Ещё в Красноярске завьюжило, заметелило, запуржило, забуранило, закрутило и понесло. Заблажил, засвистел, завыл, застонал, заухал разбойник-ветер в сосновых ветвях, забил снегом разлапистые ели, закрутил позёмкой по белому взлётному полю. Затревожились пассажиры, поглядывая в зловещее небо. Рейс, к нашему удивлению, не отменили. Сели под завывание шальной метели и чудом взлетели. Видавший виды «Як», подхваченный потоками звенящего воздуха, стало немилосердно швырять то в один бок, то в другой, будто и не самолёт это, а утлое берестяное лукошко. Наш летящий ковчег то вдруг поднимало вверх, то резко бросало вниз и в сторону, ещё вниз... Спаси, сохрани, помилуй нас, Господи!
«И отправляют же людей в такую шальную погоду, — вьются тревожные мысли. — Будто горит у них. Переждали бы до утра в терминале. В такую пургу добрый хозяин собаку на двор не выгонит, а нас ничего, нас за наши деньги можно...»
В иллюминатор лучше не смотреть — так свирепо неистовствует снежное месиво в зловещем котле поднебесья. Завывание взбесившегося ветра да рёв мотора сливаются в ужасающую какофонию, порождая страх и смятение, стискивают виски, перехватывают дыхание. Падающий снег порывами, словно погребальным саваном (чур меня! — придёт же в голову такое...) сносит в сторону, а на смену ему — устрашающие снежные обвалы: один, другой, третий...
— Всемилостивая, Владычица моя, Пресвятая Госпожа, Всепречистая Дева, Богородица Мария, — шепчу в смятении, — Матерь Божия… — Самолёт словно проваливается вниз в завывающую чёрную бездну. И назад повернуть нельзя, и вперёд лететь... — Господи, помоги лётчикам! Матерь Божия... — пытаюсь сосредоточиться на молитве святого Серафима Саровского, открытой им перед смертью старцу Симеону Сиверскому с наказом передать её православным христианам, ибо молитва сия не простая, чудотворная. Всю жизнь обращался Серафим ею к Богородице, и Пречистая являлась ему восьмижды. Истинно — молитва чудеса творит. Много тому свидетельств имеется, — ...несомненная единая моя надежда, не гнушайся меня, не отвергни меня, не остави меня, не отступи от меня, заступись, попроси, услышь, увидь, Госпожа, помоги, прости, прости, Пречистая. Как приземлимся? Удачно ли? С Божьей помощью? — думалось со страхом. Та же мысль застыла в глазах и других пассажиров.
И вдруг вспомнилось, словно высветилось в памяти, приземление из шукшинского рассказа «Чудик», над которым я хохотала как безумная, когда читала первый раз.
«— Пристегнитесь ремнями! — сказала миловидная молодая женщина. — Идём на посадку.
Чудик послушно застегнул ремень. А сосед — ноль внимания. Чудик осторожно тронул его:
— Велят ремень застегнуть.
— Ничего, — сказал сосед. Отложил газету...
Быстро стали снижаться. Вот уже земля — рукой подать, стремительно летит назад. А толчка всё нет. Как потом объяснили знающие люди, лётчик «промазал». Наконец толчок, и всех начинает так швырять, что послышался зубовный стук и скрежет. Это читатель с газетой сорвался с места, боднул Чудика лысой головой, потом приложился к иллюминатору (в этом месте я так начала давиться от смеха, что стало стыдно...), потом очутился на полу. За это время он не издал ни одного звука. И все вокруг тоже молчали — это поразило Чудика. Он тоже молчал. Стали. Первые, кто опомнился, глянули в иллюминаторы и обнаружили, что самолёт — на картофельном поле. Из пилотской кабины вышел мрачноватый лётчик и пошёл к выходу.
— Мы, кажется, в картошку сели?
— Что, сами не видите? — ответил лётчик».
(Опять у меня приступ смеха: нет чтобы как-то извиниться, успокоить пассажиров, так он ещё и грубит).
Видимо, накопившееся напряжение прорвалось в безудержный смех, вызванный ожившим в памяти эпизодом шукшинского рассказа. Я просто ничего не могла с собой поделать — сдерживалась, давилась, корчилась, но смех предательски вырывался наружу, как джинн из бутылки. Это был настоящий катарсис — очищение смехом. И весело, беззаботно, как-то бесшабашно стало на душе. И чего трястись раньше времени? Тем более — старый китаец в Удаляньчи нагадал мне, что проживу девяносто один год. Да, глядя на ладонь, так и сказал:
— В восемьдесят три года будешь сильно болеть. Но не бойся, не умрёшь. До девяносто одного года проживёшь...
Самое смешное, что именно это предсказание подвигло меня на покупку новой квартиры, породив неожиданные, в духе женской логики, рассуждения: «Если мне ещё столько жить, то что будет с сантехникой, — ведь общежитию, где у меня крохотная комнатка, сейчас шестнадцать лет? На какие, извините, шиши я в девяносто лет (в девяносто один будет уже не до сантехники!) поменяю трубы, смесители и прочее? Значит, надо срочно покупать квартиру в строящемся, с иголочки, доме!» И купила. Теперь вот изворачиваюсь, день и ночь думаю, бьюсь, как вывести её из чернового состояния. И надо ж, измученная долгами и заботами душа взбунтовалась — вынь и подай ей на новоселье цветущие герани!
— Пристегните ремни! — сказала миловидная стюардесса. — Идём на посадку.
И я снова беспричинно засмеялась. Приземлились благополучно. Из кабины вышли — точь-в-точь как в шукшинском рассказе — мрачноватые лётчики и молча пошли к выходу. Ещё один повод рассмеяться. Коммуникативный закон отзеркаливания сработал безотказно: засмеялись перепуганные соседи, соседи их соседей, и пошёл гулять по салону весёлый, облегчающий душу смех. Видимо, не только я — все изрядно натерпелись страху.
За бортом по-царски веселилась, пировала ошалевшая метель. Кажется, ещё немного — и трап, и самолёт, как щепки, поднимет и унесёт в поднебесье. Страшно было тронуться с места: пока стоишь, ещё как-то можно удержаться между потоками снега и ветра, но стоит сделать шаг, приподнять ступню, и, кажется, тебя тут же сорвёт со спасительной тверди, как переспевший одуванчик.
— Такси, красавицы, не желаете?
— Желаем.
— А вам куда?
— В гостиницу «Центральная».
— Тогда пятьсот.
— Сколько, сколько? А что так дорого?
— У-у-у... Метелища-то какая, только посмотрите, — брал на испуг таксист. — Сейчас все разъедутся, одни куковать останетесь. Ну да ладно, только для вас — четыреста.
— Согласны, если желание исполните.
— Любое ваше желание, сударыни, для меня закон, — заулыбался услужливый водитель. — Давайте поторапливаться, — тут же посерьёзнел он. — Давно такой вьюги не было.
Тронулись в белой тьме почти на ощупь. Видимость нулевая. Густой липкий снег низвергался плотной стеной, которую время от времени вдруг относило серым покрывалом в сторону, и тогда на обочине пустынной заледеневшей трассы мелькали то закутанные белым настом унылые строения, то забитые снежным месивом деревья…
— Да, а желание-то какое? — спохватился водитель.
— Спойте песню про Кольку Снегирёва.
— А вы что, из Горного Алтая? — сразу встрепенулся он.
— Нет, с Дальнего Востока. Когда-то, в детстве, я жила в Усть-Коксе. Мама родом оттуда.
— О, это далеко, восемьсот километров от Бийска по Чуйскому тракту, несколько перевалов надо одолеть, — сказал таксист. — Один Симинский чего стоит. Высота такая, что мотора не слышно, и уши, как в самолёте, закладывает. Опасная, страшная дорога. Сколько там шоферов полегло! Водитель призадумался, помолчал.
— Только певец-то я никудышный. Ну, если обещал, попробую:
Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездит по ней шоферов.
Но один был отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирёв...
Пропев первый куплет, таксист сконфужено замолчал.
— А дальше?
— Дальше запамятовал. Брат задушевно её поёт, особенно когда примет за воротник...
Словоохотливый водитель что-то ещё говорил и говорил, а я была уже далеко-далеко, в детстве. Мама, тоскуя о родине, часто пела эту песню о Чуйском тракте, о любви отчаянного шофёра к девушке-водителю.
— Скажите, а далеко отсюда до Горного Алтая?
— Если на авто, как у меня, — часов шесть.
— И сколько будет стоить?
— Тысяч семь-восемь, если до Телецкого озера, например. По осени одного американца туда возил. Так он глаз не мог оторвать от такой красотищи! Всё охал, вертел головой и щёлкал пальцами: гуд, гуд, вери гуд... Три дня его ждал, пока налюбуется. Ещё шесть тысяч. И обратно сюда, в аэропорт, столько же.
Мы переглянулись и примолкли, повергнутые в изумление, потому что, увы, не американцы.
На другой день, встретившись с профессором из Горного Алтая, я задала тот же вопрос.
— Автобусом добираемся примерно часов пять-шесть до Бийска, а там уже по Чуйскому тракту автостопом или экспрессом. За сколько — до Бийска? За сто семьдесят рублей.
Ай да таксист! Ну и жук! Дурит американцев, и соотечественников не прочь облапошить.
Красавица метель отплясывала ещё несколько дней. Город изнемогал от снежного плена. Снеговые горы на площади перед гостиницей росли как по волшебству. Городские службы работали днём и ночью. Им, в отличие от меня, снежные барханы не казались сказочно привлекательными. Увы, всё в этом мире относительно.
Вечерами подолгу я стояла у окна, не в силах оторвать глаз от белоснежной чаровницы метели. Снег неистово вихрился воронками и падал на белую землю, расцвеченный фонарями и рекламным неоном во все цвета радуги. Голубые ели у здания краевой администрации, забитые пушистыми хлопьями, печально опустили мохнатые ветви-крылья, нахохлились и поникли. Комфортнее было деревьям на площади: налетавший порывами ветер сбивал с них белые шапки, и, облегчённые, ветви поднимались вверх, легко раскачиваясь в шалой метельной дымке. На мраморном постаменте вождя причудливо играли разноцветные блики огней от скользящих автомобилей. В такую погоду хорошо думается, вспоминается...
Полвека назад мы жили здесь, ходили по улицам этого города, может, даже по этой площади, мимо этих зданий, — грустно размышляла я. — И вот они есть, а мамы, отчима, сестры Светланы нет... Создания рук человеческих долговечнее своих творцов. Разве это справедливо? Короток путь человека на земле, словно вспышка падающей звезды, что прочертит небосвод и погаснет: «Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги своя» — приходят на ум мудрые слова Екклесиаста. Полвека назад здесь, от маленькой виноградинки, начался мой путь. И вот теперь я вернулась сюда, «на круги своя», зрелым человеком, доктором наук, профессором. Судьба... А осенью мечтаю попасть наконец-то в горы, в самое сердце Алтая, в деревеньку у слияния изумрудно-синих рек...
— Приезжайте к нам в Бийск, — улыбается милейшая Марина Геннадьевна, профессор тамошнего университета. — Увезём вас на Телецкое озеро, устроим у знакомых. Поживёте сколько захочется, а потом доставим обратно, проводим на самолёт или на поезд.
Да, Алтай!.. Самый дорогой подарок судьбы! Магия заповедной природы ещё в детстве так заполонила, так захватила душу, что кажется, ты уже отдал её без остатка тому, кто сотворил эти отвесные горы с белыми вершинами, эти головокружительные пропасти и перевалы, голубые реки, кедровые чащи, умытые росой травы, изумительной красоты альпийские луга, это бездонное небо над головой! И не будь так чист, так свеж и прозрачен горный воздух, можно задохнуться от восторга. Да, Алтай — особое место со своей неповторимой энергетикой. Однажды побывав там, туда нельзя не вернуться! Всю жизнь волшебный край чарует, блазнится, манит, снится, врывается в душу, будоражит, мучает несбывшимся и затаённым...