». Так начинался мой путь в мир музыки.
Примерно через год я уже кое-как пиликал на баяне, и в это же время случилась одна судьбоносная встреча. Как-то в начале осени после школы шли мы с одноклассником Серёжкой Мясниковым по улице, обсуждая очередную то ли хоккейную, то ли футбольную тему. И тут к нам подошёл седой и важный мужчина в очках и, остановив нас с другом, спросил, любим ли мы музыку. Серёга был скромный малый, да и музыкой не увлекался, а только спортом. Поэтому отвечал только я, что очень люблю музыку и даже занимаюсь с педагогом на баяне. Тогда этот дяденька сказал, что в селе открывается музыкальная школа, куда можно приходить и учиться хоть на баяне, хоть на пианино, и даже на балалайке. «Обязательно приходите», - добавил незнакомец и пошёл дальше. Тут только мы заметили женщину, которая сопровождала этого дядю, она подошла к нам и как-то многозначительно спросила, знаем ли мы, кто этот человек. Мы замотали головами, тогда она ещё более важно сказала, что это знаменитый композитор Кабалевский, и он приехал открывать у нас музыкальную школу. Ну, как же, про Кабалевского мы слышали на уроках пения: хором распевали «То берёзка, то рябина». А вот в глаза его увидели впервые. И долго ещё смотрели ему вслед, преисполненные благоговения перед музыкальным светилом.
Родителям дома я сообщил известие об открытии музыкальной школы. Они, сравнив расходы на репетитора и платежи в музыкальную школу, решили, что соотношение «цена/качество» перевешивает в пользу музыкалки. И отвели меня туда на класс баяна. Так в мою жизнь вошли всякие сольфеджио, хоровые вокализы и уроки фортепиано как строго размеренный план моего музыкального просвещения. По правде говоря, всё это я терпеть не мог, но до поры мирился, так как рутину гамм и арпеджио поглощала радость от любимых мелодий, которые я вольно наигрывал на баяне и гитаре. Кроме рутинных занятий бывали и весёлые дни концертов в сельском клубе, куда нас включали за хорошие успехи в учёбе.
Своей гитары у меня не было до времён студенческих. Родители разорились на баян, и поэтому ещё и гитару они покупать наотрез отказались. Однако и тут судьба благоволила моим хотелкам. Гитару моему другу детства и соседу по улице Юрке Кислых подарили родители на день рождения. Гитарка была так себе, советский ширпотреб, но нам тогда и это было в кайф. Юрка, конечно, сразу прибежал ко мне, мол, научи-покажи. В общем, чтобы иметь возможность бренчать самому на этом дворовом инструменте, я согласился помочь Юрке брать простые аккорды. Вот так лет с двенадцати нас с Юрой связала музыка гитарных струн.
Через два года, когда я в сентябре пошёл в третий класс музыкальной школы, со мной случилась душевная драма. Нам прислали несколько новых музыкальных педагогов, только что выпорхнувших из Пермского музучилища. Все они были молоденькими девчонками. И в одну из них я сразу влюбился. Звали мою музу Марина Генриховна Кацко. Синеокая краса - длинная коса с умопомрачительно грациозной статью. Она преподавала мне фортепиано, было ей восемнадцать лет, а мне только четырнадцать. Первая любовь, она вообще, похожа на что-то вроде душевной болезни, поэтому качество моей учёбы резко упало как в общеобразовательных дисциплинах, так и в музыкальных. Когда Марина садилась рядом со мной к инструменту, у меня отключалось всё: руки, ноги, голова. Я входил в состояние изменённого сознания вне пространства и времени. Когда я сидел на занятиях в обычной школе, то большинство знаний также пролетали мимо моего мозга, так как он был занят только мыслями о ней. Честно говоря, с этого момента и в музыкалку-то я продолжал ходить только потому, что там мог лицезреть свою любимую училку. Все остальные мотивации потеряли смысл.
Так в душевных терзаниях прошёл ещё одни год. И вот осенью 1975-го года Марина Генриховна обрезает свою потрясающую косу и уделяет мне особое внимание. Выразилось это в том, что она неожиданно предлагает мне попробовать себя в качестве участника вокально-инструментального ансамбля, который она собралась создать в районном доме культуры. Мол, она слыхала, что я вроде бы играю на гитаре, а уж как я пою, она, конечно, была в курсе по занятиям в музыкальной школе. Оказалось, что моя кумирша западает на эстрадную музыку и в свободное от школьных этюдов и менуэтов время извлекает из пианино джазовые и рок-н-ролльные вариации. К тому времени гитару я освоил прилично, к тому же мой вокал приобрёл чуть глуховатый, но приятный тенор.
Точнее надо сказать, что Марина собиралась воссоздать ансамбль, потому что в доме культуры пылились электрогитары, ионика, акустика и ударные инструменты, которые остались от предыдущего ВИА. Участники этого легендарного в нашей глухомани коллектива шестидесятых годов, в том числе и мой брат, давно окончили школу и разъехались кто куда. Из гитаристов в Берёзовке остались только Саня Парамонов и Лёня Болотов. Оба отлично владели гитарой, но были совсем безголосыми. Марина поведала мне, что нашла уже кандидата на барабанщика, и спросила меня, могу ли я посоветовать ещё кого в гитаристы, но поющего. Я предложил взять в компанию Юрку Кислых. Она согласилась. А за барабаны Марина посадила Колю Бурылова, который тоже ходил в музыкалку, но был на год нас с Юркой младше. Самое интересное заключалось в том, что мы все трое жили на одной улице, только Колька на другом её конце, возле колхозного двора.
Вот и получилось так, что основной квартет группы на 75% состоял из моих друзей детства. Саню и Лёню Марина привлекала в состав не так часто, видимо, её главная задача, как я понимаю с высоты лет, была педагогической, чтобы прививать юной поросли любовь к джазу и рок-н-роллу. Помогать Кольке осваивать ударную установку было совсем некому, поэтому он постигал барабанную науку самостоятельно и, в принципе, неплохо в этом преуспел. Чувство ритма у него было великолепное, тут Маринка не ошиблась, хотя Кольке на момент начала репетиций едва исполнилось пятнадцать лет. Меня подгонять тоже было не нужно. Одна возможность постоянно заниматься любимым делом рядом с обожаемой женщиной поднимала меня на музыкальные подвиги. Мне доверили бас-гитару и основной вокал. Немного пришлось повозиться с Юрой, так как чувство коллективного ритма пришло к нему не сразу, но постепенно и качество его игры, и подпевок вышло на должный уровень. Примерно к новому 1976-му году мы освоили хитовый репертуар советских ВИА и вышли на танцплощадку и сцену районного дома культуры. Приятное и полезное тут было в одном флаконе. Удовольствие от аплодисментов сочеталось с небольшим заработком на карманные расходы (в основном, сигареты и алкоголь).
Одновременно с пришедшей славой гитарного фронтмэна совсем угасло моё желание «тянуть резину», то есть баянные мехи, в стенах музыкальной школы. Зачем туда ходить, если радость очей моих я могу лицезреть чуть не каждый день на репетициях ансамбля. Баян отправился в бессрочную ссылку в чемодан, а я решительно покинул четвёртый класс музыкалки, так и не доучившись. Марина наверняка выслушала от своего начальства плотные нотации на предмет моего «растления» буржуазной культурой и сбивания меня с «пути истинного». Однако, мой юный организм это мало волновало. Как поётся в знаменитой битловской песне, всё, что мне нужно было – это любовь: орать в микрофон со сцены всякую хрень и ухлёстывать за любимой женщиной. К слову сказать, Марина благосклонно приняла мои ухаживания. Эти нежные платонические отношения вполне гармонично сочетались с нашей эстрадной халтуркой. Только моя мама была недовольна. Она считала Марину легкомысленной взрослой женщиной, совращающей её юного сына. В общем, моя мама вела себя, как большинство мам на свете, а я не особенно на этом заморачивался.
С момента, как я прилепился к Маринке, я иногда стал вхож в её квартирку, где проживали молодые специалисты музыкальной школы. Эта квартирка стала местом притяжения более-менее приличных берёзовских пацанов. Так сказать, своеобразный клуб, тусовка продвинутой сельской молодёжи. Там-то я близко и познакомился с одним интересным кадром. Звали этого оригинального парня Вова Щукин по кличке Рыба. Собственно, я и раньше его встречал на улицах нашего села, и не заметить его было никак нельзя. В начале семидесятых это был единственный в наших краях человек, который носил сугубо американские джинсы и джинсовую куртку, причём, исключительно фирмы «Wrangler». Иногда он мог облачиться в непомерно клешёные брюки какого-нибудь сногсшибательно бардового или ядовито-зелёного оттенка и в рубашку цвета, как тогда прикалывались, «пожар в джунглях». Короче, Вова-Рыба со своими нарядами и длинноволосой шевелюрой натурально был первым и единственным хиппи в нашей деревне.
Он окончил Кунгурское камнерезное училище, пописывал картины маслом и работал в доме культуры художником-оформителем. Но главное – Рыба был страстным рОковым меломаном. Он периодически ездил в Пермь на вещевую барахолку и покупал-выменивал там буржуинские виниловые диски, которые он обзывал «пластами». В его коллекции можно было найти альбомы «Beatles», «Led Zeppelin», «Deep Purple», «Slade», «Queen», «Pink Floyd» и ещё много других тогда популярных англо-саксонских рок-н-ролльных кумиров. При этом у Вовы не было ни слуха, ни голоса. Голоса, в смысле, вокала, а слуха – в прямом смысле, так как Рыба был глуховат с детства, перенеся осложнение после какой-то тяжёлой болезни. Поэтому при разговоре с ним приходилось повышать децибелы, что, естественно, смущало всех окружающих.
На почве любви к зарубежной эстраде мы быстро подружились с Вовкой, хотя он был на два года старше моего старшего брата, следовательно, старше меня на восемь лет. Некоторые хиты с пластинок, что давал нам прослушивать Рыба, мы брали в свой репертуар. Вообще, Вова был довольно умным и начитанным малым. Самостоятельно освоил английский со словарём и читал зарубежные музыкальные журналы, которые привозил вместе с пластинками. При своей хипповатости Рыба ещё слыл сибаритом и фарцовщиком. Легко заводил романы с женщинами, но особо с ними не церемонился. Как только подруги начинали качать права, Вова тут же выпинывал их из своей жизни без сожалений. Драматический случай произошёл у Вовки с одной из музыкальных училок. Я не сильно вникал в их шекспировские страсти, но там всё кончилось рукоприкладством. Пострадавшая подруга подала на Рыбу в суд, и Вовку отправили на два года в колонию-поселение. Рыба был позитивный малый, и легко перенёс удар судьбы. Тем более, что поселение находилось в соседнем районе, и Вову почти каждые выходные отпускали в родные края на побывку за примерное поведение. Но более серьёзные проблемы с правоохранителями у Рыбы были на почве спекуляций разным дефицитным товаром. Кроме забугорных пластинок, Рыба с прибылью для себя приторговывал книгами, модными шмотками, ювелиркой и прочими фетишами времён развитого социализма. Много раз его вызывали в милицию для душевных бесед, но так как доказательств его противоправной деятельности не было (довольные клиенты его не сдавали), его отпускали с последним «китайским» предупреждением.
Кроме музыки, взаимное уважение у нас выросло и по поводу футбола. Дело в том, что Рыба до тридцати лет был бессменным вратарём футбольной сборной нашего села. Кличку ему дали, конечно, от его фамилии, но по внешности и повадкам он бы заслуживал другого прозвища. Глубоко посаженные глаза, выдвинутые вперёд челюсти, длинные руки и кривые ноги, а также густо заросшая шерстью грудь больше всего роднили Вову с обезьяной. Я бы обозвал его «бабуином», потому что благодаря нечеловеческой ловкости и прыгучести лучше его никто мяч в воротах не ловил. Один из лучших нападающих, мой одноклассник Серёга Мясников, тоже сошёлся с Рыбой на почве футбола. Так мы втроём дружили вплоть до несчастного случая, который приключился с Володей. Поздним вечером 1982-го года он шёл по обочине центральной улицы села, и его сзади снёс пьяный мент на милицейском уазике. Вовка много чего себе переломал, получил серьёзное повреждение внутренних органов и пробил головой лобовое стекло. В операционной череп собирали по частям. Жизнь ему спасли, но не смогли восстановить до нормального состояния его мозг. Вова Щукин остался инвалидом, и остаток дней провёл в психиатрической лечебнице. Совсем недавно он там и умер. Вот таким нестандартным способом моего друга милиция всё-таки достала.
Надо признаться, эти двое, Володя и Марина, оказали на меня огромное влияние в юности, помогая преодолеть сложный период гормональных бурь и расширяя горизонт познания мира. Вовка собственным образом жизни как бы демонстрировал, что не стоит терять собственную сущность, что живёт в тебе, никогда ей не изменять, быть самим собой. А Марина своей нежной, мягкой и спокойной женской мудростью гасила во мне юношеский максимализм и уберегла тем самым от необдуманных поступков, которые могли привести к печальным последствиям.
Маринка теперь живёт в Питере, и широко известна в узких кругах любителей джаза как интересный джазовый композитор Марина Финагина. Лёня Болотов отправился на берёзовское кладбище, не справившись с тяжёлой формой рака кишечника. Там же лежит под красным гранитом мой незабвенный Юра Кислых, убитый в Афганистане. Саша Парамонов, по моему мнению, один из лучших гитаристов, которых я знаю лично, сильно повредил левую кисть руки, лазая в погреб, и поэтому уже никогда ничего на гитаре не сыграет. Коля Бурылов занимается бизнесом и за барабанами больше не сиживал. Но когда мы с ним под гитару и под винцо вспоминаем былое, то он так же чётко поддерживает ритм ложками и вилками. Уверен, что если его снова посадить за барабаны, то он ещё сбацает там все свои лучшие синкопы.
Но всё это будет потом. А когда закачивалась моя берёзовская сага, все мои друзья-приятели были молоды, веселы и здоровы. На своём выпускном вечере 28-го июня 1977-го года вместе с группой я отыграл на сцене положенное количество «школьных вальсов» для одноклассников. Потом мы последний раз всем классом сидели на берегу реки Шаквы, всю ночь жгли костёр, пели песни, пили вино. А утром, я собрал чемодан, сел на первый автобус до Перми и уехал в новую, пока студенческую, жизнь.
Февраль-март 2015