Шёл 1977 год. Цены и зарплаты в СССР были незыблемы как египетские пирамиды.
Страна и всё прогрессивное человечество готовились широко отметить 60-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Годовщина Октября воспринималась таким же бесспорным временным ориентиром как сотворение мира и рождество Христово.
Более тридцати лет на территории Европы, нашпигованной войсками, царит мир. Мир уже привычный для всех, но – непростой, напряженный как неискренняя улыбка. Снаряды рвутся только на полигонах. Остаётся два года до того момента как двуглавый имперский орёл, как казалось, слегка, одним коготком завязнет в липком афганском шербете….
Гвардейский мотострелковый полк, где прохожу службу я и мои друзья входит в состав Южной группы войск, расположенной на территории Венгрии.
Мы молоды, честолюбивы, но честны, полны планов, сколь грандиозных, столь и наивных….
* * *
Я еду в отпуск! Я еду в отпуск!! Я еду в первый отпуск!!! Физическая, а больше – психологическая усталость, помноженная на тоску по родине (которая, как выяснилось после года службы за границей, есть вполне реальное чувство!) делали даже предчувствие этого события упоительным и желанным.
Надо отметить, что служба в гвардейском мотострелковом полку была интересной, но трудной. Не зря отпуск офицеров и прапорщиков, проходящих службу за границей, составлял сорок пять суток плюс время на следование к месту проведения отпуска и обратно. Впереди – почти два месяца отдыха! Отпускной билет с подписью командира полка с благоговением и величайшей аккуратностью свернут и вложен в заграничный паспорт.
Накануне дружеская вечеринка по поводу моего отъезда затянулась за полночь. Приятели, упражняясь в острословии и проявляя недюжинную фантазию, с увлечением рисуют картинки моего еще не начавшегося отпуска. За столом царит исключительно доброжелательная атмосфера, а зависть друзей по поводу моего завтрашнего отъезда – белее январского снега. Вперемежку с добрыми напутствиями высказываются просьбы (позвонить, передать привет и т.д.), которые я записываю в блокнот по мере поступления.
Напротив меня сидит мой приятель Аркадий, командир взвода. Мы с ним земляки и знакомы были давно, еще до поступления в военные училища. Потомственный военный, настоящий армейский аристократ, он всегда слегка сдержан в выражении своих эмоций. Но сейчас я ясно вижу, что какая-то невысказанная мысль делает его лицо чуть более напряженным, чем обычно.
Через какое-то время, когда компания становится самодостаточной без виновника торжества, мы с моим приятелем выходим в коридор офицерского общежития.
– У меня будет просьба к тебе, – преодолев незримый внутренний барьер, начинает Аркадий. Он протягивает мне небольшой листок с адресом и пятьдесят рублей.
– Как приедешь в Новосибирск, купи на все деньги букет красных роз и отнеси по этому адресу. Ее зовут Лена. Скажи ей, что я… В общем, передай ей цветы и привет!
Он показывает мне небольшую черно-белую фотографию миловидной девушки и вопросительно смотрит на меня. Я поднимаю вверх большой палец правой руки и одобрительно киваю, а лицо моего друга озаряет сдержанная улыбка. В знак признательности он на миг по-дружески обнимает меня за плечи; и, не произнеся более ни слова, мы возвращаемся к нашей компании.
* * *
Рано утром, тихо, чтобы не разбудить соседа по комнате, я одеваюсь и, подхватив набитый подарками внушительного размера чемодан, именуемый в народе «мечта оккупанта», выхожу из общежития. Природа еще только затевает солнечный теплый безветренный чудесный июньский день – а разве может быть день иным, когда начинается мой первый офицерский отпуск?!
Я неспешно иду по направлению к железнодорожной станции. Меня переполняет предвосхищение счастья – чувство зачастую более сильное, чем непосредственное переживание самого момента счастья…
Вдруг сзади слышу торопливые шаги. Обернувшись, с удивлением вижу Аркадия. Пытаясь обуздать тяжелое дыхание, он подходит, пристально, почему-то изучающе и напряженно, как будто желая прочитать мои мысли, смотрит мне в глаза. Мой же взгляд отражает безмятежно-счастливое состояние и легкое удивление. К тому же я понимаю, что на моем лице –неуместная блаженная улыбка, которая прилипла к физиономии в тот момент, когда я вышел из общежития и чуть прищурился, взглянув на утреннее солнце.
Через мгновение колючие искорки гаснут в глазах моего товарища.
– Знаешь… – начинает он с того слова, когда не знают о чем сказать, – не надо цветов… И не надо заходить к ней, не надо приветов, – тихо, но четко проговаривая каждое слово, произносит Аркадий.
Молния прозрения наконец-то пробивает мою счастливо-безмятежную слоновость! Причина странного поведения моего друга – ревность! Но я не чувствую никакой обиды и досады, так как понимаю, что ревность эта рождена глубиной чувств, обуревающих моего друга. «Случайно ли слово “ревность” – это результат перестановки двух букв в слове “верность”»? – проносится в моей голове.
Тем не менее, вид Аркадия выражает решительность и готовность биться за честь дамы сердца. Но он в недоумении: никто на эту честь не посягал даже намеком! Он готов драться на дуэли, убить любого подлеца … Но сейчас перед ним стоит друг, не предавший ни словом, ни делом! Усомниться в его порядочности, не имея на то весомых доказательств – не последний грех в обойме офицерских прегрешений!!
После недолгой паузы, чуть, как мне послышалось, виновато он произносит:
– Обещай, что не пойдешь к ней!
Я киваю головой и протягиваю ему деньги и записку, как вещественные доказательства несостоявшихся невещественных отношений, и понимаю, что будет он все-таки эти долгие «сорок пять суток плюс дорога» переживать и мучиться… И я так откровенно позавидовал ему, что «вулкан страстей» попал на него не щепоткой перегоревшего пепла, а сгустком самой горячей лавы…
Я молча протягиваю ему руку, – это тот случай, когда даже самые правильные и самые искренние слова могут все испортить. Я по-военному, через левое плечо, поворачиваюсь, подхватываю чемодан и, не оборачиваясь, иду дальше.
* * *
Смотрю на часы и понимаю, что электричка на Будапешт ушла. Интервал движения таков, что следующий электропоезд придет через три часа. Делать нечего: иду к автомобильной трассе, имеющей на картах обозначение М-5 – ловить попутку. Надо сказать, что венгры очень редко и весьма неохотно останавливают свои авто, чтобы подвезти попутчиков. Мне неловко еще и от того, что я одет в военную форму, а внушительных размеров чемодан «мечта оккупанта», как вы понимаете, не способствует безмятежному путешествию автостопом. Вследствие всего этого испытываю к самому себе «острую неприязнь» за утреннюю нерасторопность.
Вижу приближающуюся легковую машину. Без особой надежды вскидываю руку. Отвернувшись, дабы всем своим видом показать безразличие к происходящему, слышу визг тормозов. Серо-серебристый «опель» с австрийскими номерами останавливается метрах в ста; и через мгновение со звуком стоматологической бормашины и нарастающей скоростью движется назад и замирает рядом со мной. Из машины с удивительной резвостью выскакивает седовласый невысокий человек и, прихрамывая, обегает автомобиль… Ни слова не говоря, он открывает багажник и начинает вытаскивать оттуда какие-то вещи и загружать их на заднее сидение салона своего авто. Затем он хватает мой «чемоданчик» и втискивает его в багажник своего автомобиля.
– Будапешт! – совершенно опешив от неожиданности, произношу я.
Через минуту мы едем по трассе в сторону венгерской столицы. С одной стороны я, безусловно, доволен тем, как развиваются события; с другой – я теряюсь в догадках о причине такого внимания к моей персоне.
Молчание длится довольно долго.
– Шпрехен зи дойч? – наконец спрашивает водитель авто. Не лучшее начало, думаю я, для акта интернациональной дружбы, так как по-немецки не знаю ровным счетом ничего.
– Ду ю спик инглиш? – с надеждой на то, что мой попутчик ответит отказом, произношу я.
– Йес, йес, – соглашается водитель.
Ну, вот тебе, пожалуйста, йес-таки!
Судорожно пытаюсь актуализировать результаты десятилетнего освоения языка Шекспира и Джона Леннона.
– Как проехать через Будапешт на Братиславу? – спрашивает мой благодетель. Человеческое отношение, с которым отнесся ко мне этот немолодой человек, не дает мне слукавить (нашел мягкий синоним слову «соврать»).
– Я не знаю, – после нескольких миллисекунд колебания произношу я.
– Как? – недоумевая, произносит мой австрийский визави. – Полицейский – и не знает дороги?
Череда несуразностей, произошедших мгновения назад, начинают обретать логический стержень…. Он меня принял за венгерского полицейского!
– Я не полицейский, я – военный, офицер! – после весьма долгой паузы признаюсь я.
– Как? – восклицает еще не знакомый мне человек. – Я знаю форму венгерских военных!
Наступает момент истины.
– Я русский, – смущенно отвечаю я, чувствуя себя Мальчишом-Плохишом, разболтавшим военную тайну за пачку печенья.
– Как русский?! – кричит водитель. – Откуда?!
– Сибирь, Новосибирск, – отвечаю.
Наступает безмолвная пауза, шелест шин и свист ветра становятся почти оглушающими. Всем организмом чувствую, что водитель слегка потерял контроль над дорогой. И в этой свистяще-шипящей какофонии раздается крик на русском языке:
–Я у вас пять лет в Кемерово уголек копал!
Свершилось! Я лицом к лицу встретился с врагом, который с мечом пришел на нашу землю и противостоял нам в той великой войне!
Ну почему же лицо моего врага не исказила гримаса ненависти, почему в его искреннем возгласе нет ноток ужаса? С не меньшим удивлением отмечаю, что и я смотрю на моего спутника с интересом и симпатией, вопреки вездесущему классовому подходу и политической бдительности, культивировавшимся в каждом советском человеке с детства.
– Уголек, Кузбасс, хорошо, дьевушка, холодно, Сибирь… твоя мать! – на одном дыхании, с восторгом озорного подростка кричит водитель. Его серые глаза с внезапно появившимися слезинками в уголках полны счастьем Робинзона Крузо, увидевшего корабль после десятилетий одиночества.
Метаморфоза, произошедшая с моим спутником, разительна. Он с решительностью автогонщика выворачивает руль вправо и останавливает машину у придорожной корчмы. Пока я обалдело раздумываю, что делать дальше, австриец, проявив, несмотря на негнущуюся ногу, недюжинную прыть, обегает машину и распахивает мою дверь. Я попадаю в неожиданно крепкие объятия бывшего солдата вермахта…
– Угольек копал, – неоднократно с восторгом повторяет он, будто вспоминая о самом приятном занятии всей своей жизни. Затем он кружит возле меня, изображая удары киркой по угольной жиле, невидимой лопатой закидывает уголь в вагонетку, громко смеется, бьет себя в грудь.
– Мишаня! Мишаня! Норма давай! – весело кричит австриец.
Случайные прохожие останавливаются поодаль и с вопрошающим недоумением смотрят на нас. Мне становится неловко, но я понимаю, что вопреки своей воле оказался Сталкером, на мгновение устроившим неожиданное путешествие этому пожилому человеку в его счастливое молодое прошлое, в холодную и голодную послевоенную Сибирь!
Он тащит меня в корчму и заказывает водку. По его просьбе ему приносят рюмку, а мне полный стакан. Подобная утренняя диета совсем не входит в мои планы; но он с такой искренней благодарностью смотрит на меня, что я, сказав невпопад какие-то слова о дружбе между народами, осушаю полстакана.
Он рассказывает, что зовут его Михаэль, родился он в Австрии в небольшой деревушке на границе с Италией. В начале 1942 года, семнадцатилетним юнцом, по приказу ненавистного земляка был призван в ряды вермахта и прямиком угодил под Сталинград. На салфетке он рисует две извилистые линии (я не сразу понял, что это Дон и Волга). Где-то между этими линиями находился его полк. Он обхватывает свои плечи, энергично растирает уши, дышит на ладони, затем издает громоподобный раскатистый звук, на миг закрывает глаза и, открыв их, поднимает вверх руки. Во время этой выразительной пантомимы счастливая улыбка не сходит с его лица. Если не брать во внимание возраст моего спутника, со стороны могло показаться, что провинциальный подросток с восторгом рассказывает о первом посещении парка аттракционов, а не о том, как он замерзал в Сальской степи, был тяжело ранен и попал в плен в той страшной мясорубке под Сталинградом.
Он говорит и говорит, мешая английские, немецкие, венгерские и русские слова, энергично жестикулирует. Как ни странно, я его прекрасно понимаю – подобно человеку, не знающему нотной грамоты, но хорошо чувствующему нюансы звучащей музыки. Более того, я почти физически ощущаю, как исчезает тридцатилетняя разница между мной и моим собеседником; и я через какое-то время начинаю смотреть на привычные вещи его глазами.
– Русские девушки самые красивые в мире, – говорит он; я соглашаюсь. – Русские люди самые добрые и отзывчивые! – я не возражаю. – Сибирь – лучшее место на земле! – я потираю обмороженные на тактических занятиях в военном училище уши и одобрительно киваю головой. Ловлю себя на мысли, что его речь напоминает пропагандистскую беседу советского ура-патриота на агитплощадке во дворе жилого дома на окраине провинциального городка. Но, черт побери, вряд ли этот пожилой австриец получает за свои беседы рубль двадцать в районном отделении общества «Знание»! И, тем не менее, я соглашаюсь с ним искренне, без какого-то принуждения!
Меня все время не покидает ощущение нереальности, будто я смотрю кино или читаю книгу с банальным и уж больно предсказуемым (потому что в жизни так не бывает!) сюжетом.
«Мишанька, – подумал я, – кто же тебя так ласково называл в голодной Сибири, где едва ли не каждая семья потеряла в той войне отца, мужа или брата? Где каждый школьник, сжимая детские кулачки, как страшное заклинание, повторял строки, написанные Константином Симоновым в том далеком 1942 году:
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
Война, громыхавшая за тысячи километров от Сибири – и от этого еще более жуткая и зловещая, с тупым упорством обменивающая людей на похоронки, для жителей небольшого шахтерского городка вдруг предстала в лице невысокого худощавого сероглазого австрийского юноши.
Михаэль говорил, что был до смерти напуган, узнав, что эшелон с военнопленными направляется в Сибирь. Но, прибыв в небольшой шахтерский городок, окруженный потрясающе красивой природой, по мере того, как чувство обреченности покидало его, он все более понимал, что ненависть и жажда мщения – чувства, не дающие корней в сердобольной русской душе, а умение прощать есть не признак слабости, а высшая степень душевной зрелости. Он говорил и говорил о себе, о своей судьбе – но, по сути, он говорил о моей стране, о моем народе, обо мне…
– Михаэль! – обращаюсь к собеседнику.
– Нет, найн, – он энергично мотает головой, не приемля такого обращения, и тихо, с придыханием, произносит: – Я – Мишаня, Мишанька! – И, как-то светло улыбаясь, прикрывает глаза…
Я понимаю, что это, неоднократно произносимое им с придыханием, имя когда-то прозвучало из уст той, что ему была (а, может, и по сей день!) небезразлична. Сама обстановка и хмель, ударивший в голову, настроили меня на игривый лад. Я подмигиваю и произношу на интернациональном языке какую-то банальность об отношениях мужчин и женщин. Вопреки моим ожиданиям, его лицо на миг становится серьезным, почти суровым. За несколько секунд, которые мы молчим, я понимаю о своем собеседнике очень многое. Как отличается он от иных современных «донжуанов», готовых чуть ли не первому встречному в подробностях рассказывать о своих победах (чаще – мнимых) над женщинами! Мне становится неловко за свою неуклюжую шутку. Михаэль видит мое смущение, и по его доброму, снисходительному взгляду я вижу: прощен. Но, вместе с тем, понимаю: сколько бы ни продлилось наше общение, я больше не позволю себе подобных шуток.
Дальше помню непривычную для советского глаза открытку с рождественскими ангелочками, подписанную детской рукой, приколотый на мой китель значок какого-то австрийского благотворительного общества, записку с венским адресом, сигарный дым с шоколадным привкусом и бесконечно грустно-счастливые серые глаза сидящего напротив меня человека. А еще – не покидающее меня острое чувство, что, при всем моем желании, я не могу ничем помочь Михаэлю – кроме как фактом своего существования…
Общение продолжается в машине, которая мчит нас к Будапешту.
У станции метро он долго трясет мою руку, выдает очередную цепочку слов из «великого и могучего» и вновь пытается смеяться, хотя сейчас глаза его совсем грустны. Он дважды повторяет свой венский адрес, а я, улыбаясь и кивая, понимаю, что мы больше никогда не увидимся…
Июль 2014
Связаться с автором Вы можете по e-mail: avladnsk@yandex.ru
Это произведение номинировано на премию "Писатель года". Буду признателен за оставленный отзыв.