Эта повесть - дипломант Гоголевской премии (XI Международный Книжные салон в Санкт-Петербурге). Публиковалась в журнале "Аврора" (№6/15)
О том, что дядя Жора не его отец, Марик узнал два года назад, на собственном дне рождения, сразу после того, как вынесли кремовый торт с восьмью маленькими витыми свечками. Тогда изрядно подвыпивший физик дядя Петя Козырев, сосед по коммуналке, поднимая очередную рюмку с водкой, важно произнёс:
- Тебе исполняется восемь лет, мальчик! Восемь... Знак бесконечности! В наш век космических спутников, электронов, позитронов, нейтрино и господства человека над атомом…
Марик понуро сидел, уткнувшись в чашку с грузинским чаем и слабо представляя всё, перечисленное соседом, кроме, конечно, спутников. Речь дяди Пети Козырева была длинной, пламенной, как на трибуне, в ней громоздились, одно на другом, множество непонятных Марику плоских угловатых слов. А закончилось она фразой, после которой взрослые за столом вмиг перестали жевать:
- … И вырасти тебе желаю похожим на Жорика, а не на папку твоего настоящего.
Дядь-Петина жена тётя Зоя ойкнула, потянула мужа за рукав, и он всё-таки пролил водку на крахмальную скатерть. Над столом повисла колючая тишина, и только сосед Рома, студент, нарочито громко принялся нахваливать торт.
В тот вечер мама, бабушка Неля и сам смущённый дядя Жора решили наконец поговорить с Мариком.
* * *
Нет, он, в принципе, хороший - этот дядя Жора Синицкий. В технике разбирается, голубятню сам построил, книг много читал - не сказать, чтоб все на свете, но те, которые в секретере и на полках уж точно.… И маму он любит, но всё-таки не родной. Марик тормошил давние полустёртые воспоминания и выуживал из детской памяти чьё-то бородатое лицо в круглых очках, склонившееся над ним, и большие жёсткие руки, вытаскивающие его, маленького, за подмышки из высокого деревянного стульчика. Папка?
Мама, отводя глаза, поведала Марику, что настоящий его отец, большой учёный-полярник и покоритель севера, погиб, затёртый холодными льдинами, как герой. А когда Марик подвёл её к огромной карте мира, висящей в коридоре, мама, задрав голову, долго искала глазами на белой шапке Северного полюса приличествующую для гибели отца точку, и, наконец, поднявшись на цыпочки, ткнула пальцем в какую-то малозаметную запятую в Северном Ледовитом океане.
Рассказ бабушки Нели оказался куда более фантазийным. В нём переплетались не только льдины и «севера», пингвины и радиостанции, но и витиеватые шпионские сюжеты, враги, не оставляющие в покое Родину даже в мирное время. И, конечно, чистое небо над головой, чем, собственно, советский народ во многом был обязан славному разведчику - отцу мальчика Марика.
Но, подведённая к карте, как к немому свидетелю, бабушка наклонилась, охнув и схватившись за поясницу, ткнула куда-то наугад в яичный белок Антарктики, и Марик сделал для себя вывод: обе они, и мама, и бабушка, ему врали.
Дядя Жора же вообще ничего не объяснял, и хотя был добр и ласков, но Марик за два прошедших года взрастил на него большую обиду - за то, что оказался не ИМ. Не отцом.
Не называть его «папой» оказалось легко. Как будто отрезало. Бабушка с мамой шептались на кухне: мальчик всё-всё понимает, не младенчик. И чем больше Марик делал равнодушный вид, тем больше они охали: переживает.
Сказать о себе, что он не переживал совсем, Марик всё же не мог. Самые яркие моменты детства - карусели в ЦПКО, рыбалка на Ладоге, покупка голубей на Кондратьевском рынке, поход с настоящими палатками в Карелии, чтение вслух и смех без удержу, даже самодельный деревянный самосвал - всё было связано с этим… который не отец. Но в то же время показались и совершенно очевидными вроде бы мелкие факты, не замечаемые Мариком раньше: однажды дядя Жора сильно шлёпнул его за кривляние в трамвае, и как-то отказался купить эскимо в парке Победы, и ещё заставлял столько раз мыть пол в коридоре и полоскать противную тряпку в ведре с холодной водой. Со своим, родным, он бы так ни за что не поступил. А с чужим ребёнком - пожалуйста!
Нет, их отношения не испортились, но стали, как остывший гороховый суп в тарелке – так, едва тёплыми, какими-то разваренными, - с того самого дня, когда Марик впервые назвал его «дядей».
- Ты можешь продолжать называть меня папой, если хочешь, - склонившись над газетой, ответил ему дядя Жора. Его пальцы то и дело теребили дужку очков, всаживали её в толстую складку на переносице. Всегда прямые брови при этом немного кривились, лоб начинал морщиниться, как у старика.
- Но ведь будет нечестно, - выпалил Марик.
И тему эту дядя Жора больше не поднимал.
* * *
- Ты плакал, когда узнал, что он не твой папка? - спросила Марика как-то Ниночка, семилетняя дочка дяди Пети Козырева. И вроде два года уже прошло, а события того дня рождения были чёткими и нестираемыми.
- Вот ещё! - буркнул Марик. - Я всегда знал, что он - не он.
- А настоящий папка где?
- Он скоро приедет. И заберёт меня.
Ниночка удивлённо заглянула Марику в глаза.
- Тебе с дядей Жорой плохо?
Да, да! Марику было плохо! Плохо от того, что ему врали восемь лет, и сейчас тоже врут. Врут - он это нутром чувствовал. Его настоящий папка не погиб, а жив - правда, жив, он на важном задании и однажды вернётся, поднимет сына на руки, ткнётся бородой в его щёку, и они уедут вместе далеко-далеко.
- Да, Нинка. Мне с ним плохо. Сама подумай: как с неродным отцом может быть хорошо?
Ниночка пожала плечиками и погладила Марика по руке.
Они часто сидели в комнате у Синицких, пили чай с баранками, а потом Марик помогал Ниночке с правописанием. Ему нравилось заниматься с ней, зелёной первоклашкой. Она смотрела на него, как на взрослого, авторитетного человека. Вообще, как на человека. И уважала его - Марик это чувствовал и за кляксы сильно не журил.
- Я в космос полечу! - любил помечтать вслух Марик.
- Ты же не собака! - неизменно отвечала Ниночка, косясь на стенной плакат, где развесёлые Белка со Стрелкой, высунув языки, мчались в звёздную высь в нарисованной толстобокой ракете.
Марик тоже таращился на плакат, мечтательно улыбаясь.
- Всё равно полечу, вот увидишь!
Ниночка кивала, и атласные бантики на её тоненьких пшеничных косичках пружинили в такт кивкам.
- Тебе уже десять. Ты большой - в собачью ракету не влезешь.
- Давай не отвлекайся, пиши!
- Я пишу… - кивала Ниночка, старательно царапая пёрышком по тетрадке и пыхтя так, что, казалось, даже Белка и Стрелка с жалостью косились на неё из нарисованного космоса. «Нааа-жииим - волосяна-аая, нааа-жииим - волосяна-аая!». Перо Ниночку не слушалось, скрипело, плевалось кляксами.
Девочка осторожно накрывала чернильное пятно промокашкой, виновато поглядывая на наставника.
«Полечу, полечу!» - твердил сам себе Марик. - «И всем им покажу!»
Что именно и кому покажет, он представлял смутно, но одно было ясно: в числе «их» был далёкий настоящий папка, который почему-то так долго не приезжал.
И ещё Марик иногда думал о том, что вот так живёшь-живёшь, и вдруг получается, что то, в чём ты абсолютно уверен на сто процентов, оказывается совсем другим, невзаправдашним. Вот человек, которого он всю жизнь называл «папой», на самом деле чужой. А он, Марик, носит зачем-то его фамилию. Значит - он тоже не тот, за кого себя выдаёт? Мучить вопросами родных было бесполезно. Мама с бабушкой Нелей наотрез отказывались называть фамилию настоящего отца - одна ловко уходила от ответа, а вторая шептала о конспирации. А, может, они тоже не те, за кого себя выдают? Может, у них имена другие? И, может, мама не рожала Марика?
Мама заплакала, когда он спросил её об этом, прижала кучерявую голову сына к своей груди и зачем-то по тысячному разу начала говорить, как она его любит. Ну, любит. И он её тоже. Но вполне может оказаться, что она выкрала его из роддома. Или нянечки перепутали Марика с её настоящим сыном, а она об этом не знает. А тот, настоящий, живёт где-то под другой фамилией и другим именем и даже не догадывается, кто он на самом деле. И он, конечно же, лучше Марика – наверняка и отличник, и по физкультуре и пению у него тоже «пять», и когда люди в космос начнут летать, его-то уж непременно возьмут в ракету…
И это непередаваемое новое ощущение не давало Марику покоя. Как будто сидишь в театральном зале, например, в ТЮЗе, на чужом месте, лучшем, чем то, которое указано у тебя в билете, и ждёшь с нетерпением, когда же погасят, наконец, свет. Спектакль давно уже должен начаться, а всё тянут. И ты искренне аплодируешь вместе с нетерпеливыми соседями, мол, начинайте скорее, заждались. И вздрагиваешь от каждого колыхания портьер у входных дверей, впускающих запоздалых зрителей, и сжимаешься, ловя боковым зрением человеческий силуэт, приближающийся к твоему ряду, и пульс свой ощущаешь где-то под горлом. И чувствуешь себя немножко вором и творишь заклинание: «Мимо! Проходи же мимо!» И стараешься вжаться в кресло, стать маленьким, невидимым. И радуешься, блаженно выдыхая, когда опоздавший идет к другому ряду. И все нервы на пределе... И какое же сладостное облегчение, настоящее, не подделанное счастье испытываешь, когда гасят свет, и шурша начинает ползти в сторону пыльный занавес.
…Вот так же ощущал он себя в этом мире - как будто занимал чужое кресло в зале, лучшее, чем было ему уготовлено, и вот-вот придёт кто-то и сгонит.
* * *
В то утро, двенадцатого апреля, Марик прогулял школу.
Всё началось из-за ерунды. Мама убежала из дома очень рано, ещё затемно. И хотя парикмахерская, где она работала, открывалась в девять утра, у неё была ещё учёба на заочном в текстильном институте, отнимавшая маму у семьи в самые непредсказуемые моменты - то по библиотечным надобностям, то по фабричной практике. Марик в такие дни собирался в школу раза в два медленней.
- Позавтракать не успеешь! - беспокоилась бабушка Неля.
- Ну и пусть! Не хочу твою кашу! Каждое утро одно и то же!
- Да как же без кашки-то, Маричка… - сердобольно начала было бабушка, но Марик вскочил из-за стола и принялся шумно собирать тетрадки в портфель.
- Вот тут уже, не лезет! - он резанул ребром ладони по горлу, наглядно показывая ватерлинию ненавистной каши.
Бабушка Неля разочарованно хлопнула крышкой кастрюли.
- Вернись, извинись перед бабушкой и всё доешь, - не поворачивая головы, спокойно произнёс дядя Жора. - И на столе письменном прибери, мама за ним тоже занимается.
«Вот раскомандовался!» Марик раздражённо оглядел ворох альбомных листов вперемешку с тюбиками гуаши, кисточками, карандашами, упаковкой цветной фольги и прочим канцелярским хламом, возвышавшемся сугробом на письменном столе.
- У нас тимуровский сбор перед уроками, мне бежать надо!
Марик спешно натянул через голову школьную рубаху и щёлкнул пряжкой ремня.
- У тебя плохо со слухом, сынок? - так же спокойно вымолвил дядя Жора.
Марик не ответил.
- В таком случае, на голубятню сегодня не приходи! Мне глухие помощники не нужны.
Марик замер. Как раз сегодня он обещал ребятам из класса экскурсию, хотел показать новичка - чёрно-белого красавца турмана, которому сам дал кличку «Спутник». И что он теперь скажет пацанам? Мол, отчим не разрешил? А они ему, мол, чего ты его слушаешь, он же не родной отец!
- После школы - домой. Без голубей.
- А что я ребятам скажу?
- Скажешь правду: неряха ваш друг Марик Синицкий. Бабушке нагрубил. И кашу не доел.
- Кашу?! - выкрикнул Марик, раздражённо стукнув кулаком по длинной деревянной линейке, торчащей из портфеля. Та с хрустом разломилась.
- Нет, такой бешеный на голубятне мне точно не нужен! Нервоз свой птицам передашь.
Марик фыркнул, подскочил к сохнущей на подоконнике стенгазете, которую рисовал накануне, сбросил на пол готовальню и английский словарь, прижимавшие углы.
Бабушка Неля вздрогнула от их грохота и испуганно посмотрела на дядю Жору.
- Я знал, что я тебе не нужен, - лез в бутылку Марик. - Всегда знал!
Свернув ватман в трубочку, он рванул к двери, но тут был схвачен за локоть тяжёлой дядь-Жориной рукой.
- Ты и впрямь тугой на ухо, сынок. Я же сказал тебе: доешь, убери за собой стол и извинись перед бабушкой. Синицкие никогда хамами не были.
Марик выдернул руку, да с таким рывком, что чуть было не упал. Потом повернулся к бабушке Неле и театрально отвесил ей «мушкетёрский» поклон:
- Извини, бабуль, плохого внука!
Сажав портфель подмышкой, он подлетел к двери и с силой толкнул её коленом.
- А голубятни мне твоей не нужно! - крикнул Марик уже из коридора. - И голубей твоих! И сынком меня не зови, слышишь! И вообще мне от тебя ничего не надо, и фамилии твоей тоже! Пусть Синицкие не хамы… А я не Синицкий, сам знаешь!!!
Дверь за ним возмущённо хлопнула, словно рявкнула, обронив прикнопенный к косяку отрывной календарь, и, вторя ему, на пол посыпалась белёсыми фантиками штукатурка со старого лепного потолка.
- Молочка бы попил горяченького, совсем и не позавтракал! - крикнула вдогонку бабушка Неля, но дядя Жора посмотрел на неё так сурово, что она сразу затихла.
Родная квартира ещё только пробуждалась ото сна.
Марик стоял в крохотном полуметровом простенке между двумя дверьми - входной и коридорной, вдыхал запах картошки в ящике возле самых ног, ковырял ногтём собачку замка и думал о том, что настоящий его отец никогда бы так с ним не поступил. Какая невероятная, невыносимая несправедливость - всё, что произошло сегодня и вообще происходит с ним. Почему мамы нет дома, и она не защитила его, родного сына, от неродного человека? Почему? Слеза защекотала веко, Марик утёр её рукавом, поставил портфель к ботинкам и сел на него, уткнувшись лбом в большой железный крюк, на который дверь запирали по ночам. Так сидел он в темноте, жалея себя самого и вслушиваясь в звуки просыпающейся квартиры - в шарканье ног в тапочках, позвякивание посуды и болтовню соседок на кухне, вжиканье дяди-Петиной бритвы о кожаный ремень, легкую беготню собирающейся в школу Ниночки.
Горевал он в своей крохотной каморке до тех пор, пока не дождался «сигнала» - ора будильников и тупого грохота совсем рядом, в узкой комнате возле самого входа. Там жил сосед - первокурсник Технологического института румяный комсомолец Рома из Костромы, у которого в жизни не было никаких бед - а уж таких, как у Марика, тем более. Существовала лишь одна проблема: он никак не мог утром проснуться. У Ромы было целых три будильника - один большой, ещё довоенный, с чёрными стрелками-усами и алюминиевыми бубенчиками, каждый величиной с крышку от консервной банки. Второй - трофейный, доставшийся ему от воевавшего отца, в дубовом корпусе, с накладными рельефными цифрами из латуни, суровым профилем орла и надписью «Mouthe» в медном треугольнике на задней крышке. Третий подарила Роме на день рождения вся квартира - это был пузатый крепыш марки «Слава» с желтоватым циферблатом, красной секундной стрелкой и блестящей ручкой на башке, как у бабушкиного бидона. Но несмотря на три исправно выполнявших свою работу будильника, Рома по утрам проснуться не мог. Не выручало ни пустое ведро, куда он ставил кого-нибудь из трезвонящих чудищ для усиления звука, ни даже то, что он фактически спал на «Славином» циферблате, ухом на пупырчатых бубенцах. Вот ухо-то комсомольское как раз всё слышало, но молодой спортивный организм, утомлённый за день формулами, лекциями, факультативным баскетболом и дружескими студенческими посиделками, отказывался реагировать на утренние трели должным образом. И Рома снова засыпал сладким сном праведника. А соседей будить себя он никогда не просил - стеснялся.
И тот грохот, который слышал Марик, сидя в «междверье», был не чем иным, как последним аргументом в пользу победы человека над собственным сном: на первой ноте орудийного перезвона Рома молниеносно скидывал с себя одеяло, перекатывался через край раскладушки - и бух на пол всеми спортивными костромскими килограммами. А пол холодный, у Ромы даже половика не водилось. И вот только так, лёжа голышом на паркетных половицах, Рома и мог проснуться. А будильники - ерунда ленинградская.
По грохоту здорового Роминого тулова о паркет, неизменного, как залп пушки на Петропавловской крепости, все соседи понимали: уже совсем-совсем надо выбегать из дома, чтобы не опоздать, кому куда надо было.
- Я уже в ботиках! - раздался рядом в прихожей Ниночкин голосок, и Марик понял, что сейчас она откроет первую дверь и увидит его с позорными серыми дорожками от слёз на щеках.
Под возню Ниночкиных мамы и бабушки в коридоре - спешно целующих, подающих ей всегда забываемый мешок с физкультурой, завязывающих тесёмки на шапочке - Марик толкнул входную дверь. И уже оказавшись на лестнице, вдруг вспомнил, что портфель так и остался стоять в простенке, на ящике с картошкой.
«Ну и ладно! На тимуровский сбор всё равно опоздал!» - подумал он и вздохнул тяжело-тяжело, как если бы кто и наблюдал за ним сверху, из космоса или заплёванного лестничного потолка, то и правда подумал бы: переживает малец, ведь не прогульщик.
А ведь мог бы успеть, не поздно ещё! Пусть не на сбор, но на уроки. Но Марик уже не думал об этом, а, перескакивая через две ступени, мчался вниз. На третьем этаже он залез на перила, лёг животом на деревянный поручень и, дребезжа пуговицами пальто и пряжкой на ремне, гордо съехал вниз, к жёлтым почтовым ящикам, улыбающимся ему щербатыми прорезями.
На улице было ветрено, холодно для середины весны, но день обещал быть солнечным, по-апрельски ярким. И через три недели наступит Первое мая, можно будет орать песни на демонстрации, махать трибунам флажками и протыкать гвоздём шарики у девчонок. И летние каникулы совсем-совсем уже скоро!
Марик бродил по улицам и переулкам, от Фонтанки до канала Грибоедова и оттуда к Крюкову каналу, переходя через все встречающиеся мосты и мостики, заглядывал в витрины магазинов, строил гримаски бегониям, таращащим глазницы цветков в не мытые с зимы стёкла, насвистывал подряд все песни, какие знал. И как-то даже один раз подумал, что жить хорошо.
В кармане пальтишка бренчала мелочь - пятаки и двушки, пальцы перебирали их, подсчитывая. За подкладкой было спрятано ещё пятнадцать копеек. А это что значит? Значит, можно днём сходить в «Рекорд» на «Фанфана». И хотя он с друзьями уже смотрел его раз пятнадцать, наверное, но именно сегодняшний шестнадцатый раз наверняка окажется самым интересным.
Марик засмеялся от этой мысли - как хорошо, и день хороший, несмотря на стычку с дядей Жорой. И люди вокруг светлые, весенние, и такое невыносимое предчувствие чего-то большого, радостного, праздничного завладело им, что он даже крикнул голубям: «Я в космос лечу» и пустился вскачь по Лермонтовскому проспекту, растопырив руки в стороны и пугая старушек в старомодных шляпках.
Грузовичок, обогнавший его и притормозивший у булочной на углу, распахнул дверцы, и мужчины в ватниках и тряпочных рукавицах принялись выгружать деревянные ящики. Закружился, затанцевал в воздухе невероятный запах свежеиспечённого хлеба, и можно было забыть обо всём на свете, даже о космосе.
Марик постоял, наблюдая за рабочими, и смело шагнул в пахнущий свежими булками магазинчик. На разинутых лоточных челюстях лежали бочком друг к дружке кирпичики чёрного хлеба за четырнадцать копеек, и белые батоны за пятнадцать - с жёлто-оранжевыми прорезями на спинках, словно они были рыбами, и это след от плавников. А ещё были любимые булочки за семь, и даже дорогущий «Саратовский» калач за пятьдесят пять. Марик смотрел на продавщицу - круглую, сдобную, бело-розового цвета, саму похожую на булочку в сахарной пудре, и никак не мог отвести глаз от её красоты.
- Что тебе, мальчик? - спросила богиня, подперев подбородок зефирной рукой и подмигнув ему.
Марик пощупал в кармане монетки и завороженно произнёс:
- Баранка с маком сколько стоит?
Булочница нагнулась к витринке, навалившись телом на прилавок, и Марик даже дыхание затаил.
- Так вот же ценник рядом с тобой!
И он тоже нагнулся, отделяемый от продавщицы выгнутым стеклом, за которым чего только не было - и сушки, и бублики, и любимые Ниночкины сайки.
- Как тебя зовут? - кокетливо спросила продавщица.
- Марик, - ответил он, заплывая пунцовой краской.
Булочница улыбнулась во весь рот, обнажив ровный ряд белых зубов.
- Марик? Марк, значит?
- Нет, Марлен.
- Прямо как актрису из трофейного фильма, - она лукаво посмотрела на него из-за густо накрашенных ресниц.
- И совсем нет! - возмутился Марик. - Марлен - это «Маркс» и «Ленин»! Меня так бабушка назвала!
Он хотел было объяснить, как почётно носить такое необычное имя, но тут послышался хрип, всхлёп и рыканье, будто кто-то над головой громко прокашлялся. Все покупатели разом повернули головы к чёрной мисочке радио, висевшей на стене над полкой с жалобной книгой.
То, что услышал Марик, сразу и не поместилось в голове. Осело где-то на уровне темени, поплескалось там и ухнуло в диафрагму, разом вытеснив все прочие мысли, события дня, планы и другой ненужный теперь хлам. Да и какие планы, когда такое произошло!
«Обращение Центрального Комитета КПСС к Коммунистической партии и народу Советского Союза…»
От этих слов стало страшно, и продавщица зажала кулаком брошь на фартуке.
«…К народам и правительствам всех стран…»
В булочной наступила невероятная тишина, все как один затаили дыхание.
«…Ко всему прогрессивному человечеству…»
Марик судорожно пытался сообразить, сколько минут бежать до дома: ведь бабушка рассказывала, что войну объявили точно так же, по радио…
«…Сегодня, 12 апреля 1961 года, … свершилось!..»
«…Мир рукоплещет Юрию Гагарину…»
«…Великая победа разума и труда…»
От торжественности момента защипало горло, прежде чем смысл слов проник в мозг и соткался в осознанную картинку.
«…Капитан первого звездолёта - гражданин Советского Союза!»
И вот тут Марик понял, что звук идёт не только из крохотного радио - он льётся из уличных громкоговорителей, и из всех окон, и даже с неба.
Покупатели зашумели, волной перекатывая возгласы от прилавка к входным дверям, продавщица так и застыла с зажатой в одной руке брошкой, а в другой держа в бумажке баранку с маком.
- Что, что произошло? - обернулся Марик к стоящему рядом высокому военному.
- Человек в космосе! - закричал он, снимая шапку.
- ЧЕЛОВЕК В КОСМОСЕ! - орали с улицы.
Марик выглянул в окно. Прохожие обнимали друг дружку, машины все разом принялись гудеть, трамвай остановился вне остановки и выпустил на улицу ликующих пассажиров.
- Человек в космосе! - завороженно произнесла богиня-булочница и откусила баранку.
- Как же так… - полушёпотом произнёс Марик, обращаясь то ли к ней, то ли к толпе. - Как же так!
В глазах его застыли слёзы.
- Как же так! Меня… Меня не дождались!
Марик выбежал на улицу, и его как будто закружил вихрь: радостные люди (и откуда только они взялись в середине рабочего дня!), дворовые коты, собаки на поводках - всё кружилось единым организмом, ликовало, смеялось.
- Как же так! - убегая от булочной прочь, шептал себе под нос Марик. - Не подождали, пока я вырасту! Совсем чуть-чуть не дождались!
Он бежал навстречу колкому ветру с Фонтанки, вдоль по Лермонтовскому проспекту мимо кинотеатра «Рекорд» с афишей «Фанфана-Тюльпана», мимо мороженицы, где мама покупала ему пломбир с сиропом в пухлой вазочке, через Египетский мост мимо бани, и дальше уже не разбирая дороги через пустырь с сараями и голубятнями. Прочь, прочь! И только у Обводного Марик остановился, навалился на гранитный парапет и, вглядываясь в тёмную мглу канала, заревел уже в голос.
* * *
Ниночка вышагивала от плиты к плите по коричневым выкрашенным доскам, и взахлёб рассказывала, как вся школа стояла на ушах после объявления по радио и как учительница отпустила их пораньше домой «осмыслить событие».
- Да-да! Именно стояла на своих больших ушах! - Ниночка растопырила пальчики у висков, показывая, какие у школы уши.
Трагедию Марика не способен был понять никто. Он даже и не пытался никому объяснить. Не дождались! Не дождались! Не дождались! Пусть бы ещё собаки полетали или кошки! А он бы вырос и сменил их всех!
На кухне было светло и пахло бабушкиными ватрушками, состряпанными в немалом количестве с учётом вечно голодного Ромы, и Марик подумал, что сегодня, наверное, самый страшный день. День, когда разбились заветные мечты.
- Так и хорошо, что не ты первый, - вдруг заявила Ниночка. - Он разведает там, что к чему, а потом ты уже за ним.
Она смотрела огромными серыми глазами и кивала, как целлулоидная кукла-неваляшка.
- Кто «он», - не сразу понял Марик.
- Ну, «он». Юрий Гагарин.
- А-ааа.
- Ты вырастешь и с ним можешь вдвоём за компанию…
- Это только вы, девчонки, вдвоём за компанию в туалет бегаете. А в космос так не получится, - хмыкнул Марик.
- Почему не получится? Стрелка же полетела за компанию с Белкой… Или Белка со Стрелкой…
- Так то ж собаки!
- Да какая разница!
Марик улыбнулся: Ниночкина рассудительность иногда его поражала. И правда, полететь в космос вместе с таким человеком, как Гагарин, было бы здорово!
- А что ты утром с дядей Жорой ругался? Я через стенку всё слышала.
Марик вспомнил утреннюю сцену, и сразу испортилось настроение.
- Да он…
И тут вдруг Марик всё понял.
- Нин, хочешь тайну расскажу?
- Конечно, конечно хочу! - Ниночка взгромоздилась на табурет с ногами и замерла, ожидая услышать нечто колоссальное, и искренне была в восторге от того, что сосед Марик, такой серьёзный, взрослый, правильный, доверит ей, первоклашке, ТАЙНУ. И если будет надо, она, несомненно, по-настоящему умрёт, как Мальчиш-Кибальчиш, но не откроет этой тайны врагам.
- Ты знаешь, кто такой Юрий Гагарин? - шёпотом спросил он.
- Первый человек в космосе, - так же шёпотом ответила Ниночка.
- А ещё кто он?
- Кто? - она задумалась на секунду. - По радио сказали: майор…
Марик огляделся по сторонам, не подслушивают ли их.
- А ещё он мой папка!
Ниночка выпрямилась на табуретке.
- А дядя Жора?
- Я говорю: НАСТОЯЩИЙ папка. Просто раньше я не мог тебе об этом сказать. Понимаешь, секрет… Его тайно готовили к полёту, никто не должен был знать…
Ниночка нахмурилась.
- Он поэтому бросил тебя?
- Да не бросил! - Марик стукнул кулаком по столу. - Космонавты все засекречены. Нельзя было. Военная тайна, понимаешь!
Ниночка закивала, быстро хлопая ресницами.
- А он теперь… После космоса… Прилетит к тебе?
- Конечно! Вот увидишь!
- На космическом корабле «Восток»?
Марик задумался. Вот было бы здорово, если бы Юрий Гагарин, и правда, прилетел бы к его школе, к самому крыльцу, как раз по окончании пятого урока, открыл бы дверцу ракеты, отстегнул шлем от скафандра и сказал: «Ну, Марик, я за тобой». И все ребята бы ахнули. А он, Марик, им небрежно бы кинул: «Я, наверное, не успею стенгазету дорисовать. Мне к космосу готовиться надо». И все бы закивали. Потому что, как написано на плакате перед актовом залом, слава, мол, рабочим династиям, и, мол, ты, пионер, будь достойной сменой… У Павлика Гриценко все в семье - и дед, и отец, и старший брат на Кировском заводе работают. У Машки Лабутиной - на «Красном Треугольнике». У Файки Дудкиной всё взрослое семейство - зубные врачи, Файка вырастит и тоже зубы драть будет. А ему, Марику Синицкому, в космонавты надо. По «наследственной линии». Фамилию вот только сменить бы…
- А можно я всем нашим об этом расскажу? - восторженно прошептала Ниночка.
Марик выдержал многозначительную паузу, будто взвешивал решение, и важно кивнул:
- Теперь уже можно.
* * *
На следующий день после школы, едва досидев до конца уроков, Марик со всех ног побежал в «Паспортный стол». Высокая остроносая паспортистка тётя Лариса, живущая, кстати, в их доме этажом ниже, аккурат под Роминой комнатой, и периодически выяснявшая со студентом отношения по поводу его утреннего буха с раскладушки, скучно посмотрела через прорезь окна на Марика и с зевком произнесла:
- Фамилию сменить можно. Надо заявление от родителей с обоснованием и характеристику с места работы… Да куда ты побежал? Это ещё не всё. Кому я рассказываю?
Марик уже не слушал, ноги сами несли его домой. У мамы сегодня выходной в этой её парикмахерской, и занятий в институте нет. Если, конечно, к ней не пришла, как говорит бабушка, «халтура на дом».
Но «халтура» к маме пришла. Дородная женщина, у которой подбородок начинался от нижней губы и, самотёком переходя в шею-трубу, пропадал в вырезе на лавсановой кофте, сидела в кресле отчима, и мама старательно делала ей начёс на голове. Марик едва выждал, когда волосы «халтуры» лягут в аккуратный каравай, и, оставшись с мамой вдвоём, сбивчиво выложил свою идею.
- И как тебе в голову такое пришло! - возмутилась мама. - Ты - Синицкий, и никаких Гагариных в нашем роду не было и быть не может!
Бабушка Неля тоже его не одобрила. Поглядывая на маленький портрет Ленина, с которым она не расставалась ни в эвакуации, ни в довоенных геологических экспедициях, она ласково пожурила внука: зачем, мол, враньё, Родине нужны любые фамилии.
Не найдя поддержки родных, Марик дождался вечера, когда все соседи придут с работы, и вышел на коммунальную кухню.
- Сомнения есть, - уплетая макароны, сказал Рома. - Ты внешне на Гагарина не очень похож. У тебя вон волосы кучерявые.
- Ну и что! - с жаром вступилась за Марика Ниночка. - Володя Ульянов в детстве тоже кудрявым был, не веришь - посмотри на мой октябрятский значок! А вырос - и никаких кудрей!
- Аргумент! - пробасил Рома, оглядывая Марика. - Только всё равно, чем докажешь?
Марик набрал воздух в рот и чуть было не поперхнулся от возмущения. За прошедшие сутки он сам настолько поверил в гагаринское отцовство, что переубедить его, наверное, не смог бы и сам Гагарин.
- Зов крови, - процедил он сквозь зубы и волчонком зыркнул на Рому.
- Слушай, дружок, Юрию Алексеевичу сейчас двадцать семь, по радио сказали. А тебе десять. Что ж, он тебя в семнадцать лет родил, что ли?
- Какой ты глупый, а ещё студент! - снова возмутилась Ниночка. - Его ж не Гагарин, его мама Лида рожала.
Рома захохотал.
- Ну, а что у нас мама Лида говорит? Помнит она сама-то?
В этом пункте красивая теория Марика, конечно, давала трещину. Мама-то, безусловно, должна помнить отца, но ведь сама говорила: ни документов от него не осталось, ни фотографий. А вдруг он, папка, был настолько засекреченным, что и внешность специально изменял для конспирации?
В кухню вошёл дядя Петя с паяльником, Ниночка заулыбалась отцу, и Марик с грустью отметил, что вот Козыревы - одно лицо. Так же оба морщат носы, когда смеются, так же хмыкают, выпятив губу, так же щурят абсолютно одинаковые серые глаза. И у обоих – жиденькие светлые волосики на голове, как будто смотанные с одной и той же катушки из галантереи. Он снова взглянул на разворот «Ленинградской правды» с портретом Гагарина на всю страницу, и, вздохнув, согласился, что Рома прав: не похож Марик Синицкий на первого космонавта.
- Ты, Марлен, жидовчик, - закуривая папиросу из пачки «Казбека», сказал дядя Петя. - А Гагарин - русский. Его, может, из-за пятого пункта в космос и пустили. Думаешь, у них анкет там нет?
И показал пальцем на потолок.
- Ну уж, сосед, язык у тебя, как помело! – буркнул Рома и покачал головой.
О том, что в космосе есть анкеты, Марик как-то не думал. Вспомнился бабушкин полушёпот, когда она рассказывала о какой-то загадочной и непонятной «той ветке», и о том, что анкета почему-то их «приговор». И то, что дядя Жора положение их семьи своей фамилией никак не исправил, а только «усугубил». Но Марик всех этих недомолвок не понимал, лишь только чутьё подсказывало, что дядя Петя Козырев, хоть и тянет на гада, знает про всё это намного больше.
- Ну и пусть! - закричал он прямо в лицо оторопевшим соседям. - Ну и пусть, что русский! Вы ничего не понимаете! Вы не видели моего настоящего папку, а спорите со мной! Мне-то лучше знать! И наплевать, что вы все не верите, а вот увидите! Увидите!
К позднему вечеру у него поднялась высокая температура, и бабушка Неля ахала и кляла на чём свет дядю Петю Козырева, что довёл ребёнка. А мама, гладя сына по голове, тихо возражала ей: мол, что поделаешь, но ведь прав сосед, что ни говори. И не знала, как выбить дурь из головы сына. Дядя Жора ходил мрачный, и когда бабушка воззвала к нему: «Георгий, ну хоть ты скажи что-нибудь!», устало вымолвил: «Не вмешивайтесь. Мужчина растёт. Пусть сам разбирается, что к чему».
* * *
Спустя несколько дней температура спала, и Марик пошёл в школу. Его встретил огромный портрет Гагарина, закрывавший два этажа на фасаде, и красные флаги, торчащие отовсюду, куда их только можно было воткнуть. Новость о том, что у него нашёлся настоящий отец, да ни кто-нибудь, а первый космонавт, ни одна живая школьная душа всерьёз не восприняла. Даже дворовые друзья Марика – рыжие близнецы Борька с Колькой Барашковы, у которых не было ни отца, ни отчима – и даже не предвиделось, почти хором заявили:
- Ты здорово придумал! А давайте так играть!
Марик пожал плечами. Какие уж тут игры?
- У нас папкой будет Чапаев! - крикнул Борька.
- Нет, Ворошилов! Наш папка - Ворошилов, - стукнул брата по голове портфелем Колька.
- Ну мы же договорились, что Чапай! - не унимался Борька.
- Нет, мы договорились про Ворошилова!
Братья подрались. Марик нехотя разнял их и, держа обоих за воротнички, вынес приговор:
- У тебя, Борь, отец будет Чапаевым, а у тебя, Коль, - Ворошиловым.
Братья сразу согласились и обнялись.
«Дураки», - подумал Марик. - «Одинаковые дураки!»
И только Ниночка верила ему безгранично.
- А ты письмо ему напиши!
Марик подумал, поглядел на старый плакат с Белкой и Стрелкой и вытащил из ящика стола лист бумаги и чернила.
Письмо он переписывал раз пять. И наконец, когда точка была поставлена, позвал Ниночку и зачитал ей весь текст. В нём была и гордость за то, что советский лётчик первым полетел в космос, и восторг в адрес конструкторов ракет, и страстная мечта стать космонавтом - ладно, пусть не первым, но вторым-то уж точно. И огромная детская боль от того, что вот он, Марик, вынужден жить под чужой фамилией, а на самом деле он тоже Гагарин. Да, пусть у него кудряшки, но у них глаза похожи, и подбородок, и брови, и даже уши! И раз уж полёт в космос свершился - уже можно признать правду!!!
Марик поставил три восклицательных знака, вложил свою школьную фотокарточку в конверт и в строке «Кому» написал:
СССР, БАЙКОНУР,
ЮРИЮ ГАГАРИНУ
Подумал и внизу, в строчке «От кого», жирно нацарапал:
ОТ СЫНА
Затем провёл языком по сладковатой жёлтой полоске, заклеил конверт и отдал Ниночке.
- Сбегаешь, опустишь? Только не в уличный ящик, а прямо на почте, чтобы наверняка дошло.
Ниночка кивнула и, трепеща от волнения и благодарности Марику за такое ответственное задание, помчалась на угол Лермонтовского проспекта и 8-й Красноармейской, в пахнущее тайной и сургучом районное почтовое отделение.
Там, уже почти опустив конверт в большой красный ящик с советским гербом, она вдруг остановилась, отдёрнула руку с письмом и подошла к столу, исчирканному синими кляксами. Долго грызя кончик казённого пера, она наконец окунула ручку в чернильницу и старательно вывела на обратной стороне конверта, проговаривая шёпотом каждый слог:
«Дядя Юра, приезжай поскорей. Марик тебя очень ждёт».
Подумала немного и приписала адрес.
Старательно промокнув каракульки большим синебрюхим клякспапиром, Ниночка опустила конверт в ящик и со всех ног побежала домой.
* * *
Май влился в город запахом балтийской корюшки, красными первомайскими перетяжками на улицах, праздничной музыкой из громкоговорителей и мучительными для Марика насмешками дворовой детворы, которая при каждом удобном случае требовала от него доказательств гагаринского отцовства. Марик гордо поднимал к небу нос и мрачно цедил сквозь зубы:
- Ничего вы не понимаете, дураки!
«Дураки» один раз его даже легонько поколотили.
«Не страшно, - думал, глотая слёзы Марик. – За папку, а значит, не больно». Дома же тщательно скрывал произошедшее от родных.
«Вот тебе раз! - причитала бабушка Неля. – И надо же так неудачно в школе о колонну удариться! Какой ты, Маричка, неуклюжий!»
Было тёплое солнечное воскресенье, мама кипятила бельё на кухне, бабушка ворожила над тестом для хвороста, а дядя Жора сидел во дворе на стареньком табурете и выстругивал лобзиком из доски жердь-присаду для голубятни. Марик стоял рядом в большой луже от вчерашнего дождика и мрачно наблюдал, как перекатываются блинчиками капли на его новеньких резиновых сапогах.
Близнецы Барашковы, одинаковые, как два рыжих подосиновика, вбежали во двор и заорали вразнобой:
- Ма-а-арик! Дё-ём в фу-утбол игра-ать!
Марик помотал головой.
- Дё-ём с нами! В ворота встанешь!
Марик замер на мгновение, но потом отвернулся от братьев, вновь сосредоточившись на луже.
- Не пойду!
Барашковы ещё погорланили, пытаясь уговорить его, но потом синхронно махнули руками и убежали.
- Сходил бы, сынок. Футбол – правильное дело, - сказал дядя Жора.
- Да ну их! Там эти… Опять дразнить будут.
- А ты им накостыляй!
Марик удивлённо поднял на дядю Жору глаза. Такого он от интеллигентного отчима ещё не слышал.
- Накостылять?
- Что ты так смотришь на меня? Врежь им, тогда от тебя отстанут. Даже уважать начнут. Ты же не вор, не шпион, не дезертир. За что тебя бить? И почему, скажи на милость, ты ребятам что-то должен доказывать? Пусть они предоставят тебе доказательства, что Гагарин не твой отец.
Марик вышел из лужи, изумлённо открыв рот. А ведь точно! Пусть они, его дворовые недруги, потрудятся ещё доказать, что Гагарин к нему отношения не имеет!
- Ты умный, дядь Жора…
- Но всё равно, сынок, драться ты должен уметь.
Он отложил доску и инструмент, сходил домой и через минуту вернулся с замусоленной жёлтенькой брошюрой, на которой размашисто было написано «Самоучитель по самообороне».
- Вот. На работе в библиотеке взял.
Марик вспомнил конструкторское бюро, куда отчим однажды приводил его, серьёзных бородатых дядь-Жориных коллег, попробовал представить библиотеку и чуть не засмеялся – так нелепо смотрелась бы эта брошюрка среди толстых пособий по математике и черчению.
- Будем вместе заниматься, сынок!
Дядя Жора нацепил очки и открыл первую страницу. Марик увидел изображение красноармейца в штанах и гимнастёрке, вставшего в боевую стойку – ноги нарисованы разные (видимо, по логике художника предполагалось, что одна чуть впереди, другая сзади), руки (тоже разные) согнуты, увесистые кулаки закрывают нос. Сверху на рисунке виднелись подтёки от фиолетового библиотечного штампа и чьи-то карандашные приписки. На другой странице под надписью «Рис. 2» был тот же солдатик, но уже в раскоряку и с вытянутой вперёд правой рукой.
- Вот так, по-моему… - дядя Жора попробовал повторить стойку красноармейца на первом рисунке.
Получилось не совсем похоже. Даже карикатурно, как в журнале «Крокодил». Худенький очкастый дядя Жора в клетчатой рубашке с закатанными рукавами и в пузырящихся на коленках трениках выглядел настолько по-домашнему нелепо, что Марик, враз позабыв все скопившиеся обиды на отчима, засмеялся и тоже согнул руки в локтях.
* * *
Близились летние каникулы, и настроение было совсем несерьёзное.
Учиться хотелось меньше всего. Мальчишки томились и едва досиживали до конца уроков. Шумной гурьбою, размахивая руками и горланя, как галчата-подлётки, слетались они на школьный двор гонять мяч. Марика никто больше не задирал. Дворовая ребятня, подглядев, как он каждый день упорно тренируется с отчимом, невольно его зауважала. Марик же с дядей Жорой освоили уже половину самоучителя, и в помощь их импровизированной борьбе пошёл разнообразный габаритный хлам: шаткий стул, на котором удобно отрабатывать подсечку, подобранная у овощного магазина благоухающая деревянная бочка из-под солёных огурцов и старое колесо от грузовика.
Когда же в один воскресный день к тренировке присоединился с трудом проснувшийся здоровяк Рома, дела пошли куда лучше: тот минут за десять научил своих соседей нехитрому приёму: сжать кулак и просто махануть им в челюсть. Свободных для опытов челюстей Синицкие не нашли, но Рома благородно разрешил экспериментировать на его физиономии. Результат Марика впечатлил - а он-то никогда и не пробовал вот так запросто взять да и вмазать кому-нибудь в подбородок без всяких предварительных стоек, поз, махов руками и карикатурно-зверских гримас на лице.
- И ещё очень важно баланс держать, - оторвавшись от умной книжки философски изрёк дядя Жора.
- Это как? - не понял Марик.
- На ногах надо уметь устоять. Не падать. И чтобы голова не кружилась от резких движений.
- В космосе тоже надо, чтоб голова не кружилась!
- Тогда будем тренироваться. Поехали!
Дядя Жора взял Марика за руки крепким хватом, и они закружились. Быстро-быстро проносились перед глазами сизые водосточные трубы, блики на вымытых окнах, белый хлопок облаков, и казалась, что контур крыш их родного двора-колодца вдруг перестал напоминать рваный квадрат, а превратился в самый настоящий круг.
- Я в ко-о-о-с-мо-се! - заорал Марик, и голуби шелухой взлетели с карнизов, разорвав привычный трафарет ржавых лоскутных заплат на крышах.
А дядя Жора басовито гоготал, и смех его был для Марика настоящей музыкой космодрома - так, как он себе её представлял - с полагающимся торжественым маршем духового оркестра, шумом наземной техники, рокотом стартующей ракеты и непременным «Поехали», прозвучавшем как сигнал к старту.
Марик кружился, задрав голову и захлёбываясь от счастья, а когда остановился, увидел, что отчима слегка пошатывает.
- Э-эй! Дядь Жор! Ты давай не качайся! Тренироваться надо. Может, и тебя в космос запишут.
- Не запишут, сынок. У меня слабый вестибу…
- Знаю! Слышал уже про твой вестибюльный аппарат! Тренировать его надо! Думаешь, космонавтам легко?
Дядя Жора снова засмеялся.
- Синицкий! - раздалось из подворотни. - Вратарём встанешь?
- Не-е, - протянул Марик. - Мы занимаемся.
- Иди, сынок, поиграй, - махнул ему дядя Жора.
- Ну, мы ж тренируемся…
- Иди-иди. Вечером удары отработаем. Друзей надо уважать!
Марик благодарно кивнул. В окне их комнаты показалась мамина голова, кокетливо замотанная клетчатым полотенцем, из под которого торчали трубочки бигуди:
- Мужчины, чтобы к двум дома были! Кормить вас буду. А потом стричь!
- Ага! - заорал Марик и, спугнув в подворотне двух выяснявших отношения котов, со всех ног помчался за ребятами.
Игра шла с какой-то неистовой энергией. Марик стоял в воротах, легко ловил мячи, щурился от солнца и думал о том, что даже жаль будет, если никто из пацанов его сегодня не подденет. Так хотелось испробовать выученные с дядей Жорой приёмы! Время они не засекали - часов ни у кого не было, но договорились, что первый тайм закончится, когда к видневшейся за решёткой ограды остановке подойдёт «восьмой» троллейбус. В момент начала игры предыдущая «восьмёрка», набитая людьми, как-раз отчаливала. И поскольку троллейбусы ходили с промежутком минут в сорок-пятьдесят, то до следующего пузатого-рогатого с цифрой «восемь» на лбу и оставалось время на целый футбольный тайм.
Один из рыжих братьев Барашковых сидел на кривеньком тополе, плевал вниз, стараясь сбить слюной стоящий на ящике пузырёк из-под зелёнки, и исполнял важную роль «вперёдсмотрящего». В его обязанность входило подмечать номера причаливающих к остановке троллейбусов и орать что есть мочи, если заметит восьмой номер. Барашкову уже до смерти наскучило это занятие, и он откровенно зевал, когда мимо тополя, взмокшая и встревоженная, во весь опор промчалась Ниночка. За ней, чуть приотстав и поднимая пыль, рысила вся дворовая малышня. Вперёдсмотрящий только присвистнул.
- Марик! Марик! - заорала Ниночка, остановившись у ограды. - Бежи скорей домой!
Сунув мордочку меж прутьев решётки, она повела глазами по кругу, всем видом изображая, что произошло нечто вопиющее.
«Обедать зовут. И стричься», - с досадой подумал Марик и махнул соседке рукой - обожди, мол.
- Бежи, говорю! - не унималась Ниночка, тяжело дыша. - Папка твой приехал! Настоящий! Я у вашей двери подслушала!
Марик от изумления открыл рот, повернулся к ней всем корпусом и пропустил свой единственный за весь матч гол.
- Восьмё-ё-ёрка! - заорал с тополя вперёдсмотрящий Барашков и от радости сбил-таки плевком зелёнкин пузырёк.
* * *
Во дворе, почти возле самой парадной, стояло чисто вымытое такси с шашечками на бежевом боку. Толстопузый водитель в пухлой кепке легонько пинал колесо носком ботинка и беззаботно насвистывал «Мишку-одессита» в щетинистые усы. «К нам!» - подумал Марик и ощутил в горле шершавые наждачные катышки.
Остановившись на лестничной площадке у двери в квартиру и с трудом переводя дух, он непослушной рукой попытался нащупать ключ, спрятанный на тесёмке под майкой.
- Говорю тебе! Это Гагарин! - таинственно шептала Ниночка.
Марик недоверчиво взглянул на неё:
- Да адрес-то откуда?
- Я на конверте твоего письма приписала - и улицу, и дом, и квартиру, и что к вам три звонка.
Марик наткнулся ладошкой на спрятавшийся у правого ребра стерженёк ключа, но выуживать его не торопился. Уж больно неправдоподобной казалась Ниночкина новость.
«А вдруг?..»
От этого «а вдруг» восторга и радости совсем не было. Вот войдёт он сейчас в комнату, а там сидит за столом Юрий Гагарин, пьёт чай с каким-нибудь курабье, и бабушка Неля показывает ему альбом с фотографиями. А в альбоме - снимки голенького Марика на даче в тазу, и детсадовская ёлка, и их пионерское звено на субботнике в полном составе - все друг другу ставят «рожки». И притихшая мама рядом сидит на стуле, а дядя Жора стоит у подоконника, дышит на очки и протирает стёкла…
Дядя Жора! Как он теперь будет?
Марику вдруг стало так тягостно в животе, будто он проглотил тысячу головастиков.
- Ну! Нашёл ключ? - теребила его за рукав Ниночка.
- Нет, - протянул Марик. - А звонить нельзя.
- Почему?
- Спугнём.
Ниночка закусила губу и кивнула, как если бы и в самом деле Гагарин был небесным видением и непременно бы улетел в свои космические дали от простого реального звонка в дверь.
Чувства, которые в этот момент владели Мариком, объяснить было невозможно. Никому и никогда. Он уже повернулся к лестнице, и тут предательский ключ с беззаботным звяком ударился о ступеньку.
- Нашёлся! - ликующе воскликнула Ниночка и захлопала в ладоши.
Эх! Если бы не она!
Из лестничного окна виднелись фигурки любопытных мальчишек. Они сопровождали Марика с Ниночкой до самой парадной, но послушно осталась во дворе, когда он резко бросил им: «За мной не ходить. Дело семейное». Сейчас же их видневшиеся за стеклом вихрастые макушки словно намекали ему, что назад во двор дороги нет.
Марик вздохнул, осторожно открыл дверь, постоял чуток в тёмном коридоре, едва дыша, и на цыпочках подошёл к своей комнате. Ниночка шаг в шаг кралась за ним. Два сердца колотились настолько сильно, что обоим казалось - все соседи сейчас выглянут из своих комнат разузнать, кто тут и чем так громко стучит.
Марик прислушался. За дверью раздавались голоса. Отчётливо выделялась речь бабушки Нели - чёткая, с короткими, рубленными предложениями. Так она разговаривает обычно в магазине или на почте - ёмко, без лишней никчёмной болтовни. Иногда мама вставляла слово-два. Им отвечал незнакомый низкий мужской голос. Марик вспомнил выступление Гагарина по радио - у того голос был не такой, звонче что ли…
Да и какой Гагарин! Что ни говори, мечта-мечтой, но Марик сильно удивился бы, если бы всё оказалось так, как ещё совсем недавно он загадывал. Вот уж, действительно, удивился бы!
- Ты чего не входишь? - прошептала Ниночка.
Пути назад точно не было. И в коридоре не отсидеться.
Марик сглотнул и ватными пальцами толкнул дверь.
Гагарина в комнате не было.
Боком к столу, положа ногу на ногу, сидел высокий мужчина в светлом, явно заграничном костюме и держал в руке чашку, манерно оттопырив мизинец. Две ровные седые дорожки сбегали вниз по его иссиня-чёрной бороде, как будто гость неаккуратно пил молоко, и оно стекало от уголков рта к кончику подбородка. Немыслимый галстук с пальмами и обезьянами пришпиливала к рубашке золотая палочка с круглым синем камнем. Всем своим видом мужчина напоминал кого-то из итальянского кино.
На противоположном конце стола сливались друг с другом в одно целое мама с бабушкой. Дяди Жоры не было. Марик к неудовольствию своему отметил, что гость сидит на месте отчима, даже обидно стало за дядю Жору. И скатерть постелена белая, единственная - та, которую бабушка доставала из комода только по большим праздникам.
Марик примёрз к дверному косяку.
- Зайди, Марлен, - с напускным спокойствием сказала бабушка Неля, и он сразу понял, что она сильно волнуется.
Марик отлип от косяка и сделал шаг. Скрипнула половица. Гость кивнул и улыбнулся во весь рот, обнажив ровные, какие-то слишком белые зубы. Ниночка осторожно и с любопытством выглянула из-за двери.
- Доча, пойдём. Нечего тебе тут!
Дядя Петя Козырев возник на секунду в проёме и тут же исчез, сметая Ниночку рукой.
Марик подошёл к столу и плюхнулся на стул.
- А где дядь-Жора? - спросил он, глядя на маму.
- Маричка, познакомься, - мама зачем-то потянулась и приобняла сына. - Это… Александр Борисович.
- А дядь-Жора-то где? – снова взглянул на маму Марик.
- Ну вот. А говорила, он до вечера с пацанятами бегать будет, - укоризненно посмотрев на маму, произнёс бородач и подмигнул Марику так, будто накануне с ним о чём-то договорился. - Сам пришёл, и искать не понадобилось.
Марик шмыгнул носом и пошарил глазами по стульям - не висит ли где на спинке дядь-Жорин жилет с карманами, без которого тот из дома не выходил. Жилета нигде не было.
- Ты, Маричка, помнишь, спрашивал когда-то… - начала издалека бабушка Неля.
«Итальянец» фыркнул и поставил чашку на блюдце.
- Ладно! Будет вам нюни разводить! Взрослый парень уже. Я вот, друг мой ситцевый, и есть твой папа.
Голос у гостя был громкий, размеренный, ну точно, как у актёра, который недавно читал стихи Симонова в Доме культуре. Бабушка с мамой сидели не шелохнувшись.
- Ну, что молчишь?
- А что говорить? - тихо спросил Марик.
- Иди сюда, что ли, поздороваемся.
Марик встал и осторожно подошёл к мужчине. Тот долго тряс его пятерню, словно директор школы на линейке, когда вручал грамоты отличникам, потом хлопал по плечам - сначала по правому, а потом по левому, и Марик заметил у него на пальце толстое обручальное кольцо.
- Ты же, вроде как… геройски погиб… - пролепетал Марик. - На севере…
- Для кого погиб, а для кого живёхонек, - гость кольнул взглядом бабушку с мамой.
Бабушка Неля охнула и принялась подливать чай в чашки, и без того доверху полные.
- Я, друг мой ситцевый, раньше приехать не мог. Дела, понимаешь… А в Ленинграде проездом. В Москве живу. Половину времени по командировкам мотаюсь, в загранку. «Соц» и «кап».
«Итальянец» выдержал паузу, будто ожидал реакции. Марик вдруг на секунду подумал, что, может быть, дядя Жора дома, просто не снял жилет, а пошёл в нём на кухню или в туалет. Так ведь бывает.
- Так вот, - продолжал гость, - я должен улететь. Завтра встреча в столице важная. Считай, что почти в Кремле. Но решил поездом. В общем, идейка мне кое-какая пришла насчёт тебя, - мужчина снова хитро улыбнулся, смерил Марика взглядом, даже как будто пощупал рукой рёбра, словно покупал веник на рынке. - Да! Я, кстати, тебе лошадь привёз!
Он показал на стоящую у стенки деревянную палку с прикреплённой к ней уродливой конской головой.
- Вырос я, - буркнул Марик.
- Я вот что думаю, - не обращая внимания на его слова, пробасил мужчина. - В Москву тебя заберу. Образование дам хорошее. Будущее, тэ-сэ-зэть, твоё устрою. Сын всё-таки, родная кровь.
- Будущее? - Марик вопросительно взглянул на маму. Та сидела, сутулясь, на стуле, теребила кушак халатика, отводила глаза.
- В школу тебя устроим правильную, - продолжал гость.
- Правильную - это как? - не понял Марик.
Что ж, получается, что его школа неправильная? Там неправильно учат?
- А так, - причмокнул губами «итальянец». После такой школы хоть в МГУ, хоть прямо в Кремль!
- Зачем? - отшатнулся от гостя Марик. - Я не хочу в Кремль.
Мужчина захохотал, комично шлёпая себя ладонью по бедру.
- Не хочет в Кремль! Не хочет! А куда хочешь?
Марик думал было сказать: «Никуда», но губы сами произнесли:
- В космос хочу…
«Итальянец» встал, обнял его за плечи, подвёл к окну, мимолётно взглянув на ожидавшее такси.
- Видишь ли, друг мой ситцевый… После этой московской школы - а шанс попасть туда есть далеко не у каждого советского мальчика - ты сможешь пойти, куда пожелаешь. Хоть в космичес, хоть в кино. А захочешь, со мной будешь работать.
- Это где? - недоверчиво пробормотал Марик.
- В торгпредстве. За рубеж поедешь. Икру будешь есть. С большими людьми познакомлю.
«Большие люди» представились Марику великанами, сидящим за их маленьким обеденным столом и черпающими поварёшками чёрную икру из бабушкиного тазика для варенья.
- Ты, Лидия, не волнуйся, - мужчина повернулся к маме. - У нас с Анжеликой Дмитриевной поживёт. Не обидим мальца. Родная кровь, тэ-сэ-зэть.
Марик глядел то на гостя, то на маму с бабушкой, то на страшенную лошадиную голову на палке и никак не мог сообразить, что в таких случаях надо говорить. Ведь «таких случаев» у него ещё ни разу в жизни не было.
- Так будет лучше для него, - «итальянец» снова взглянул из окна на такси. - Что его здесь-то ждёт? Восьмилетка? Завод? Ну ладно, не завод, но инженером за кульманом всю жизнь будет пахать, занимать рублишки до получки. А тут такие перспективы! Хочешь в космос, говоришь?
Марик молчал.
- Устроим и космос. Только это именно сейчас надо начинать делать, пока в креслах сидят правильные начальники. Учебный год, считай, закончился, а с сентября в новую школу пойдёшь. Ну, что, сын, по рукам?
«Правильная школа», «правильные начальники»… И космос тоже «правильный», с «правильными» ракетами и «правильной» икрой, размазанной по небу вместо звёзд…
Вот так запросто - гоп и мечта сбылась. Большая холёная ново-папашина рука подсадила его под зад в космолёт и нажала на красную стартовую кнопку… или на что там нажимают? И он, Марик, летит, счастливый, в небо и из иллюминатора видит уменьшающуюся землю, и толпу маленьких человечков, а среди них - мама с бабушкой и дядя Жора. Машут ему руками, а в них - газета. А в газете той - огромный заголовок: «Сын большого человека сегодня полетел в космос!» Сын…
…Марик почувствовал, как в горле встал кислый комок. А ведь когда-то он так ждал этого момента, всё загадывал на Новый год, чтобы настоящий его папка нашёлся! И вот сидит перед ним сейчас совершенно чужой человек, и одеколон у него чужой, и борода противная, и руки. Наверное, его надо любить… А никак… Ну а если бы Гагарин тут чаи гонял вместо этого Александра Борисовича? И ведь наверняка тоже по-чужому брякал бы чашкой о блюдце, и запах был бы у него, хоть и гагаринский, но всё равно не родной. И голос был бы тоже чужой…
- А дядя Жора-то где? - почти выкрикнул Марик.
- На голубятне, сынок! - отозвалась мама. - Скоро придёт.
Гость снова хлопнул Марика по плечу и галстук с обезьянами.
- Ну, мне пора. До поезда ещё масса дел. Ты, Марлен, соображай, но недолго. А то моя Анжелика Дмитриевна передумает. Да и космос закроют, тэ-сэ-зэть, на переучёт.
Он снова загоготал и, зачем-то сложив руки домиком над головой, изобразил, как взлетает ракета.
- Я с ним никуда не поеду! - выпалил Марик, глядя на маму.
- Что ты, что ты, Маричка! - чуть не со слезами выпалила мама и, бросившись к сыну, обхватила его обеими руками. - Не отдам тебя никому!
«Итальянец», как показалось Марику, смутился.
- Ты женщин не слушай, сын. Они сейчас глупости наговорят, а потом жалеть будут, что будущее ребёнку сломали. Сам думай головой. С отцом-то в Москве получше будет!
«С отцом»… «В Москве»… Всё сказанное наконец начало утрамбовываться в голове Марика, и показалось настолько нелепым, что даже вымолвить словечко не получалось.
- Отец в Ленинграде, - шёпотом сказал он, обращаясь не то к гостю, не то к портрету Ленина на бабушкиной тумбочке. - На голубятню пошёл… На голубятне он!
Мужчина его не услышал, а может, сделал вид, что не услышал.
В коридоре он снял с вешалки жёлтую замшевую шляпу, надел её перед зеркалом, и, кашлянув в кулак, сурово посмотрел на маму:
- В общем, кумекай, Лидия, но недолго. Телефон мой и адрес у тебя есть.
Потом повернулся к Марику:
- Да, сын.. Ты это… Знай: Сахнович - фамилия твоя кровная.
Бабушка словно очнулась и принялась что-то быстро-быстро говорить, но бородатый покачал в воздухе пальцем - мол, все слова здесь лишние - и поспешил на лестницу.
- Я Синицкий! И всегда был Синицким! - крикнул вслед Марик.
Двери всех соседских комнат приоткрылись на узкие щёлки.
- Не ори, Марлен! – обернулся к нему «итальянец». - Синицкий - так Синицкий. Но про Сахновича ты тоже помни. Так-то будет лучше.
Ухмыльнувшись в бороду, он подмигнул маме с бабушкой:
- А с характером! Наша кость!
- Я не ваша кость! - не унимался Марик. - Дядь-Жорина! Дядь-Жорина кость!
Когда дверь за гостем закрылась, Марик прошёл в комнату, где под тихое бабушкино говорение попытался осмыслить всё, что с ним сегодня произошло. Мама, как ни в чём не бывало, налила в тарелку рубиновый в золотых веснушках борщ, велела мыть руки, пока не остыл. Марик даже поразился её безмятежности. За окном детвора играла в «штандер-штандер», курлыкали голуби, перекатывая в горле две надоевшие ноты, басом пел Штоколов в соседском новеньком телевизоре «Заря». Всё, как всегда. Но было что-то по другому. Словно будильников в Роминой комнате вдруг стало штук на сто больше, и зазвонили они все разом не в восемь утра, а прямо сейчас, где-то в висках Марика.
- Я сейчас, мамуль! - он выскочил на лестницу, захлопнул дверь и как был в тапочках - помчался вниз.
На подоконнике второго этажа сидела Ниночка и качала ногой. Марик плюхнулся рядом.
- Может, и хорошо, что так вышло, - мудро подытожила Ниночка его сбивчивый рассказ.
- Что хорошо? - не понял Марик.
- Что Гагарин не приехал. А то ты бы с ним улетел.
Марик покачал головой. Нет, не улетел бы. И в Москву он тоже не поедет. Не засунут же родители его насильно в поезд! Он растопырит руки-ноги, как Терёшечка из сказки, и не влезет в вагон!
- И здоровско как - у тебя теперь их трое! Целых трое… или как сказать правильно? Три… три папки! - продолжала Ниночка, делая серьёзное взрослое лицо. - У близнецов Барашковых вон, ни одного.
«А она молодец», - подумал Марик. - «Настоящий друг. Вырастет - женюсь на ней. Может быть».
- Не нужно мне троих. Один нужен, остальных пусть Барашковы себе забирают!
Он спрыгнул с подоконника и выбежал на улицу.
- Куда в тапках-то! - крикнула вдогонку будущая жена.
Марик добежал, шаркая, до Лермонтовского проспекта, где чуть колыхался от ветра огромный, с трёхэтажный дом, плакат «Слава советской космонавтике!» И пришла в голову мысль: всё-таки хорошо, что дядя Жора не обиделся на Гагарина и что не похож на Александра Борисовича - тоже хорошо. Вообще дядя Жора ни на кого не похож! Только немного глазами - на него, на Марика. Да что там говорить, одинаковые у них глаза, и нос, и уши! Он лучше всех папок на свете - и космических, и московских, этот дядя Жора Синицкий!
И ещё Марик подумал о том, что ни сегодняшний воскресный гость в заграничном костюме, оказавшийся его настоящим отцом, ни даже натуральный Гагарин ни за что не смогут отнять у него дядю Жору. Потому что Марик его никому не отдаст.
На почте практически никого не было. Только старушка в огромной пушистой шали выбирала открытку, да большеносый усатый мужчина пытался втиснуть в узкий посылочный ящик огромные лакированные ботинки. Денег в кармане Марику хватило, копейка в копейку, на нужное количество слов:
«ГАГАРИН ЗПТ НЕ ВЫЕЗЖАЙТЕ ЛЕНИНГРАД ТЧК ВЫШЛА ОШИБКА ТЧК СИНИЦКИЙ»
Дождавшись, когда пасмурная телеграфистка выдаст ему квитанцию, Марик пулей выскочил на улицу.
Путь к голубятне был близкий, но шагать мешали тапки без задников. А хотелось бежать быстрее, чтобы скорей увидеть дядю Жору. Просто влететь в его деревянную будку-скворечник, поднятую на металлических курьих ногах к самому небу, прижаться головой к дядь-Жориному плечу и молча, под голубиное гортанное бульканье постоять с минуту, вдыхая запах его рубашки. И ощутить шершавую ладонь, перебирающую завитки на макушке. И нарочито сердито так проворчать: «Мамка уже с борщом заждалась. А ты всё возишься!»
Толкнув скрипучую дверь, Марик ступил на дощатый пол, весь разрисованный серебристой птичьей гуашью. Вспорхнули за железной сеткой нарядные голуби, поднимая в воздух пух с мелкими пёрышками, солнечный луч прорезал пространство наискосок, выхватил встревоженное лицо дядя Жоры.
- Случилось что, сынок?
Марик перевёл дух и, напустив на себя сердитый вид, ворчливо произнёс, точно маленький старичок:
- Мамка уже с борщом заждалась. А ты всё возишься, пап.
И заулыбался во весь рот.