Проклятие старого хутора

– Смотри, Виталя, головой за Наташку ответишь! – говорил на вокзале Валерка Ландик другу Виталию Задорожному.
– Не дрейфь. Всё пучком будет! – успокоил тот.
– Армии не боюсь – за Наташку беспокоюсь: как она без меня? Никто не знает, как я её люблю!
– Как никто? Я знаю.
– Ты – друг. На тебя и надежда: присмотришь, защитишь. Девчонка совсем. Вот армию отслужу, она школу закончит – поженимся... Да – маме помоги, если нужно будет. И за братишками присмотри, чтоб пацанва не обижала. Эх, плохо, бати нет! Без мужика остаются...
И с тяжёлым сердцем Валерка побежал догонять новобранцев, шедших к составу, который увозил призывников в неизвестность. В армию.
Попал он в морфлот, на сторожевой корабль. Морская служба оказалась не в тягость: деревенские с малолетства к труду приучены. Соседи по кубрику, москвичи, по всякому поводу ныли, а он про себя удивлялся: тяжело стоять вахту в моторном отделении? На палубных работах невмоготу? Да на свежем воздухе поразмяться – что на прогулку сходить. Попробовали бы на ферме зимой повкалывать, где из всех щелей дует, вода на полу застывает, к утру сенаж из кормушки не выдолбить... А дрова заготавливать? Намахаешься за день – ни рук, ни ног. Придёшь по темноте в стылую хату – её ещё натопить надо, воды с проруби привезти, скотину накормить... А в кубрике тепло, простыни льняные, гигроскопичные, то есть легко впитывающие влагу и быстро сохнущие, чтобы матросам комфортно было. В столовой – скатерти накрахмаленные, и кормят – лучше не надо. Горячие булочки к завтраку подают. Сливочное масло в серединку положишь, чтоб подтаяло, – объедение!
Поначалу сильно скучал по деревне, по лесу, по речке. Даже телят вспоминал: подросли, небось. По Наташке шибко тосковал. Мать из ума не шла: как одна с близняшками справляется? Спасали письма из дома – от мамы, от бабули, от Наташки, от Витали.
Иногда отец писал. Жил он в другом городе с молодой женой. Когда уходил из семьи, сказал Валерке как старшему: «Поймёшь, когда сам полюбишь. Береги мать». Деньгами помогал – концы с концами сводили, не голодали. Мама держалась молодцом. От тоски работой спасалась, с утра до вечера на ферме и дома по хозяйству гнулась. Отца не кляла. Обиду, конечно, держала, но виду не подавала. Плакала в спальне по ночам или в стайке, когда корову доила. «И на работе, наверно, плачет, – догадывался подросток. – Там хоть заревись – телятам всё равно». Он и сам-то, как вспомнит об отце, будто кто горсть песка в глаза швырнёт. Но мужику мокроту разводить не пристало, сдерживался как мог. Он же не девчонка...
Да, семья у них была когда-то всем на зависть. Отец – главный зоотехник колхоза, человек добрый, отзывчивый, всеми уважаемый. Жену и детей любил, для них, можно сказать, и жил. Ну а мать из-за Валерки, их первенца, институт бросила. Это мальчик от бабушки узнал.
– Как из-за меня? – испугался он.
– Ты нежданно-негаданно на третьем курсе объявился. С младенцем какая учёба? Пришлось маме домой возвращаться.
Институт отец заканчивал один. Потом его направили зоотехником в отдалённый колхоз. Пока обживались там, Ванька с Санькой, близняшки, появились. Про высшее образование маме и вовсе пришлось забыть.
По хозяйству управляться его с детства приучили. Сначала с отцом, потом самостоятельно Валерка убирал загон для коровы и телёнка, чистил у свиней, в курятнике, задавал всем корм. Сено косить, картошку сажать-убирать, дрова заготавливать – всему научился, что сельский мужик уметь должен.
Близнецы подросли, пошли в садик. Мать набрала группу телят на откорм. Валерка каждый день бегал к ней на ферму, помогал: помещение чистил, сено да посыпку телятам разносил, в загоне порядок наводил. Потому и возвращались пораньше короткой дорогой. Сначала – по кромке берега в камышах, потом белоснежную рощицу пересекали. Останавливались послушать птиц и деревья. Берёзы-то – они только с виду безмолвные, а как обнимешь да прильнёшь ухом к иной – звенит, поёт красавица! Дальше по кочкам болотце переходили – и вот он, дом родной, рукой подать. Ох и любил он эту дорогу! И речку, и камыши, и берёзки, и зорю вечернюю, и дом свой рубленый с рябиной у калитки и с пушистыми елями под окнами. Не думал тогда, что здесь, в океане, они мерещиться станут.
Глубокой осенью, когда болото замерзало, кочки срез;ли и складывали у телятника. Мама говорила: в них уйма витаминов, а микроэлементов – вся таблица Менделеева! Зимой Валерка заносил кочки в помещение, поливал, переворачивал с боку на бок. Они «просыпались», дружно прорастали, превращаясь в пушистые зелёные мячи. Телята с жадностью уплетали витаминную подкормку.
А ещё он гидропон сам выращивал. На поддонах пшеницу или ячмень слоем рассыпал. Поддоны ставил на солнышко, чтоб тепла и света больше. Поливал зёрна. Они быстро проклёвывались и, как живые, тянулись ростками к свету. Телята так и набрасывались на ярко-зелёные коврики.
На ферме это блажью считали. А мама гордилась помощником:
– Хорошие результаты – твоя заслуга. Смотри, какие телята справные, игривые! Шёрстка блестящая, рожки и копытца крепкие! А привесы – выше всех на ферме.
Мама была красивая, стройная, в любом наряде хороша. Всё у неё ладилось и на работе, и дома. Валерка любил маму и восхищался ею. Отца уважал, гордился и подражал ему во всем.
А потом на практику приехала пятикурсница сельхозинститута. Долговязая, сутулая, с впалой грудью, в очках с толстыми стеклами. Жидкие бесцветные волосы собраны в пучок, тонкие бледные губы по-старушечьи поджаты. В деревне над ней посмеивались и прозвали Нескладухой. В эту самую Нескладуху и влюбился без памяти Валеркин отец.
Для подростка эта новость, что сплеталась-перемывалась в каждом доме и даже в школе, была как гром погожим днём. Как удар под дых, когда хочется глотнуть воздуха, а его нет. Было стыдно перед пацанами и жалко до слёз сникшую, растерянную маму.
Незадолго перед этим Валерка телепередачу видел... Как нападёт эта самая любовь, в человеке начинают бурлить-гулять «гормоны счастья» – эндорфины. Они действуют на центр удовольствия. Этот центр есть в голове и у человека, и у животных.
– Бред какой-то, – хмыкнул рассудительный Виталя, когда Валерка поделился увиденным по телеку.
– Нет, ты только послушай! – не унимался Валерка. – Представляешь, крысе вживили электроды в мозг. Ну, в этот самый центр удовольствия. Другой конец замкнули на педаль. И крысы, как сумасшедшие, без остановки давят лапками на педаль. Пища, вода рядом – а они от педалей оторваться не могут, кайфуют. Так с голоду и передохли!
– Отец твой – нормальный, разумный мужик. Тут что-то другое, – засомневался дружок. – Может, эта мымра Нескладуха наколдовала чего?
– Ну ты даёшь, старик! Учёным не веришь, а в нечистую силу...
Знал бы Валерка, что через месяц этими самыми эндорфинами наповал сразит его соседская Наташка.
Произошло всё случайно, мимоходом. Он картошку в конце огорода докапывал, а три восьмиклассницы шли себе, болтали без умолку и преглупо хихикали. Завидев парня, стрельнули глазами да прошли мимо. Подружки промахнулись, а Наташка в десятку угодила! В тот самый миг что-то кольнуло в Валеркином сердце. Защемило, заныло, засвербело.
«Ух ты, какой красавицей стала!» – подумал он. Просто так, без всякой задней мысли. К вечеру сделалось Валерке не по себе – маятно, тошно, муторно. Неужто вирус подцепил? Умылся, переоделся и ходу к Витальке. Тот с Наташкой в одном классе учится.
– Натворила чего? – забеспокоился Виталька. – Какая она, спрашиваешь? Да нормальная девчонка! Своя в доску. И красивая... Фигуристая, всё при ней... – повёл он руками на уровне груди и смутился вдруг, покраснел. – Да, и башковитая, лучше всех учится. Батя у неё, правда, зверюга. Ты знаешь его – Егорша Лютый. Помнишь – бригадиром был? Разозлится на кого – с кулаками кидается. Его потом уволили. Жену, говорят, бьёт, и детям перепадает. Димка, Наташкин брат, с детства зашуганный. Врёт, выкручивается, наушничает. Толку с него не будет.
Поначалу Валерка сопротивлялся нахлынувшей беде. «Мужик я или нет, в конце концов? Нашёл время шуры-муры разводить! Тут мамку надо поддержать, за братишками приглядывать, я им за отца теперь. И армия на носу. Вот отслужу...
На этом действие здравого разума заканчивалось. И накатывало на беднягу такое... Хоть вой, как соседский Бобик.
– Да плюнь и разотри! – как мог, успокаивал его друг детства. – Вот пойдёшь в армию, попадёшь в парадный батальон в Москве... А там по улицам моделей – видимо-невидимо! Шасть туда, шасть сюда... Тут, брат, не зевай, выбирай, какая краше!
– Сдались мне эти вешалки двухметровые! И с чего ты взял, что в Москву попаду?
– Рост у тебя и выправка – такие бы каждому! И лицом Бог не обидел... Да ты Натахе только подмигни! Зуб даю – поведётся, не устоит...
Прошёл месяц, может, больше. Идёт как-то Валерка домой – голова ниже плеч, на душе кошки скребут. Вдруг от рябины – девичья фигурка навстречу:
– Валера, не могу без тебя. Как увидела тогда, на огороде, покой потеряла. Измаялась вся.
– И... и я места не нахожу, пропадаю...
Он притянул к себе девчонку, обнял. Поднял на руки – и радостно закружился от счастья. И небо, и звёзды, и луна, и алая рябина у калитки захороводились вместе с ними, за влюблённых радовались.
Да, первая любовь... Хорошо, что она случилась у них с Наташкой. Была и есть! И хорошо, что есть мамка, и братишки, и бабушка, и сельчане. Оторванный от земли, в открытом океане меж двух бездн – морской и небесной – он каждого вспоминал не умом, а сердцем. Человек живёт не просто на планете Земля, не просто в своей стране, области или районе. Он живёт и осознаёт себя в окружении конкретных людей. Именно они придавали сил и терпения деревенскому парню, оказавшемуся за тридевять земель от родного дома, на краю света. Здесь Валерка понял, что человек – Земли песчинка, а никакой не царь природы. Океан решает, быть ему или сгинуть...
Виталя держал данное другу слово – к Валеркиной маме заходил регулярно. Чистил стайку, подтаскивал с огорода к коровнику тяжёлые навильники слежавшегося сена, колол дрова, а мальчишки укладывали их в поленницу. Воду возил с проруби. Катал Ваньку и Саньку с горки, а уж на лошади – пока не заноют и домой не запросятся.
– Виталька, что бы мы без тебя делали? Дай Бог тебе здоровья и любовь такую, как у моего Валеры. Близняшки в тебе души не чают, только и выглядывают по окнам! По брату сильно скучают. А уж как мне его не хватает, знал бы кто, – прятала мокрые глаза Светлана Анатольевна. Теперь она работала зоотехником вместо уехавшего в город мужа. Восстановилась в институте, сдала экстерном экзамены и готовилась к защите диплома. Пока была на сессии, Виталя с близнецами оставался на хозяйстве. Бабушку вызвали на подмогу. Справились!
Наташка и так у него на глазах все уроки. Вечером куда надумает сходить – даст знать Витальке. Он тут как тут. И всё, ну всё у них было хорошо...
Прошёл год без Валерки, начался второй. Лето выдалось на удивленье холодным, а осень ранней. В конце августа пронзительно засинели дали, засияли золотом окрестные перелески. По-над речкой среди осенней желтизны зардели грозди красной калины – сколько её, оказывается, по берегам... Хорошо-то как! Эх, жаль, нет Валерки. Как он там, на своём корабле? Английский учит. Сам капитан с матросами занимается. Пишет, что моряки в портах английским только и спасаются: русский никто не понимает. А училка долдонит, что русский язык – великий и могучий. А он никакой, оказывается, не международный.
После кино вышли втроём – Виталя и Наташка с Верочкой.
– Ну что, девчонки, по домам?
– Теплынь-то какая! Может, на дамбу сходим? Зима не за горами, насидимся ещё по хатам, – предложила Верочка, вопросительно глядя на Виталю.
– Поздно уже, – возразил парнишка. – До озера километра полтора и обратно столько же.
– А давайте на старый хутор сгоняем! – вдруг предложила Наташка.
Пошли в сторону хутора. Девчонки болтали, как сороки.
– Старики говорят: нельзя на хутор ходить, дурная примета. Только враки всё это, – беспечно щебетала Наташка.
– Бабушка рассказывала: там нечистые духи водятся, растревожишь – быть беде! – боязливо прошептала суеверная Верочка, косясь на Виталю.
«И не лень им языками молоть?» – усмехался парень.
Вот и старые липы. Всё, что осталось от сгоревшего хутора, где были когда-то дом, хозяйственные постройки и большой сад. Теперь здесь – только эти деревья... Растут себе, матереют, цветут каждое лето.
Говорят, давным-давно, до революции ещё, стояла здесь, на возвышенности, сельская церковь. На неё всем миром – и в селе, и с окрестных деревень – деньги собирали, кто сколько мог дать. Лет десять строили красавицу с тремя голубыми куполами. Прежде всего церковных дел мастера из столицы выписали. Он всю округу обошёл и выбрал этот пустырь на холме. Потом лошадь стреножил и на ночь глядя пастись отпустил. Кобыла та всю ночь паслась, а аккурат перед зорькой и легла ненадолго. А утром мастер на месте лёжки, на примятой траве, кол вбил. Это и было место под главным куполом будущей церкви, место для храмовой иконы. Лошади-то лучше других животных чуют, где самая мощная энергия с неба в землю уходит. Инстинктивно знают, где силушку взять. А ведь и правда – день-деньской работают, ночь пасутся и спят-то всего час-другой, а выносливости в них столько, что диву даёшься. Вот и выходит, что лошадь – не только сильное, но и мудрое животное. Именно на пересечении биополей исстари на Руси храмы воздвигались, а каждый, кто в них регулярно пребывает, силой и здоровьем наполняется, потому как вся отрицательная энергия с человека под купол уходит. Да, редкие мы теперь гости в храмах, кто и вовсе туда дороги не знает, а кумиров да потехи ищет в ночных клубах и ресторанах.
Деньги на звонницу и колокол пожертвовал бывший купец Савва Маркелович Антипов, родом из местных. Ещё подростком отправили его в морской город Владивосток, в подмастерья к дядьке – тот чеботарём при конном отряде состоял. Смышлёный Савва быстро освоил ремесло и скоро был замечен командиром, который и взял толкового отрока денщиком. А через несколько лет, когда стал Савва статным красавцем приказчиком, влюбилась в него дочь богатого чаеторговца. Неравный счастливый брак длился недолго: молодая жена умерла при родах. Савва, унаследовав огромное состояние тестя, растил первенца один. Единственный сын его стал флотским офицером, да погиб в морском бою. Безутешный отец завещал всё своё состояние мужскому монастырю, что стоял на берегу Тихого океана. На деньги чаеторговца на прибрежной сопке построили часовню-маяк, где шли ежедневно поминальные службы в память погибших русских моряков, а огни маяка светили всем проходящим кораблям. Оставив часовню на милость монахов, престарелый Савва Маркелович вернулся в свою деревню, на землю предков, и стал жить тихо, скромно, усердно молясь за погибшего сына, усопших жену, тестя и родителей. По его просьбе раз в год, в день гибели сына и его боевых товарищей, звонил колокол, а в четырёх проёмах звонницы, что на все стороны света развёрнуты, горели поминальные свечи, и в церкви совершалась заупокойная служба.
Круглый год здесь венчали молодых, крестили младенцев, отпевали усопших, встречали праздники. В дни бедствий и радостей мирских церковь всегда была с людьми. Её голубые купола с золочёными крестами издали радовали жителей ближних и дальних сёл и всякого, кто проезжал мимо.
А потом пришла беда-лихоманка – революция. И пошёл брат на брата, а сын на отца. Спустя годы церковь разграбили и подожгли, всё внутри выгорело – деревянный алтарь, престол, иконы. А позже надумали стены порушить, чтобы из добротного кирпича ферму построить. Загнали на бугор трактора, неистово ломали, терзали поверженную любимицу. Стон стоял по всей округе – это плакали женщины да голосили старухи по убиенной святыне. Обломки церковных стен свезли к старому коровнику, рядом с которым решили новую ферму возвести. Да ничего толкового из той задумки не вышло: не смогли очистить кирпичи от раствора, который замешивали в старину из речного песка, болотной глины да утиных и гусиных яиц, что везли со всей округи, где озёр да водоплавающей птицы было видимо-невидимо.
А на пустынном бугре с той поры чудеса стали происходить: то будто стоны и плач доносились в село ночами, то блуждающие огни и странные фигуры замечали запоздалые путники. Старые люди поговаривали, что это потревоженные духи бродят: в ограде церкви прежде принято было хоронить уважаемых сельчан либо служителей. Потом облюбовали возвышенность вороны, поселившись в кронах неведомо откуда взявшихся лип, – видно, ветер занёс на вершину крылатые семена-парашютики. Да одичавшая малина расползлась по бугру, каждый год цвела и плодоносила. Только ягод никто не брал: всё равно что с кладбища. Дурное, проклятое место!..
Прошло много лет. Вернулся в село Трофим Безроднов, которого в начале пятидесятых по доносу (якобы за умышленную порчу колхозной техники) осудили на десять лет лагерей как вредителя. Долго не было о нём ни слуху, ни духу. Родные решили, что сгинул Троша в тех самых лагерях. А он вдруг нежданно-негаданно объявился. Отпустили с урановых рудников за примерную работу домой помирать, потому что, хоть и молод был ещё, а уже не жилец – зелен лицом и немощен телом.
Но дома и солома едома, дома и стены помогают. А тут и случай помог. Да может, и не случай, а Божье провидение. День ото дня всё хуже становилось Трофиму. Он уж и спать только сидя мог – лёжа задыхался. Весна пришла – ему не легче. Лето в разгаре, вся земля в цвету, а он совсем плох, смертушку почуял и попросил родных вынести себя на одеяле в чистое поле, чтоб в прощальный раз на небо наглядеться, птиц послушать, вольным ветерком подышать.
Оставили его на цветущем лугу и ушли по делам. Лежит Трофим, смотрит вокруг и понимает, что сторона родная – это и есть рай: тепло от земли идёт и аромат такой, что голова кругом. Небо бездонное над головой, жаворонки в вышине звенят, вокруг птахи щебечут, а по травам зелёным множество цветов рассыпано. И взмолился умирающий: «Господи! По твоей воле столько трав на земле! Неужто среди них нет той, что мне поможет! За что казнишь? И так без вины такое претерпел! Сподобь пожить ещё самую малость!» В отчаянии протянул вправо руку и сорвал, не глядя, пучок травы, стал жевать и глотать сладковатую сочную зелень, а потом ещё и ещё. Сам не знал, что на него нашло. Через какое-то время замутило его, вырвало чернотой зловонной, и он не заметил, как уснул. Пришли братья за болезным – а он... никак, помер?.. Да нет, жив вроде, дышит. Занесли в хату, уложили, а он всё спит. Подивились... А как проснулся Трофим, тут и догадался: трава помогла! Видно, Господь-то мольбу принял. Одышка спала, и дыхание как подменили, а сон навалился, какого давно не помнил.
– Ну-ка пойдите на место, где давеча лежал, – просит он братьев. – Там куст справа, оборванный. Метёлки жёлтые, мёдом пахнут, а листочки на укропные смахивают, остренькие такие, шёлковые. Нарвите ещё!
Те пошли, огляделись, а окрест такой травы, что больной нажевался, видимо-невидимо. Напластали целое беремя, а матушка глянула и признала:
– Так то ж подмаренник. Его на лугах хоть литовкой коси. Им телят отпаивают, когда те подыхают от поноса или от простуды. Помогает.
Старая фельдшерица удивилась, когда ей сказали, что Трофим от подмаренника на поправку пошёл. Открыла книгу по травам и прочитала: «Свойства подмаренника обыкновенного до конца не изучены, поэтому в отечественной фармакопее он не зарегистрирован. Известно только, что подмаренник обыкновенный (есть ещё подмаренник цыплючий, не лечебный) очищает кровь, снимает одышку. В народной медицине применяется при поносах, бронхитах, гнойных ангинах и отитах». Посоветовала отвары из него пить обильно да париться в бане два-три раза в неделю, ложиться на распаренный подмаренник, дышать им, ванны принимать. Все яды, что накопил организм за годы работы в рудниках, с потом, влагой стали выходить, кровь очистилась. И поднялся бедолага со смертного одра, слава тебе, Господи!
В колхоз Трофим не пошёл – на инвалидности был. В селе с доносчиками жить побрезговал и начал строиться своим хутором на том бугре, где церковь сгорела. Родные и друзья отговаривали: плохая примета – на пепелище усадьбу поднимать. Но подсобили. Худо-бедно зажил в своём доме, хозяйством обзавёлся, женой. Черноглазый Ванятка в семье появился. Однако в семь лет мальчонка осиротел – батька больше не протянул. Но главное в своей жизни Трофим Антипович Безроднов, хоть и с опозданием, сделал: дом построил, сад посадил и сына вместо себя на земле оставил.
Ваня Безроднов рос работящим и смышлёным. С мужицкими делами в усадьбе сам справлялся, мать жалел. Учился хорошо. А как заматерел – от девчат отбоя не стало. Месяц-другой успел повстречаться с медичкой Оксаной, что накануне приехала из чужих мест по распределению. А тут – повестка из военкомата, и ушёл Иван в армию, а молодая фельдшерица через девять месяцев родила сына. Назвала Виталием. Иван в любви ей не объяснялся, ничего не обещал, потому и писем не писал. К матери его на хутор Оксана не ходила – гордость не позволяла. «Вот вернётся наш папочка, – говорила она младенцу, – и заживём мы втроём на славу». Только парень о ней и думать забыл, не до того было. В составе ограниченного контингента войск попал в чужую страну и в таком пекле побывал, о каком рассказывать или писать по тем временам запрещалось. После тяжёлого ранения оказался в московском госпитале и встретил там красавицу медсестру, от которой глаз отвести не мог, да что там говорить – жить, дышать без неё не имело смысла. «Это и есть, должно быть, любовь, – смятенно думал боец. – а я-то уж решил, что её выдумали... Не орден Красной Звезды, а вот она, дорогая награда, – ненаглядная моя Марина». Домой Иван Безроднов возвращался счастливый, рядом была возлюбленная, теперь любимая жена.
Дом оказался на замке, хозяйство – на попечении родных, а парализованная мать – в местном медпункте под присмотром Оксаны Михайловны. Оставил Иван молодую жену порядок в доме наводить, а сам за матерью кинулся. Заходит, а навстречу ему счастливая Оксана, льнёт, целует, о сынишке трёхлетнем говорит. Стоит Иван оглушённый и сказать ничего не может. Вот так поворот!
Забрал мать домой. Позже ей коляску сам смастерил, чтобы больную можно было на свежий воздух вывозить, она и по дому наловчилась самостоятельно передвигаться. Посуду мыла, бельё гладила, готовить помогала. Главное – Иванушка её ненаглядный вернулся, помощник, опора семьи, а уж невестка – золото, лучше не надо. И зажили они в любви и согласии на своём хуторе втроём.
Поставили боевого орденоносца бригадиром на ферму. С людьми общий язык нашёл, с начальством тоже. На ферме порядок, чистота, удои и привесы растут. И всё вроде ладно у Ивана выходит, да только Оксана проходу не даёт, сыном попрекает, угрожает всё Марине рассказать. А жена двойню ждёт, нельзя ей расстраиваться. Что делать? Стал Иван тайком с Оксаной встречаться, пытается её уговорить, что от сына не отказывается, помогать станет, но и жену не бросит: здесь у Марины никого, кроме него, да она и ни в чём не виновата, и любит он её, а не Оксану.
А ту ревность, зависть, злоба разбирают, совсем покоя лишилась. Задумала недоброе. Марина-то под её патронажем – фельдшерица и сроки беременности, и состояние подопечной знает. Накануне родов пришла на хутор для осмотра. Иван на ферме был. Мать с тревогой – к ней:
– Никак, Марине рожать сегодня? Живот-то, гляди, опустился.
– С чего вы взяли? – строго отвечает фельдшерица. – Роды через неделю, мне лучше знать.
Марина не стала спорить. Сама-то хирургической сестрой в госпитале была, в акушерстве не сильна. Раз говорит специалист: через неделю, значит, через неделю. Принялась свекровь успокаивать. Оксана для убедительности пальцем в карту тычет, а там срок родов ею же указан.
Сама же, вернувшись в медпункт, записку Ивану передала: просила прийти, с сынишкой, мол, плохо. Знала, чем заманить. Иван вернулся домой засветло. Управился по хозяйству, воды из колодца принёс, задал корове и тёлкам сена. И засобирался: мол, на ферму срочно надо.
– Да куда ж ты на ночь глядя? – забеспокоилась мать. – Как бы у Марины схватки не начались. Вдруг за врачом придётся идти? Что-то не по себе мне нынче. И сон не к добру...
– Какой ещё сон? – рассеянно спрашивает Иван, а сам уж и шапку надел.
– Да будто два ангелочка над нашим хутором парили...
А что летали те ангелы над пожарищем – сказать поостереглась. Как проснулась, глаз больше не сомкнула, всё молилась, просила Господа беду отвести.
– Да что ты снам веришь! Я быстро, туда и обратно. Скотника обещал подменить. Жена у него в больнице, он детей покормит, спать уложит и вернётся, – успокоил Иван и отвёл глаза.
– Не задерживайся, Иванушка, – просит и Марина. – Так страшно одним на хуторе. Ветер нынче с утра, позёмка, метель на ночь разыграется. Лёд на озере трещит, липы скрипят, вороны никак не угомонятся.
У Ивана самого сердце не на месте, но поспешил-таки в село, к Оксане.
А та змеёй вьётся, ластится, прижимается да телом голодным манит, зазывает. Сама же и запретила Ивану с Мариной жить: мол, для двойни опасно. Не стерпел Иван, забыл всё на свете... Так и миловался всю ночь с нелюбимой.
А у Марины ночью начались роды. Ивана всё нет и нет. Мать в страхе металась по дому на коляске, потом решила звать на помощь, авось кто услышит да позовёт фельдшерицу. Едва одевшись, с трудом скатилась на коляске во двор по заледеневшему спуску, что сын смастерил ещё летом. Стояла январская стужа. Бесилась, завывала крещенская метель. Старая женщина проехала по дорожке до ворот, с трудом открыла заледеневшую калитку и стала звать на помощь. Но в селе уже спали, её никто не услышал. Повернула назад, к дому. С трудом сползла с коляски, добралась до крыльца, передохнула. На локтях поднялась по ступенькам, но открыть двери сил не хватило. Так и замёрзла...
А была бы в доме, помогла бы роженице. У Марины один ребёнок родился, второй не смог пробиться сквозь толщу плаценты и задохнулся в чреве. Началось кровотечение. После полуночи роженица скончалась. Новорождённая погибла от переохлаждения. Вернувшийся под утро Иван нашёл окоченевшую мать под дверью, а в доме – труп неразродившейся жены и мёртвый младенец. В ужасе вскричал он: «Что я наделал? Будь же ты проклята, Оксана!» – и рухнул на пол без сознания: в минуты сильного волнения сказывалась боевая контузия. Потом очнулся. Сознание собственной вины так угнетало, а положение казалось столь безысходным, что он облил себя бензином и нажал на спусковые крючки двустволки. От выстрела вспыхнул сам, как факел, и загорелось всё вокруг. Пока из райцентра прибыл пожарный расчёт, от хутора осталось пепелище...
Оксана никому не сказала, где провёл последнюю ночь погибший Иван. А люди в селе были убеждены: пожар случился, потому что место проклятое.
– Жутко как здесь, – прошептала, поёживаясь и озираясь, Верочка. – Виталя, пошли домой!
– А мне не страшно! – расхрабрилась Наташа. – Одна на пепелище схожу! Вы тут ждите!
– Не ходи, Наташка! Не тревожь духов! – закричала вслед испуганная Верочка, но подружка уже скрылась на дорожке, посыпанной щебнем, что вела когда-то к дому. Повисла тревожная тишина... В вершинах старых лип возилось, устраиваясь на ночлег, вороньё. Зловеще скрипели стволы сросшихся деревьев.
– Э-э-э-эй! Духи! Покажитесь! – послышалось в глубине, на самом пепелище. – Не боюсь вас!..
– Ой, зачем она так! – Верочка схватила Виталю за руку, испуганно прижалась к нему плечом.
Вернулась Наташа чем-то радостно возбуждённая.
– Ой, а на озере костёр! Видите? – воскликнула она. – Это мой крёстный, дядя Стёпа Ермошин, рыбачит. Он любит ночную рыбалку. Айда к нему!
– Нет, я домой, а то мамка всыплет за поздний приход, – сказала Верочка.
– А у нас папку за трактором в район отправили – хоть загуляйся! – беспечно сказала Наташка и счастливо засмеялась. Она боялась отца и потому обычно нигде никогда не задерживалась.
Раз такой поворот, Виталька не устоял, согласился. Они сбежали с бугра. Верочка, надув губы, кивком попрощалась с ними и повернула в деревню, а они вдвоём – к дамбе. Наташку в тот вечер было не узнать: она смеялась без причины, щебетала без умолку. И нет бы им тихонько подойти к берегу, присмотреться, кто у костра, а потом уж и себя обнаруживать. Если что, можно было незаметно отступить и вернуться в село – за кустами их от огня было не видать. Но Наташка ещё издали закричала:
– Крёстный! Крёстный! Это мы с Виталькой. Ухи наварил? Мы проголодались.
– Да подожди, куда ты? – урезонивал её провожатый.
Она отмахнулась и выскочила на берег, где горел огонь и стоял грузовик. У костра сидели трое незнакомцев и пили водку. Перед ними на газете лежали крупно порезанная колбаса и ломти хлеба.
– Опа на! Какая кралечка прилетела, прямо как бабочка на огонь! Тебя-то нам и не хватало!
Виталька, замешкавшись у кустов, лихорадочно соображал: чужаки здесь не с добром. В село бежать за помощью? Эх, Наташка, что наделала! Не бросать же её теперь...
Тем временем старший, с металлическими фиксами и в наколках от плеч до пальцев, усаживал на колени испуганную школьницу. Другой, помоложе, совал ей в руки стакан с водкой:
– Выпей, красотка, веселей станет.
– Оставьте её! Не трогайте! Не пьёт она! – выскочил на свет Виталя.
Сидевшие у костра загоготали. Тот, что в наколках, цыкнул сквозь фиксы:
– Уйми щегла.
Собутыльник помоложе передал фиксатому стакан с водкой, вскочил и кулаком ударил парнишку в лицо. Хлынула кровь. Виталя схватился за нос, но в следующий миг получил такой удар под дых, что не удержался на ногах.
– Не бейте его! Что он вам сделал? – закричала Наташка.
Фиксатый уже совал ей в губы стакан.
– Не надо! Не хочу! Не буду! – мотала она головой.
– Ах, стерва! Захочешь как миленькая!
Схватив за косу и запрокинув голову, он влил ей в рот полстакана спиртного. Она задохнулась, закашлялась. Заплакала от страха.
У костра вновь загоготали. Виталька, превозмогая боль, поднялся и кинулся к сидящим. Но, получив удар сапогом в колено, взвыл от боли и снова упал.
– Привяжи сопляка к дереву, чтоб под ногами не путался! – скомандовал фиксатый, растягивая на земле брезентовый полог. Третий, молчавший до сих пор, испуганно наблюдал за происходящим. Самый расторопный и услужливый привязал парнишку к дереву.
– Плохая примета – тост произнесли, а не выпили, – заметил он, возвращаясь к костру.
– Верно базаришь, – сказал фиксатый. – За что пили-то?
– Так за тебя, Беспалый! За твоё освобождение. Сколько на зоне отмахал?
– Много будешь знать – без зубов останешься, – осадил виновник торжества любопытного собутыльника и покосился на перепуганную девчонку.
Тот, исправляя оплошность, угодливо произнёс:
– Бог не фраер, знает, что тебе, Беспалый, требуется. Такую клубничку послал! – И кинулся укладывать на брезент отчаянно сопротивлявшуюся Наташку. Содрал с неё кофточку, юбку и начал лапать.
Она закричала, забилась у него в руках.
– Мне по старшинству первому положено, – хищно оскалился фиксатый.
– Валяй! Всем этого добра хватит!
– Виталя, не смотри!.. Не смотри, отвернись! – взмолилась Наташа.
– Пусть учится, как с вами, сучками, управляться...
Виталька отвернулся и заплакал от беспомощности, боли и ужаса. Нос у него распух и кровоточил, разбитое колено ломило и жгло огнём. Комары и мошка, привлечённые запахом крови, вцепились в лицо и шею, тучей облепили руки, привязанные к дереву. Заполошно кричали в прибрежных камышах лягушки, зловеще ухал на сатанинском бугре филин. Парнишка перестал понимать, что весь этот кошмар происходит с ними, – наступил болевой шок...
Очнулся он под утро. На востоке лезвием блеснула полоска зари.
– Сматываемся, босота, – расталкивал собутыльников фиксатый в наколках, которого младшие собутыльники звали Беспалым. – А то какой-нибудь хмырь из местных на зорю явится.
– А с ними что делать? Девка-то молчать будет, как миленькая. А с тем как?
– В озеро обоих – и концы в воду.
Двое других, переглянувшись, несмело зароптали:
– Беспалый, такого уговора, чтоб по мокрухе, не было...
– Тогда на зону собирайтесь, мать вашу! Там из вас девочек сделают, мало не покажется. – Он кивнул в сторону лежащей: – Да жива ли она?
– Кто от удовольствия умирает? – пьяно заржали подонки и осеклись под злым взглядом вожака.
– Вот что, не надо топить, – передумал тот. – Развяжите урода – и ко мне...
Едва стоя на ногах, Виталька тёр посиневшие от верёвок руки, трогал взбухшее от побоев и укусов лицо, плохо соображая, что ему втолковывают.
– Слушай, паря, жить хочешь? И чтоб подружку рыбы не съели? А не то сейчас её русалкой, а тебя русалом сделаем.
– Хочет, хочет! – испуганно закивали отморозки, не совсем понимая, к чему клонит старшой.
– Трахни подружку. Прямо сейчас. Пока я добрый и сам тебя не поимел. Уж больно зад у тебя девственный. Скажи спасибо, что ноги пора делать, а то бы я и на тебе оторвался.
– Зачем это? – опешили полупьяные насильники.
– Станет соучастником, а не свидетелем. С вами на зону пойдёт, если что, – ощерился фиксами татуированный. – Ну-ка, разъясните ему, куда и как...
– Не надо, Виталя, не делай этого, – шептала чёрными, вспухшими губами Наташа.
– Тогда они убьют нас. Потерпи. Прости...
– Ну вот и славненько. Мы не при делах и сматываемся – ищи ветра в поле. Теперь ты крайний. Последняя курица жмурится! – сказал потрясённому парню Беспалый.
Он прикуривал на ветру папиросу. В лучах восходящего солнца на его грязных руках были хорошо видны татуировки. Особенно выделялась наколка на среднем пальце – череп и кости, а указательного пальца и вовсе не было. – Только вякни кому про нас – из-под земли достану!
Они уехали. О ночном кошмаре напоминал затухающий костёр, пустые бутылки из-под водки да окровавленный брезент.
Наташа с трудом села и разрыдалась. Виталя обнял её и сказал:
– Клянусь, ни одна душа не узнает, что с нами случилось. Женюсь на тебе и всю жизнь любить стану. Прости, не защитил тебя от подонков.
– Сама во всём виновата, – плакала истерзанная девушка. – Это я потащила тебя на проклятый хутор. Полезла на пепелище. Сама на берег выскочила...
– Главное, мы живы.
– Как же Валера? Я люблю его.
– Ничего. Это судьба. Он добрый, поймёт и простит. А ко мне привыкнешь. И я к тебе. Надо скорей возвращаться, пока на улицах никого. Пойдём, Наташа.
Виталя хотел встать, но вскрикнул от боли в разбитом колене. Оно распухло и пылало огнём.
– Уходи одна. Никого не зови. Всё равно кто-нибудь придёт на дамбу, помогут.
Он прилёг на брезент, прикрылся другим концом полога и забылся дрёмой, согреваясь. Там и нашёл его деревенский рыбак, Наташин крёстный. Накануне собирался он на ночную рыбалку, да по телевизору фильм про войну шёл – вот и остался. Увидев избитого, покалеченного Витальку, старик попробовал тащить его волоком на брезенте, но понял, что одному не справиться. Сходил в деревню за подмогой. Виталькина мать, сельская фельдшерица Оксана Михайловна, выпросила в правлении машину и вызвала участкового. Через полчаса все были на дамбе. Фельдшерица ввела сыну противостолбнячную сыворотку и обезболивающее, обработала от грязи воспалённую ногу и повезла в областную травматологию. После снимков его тут же отправили в операционную устранять перелом носовой перегородки и собирать раздробленное колено.
– Доставили вовремя. Ещё немного – и вспыхнула бы гангрена, – сказал хирург.
– Так ты говоришь, не видела, кто избил Виталия Задорожного? – допытывался участковый.
– Не видела, – отвечала Наташа.
– Ох, темнишь, девка! На песке твои следы. И кофточка рваная – как вещдок взял, подружки опознали. На тебе живого места нет, вся в ссадинах и синяках. Почему?
Но Наташка на все вопросы участкового упорно молчала. Не проронил ни слова и Виталя, хотя Оксана Михайловна написала заявление и потребовала открыть уголовное дело. Сколько ни бился сельский детектив, а дальше информации, полученной от Верочки, расследование не продвинулось. Так и сошло дознание на нет.
А Верочка, как расстались в тот проклятый вечер, так с тех пор ни разу к ней домой и не зашла. А когда первого сентября встретились в школе, отвернулась, не ответив на приветствие. Наташа не поняла, что на подружку нашло, но ей было теперь всё равно...
После случившегося Наташа перестала писать Валере. Ни на одно письмо не ответила. Там, посреди океана, он мучился догадками, одна другой невероятнее. Валеркина мама тоже толком ничего не знала – в селе всякое говорили. Написала, что Наташу с Виталей избили на дамбе, а как они ночью оказались там – никто не знает. Девчонка в школу не ходит, а дружок до сих пор в больнице, сделали две операции. Пыталась с Наташей поговорить, но та общения избегает.
Виталя больше двух месяцев пролежал в областной больнице. Выхаживала его мать. Наташа не осмелилась поехать – боялась отца и пересудов. Врачи спасли ногу, но от хромоты не избавили. Был всегда крепким, здоровым парнем, спортом занимался, в армию собирался, а вернулся в село калекой хромоногим. Их с Наташей повязала страшная тайна. Вечером она сразу вышла, увидев Виталю на улице. Он, заметно припадая на правую ногу, удалялся в сторону рощи. Встретились под берёзами.
– Ну как ты? – спросил он.
– Плохо мне, Виталя, – заплакала девушка. – Косятся все, шепчутся. Не знаю, что Валере писать, решила тебя дождаться. Может, признаться, как всё случилось?
– Да ты в своём уме? Забыла, что этот Беспалый наказывал? Если в селе станет известно, они меня из-под земли достанут. И тебе не поздоровится. Хочешь, чтобы в деревне узнали о том, как они тебя...
– Нет! Нет!
– Ну тогда забудь, что произошло. Я сам ему напишу.
– А что напишешь-то?
– Да что мы с тобой теперь вместе. Так случилось. Он поймёт.
– Но я не тебя люблю. Мне без Валеры не жить.
– Знаю, – сказал Виталя. – Стерпится – слюбится. – И притянул девушку к себе. – Будем жить без твоей любви. Моей на двоих хватит.
Они стали встречаться тайком. И всё бы ничего, но только вскоре Наташа почувствовала, что беременна.
– А вдруг ребёнок от кого-то из тех подонков?
– Да нет, от меня. Я уверен!
– Что мне делать? – плакала она. – Школу надо закончить. О педагогическом мечтала, а туда без аттестата никак.
– Значит, уедешь в город? А как же я? – спросил Виталя.
Не дождавшись ответа, произнёс:
– Ты вот что – матери скажи. Это женские штучки-дрючки. Она знает, что делать.
Вечером Наташа призналась маме, что ждёт ребёнка. Узнал отец. Что тут началось...
– Ах ты, старая перечница, прозевала девку! – бил он перепуганную насмерть жену. – А ты, шалава, собралась в подоле принести? – отвесил он тумаков и дочери. – Что хотите делайте, а чтоб выродка в моём доме не было! Принесёшь – на помойке искать станешь!
Срок большой, аборт делать поздно. Решили до родов отправить Наташу к одинокой материной сестре, городской учительнице. Та помогала племяннице по русскому и литературе, а по остальным предметам приносила домашние задания. Наташа училась хорошо и потому легко справлялась самостоятельно. Она готовилась к выпускным экзаменам, которые, по расчётам, успеет сдать в своей школе, когда родит и откажется от ребёнка. На улицу не выходила – живота стеснялась. Укутывалась в одеяло и подолгу стояла на балконе, дыша ночным воздухом.
«Главное, младенчика-то на руки не бери. И грудью не корми. Так легче забудется, – вспоминала Наташа наставления матери. – И не вздумай смотреть на ребёнка! К стенке, к стенке отворачивайся!..»
Всё получилось, как задумали родители. Как ни в чём не бывало Наташа вернулась домой в начале июня и сразу пошла в школу. Радовалась, что миновала позора. О ребёнке не жалела. А вдруг он от одного из тех, что были на дамбе? Виталина уверенность утешала мало.
Гуляли по селу слухи, но никто ничего толком не знал. Правда, через месяц в фельдшерско-акушерский пункт (по месту прописки роженицы) прислали выписку из родовой карты, где было написано, что Наташа родила девочку весом три двести и отказалась от неё. Ребёнка отправили в областной Дом малютки для последующего удочерения. Виталя первым узнал об этом от матери. Просил никому не говорить, но шила в мешке не утаишь. На каждый роток не накинешь платок.
Наташа твёрдо решила с Виталей больше не встречаться. Она помнила, что там, на берегу, он совершил над ней насилие хоть и не по своей, но и против её воли. Как всё страшно и нелепо случилось! Почему именно она стала жертвой подонков? Проклятие потревоженных духов? Стечение обстоятельств? Собственная глупость и беспечность? Что это было? Как забыть обо всём? Как с этим жить дальше? И Виталя из-за меня пострадал. Я, я кругом виновата! – казнила она себя. Но жить надо было, и она решила: закончу школу и уеду в город, поступлю на отделение русского языка в педагогический. Буду стараться, стипендию получать, а жить стану в общежитии.
Жалость к брошенному ребёнку, сначала мимолётная, всё росла и укреплялась в душе. Почему я так безропотно отказалась от малютки? Родители приказали. Потребовали. Пригрозили. Выросшая в страхе, она даже не попыталась сопротивляться бесчеловечному решению отца. Любовь и доверие к маме и папе истаивали, а в душе зрел протест против того, что она сделала. Почему я подчинилась? Что я натворила? Как она там, моя крошечка? Я бросила, предала её.
Брату пришла повестка в военкомат. Осенью его ждала армия. Димка боялся её как огня. Хитроумная мама надоумила его притвориться «слегка больным», пока идёт призыв.
– Это, сынок, ненадолго, лишь бы заключение врача получить, – успокаивала она. – Отвечай невпопад, притворись, что плохо соображаешь. Полежишь в диспансере с полгодика, а там выпустят. Зато в армию точно не возьмут.
Так Димка, по доброй воле и себе на беду, оказался в психбольнице.
«Башковитая» Наташа без труда сдала вступительные экзамены по всем предметам и оказалась в вузе, куда так стремилась. Ей дали общежитие, зачислили на стипендию, правда, маленькую. Время лечит от тяжких воспоминаний. Она стала успокаиваться, повеселела. Студенческая жизнь располагает к беззаботности и оптимизму.
Но иногда воспоминания о случившемся оживали против воли, и становилось невмоготу. Тогда Наташа уходила из общежития и бродила по улицам. Иногда спускалась по набережной к Амуру и там, на безлюдном берегу, давала волю слезам. Ненадолго становилось легче. Однажды из-за внезапно нахлынувших слёз поспешила уйти от подружек. Стояла зима, падал снег, было холодно. Чтобы согреться и отвлечься от тяжких мыслей, она села в автобус и поехала. На перегородке, отделявшей водителя от пассажирского салона, в маленькой рамочке висело какое-то объявление – так она сначала подумала. Но это было не объявление, а красиво отпечатанная молитва: «Господи, дай мне силы и душевный покой принять то, что я не в силах изменить. Господи, дай мне мужество изменить то, что я могу. И разум, чтобы отличить одно от другого. Да исполнится воля Твоя, а не моя. Аминь».
Наташа прочитала молитву раз, другой, третий – и поняла: надо принять то, что не исправить, что сильнее её, и наступит душевный покой. А делать то, что по силам. Она вышла из автобуса просветлённая и успокоенная. Потом в минуты душевной тоски повторяла эту короткую молитву. Раз, другой, ещё и ещё. И приходило утешение.
Покинутый Виталя не собирался просто так расстаться с той, которой обладал. Наташа всегда нравилась ему. Нравилась и потом, когда у неё с Валеркой всё началось. Просто не хотел мешать другу и молчал, даже себе боялся признаться. И теперь, когда она принадлежала ему, потерять её? Ни за что! Он мечтал перебраться в город, ближе к Наташе. Вот бы снять комнату на двоих. Ходить в рестораны, в кафе, на дискотеки... В переполненной общаге жизнь не мёд. Она бы не отказалась. Только где взять денег? Зашёл посоветоваться к соседу Эдику, который недавно вернулся из тюрьмы.
– Легко, друг мой Виталио! – театрально произнёс Эдик. – Деньги сразу за деревней, на брошенных полях – тысячи и даже миллионы. Надо их вовремя собрать и пристроить без палева.
– Да ты что! Это ж тюрьма! За коноплю срок отломят.
– Как говорил товарищ Ленин, «кто не рискует, тот не пьёт шампанского». Всё можно, если осторожно. Или у тебя есть выбор?
Выбора у парня не было. В армию из-за хромоты не взяли. Специальности после школы никакой. Ехать учиться – на какие шиши? Сидеть на шее у матери – сколько можно? А риск – дело благородное! Всех не переловят, авось да обойдётся...
Однажды Наташа вошла в общежитие и ахнула. От двери до самой вахтёрской стояли в вёдрах крупные белые розы.
– Для кого это? – спросила изумлённая девушка.
– Для тебя, дорогая, – сказала вахтёрша тётя Даша.
– Валера приехал! – воскликнула, не веря глазам своим, Наташа.
Тётя Даша достала из кармана записку и прочитала по слогам:
– От За-до-ро-жно-ва Вэ И.
– А-а-а! – сникла девушка.
Вечером явился Виталий – с букетом белых хризантем, в чёрном велюровом костюме, импортном галстуке и лаковых туфлях. Пригласил в ночной клуб, угощал шампанским, коктейлями, мороженым. Они танцевали, веселились, а потом поехали на съёмную квартиру. Это была небольшая уютная квартирка, прилично меблированная, с натяжным блестящим потолком, с кондиционером, плоским телевизором и компьютером. К тому же недалеко от университета.
– Сдалась тебе эта занюханная общага! Живи и процветай, моя принцесса. За всё уплачено!
И Наташа не устояла перед соблазном. Виталя приезжал неожиданно и так же внезапно исчезал на неделю-две. Потом снова появлялся. Сорил деньгами, покупал ей наряды, дорогую обувь, украшения, водил по ресторанам. Наташа привыкла к подаркам и никогда не спрашивала, откуда у него столько денег. Так было спокойнее жить, легче и приятнее учиться.
Но однажды в дверь их съёмной квартиры громко постучали. Виталя насторожился, приложил палец к губам и крадучись попятился к балкону.
«Так вот зачем там верёвка привязана к батарее», – теперь только догадалась девушка.
Когда он исчез за окном, открыла двери. На пороге стояли участковый и двое понятых. Здесь же была хозяйка квартиры. Вскоре ввели Виталю в наручниках: под балконом его, конечно, ждали. Перевернули в квартире всё вверх дном, искали наркотики. Не нашли – и слава Богу: пришлось бы Наташе отвечать, ведь квартира по договору найма оформлена на неё.
– С хаты не съезжай. Я оплатил за год вперёд, договор в столе, – сказал Виталя. – Будь счастлива, принцесса!
Его увели. Милиционер пояснил, что у Витали дома изъяли коноплю и гашишное масло в особо крупном размере и что теперь ему грозит большой срок в колонии строгого режима. Допрыгался.
Месяца через два к Наташе подошёл незнакомец и передал конверт. В нём были деньги и записка: «Наташа, я люблю тебя. Суд 20 октября». Наташа прочитала и заплакала. Теперь только она поняла, что Виталя по-настоящему её любил и думал о ней. Заботился даже оттуда, где самому нужны были деньги и помощь. Захотелось на прощанье увидеть его, поддержать своим присутствием. И она пошла на суд. Лучше б не ходила! Переступила порог – а Виталькина мать навстречу, словно ждала:
– Явилась? Глаза твои бесстыжие! Из-за тебя Виталю покалечили! Из-за тебя он теперь в тюрьме! – она разрыдалась.
Наташа потерянно молчала.
– Внучку мою в роддоме бросила, кукушка! Съезди в райцентр, улица Школьная, дом четыре. Сама увидишь. У чужих людей растёт моя крошечка. Будь ты проклята, гадина!
С женщиной сделалась истерика. Подошли какие-то люди и повели её под руки на место. А Наташа, как ошпаренная, выскочила из зала. По коридору в наручниках шёл Виталий в сопровождении охраны. Он похудел, осунулся, стал сильнее хромать. Увидел Наташу и просиял. Единственное, о чём мечтал в камере, на что надеялся – увидеть её на прощанье. И увидел. Остальное уже не имело никакого значения. Так бывает.
Прошёл год. Наташа перешла на последний курс. Училась с удовольствием, увлечённо. К родителям не ездила – не хотела с ними видеться, а пуще всего боялась встретить вернувшегося после службы Валеру, да ещё Виталину маму.
На летних каникулах подрабатывала санитаркой в больнице, подменяла вахтёрш общежития, когда те были в отпуске. Удавалось скопить немного денег на одежду и обувь, на гостинцы брату Димке, который всё ещё находился в психоневрологическом диспансере. С ужасом обнаружила у него признаки психического расстройства. Видно, на парня повлияла среда, в которой он вынужденно существовал, да ещё курс «оздоровительной» терапии, что он там получал. Да, мамочка, твои советы сгубили нас обоих. И что это за любовь такая?
Виталя, получивший семь лет строгого режима, как в воду канул. Помнил, что она его не любила, и потому, наверно, не писал. Не надеялся на ответ.
За квартиру платить стало нечем – стипендии едва хватало на питание. Выход один – перевестись на заочное и вернуться домой, больше некуда. Так и пришлось сделать.
С трепетом душевным подъезжала она к родному селу. Здесь прошло детство – не очень счастливое, но всё же... Она всегда боялась отца, который лютовал по всякому поводу. Жалела и любила маму. Не видевшая от мужа ни ласки, ни доброго слова, мама тоже жила в страхе, как сама Наташа и брат Димка. А ведь всё могло быть иначе, будь у отца другой характер. Но родителей не выбирают, а характер не лечат.
За окном промелькнул старый хутор, заросший малиной и кустарником. На солнце блеснуло озеро. Вон и рыжий песок на проклятом берегу. Сжалось и заныло сердце. Если бы не тот злополучный вечер... Он навсегда разлучил её с Валерой, которого она любила теперь, кажется, ещё сильнее.
Девушка шла по знакомой улице и волновалась. Из-за поворота полыхнула багрянцем знакомая рябина... Изумрудные ели у заветного окна. Вымахали-то как! Вот и родительский дом. Почернел от времени штакетник, крыльцо просело. Летняя кухня открыта настежь. С огорода из-под руки вглядывается постаревшая хозяйка:
– Наташа? Ты, доченька?
– Я, мама.
– Приехала... Наконец-то. Думала, не увижу тебя больше. Совсем нас забыла. А вчера директорша приходила, про тебя спрашивала.
– Я собираюсь в школу идти. На заочное перевелась – жить не на что.
– Наташенька, беда-то у нас какая...
– Знаю, мама. Это ты Диме насоветовала. Лучше бы в армию пошёл.
– Бес попутал! Вон Валерка вернулся жив-здоров, даром что три года потерял...
– Это мы потеряли, а он нас три года охранял... – Наташе так хотелось расспросить мать про Валеру: тут ли он, в селе, и завёл ли невесту, – но она только прикусила губу.
Мать засуетилась, собирая на стол.
– В твоей комнате коробки наставлены, щас уберу.
– Не суетись. Жить с вами не стану, квартиру буду просить. Должно ведь жильё для учителя быть. А если бы кто нездешний приехал?
Наташа умылась с дороги, переоделась, попила молока с тарочками и поспешила в школу.
На улице снова невыносимо защемило сердце, вспыхнули румянцем щёки. Здесь всё напоминало о Валере, теперь недосягаемом. О первой любви, которую гнать надо из души, совсем о ней не думать. Наташа пересекала школьный двор, а на крыльцо уже вышла Полина Степановна.
– На ловца и зверь бежит, – приветливо заулыбалась она. – Проходи, проходи. Слышали – в университете в отличницах ходишь. Молодец! Чья выпускница!
– Полина Степановна, я на работу пришла проситься. Перевелась на заочное.
– Правильно, что надумала в родную школу вернуться! – обрадовалась директриса. – С кадрами у нас туго. Твоя предшественница, Галина Борисовна, недавно уехала. Замуж вышла. По весне тянули тут кабель военные – ну и приглядел её офицерик. И увёз. А мы по его милости теперь без словесника остались. Хоть репку пой!
– Вот мои документы, – сказала Наташа.
– Так их в районо везти надо. Пиши заявление сегодняшним числом. Я подмахну – и поезжай. В райцентр сегодня фельдшера и бухгалтера везут – если они ещё не уехали...
И директорша заспешила в коридор к телефону.
Наташе стало жарко. Столько новостей сразу! Надо привыкать, раз здесь жить надумала. Если город спит под одним одеялом, то деревня – и вовсе общий дом, где все друг друга знают с детства.
Не стала дожидаться Полину Степановну. Взяла со стола подписанное заявление и вышла. Страшно с глазу на глаз встретиться с Виталькиной матерью. Опять проклинать станет. «Сама доберусь. Сорок километров – не расстояние».
Она вышла на трассу и встала на обочине, дожидаясь попутной машины. Ласково светило солнце. Со стороны рощи дул свежий ветер и приятно холодил разгорячённое лицо. С лугов доносился птичий щебет.
Красота какая! Прелыми листьями, грибами пахнет. Пахучий донник отцветает. И зелень – как умытая, не то что в  городе. Село окружал свежий лес, сгущаясь вдоль берегов быстрой речки, которая излучиной примыкала к крайней улице села и, змеясь, терялась в полях, затаиваясь для передышки в перелесках. Наташа ступнями помнила её упругое песчаное дно. Ребятнёй они не вылезали из воды до самой осени. Босиком засмаливали с утра до ночи, чёрные, как негритята, и все с облупленными носами. И Валерка, и Виталька, и Верочка...
Наташа утонула в воспоминаниях и не заметила, как рядом притормозил старенький «Москвич».
– Тебе, дева, до райцентра? Чья будешь?
– Спасибо, – ответила Наташа, садясь. Фамилию уточнять не стала. Знала, как в селе относились к отцу.
– Дело пытаешь али от дела лытаешь?
– На работу еду устраиваться.
– На какую, коли не шутишь?
– В школу, – сказала пассажирка – и только теперь осознала, что она сельская учительница.
– Дело нужное, – заключил любопытный старичок и замолчал, пристальнее всматриваясь вперёд.
Навстречу им приближался белый джип. Наташа загляделась на сосны вдоль дороги и не обратила внимания на водителя. Зато хозяин «Москвича» нахохлился и съязвил:
– Видала, на каких внедорожниках местная знать раскатывает? У-у, жулики... Буржуи, мать вашу!
Наташа неожиданно рассмеялась.
– Чего раскатилась-то?
– В Америке богатый – значит умный. В России богатый – обязательно жулик! Сумел наворовать и разбогател. Богатых, то есть инициативных, у нас не любят. За океаном боготворят простых людей, сумевших разбогатеть. Например, актрису Мерилин Монро или гангстера Аль Капоне.
– Так американцы сами ворюги наипервейшие, потому и гангстерам поклоняются. Весь мир обирают. – Старичок всё не мог успокоиться от избытка распиравшей его информации. – Видала – местный фермер Ландик продефилировал на белом джипе. Они, Ландики-то, почитай, весь колхоз задарма скупили.
Услышав знакомую фамилию, Наташа вздрогнула.
«Да нет... Это, должно быть, его отец, зоотехник, из города вернулся», – подумала она в смятении. Помолчала, пытаясь успокоить себя. Спросила водителя:
– А... откуда у них деньги?
– Кредит по малому бизнесу отхватили. Теперь барствуют. В Голландии семена закупают, в Бельгии – племенных тёлок для стада. На колхозное-то было начхать, а таперича-то своя рубашка ближе к телу...
– Ну, тогда государство распоряжалось, а нынче сами хозяева, – пробормотала Наташа. Мысли её растерянно метались.
– Бог не Микитка, на пороге не стоит, а всё видит, – мстительно произнёс владелец «Москвича». – Как самого Ландика-то парализовало, так нате, Боже, што нам не гоже...
– Валеру? – Наташа похолодела.
– Да нет. Валерий Васильевич вот только что проехал. Я про отца его, что с молодой женой в город, было дело, укатил, семью и колхоз обездолил. Кондрат не дурак, возьми да и стукни изменщика. Нескладуха его назад, в семью, возвернула. А на кой ей калека? Что теперь с него возьмёшь, окромя анализов, – верно говорю?
– И что... Светлана Анатольевна приняла?
– Приняла, потому как добрейшей души женщина. Можно сказать, святая. И сыновей хороших вырастила. Работящие, уважительные.
– Вот тебе раз! – Наташа невольно усмехнулась.
– Чего – раз? – не понял попутчик.
– Так вы только что их жуликами и буржуями называли.
– Ну это потому, что не в Америке живём. Что правда, то правда: у нас богатых не любят. А ведь богач богачу – рознь. Если по справедливости, Ландики колхоз по ветру не дали пустить. Сколько рабочих мест сохранили! Фермы целы, кормоцех работает, поля бурьяном не поросли. А в соседнем колхозе всё растащили и зубы на полку положили. А на кой они им теперь, зубы-то? Жрать всё одно нечего...
Старичок ещё что-то говорил, но она не слушала, отвечала невпопад, думая о своём.
Показались дома райцентра. И вдруг Наташу пронзило: «А ведь я к доченьке своей приехала!» Сердце сжалось, подступили непрошенные слёзы. Она пришла в такое смятение, что уже не слышала старого чудака, который то хвалил, то принимался ругать местных богатеев.
Подъехали к администрации. Наташа протянула сто рублей.
– Да убери ты свои гроши. Заработаешь – отдашь... Ты вот что: как управишься, жди меня вон на той остановке, на обратной дороге заберу. Освобожусь часа через три. Сыну надо помочь крышу залатать – течёт.
Заведующая посмотрела документы. Листая зачётку, довольно заулыбалась:
– Не часто с такими оценками в сельскую школу идут. Жильё нужно? Соглашайся, пока дом учительский пустует. А то ведь растащат! По району езжу – волосы дыбом. Всё разграблено – и фермы, и зерновые дворы, и даже сенажные ямы. Провода срезают! У кого воруют? У себя воруют!
– Елизавета Ивановна, дом обязательно нужен. Мне жить негде.
– Ну вот и занимай. Я приказ издам, а пока записку черкну, а то ведь Полина Степановна на слово не поверит.
– Спасибо огромное, – обрадовалась Наташа такому обороту.
– Надеюсь, в город не сбежишь?
– Нет, что вы! Я ведь местная.
Поблагодарив ещё раз начальницу, Наташа вышла на крыльцо и огляделась. Так. Если улица Школьная, то это где-то поблизости... Откуда здесь нумерация домов? Ага, понятно... Она быстро нашла улицу и дом номер четыре. Это был аккуратный коттедж на одну семью под сенью небольшого сада, с детскими качелями и песочницей во дворе. Наташа перешла через дорогу к трёхэтажке напротив и села на скамейку под вязами.
На детской площадке гомонили малыши, перешёптывались старушки. На неё никто не обратил внимания. Села и стала ждать. Отсюда хорошо виден заветный дом с синей калиткой. Дело к вечеру, вот-вот детей из садика поведут.
Наташа пыталась унять волнение, которое всё больше её охватывало. Она смотрела на дом через дорогу. Большие окна под голубыми наличниками сияли чистыми стёклами. Белоснежную веранду и увитую синими вьюнками беседку причудливо расцветили солнечные зайчики. Розовый мишка на скамейке терпеливо ждал хозяйку. На краю песочницы поблескивало жёлтыми боками игрушечное ведёрко. На песке – лопатка и формочки для фигурок.
У Наташи сжалось сердце: это игрушки моей дочки! Она живёт, растёт и не подозревает, что у неё есть родная мама, которая отказалась от неё и даже лишила материнского молока. Женщины в палате по очереди кормили новорождённую грудным молоком и на чём свет ругали Наташу, отвернувшуюся к стене, как велела мама. Ей стыдно было смотреть на рожениц, на медсестру, на санитарок. А врач с укоризной сказала в кабинете:
– Господь вас одарил прелестной девочкой. Не понимаю, каким чудом она родилась. У вас не будет больше детей. Вы знаете свои проблемы... Такая юная, а до чего себя довела...
По ночам Наташа плакала от безысходности, стыда и жалости. Плакала в туалете, плакала в конце коридора за гардеробной. Когда пришла в роддом тётя Зина, Наташа робко спросила:
– Может, не надо девочку отдавать?
– А куда ты с ней? Сама ещё ребёнок!
– К маме с папой нельзя. Он её на помойку выбросит, а меня из дома погонит. Можно, мы с дочкой поживём у вас?
– Да ты что? Куда я вас?
– Мы бы в той комнате, где я жила...
– Ещё чего не хватало!
Наташа замолчала и больше ни о чём не просила. Мамина сестра смолоду жила одиноко, работала учительницей в школе. Наташа втайне надеялась, что она заступится, поможет хотя бы первое время, с ребёнком примет... А ещё Наташа ждала маму. Ей так нужна была её поддержка! Она надеялась, что та смилуется, защитит, что-нибудь придумает, не бросит малютку. Но мама в роддоме так и не появилась...
Наташа очнулась от горьких воспоминаний. Сколько времени? Надо поторапливаться. Она взглянула на часы. А когда подняла голову, то на противоположной стороне увидела молодую женщину. Та вела за руки маленькую девочку в розовом платьице. Наташа впилась глазами в розовое создание. Ослепительно белые банты грациозно покачивались в такт русой головке. На ажурных гольфиках с двух сторон трогательно свисали кисточки, белоснежные туфельки с пряжками блестели на солнце. Лица девочки рассмотреть не удалось – далеко. К тому же она вертелась, как юла, подпрыгивала то на одной, то на другой ножке и что-то без умолку говорила женщине. Они открыли калитку и прошли на веранду.
Наташе показалось, что сердце у неё сейчас выпорхнет из груди и улетит под облака. Но что, если Оксана Михайловна ошиблась адресом? Посидела немного, стараясь унять сердцебиение. Встала и заторопилась на остановку. У встречной старушки спросила:
– Скажите, кто живёт вон в том доме?
– Да учительша наша с мужем. Не было у них детей, так они брошенную малютку удочерили. Такая славная девчушечка!..
Сомнений не было – это её дочь. Жаль, не спросила у старушки, как назвали девочку. Она сидела на остановке, ждала водителя и горько, безутешно плакала. Что я наделала? Зачем отказалась от дочери? Её ни вернуть, ни забыть невозможно. Боль в душе всё разрасталась и тяжелела. Как мне теперь жить с этим грузом? После захода солнца заметно похолодало. Старичок на «Москвиче» – его звали Петровичем – приехал в сумерках, притормозил. Наташа юркнула на заднее сиденье.
– На-ка, перекуси, – протянул он пирожки. – Мы повечеряли, а у тебя, небось, и маковой росинки во рту не было?
В село приехали затемно. Наташа вышла у школы и направилась к дому. В высоком небе мерцали звёзды, как пять лет назад, когда они гуляли с Валерой за околицей и любовались созвездиями. Прощались под рябиной у его калитки. Мечтали: поженятся, когда он отслужит. «Ты дождёшься меня?» – спрашивал он с тревогой, будто чуял беду. «Ну конечно, Валерка! Мне без тебя не жить. Ты что, не веришь?» – «Верю, верю, Натка моя ненаглядная!»
Наташа помедлила, заглядевшись на ели, изумрудно серебрившиеся в свете окон. Перевела взгляд на заветную рябину в доме напротив и толкнула родную калитку. Не хотелось встречаться с хмурым, злым отцом, с покорной, забитой матерью. «Завтра же съеду», – решила она твёрдо и вошла в дом.
– Что, явилась не запылилась? – недобро начал отец. – Мы сами с усами! Без родителей проживём, как же... А теперь вспомнила?
– Отец, радоваться надо, что дочь вернулась...
– Цыц! Тебя кто спрашивает? Сидишь – и сиди, молчи в тряпочку!
– Я завтра перехожу в свой дом, заврайоно распорядилась – сказала Наташа и хотела пройти к себе в комнату.
– Нет, погоди! Уж коли пришла на отцовские харчи, то послушай...
– Я уже послушала тебя! – вдруг вырвалось у Наташи наболевшее. – Вы свиней молоком кормите, а моему ребёнку кружки пожалели! Ты, ты виноват, что я дочку бросила в роддоме. Не хочу тебя видеть! Ненавижу!
– Ах ты, шалавая! Рот на отца разевать? Выучилась в городе... – не находил он слов на столь невиданный протест.
– Да уж выучилась, как могла. У тебя, Егор Кузьмич, копейки не взяла! – отпарировала Наташа. За три года она отвыкла от злобной ругани отца.
– Слыхала, мать? Она меня отцом звать не хочет. Егор Кузьми-ич...– передразнил он с перекошенным от злобы лицом.
– У меня нет больше отца! Никогда тебе не прощу... Дочки из-за вас лишилась! Объела бы вас внучка? И Димку вы загубили! Вы, вы!
Она разрыдалась и выскочила из дома в темноту. Постояла минуту на крыльце, сдерживая дрожь, и вышла за калитку. Куда идти? К кому? Ноги сами понесли в школу. Девочкой именно там она находила убежище от отцовского произвола. Немало детей, обделённых вниманием и лаской, ищут спасения в школе. Здесь была иная атмосфера. На уроках Наташа утоляла своё любопытство и жадную потребность в новой информации. Радостью был каждый урок. Весёлые беззаботные перемены. Школьные вечера, где они танцевали с Валерой... Блеснувшая, как радуга после ливня, их недолгая любовь. А ещё – внимание и любовь учителей: они знали её отца, Егоршу Лютого, жалели Наташу с Димкой.
Были у неё друзья и подружки, да после случая на дамбе Верочка отвернулась, а с остальными Наташа сама избегала общения. Со всеми, кроме Витали. В ту страшную ночь на берегу их сблизила и породнила беда. Они могли говорить об этом только друг с другом и ни с кем больше. Потом – выписка из роддома, сплетни и домыслы односельчан, нечистые Виталины деньги, скорый суд и тюрьма, проклятия его мамы. Страшная болезнь любимого брата, нарастающий конфликт с отцом, протест против советов матери и растущее, как снежный ком, сожаление о содеянном. Есть родная кровиночка – и нет её! Теперь только украдкой можно посмотреть на дочь со стороны. На какую муку я обрекла себя! Мой палач – во мне самой. От него не убежишь, не спрячешься. Страшнее наказания не бывает. Она разрыдалась, дав волю слезам.
Единственный человек, хотевший сделать её жизнь лучше и радостнее – Виталя. Где он теперь? Оксана Михайловна наверняка знает о сыне, да только не дай Бог встретиться с ней! Наташа не держит обиды на неё, нет. Его мама права. Это я втянула лучшего друга в череду несчастий и преступлений... Впервые осенило: а ведь именно она, Виталина мама, могла тогда помочь ей с ребёнком. Там, в суде, она с болью говорила о потерянной внучке. К ней, именно к ней надо было идти за помощью...
Вот и школа. Тёмные окна, замок на двери. Села на крыльце, поёжилась. Ночная сырость пробирала не на шутку. Рядом река, большой влажный лес, чуть дальше – озеро, которому все так радовались, когда на правлении решили колхозное водохранилище делать. Были сторонники, нашлись, как всегда, и противники. «Без запаса воды с таким стадом коров и свиней – что смертный приговор хозяйству подписать. Одной птицеферме сколько воды требуется! А как год засушливый? Речка обмелеет? Животных и птиц куда – под нож?» – убеждал главный зоотехник Василий Филиппович Ландик. В колхозе его мнение уважали. Поспорили, поругались – и всё-таки решились. Вырыли искусственный водоём на пять километров, а дальше – естественная падь, которую весной и без того заливали талые воды. От речки протоку отвели. И появилось за селом рукотворное чудо. Сколько радости и весёлой возни было у ребятни! Они тогда всем классом мальков в озеро запускали. Потом другие затею подхватили. Тальник и камыши высаживали – берега укрепляли. Мечтали: лотосы и кувшинки разведут... За озером на пустыре высадили сотни берёз и сосен, саженцы в соседнем лесу сами же копали. Теперь от рощи глаз не оторвать, так свежа и хороша белоствольная в любое время года! Сейчас там ягод да грибов столько – собирай не хочу. С весны до поздней осени птичий гомон стоит, а уж цветов...
Село постепенно погружалось в плотные сумерки. С полей, с лугов, из леса, с реки, с дамбы, из пади поднимался белый, как сливки, туман, накрывал огороды, безмолвно струился, перетекал из улицы в улицу. На старом хуторе гомонили вороны, устраиваясь на ночлег. Одно за другим гасли окна. Куда деться, в чей дом постучаться? Как страшно быть одиноким и бездомным. Это летом. А зимой, в стужу?
В городе Наташа с жалостью смотрела на бомжей. Грязные, оборванные, покрытые болячками, они рылись в помойных баках в поисках пропитания. Умирали и продолжают умирать прямо на улицах. И никому до них нет дела, будто это и не люди вовсе. Для животных в областном центре есть приют, а для людей нет даже захудалого общежития. Никаких, даже временных пристанищ для бездомных, где можно помыться, в тепле провести ночь, попить горячего чаю. А ведь любой из благополучных горожан или селян может запросто оказаться на улице. И тогда к бедолаге никто не подойдёт, не спросит, не поможет. Эти люди – изгои общества, поражённого коррозией равнодушия...
Однажды на встречу со студентами-филологами приезжал московский писатель Олег Роев. Наташа кинулась в читальный зал, чтобы с его произведениями познакомиться, но в библиотеке ничего не оказалось. Нашла потом в Интернете. Встреча состоялась. И кто-то в самом конце спросил, есть ли у него дети? Писатель побледнел. Наступила неловкая пауза. Он справился с волнением и сказал:
– В прошлом году я потерял единственного сына. Ему было семнадцать. Это случилось в Рождество. Я его один растил. Жена погибла в автокатастрофе, когда малышу было три года. Это единственный родной мне человек... был... Ну так вот, говорю ему накануне: «Поехали на дачу. Шашлыки пожарим. На лыжах покатаемся». А он мне: «Па, мы решили с друзьями у нас Рождество встретить. Я и ёлку купил по такому случаю. Видел на балконе?» Я уехал на дачу, а он принялся ёлку наряжать. Игрушки-то развесил, а чтобы на макушку звезду надеть, на подоконник встал. Потянулся, да, видно, не рассчитал силы, потерял равновесие и назад откачнулся. Так вместе с рамой и вылетел с пятого этажа. Под окнами старинные ели, целые горы снега. Он лежал без сознания на верху сугроба в свитере, легких джинсах, без тапочек, в одних носках. Его хорошо было видно из окон нашей многоэтажки, и с дороги, где шли и шли себе люди, укутанные в меха. Рождественские морозы! И никто не обращал внимания на лежащего паренька. Он, наконец, пришёл в себя и стал звать на помощь. Не мог сам подняться или скатиться со снежной горы и протягивал замерзающие руки к прохожим, звал их, но все, как роботы, шли мимо. Это было среди бела дня! Только через семь часов кто-то вызвал скорую помощь. Его доставили в больницу, но было поздно. Врачи боролись за его жизнь до последнего. Чтобы предотвратить гангрену омертвевших тканей, ему ампутировали кисти рук и обе ступни. Оказывали интенсивную стимулирующую поддержку, но сын умер. Патологоанатомы констатировали, что при падении он не получил травм, опасных для жизни. Умер от переохлаждения. А ещё точнее – от равнодушия, вирусом которого поражено наше общество.
Рассказ писателя потряс студентов. Многие девчонки тогда плакали. И Наташа тоже...
Конец августа, а ночи какие холодные! До утра не продержаться... Наташа встала. Пытаясь согреться, начала ходить туда-сюда по двору. Потом снова села...
«Сама-то чем я лучше равнодушных? Отвернулась к стене и лежала, а новорождённая закатывалась в крике от голода. Женщины по очереди кормили малютку, а у меня грудь от молока распирало. Я его тайком в туалете в унитаз сцеживала. Какая же я гадина!» – Наташа заплакала.
В доме по соседству погас свет. Открылось окно. Кто-то позвал: «Мурзик! Мурзик! Где ты, бродяга? Быстро домой! Кис-кис-кис!..» Так это ж Полина Степановна, директор школы! Добрейшей души человек. И собаки во дворе не слышно. Наташа поднялась с крыльца и, поёживаясь от ночного холода, подошла к калитке. Несколько минут не решалась позвать хозяйку, но потом всё-таки осмелилась и пошла по дорожке к дому. Постучала в окно.
– Полина Степановна, можно к вам? Это я, Наташа, Наталья Егоровна, новая учительница...
– Наташенька! Что случилось?
– Я из дома ушла. Отец скандал закатил.
– А в районо-то была?
– Ну да. Недавно оттуда.
– Приняли?
– Приняли, – сказала Наташа, трясясь от холода.
– Ой, да что это я держу тебя на улице? Заходи скорей! Я сейчас открою.
Хозяйка укутала Наташу в шерстяной плед. Подогрела котлеты с картошкой, вскипятила молока.
– Сейчас салат сделаю. Овощей нынче богато...
– Полина Степановна, вы же раньше не здесь жили? – спросила поздняя гостья, оглядывая помещение.
– На том краю села обитали. Это ж свекровин дом, царствие ей небесное. Сергей-то, муж мой, от нас ещё по молодости ушёл, бросил семью. Одна детей поднимала. Со свекровью всю жизнь душа в душу жили. Я ведь приезжая, здесь у меня никого, кроме неё. Душевная женщина, помогала мне с ребятишками, по хозяйству. А потом я за ней ухаживала. И похоронила.
– А муж ваш что?..
– А он как в молодости с катушек сорвался, так и не мог остановиться. Пожил года два с одной, любовь-морковь... Потом другую встретил, потом ещё. А как заболел и уход понадобился, все возлюбленные от него отвернулись. Он – к матери, а та сама на ладан дышит. Вот и пришлось мне за обоими ухаживать. И его хоронила.
– Зачем? Ведь он вас предал.
– Он отец моих детей. Не под забором же ему умирать. А потом, он и этот дом для матери строил, и тот, где мы с ним детей нарожали.
– А они приезжают?
– Редко. Оба медики, в Новосибирске живут.
Наташа с аппетитом ела простую деревенскую пищу. Какое это удовольствие, оказывается, – тёплый дом. Хорошо укутаться в плед, держать в руках чашку горячего молока...
– Да, заведующая распорядилась, чтобы я дом уехавшей учительницы заняла. Боится, что растащат. Вот записка от неё.
– Не могу понять, что с людьми произошло, – покачала головой Полина Степановна. – С детства помню: замков в домах не было. Закроют дверь на петлю, внутрь палочку – вот и вся охрана. А то и вовсе стоит весь день изба нараспашку – и хоть бы что! А сейчас двери металлические, замки в них с секретами, заборы почище тюремных. Столько пришлого люда по одичавшим полям бродит – ужас.
– Но вы-то не боитесь?
– Кому я нужна! Сама подумай, у бюджетницы чем можно поживиться? – рассмеялась неунывающая хозяйка.
Помолчали. Наташа помнит Полину Степановну моложе. Не думала никогда, как ей, оказывается, трудно жилось. Тогда она была учителем математики. Всегда ровная, приветливая, терпеливая. А уж певунья какая! В походе, у костра, ребята всегда просили её спеть. Какие это были песни!..
– Полина Степановна, а эта Галина Борисовна откуда? Что-то я её не знаю.
– Так она появилась в тот год, когда ты в педагогический поступила.
– А куда уехала?
– В Заполярье. Там, говорят, полгода день, полгода ночь. Тут день-два без солнца – и тоска нападает, а там полгода в темноте. Бежит молодёжь из деревни. Историка нет, какого уж по счёту физкультурника ветром сдуло. Да разве мужик за такие деньги работать станет? Английский некому вести. Спасибо Валерию Васильевичу – выручает. Языком овладел в морфлоте, говорит свободно. За границу без переводчика ездит. Они ж со Светланой Анатольевной теперь фермеры, да какие продвинутые! Колхоз-то обанкротился...
Уже третий раз за сутки слышала Наташа о Валере. Чтобы не поддаться соблазну начать расспрашивать про него, перевела разговор:
– А Галина Борисовна с мужем – они уже на месте?
– Добрались. И квартиру получили. Ребёночка ждут. Она звонила из Мурманска. Всё слава Богу!.. Ой! Светает! Заболтались мы с тобой. Поспи чуток, пока я по хозяйству управлюсь, а потом отведу тебя в дом. Там есть всё необходимое, заходи и живи. Галина только свои вещи взяла. Они же в Заполярье самолётом улетели. Сама знаешь, сколько сейчас разрешают на борт взять.
Утром они прошли через огород Полины Степановны, открыли запасную калитку и попали в просторный двор дома, предназначавшегося теперь Наташе. Полина Степановна проворно открыла ставни на всех окнах, потом дверь на веранду.
В доме было так, словно хозяйка вышла на минутку и скоро вернётся. В зале и спальне – необходимая мебель, в книжном шкафу – художественная и методическая литература, планы и программы для каждого класса. Это был щедрый подарок неимущей студентке. Наташа почувствовала себя в безопасности и свободной от всех бытовых проблем, которые бы ей пришлось решать не один год.
– Полина Степановна, помогите мне ковёр вынести – его просушить надо. И окна придётся открыть. Чувствуете, как сыростью пахнет?
– Ты протопи печь, в доме станет теплее и суше. Дело к осени, дожди зачастили.
Они вынесли на солнце ковёр, одеяла, подушки, матрас.
– Да, вот что. Галина городская была и огород не сажала, так мы с ребятнёй его заняли, чтоб земле даром не пропадать. Для школьной столовой картошку да овощи растим. Ты рви, что надо, овощей полно. На следующий год сама посадишь, ты местная, к труду привыкшая. Молодец, что вернулась! Земля у нас щедрая, солнце благодатное, лес-красавец вокруг на многие километры, а в нём грибов да ягод – всем хватит! Речка чистая, озеро рыбное. Хорошо-то как – ты только посмотри! Каждый человек имеет право на счастье, что бы с ним ни случилось! Запомни это, девонька.
Полина Степановна отправилась к себе, а Наташа, распахнув все окна, принялась мыть и убирать дом, в котором не жили почти полгода.
Весь день она с удовольствием хлопотала по хозяйству. Печь протопила, посуду перемыла, пыль протёрла, окна до блеска начистила, тюль постирала, погладила и снова повесила. Так приятно и радостно было чувствовать себя настоящей хозяйкой собственного дома. На душе стало хорошо и спокойно, тревоги словно испарились, беды показались незначительными. Всё можно и нужно пережить. Страх и боль надо отпустить – они в прошлом, в тяжких воспоминаниях.
В сумерках поужинала. Закрыла ставни, веранду и дверь в доме, с удовольствием растянулась на диване. Читала, смотрела телевизор и незаметно уснула. Проснулась под утро. Дома тепло, чисто, тихо, надёжно, безопасно. Это и есть роскошь одиночества, которого ей так не хватало в родительском доме и в переполненном студенческом общежитии.
 – Точно говорят: что ни делается, всё к лучшему! Спасибо, что хозяйка погнала с квартиры. Молодец я, что перевелась на заочное и вернулась в родное село. А тут такой подарок – уютный просторный дом с мебелью, книгами. Школа рядом. Вокруг столько знакомых, не чужих людей. Начну работать, стану независимой. Не пропаду! Всё у меня будет хорошо!
Наташа счастливо рассмеялась. Вышла босиком на крыльцо, прошлась по мокрой травке, что густо стелилась по двору. Сладко потянулась, посмотрела на тёплое августовское солнце, на синее-синее небо, на зелёный лес. Пахнуло прелым листом и грибами. А не сходить ли туда? Сто лет я не была в лесу, забыла сладкий аромат дикой малины, тонкий запах лесных цветов, давно не наклонялась за рыжиком или боровиком. Четыре года томилась на чужбине среди каменных домов, дышала выхлопными газами. Сколько я потеряла! Здесь я у себя дома, как рыба в воде. Здесь и жить буду, никуда больше не хочу! Где родился, там и пригодился.
Она снова засмеялась. Нашла на веранде голубое капроновое ведерко, положила в него пару свежих огурцов и два пирожка – вчерашний гостинец Полины Степановны. Повязала голову косынкой и направилась в берёзовую рощу, что убегала по берегу вслед за живой водой. Она и впрямь живая – не стоит на месте, а всё бежит, торопится куда-то.
С околицы хорошо было видно, как над белоствольными берёзками то здесь, то там царственно возвышались тёмно-зелёные островки сосен. Иногда они рассекали изумрудную зелень берёз широкими тёмными полосами – и внезапно уступали берёзовым хороводам, не вторгаясь в их владения. У каждого своё место под солнцем. С высоты птичьего полёта, должно быть, эта причудливая палитра зелёного многоцветья поражает своим разнообразием и притягательной красотой.
Наташа миновала две крайние улицы, вышла на луг, залитый солнцем, и направилась к лесу. С незапамятных времён наши предки знали о целебной силе деревьев и широко использовали её во благо своему здоровью. Например, в народе издавна известно, что берёза способна успокаивать. Бабушка говорила маленькой Наташе: «Станет худо, прижмись к берёзе, выплачь слёзы, и всякие страхи пройдут, в душу придёт благодать. А сосны да ёлки оттягивают боль душевную. Лес, внученька, врачует».
Наташа с улыбкой вспомнила, как на третьем курсе они ходили в музей на выставку художника, который всю свою жизнь рисовал только деревья. Там было что посмотреть. Хороши были и дремучий пихтовый бор на севере России, и бамбуковые леса Китая, и пальмовые аллеи Шри-Ланки, и оливковые плантации Испании. Но милей всего русскому сердцу скромные берёзовые рощи. Живописец уверял, что созерцание полотен с белоснежными красавицами излечивает нервные заболевания. Наташа ещё удивилась тогда, зачем тратить деньги на картины, если проще выйти за село и прогуляться в березняке, заодно послушать птиц, подышать чистым воздухом и ароматом живых, не нарисованных, деревьев. Или просто смотреть на берёзовые рощи со стороны, что, собственно, она и делала ежедневно, пока жила в селе. Как любят всё усложнять эти горожане!
А между тем чудаковатый художник говорил о деревьях как о живых существах. К дубу, уверял он, не в любом состоянии можно подойти. Энергия у него мощная, властная. В возбуждённом, взвинченном настроении лучше не приближаться. Сначала нужно сбросить скверное состояние у осины или ольхи, а затем уже подходить к дубу. Сосна снимает депрессии, берёт психоэмоциональный удар человека на себя. У клёна энергия мягкая, расслабляющая, приводит в гармонию энергетическую оболочку человека. У тополя энергия чёткая, умеренная, способствует мобилизации сил. Обнимите тополь на несколько минут – пройдёт усталость. А какое удивительное дерево липа! От неё идет ощущение тепла и покоя: не случайно в Китае липу называют «деревом забвения»... Японские учёные считают: для того, чтобы быть здоровым, человеку необходимо ежегодно проводить в лесу 250 часов. Однако, гуляя по лесу, следует помнить, что одни деревья отдают человеку энергию, а другие, наоборот, забирают её. Но это вовсе не значит, что одни из них хорошие, а другие плохие. В природе не бывает ничего случайного или лишнего.
«А как узнать, к какому дереву подходить, а какого остерегаться?» – спросил кто-то.
«Исследователи считают, что для половины людей «заряжающим» деревом является дуб, для тридцати процентов – берёза, для остальных – другие деревья. Отсасывают энергию в основном осина, ольха, тополь. Для оздоровления необходимы оба типа деревьев. Сначала на пару минут следует соприкасаться с отсасывающими породами, чтобы избавиться от больной энергии. Затем минут на пять встать к подпитывающему дереву...
Студенты к словам художника отнеслись скептически. Некоторые ухмылялись. Честно сказать, Наташа тоже не верила, что у растений есть разум, что они могут чувствовать и сопереживать человеку. Но через несколько дней к ним в комнату заглянули девчонки с физмата и сообщили недобрую весть. Умер завкафедрой математики, приветливый, весёлый человек, любимец студентов. Приближение его смерти первыми «почувствовали» две умные толстянки – комнатные растения в виде деревцев с мясистыми листьями, которые он посадил крохотными отводками. Поливал, радовался их быстрому росту, даже разговаривал с ними, как с живыми. Ни с того ни с сего крепкие деревца стали вялыми, начали сбрасывать листья. Василий Петрович забеспокоился, переставил любимиц от своего компьютера на окно, подкормил, полил. Но толстянки продолжали неумолимо чахнуть. А вскоре и хозяин занемог. Его увезли в больницу, где поставили смертельный диагноз. Только тогда коллеги догадались, что толстянки отреагировали на приближение смерти своего хозяина. Немудрено: растения намного старше животных и человека. Они живые, у них есть разум. Они способны к состраданию, симпатии и антипатии, реагируют на музыку, крики, свет, плохие и хорошие слова. Тоскуют в разлуке и даже предчувствуют беду.
Наташа давно шла по лесу. Под шелест листьев и пение птиц было так хорошо думать, вспоминать, размышлять, любуясь неброскими лесными травами и цветами. Время от времени она наклонялась и срезала ядрёные подосиновики, подберёзовики. Попадались и красавцы белые. Зимой суп из них – высший кулинарный пилотаж! Под соснами на старой хвое семейками хороводились задорные жёлтые маслята... Надо брать грибочки помельче: их обычно маринуют – и не только в банках, но даже в бутылках. Можно себе представить, какими должны быть грибки, свободно проходящие через бутылочное горлышко. Такая пикантная закуска – пальчики оближешь!
Наташа всё шла и шла меж берёз и сосен. Птицы пели. Бабочки порхали по цветам. Муравьи спешили по свои делам. Никто не мешал ей думать о том, что было, как всё сложилось, как будет... Она размышляла над словами Полины Степановны – каждый человек имеет право на счастье, что бы с ним ни случилось. Старая учительница прожила долгую нелёгкую жизнь. Знает, что говорит.
Почему я решила, что недостойна быть счастливой? По собственной глупости, неопытности столько бед натворила! Из-за меня пострадал Виталя. Я потеряла дочь и буду казнить себя до конца дней своих. А Валера? Я предала его? Нет! Если бы мы не пошли тогда на дамбу, а вернулись с Верочкой в село, всё, всё было бы хорошо! Я бы ждала Валеру. И дождалась бы! А теперь – что делать теперь? Как вести себя? Встречи с ним не миновать. И разговора тоже. Одно ясно: навязываться не стану, а любить буду. Я и сейчас люблю только его. И всегда любила. Жить с ним в одном селе, слышать о нём, изредка видеть хотя бы со стороны... Да это ли не счастье? Такого, как Валера, нельзя не любить! Пусть он будет счастлив с другой. Для меня и это награда...
Она всё шла и шла. Так хорошо в лесу не только дышать, но и думать... Стало прохладнее. Солнце уже не пронизывало лес своими тёплыми лучами. Неужто дело к вечеру? Не может быть! Наташа огляделась. Совсем незнакомые места. Так... Куда же теперь идти? Она повернула назад. Прошла немного в одну сторону, потом в другую. Встала, прислушалась. Слева издалека замычала корова, потом другая. Значит, стадо возвращается в село. Вот это я отмахала!
По лесу с полным ведром идти нелегко. Надо выбираться на шоссе. Оно должно быть по правую руку. Прислушалась: ветерком доносит гул моторов с трассы. Ну да, мне туда. Резко забрала на заход солнца. Хотелось есть, но пирожки – на дне ведра, полного грибами. Не ворошить же их, потерплю до дома. Теперь Наташа шла, не глядя под ноги, не обращая внимания на попадавшиеся грибы: класть-то всё равно некуда, да и время уходит, надо поторапливаться. Задержалась у малинника, набрала несколько горстей алых ягод. Не такая крупная, как садовая, зато ароматная... А уж сладкая – просто прелесть!
Из-за валежника неожиданно вынырнул проворный ручей – чистый, быстрый, звонкий. В ложбинке из корней и камешков пульсировал родничок. Легла на землю, как в детстве, напилась – и дальше. А за ручьём – марь, заболоченное место, кочки. Под ногами захлюпало. Деревьев почти нет, зато кустарников сколько... Самое место для голубичника. Ну да, вот и она, сизая красавица! Рясная... Ягоды почти спелые. А крупные какие! Дождей-то сколько было! Значит, и брусника, и клюква нынче уродились. Надо прийти сюда через недельку. Под ложечкой знакомо заныло, затрепетало. Ягоды или грибы собирать – не просто заготовка. Это ещё и страсть, азарт, почти болезнь. Ею «страдают» большинство сельчан. Горожанам такое неведомо.
Наконец Наташа выбралась из леса и направилась к дороге. Это федеральное шоссе, потому и движение оживлённое. Ещё в лесу ориентировалась на звук моторов. Заблудиться не боялась: с детства знакомые места – чего бояться? По луговой тропке идти куда легче. Солнце вот-вот сядет. Это сколько я в лесу пробыла?
Вдоль дороги зеленеют молодые сосенки. Свежие посадки. Молодцы сельчане! В селе давняя традиция ещё от первого председателя – высаживать деревья на пустырях и вдоль дорог. В колхозе это всегда поощрялось и потому укоренилось в сознании целых поколений, вызывало гордость перед соседями, что задыхались от бурьяна, сиротских пустырей и свалок. Как приятно, когда в рукотворной зелени утопает любовно ухоженное село и все его окрестности. Жить хочется!
Наконец выбралась на шоссе и пошла по обочине. Может, кто подбросит. Хорошо бы доехать. Тяжело с полным ведром. Притомилась, проголодалась. Домой бы скорее... Вспомнив про собственный дом, улыбнулась счастливо. Такое приятное чувство обладания собственным жилищем! Это даёт любому чувство защищенности, независимости. Так, наверно, радовались древние люди надёжной тёплой пещере. Много ли надо человеку для счастья?
Она оглянулась – и вдруг заметила уже знакомый белый джип. Он был ещё далеко, но его нельзя было ни с каким другим перепутать. Господи! Что делать? Недолго думая, Наташа метнулась с дороги в сосны. С глаз долой! Укрыться, спрятаться! Переждать, пока Валера проедет. Отдышалась. Её трясло, как в лихорадке. Ноги подкосились, и она села на траву под пушистой молодой сосной, затихла.
Машина подъехала и остановилась. Хлопнула дверца. Шаги – и такой родной, такой знакомый голос:
– Наташа, ты где? Что с тобой?
Она встала и вышла из хвойного укрытия. Стояла молча, бледная, потерянная. Как он возмужал за эти годы, раздался в плечах... Ещё роднее стал – и недоступнее...
– Ну, здравствуй, Наташа! – сказал он, жадно вглядываясь в её лицо. Нет, и голос его в чём-то изменился, стал таким мужским, уверенным... Она молча кивнула в ответ на приветствие и потупилась.
– А ты ещё красивее, чем была... чем я представлял себе...
Она почувствовала, как вспыхнули её щёки, и отвернулась.
– Наташа, милая, почему ты избегаешь меня? Я тебя чем-то обидел?
– Это не ты, это я тебя обидела и предала. Нет мне прощения. Нам не о чем с тобой говорить.
Она попыталась обойти его, направляясь к дороге. Но он взял из её рук ведёрко с грибами, поставил на землю и притянул девушку к себе.
– Наташа, если бы ты знала, как я рад тебя видеть! Я мечтал об этой минуте там, на корабле. И потом, уже здесь. Я знал, ты вернёшься... Я увижу тебя... Любимая! Родной, самый дорогой мой человек!
– Валера, я не дождалась... Так случилось. Этого не поправить, понимаешь? Пусти меня...
– Наташа, я всё знаю, – сказал Валера, продолжая держать её за руки.
– Что ты знаешь?
– Я был у Витали на зоне. Он мне всё рассказал.
– Что – всё? – ужаснулась Наташа.
– Ну, что это он во всём виноват... Говорит, бес попутал. Не сдержался. Ты сопротивлялась. Куда тебе против него?
– Неправда всё это! Это я во всём виновата. Это я его сгубила! И себя! И тебя навсегда потеряла. И дочку!
И Наташа торопливо, сбивчиво, сквозь хлынувшие слёзы, рассказала о том злополучном вечере, когда уговорила Виталю и Верочку пойти на проклятый хутор. А потом потащила его на дамбу. Там вместо крёстного оказались эти отморозки. Виталя, как мог, защищал её. Да лучше бы не вмешивался. Они покалечили его. А потом... Рыдания душили девушку.
– Не казни себя, Наташа. Ты ни в чём не виновата. И Виталя тоже. У него не было выхода, теперь я это понял – такой камень с души сняла! Я всегда в него верил. И в тебя тоже. Главное, вы живы.
– Это... Это, наверно, проклятие старого хутора... Не зря старики говорили... И зачем я пошла на пепелище!..
– Ну что ты, глупенькая! Какое проклятие? Просто встречаются в жизни подонки. Одни подонки церковь разорили, другие – вам на дамбе попались... Успокойся, забудь. Пойдём в машину, поздно уже. Ты, наверно, голодна и устала? На тебе лица нет. Пойдём, любимая...
Он бережно обнял обессилевшую от волнения девушку и повёл к шоссе. Усадил в машину. Ехали молча. Каждый думал о своём. Чистосердечным покаянием Наташа сняла тяжесть с души, которая мучила и терзала её все эти годы. Она тихо облегчённо плакала. Валера не мешал ей.
Машина остановилась около её нового дома.
– Я остаюсь с тобой. Теперь это и мой дом тоже. Возражения не принимаются.
– А твоя мама? – задала мучивший её вопрос Наташа.
– Она знает – ты моё единственное счастье. Слушай, а поехали сначала к нам! У тебя, наверно, и поесть нечего?
– Конечно, я ведь с утра в лесу...
– Решено, едем. Вот увидишь, мама обрадуется. Мы с ней часто о тебе говорили. Она даже настаивала, чтобы я в город за тобой съездил. Но я знал, понимаешь, чувствовал, что встречу тебя здесь.
Машина остановилась у калитки под красавицей-рябиной. Она разрослась, поднялась почти до крыши, склонив отяжелевшие ветви с рясными, уже порыжевшими кистями на штакетник, на отцветшие сирени.
– Знаешь, эта рябина и ели стояли у меня перед глазами там, в море. Я тосковал по ней, по дому, по роще, по тебе.
– Я тоже о ней вспоминала... Странно, всего лишь дерево, а будто живое существо.
– Ну наконец-то! – сказала Светлана Анатольевна, встречая молодых у порога. Она обняла и расцеловала Наташу. – Я так рада тебя видеть, девочка моя! А то ведь Валерка извелся вконец. Вот ведь однолюб! И в кого такой уродился?
– В тебя, мамуля. В кого ж ещё?
– Ой, сына, боялась, что бобылём так и останешься.
Наташа повернула голову на скрип половиц и увидела выехавшего из боковой комнаты на инвалидной коляске Василия Филипповича. В измождённом, иссохшем человеке девушка с трудом узнала бывшего красавца зоотехника. Перед ней был глубокий старик, лысый, с впалыми землистыми щеками и выцветшими слезящимися глазами.
– Вася, радость-то какая, – обратилась Светлана Анатольевна к мужу, – дорогая наша пропажа объявилась.
Инвалид слабо кивнул Наташе – то ли узнал, то ли нет.
– А где Санька с Ванькой? – вспомнила она о близняшках.
– Так они служат. Тоже в морфлоте, на одном корабле. Близнецов, оказывается, не положено разлучать. – И счастливая мать показала на фото, что стояло на столике рядом с телефоном в прихожей. – Я с ними постоянно разговариваю, целую, молюсь за своих мальчиков. Лишь бы войны не было...
Наташа сидела за столом, ела и думала: «Сколько доброты в этих людях – того, чего нам с Димкой так всегда не хватало. Зло порождает только зло. Меня заставили предать ребёнка – это мне камень на душу до самой смерти. У брата безнадёжно исковеркана судьба...»
– Наташа, о чём загрустила? Не надо! – Валера обнял и привлёк к себе девушку.
– Мы больше не дадим тебя в обиду, – добавила Светлана Анатольевна. Из глаз её струилось столько тепла и ласки, что Наташа постепенно успокоилась.
– Ну, мам, пап, мы пойдём, – Валера встал из-за стола. – Завтра мне рано выезжать, путь неблизкий. Надо сегодня ещё к Оксане Михайловне заехать: они с Верочкой посылку Витале собрали.
Наташа посмотрела на него с недоумением. Он пояснил ей, когда садились в машину:
– Понимаешь, мы с мамой безвозмездно передаём некоторую часть мяса, картошки, овощей колонии, где отбывает срок Виталя. Он держится молодцом. Если всё пойдёт хорошо (тьфу-тьфу – не сглазить) обещают освободить его по УДО – ну, условно досрочно. Сейчас ненадолго к ним заскочим...
– Ой, Валера, я не поеду к Оксане Михайловне! Высади меня около дома, я искупаюсь пока – душ ещё не остыл, солнце-то как палило.
– Ну что ты боишься, Наташа? Рано или поздно вы с Верочкой встретитесь, так уж лучше одним махом отношения выяснить. Верно?
– А... причём тут Верочка? – не поняла Наташа.
– А-а-а, так ты не знаешь? Они же с Виталей расписались в колонии. Я и работницу из областного ЗАГСА возил на «восьмёрку». Администрация не препятствовала – таких, как Виталя с Верой, там немало. Жизнь ведь и за решёткой продолжается.
– Верочка с тобой поедет?
– Нельзя ей. Она же на последнем месяце, скоро рожать. Мальчик будет, сын Витали. Ты же знаешь, она ещё в школе за Виталькой бегала. Я рад за них.
«Так вот ещё кого я обидела! С нелюбимым беду свою тешила, а Верочка в это время слезами обливалась...»
Не успел Валера заглушить машину, как из калитки, будто их давно поджидали, вышли постаревшая Оксана Михайловна и располневшая подружка. Наташа не стала отсиживаться в машине и шагнула навстречу, будто с подножки сорвалась в ледяной омут.
– Простите меня, Оксана Михайловна. Простите за всё, если можете, – в волнении воскликнула девушка.
– Это ты прости меня, дочка, – заплакала вдруг фельдшерица. – Мне бы, старой дуре, помочь вам тогда, а я кляла тебя на чём свет стоит. И внучку, родную кровиночку, потеряла, а ты – дочку... Да что там!.. Сыну судьбу его горькую сплела я своими руками. За мой грех он страдает!..
– Да о чём это вы? – растерялась Наташа, сочувственно глядя на преждевременно одряхлевшую женщину, на морщинистое, жёлтое лицо, выбившиеся из-под косынки седые пряди. – Какой грех?
Но та только рукой махнула и отвернулась, утирая слёзы. Наташа повернулась к своей давней подружке:
– Верочка, как ты похорошела!
– А ты всегда и красавицей, и отличницей была, – недобро сузив глаза, ответила подруга. – Наш пострел везде поспел: и университет закончила, и Виталю в тюрьму упекла, и дом упакованный задарма получила.
– Прости меня, Верочка.
– Бог простит, – поджала губы беременная, заметно побледнев, и скрылась в глубине двора, хлопнув калиткой.
– Молодо – зелено, – оправдываясь за невестку, развела руками Оксана Михайловна и тяжело вздохнула. – Валера, посылка наша на крылечке, возьми уж сам.
Проводив глазами их машину, Оксана Михайловна ещё долго стояла у калитки, с привычной болью перебирая в памяти свою незадавшуюся жизнь. Вспоминала, как винила во всех своих бедах Марину, как погубила её вместе с детьми и своей первой любовью, Иваном, Виталькиным отцом... Недавно, когда обнаружилась у старой фельдшерицы онкология, поехала она на «восьмёрку» и всё рассказала Витале. Сурово выслушал сын страшную материну исповедь и посоветовал обратиться к батюшке за прощением грехов. Она так и сделала. Но, кроме сына и священника, никому той правды не рассказывала и не расскажет. Это свыше её сил. Да и недолго уж осталось терзаться на этом свете. Дождаться бы только внука. А там – на всё воля Господня...

Прошло полгода. Истосковавшись в разлуке, Наташа с Валерой были так счастливы, что не замечали никого вокруг. Одно лишь терзало молодую женщину – зловещее предсказание строгой врачихи: «Ты никогда не сможешь родить».
– Да перестань казнить себя. И не твой это грех, а родительский. Тогда в твоём возрасте как раз и нельзя было их ослушаться, – утешал жену Валера. – А врачиха просто запугивала, чтобы ты от ребёнка не отказывалась. Только и всего!
– И в самом деле – что ей оставалось? Пугать меня, неразумную! Как я раньше не догадалась?.. Слушай, меня уже неделю мутит. Вроде пройдёт всё, успокоится, а потом опять. Или несвежее что съела?... Уголь активированный глотаю, а всё не легче...
Пронзённый внезапной догадкой, Валера подхватил растерянную Наташу на руки и закружился по комнате, твердя, как безумный:
– Я же говорил! Я же говорил! Я верил!
Весной у молодожёнов родился синеглазый Кирилл, копия дедушки Василия – не нынешнего инвалида, а былого красавца. Наташа не могла опомниться от счастья. Она кормила малыша грудью, любовно купала его перед сном, пеленала, укладывала спать, а утром с нетерпением и восторгом брала на руки, прижимая к себе, и всё никак не могла надышаться сладким запахом детской кожи.
Тяжёлые воспоминания постепенно вытеснялись новыми чувствами и переживаниями. Управившись дома, Наташа каждый день приходила с малышом к Светлане Анатольевне, помогала по хозяйству, ухаживала за больным свёкром, которого нельзя было оставлять без пригляда. Видно было, как радовался больной маленькому внуку, пытаясь хоть несколько минут подержать его на коленях.
– Ой, Наташа, что бы я без тебя делала? – говорила Светлана Анатольевна, которой приходилось целыми днями пропадать то в коровнике, то в Благовещенске, а то и за Амуром, закупая современное оборудование для фермерского хозяйства, корма и медикаменты для стада.
Незаметно убралась восвояси зима. Шальной капелью зазвенела, закружилась в черёмухово-сиреневой дымке весна и выплеснула на окрестные леса и поля столько тепла и зелени, что птицы не умолкали даже ночью. Весна плавно перешла в лето. Маленький Кирилл подрос, окреп, начал под маминым присмотром ползать по родительской кровати.
Незаметно наступила тёплая осень. Наташа выкатила коляску под рябину, на которой уже почти облетели пожелтевшие листья. Над головой у них рдели, наливаясь горьковатой сладостью, спелые гроздья.
– Смотри, сыночек, на эту красавицу. Вот вырастешь, станешь служить на большом-большом корабле матросом, как твой папа и твои дядьки. И будешь на чужбине вспоминать это дерево-оберег... А теперь пойдём на ёлочки посмотрим...
Она взяла заметно потяжелевшего малыша на руки и пошла к елям, что пирамидами взметнулись выше окон. Валера уже месяц был в командировке, звонил каждый день, но Наташа приберегла новость для встречи. Под сердцем её зародилась и таинственно мерцала новая жизнь. Это пугало и радовало. Она суеверно боялась сразу поверить в такое счастье и молча переживала новую радость, боясь спугнуть её неожиданный приход.
Вдруг за калиткой послышались голоса. Скрытые за ветвями елей, Наташа с малышом были не видны с улицы.
– Не надо сообщать ей об этом сейчас, – говорил Валера, – ещё молоко пропадёт.
– Она всё равно узнает. Сейчас об этом всё село говорит, – отвечала Светлана Анатольевна.
– О чём это вы секретничаете? – вышла из зелёного укрытия Наташа. – Кирюша, папка твой приехал!
Малыш заулыбался отцу.
– Ты только не расстраивайся, – сказал Валера, взяв сынишку на руки и садясь на скамейку. – В селе беда: ночью погибли в автокатастрофе твои одноклассники Таня и Сергей Земцевы.
– Господи! – ужаснулась Наташа. – А дети? Ведь у них двое маленьких! Они – тоже?..
– Слава Богу, дети живы, они с бабушкой оставались, – сказала Светлана Анатольевна и заплакала.
– Валера! Мама! – она впервые так назвала свекровь. – Давайте заберём их себе. Усыновим, удочерим. Бабушка старенькая, ей не дадут сирот. В детдом отправят.
– Господи! Как же ты справишься с такими крохами? У тебя вон свой грудничок, – воскликнула Светлана Анатольевна в замешательстве.
– Я справлюсь... Мне это очень надо. Понимаете?
– Конечно, Наташа, – кивнул муж. – Мы не отдадим их в детдом!
Валерий с сыном на руках и свекровь вошли в дом. Наташа осталась сидеть на скамейке, стараясь прийти в себя после пережитого волнения. Она подняла голову. Сквозь рябиновые ветви пронзительно синело высокое осеннее небо.
– Господи! Дай мне силы и душевный покой принять то, что я не в силах изменить... Дай мне мужество изменить то, что я могу... Клянусь тебе – я буду растить сирот, как своих, и ни за что не отдам в чужие руки!..