Невский проспект
Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все. Чем не блестит эта улица - красавица нашей столицы! Я знаю, что ни один из бледных и чиновных ее жителей не променяет на все блага Невского проспекта. Не только кто имеет двадцать пять лет от роду, прекрасные усы и удивительно сшитый сюртук, но даже тот, у кого на подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и тот в восторге от Невского проспекта. А дамы! О, дамам еще больше приятен Невский проспект. Да и кому же он не приятен? Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем.
В двенадцать часов на Невский проспект делают набеги гувернеры всех
наций с своими питомцами в батистовых воротничках.
С четырех часов Невский проспект пуст, и вряд ли вы встретите на нем
хотя одного чиновника.
Но как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись
рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек
магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показаться среди дня, тогда
Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться. Тогда настает то
таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный
свет. Вы встретите очень много молодых людей, большею частию холостых, в
теплых сюртуках и шинелях. В это время чувствуется какая-то цель, или,
лучше, что-то похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчетное; шаги всех
ускоряются и становятся вообще очень неровны. Длинные тени мелькают по
стенам и мостовой и чуть не достигают головами Полицейского моста. Молодые
коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари очень долго
прохаживаются; но старые коллежские регистраторы, титулярные и надворные
советники большею частию сидят дома, или потому, что это народ женатый, или
потому, что им очень хорошо готовят кушанье живущие у них в домах
кухарки-немки. Здесь вы встретите почтенных стариков, которые с такою
важностью и с таким удивительным благородством прогуливались в два часа по
Невскому проспекту. Вы их увидите бегущими так же, как молодые коллежские
регистраторы, с тем, чтобы заглянуть под шляпку издали завиденной дамы,
которой толстые губы и щеки, нащекатуренные румянами, так нравятся многим
гуляющим, а более всего сидельцам, артельщикам, купцам, всегда в немецких
сюртуках гуляющим целою толпою и обыкновенно под руку.
- Стой! - закричал в это время поручик Пирогов, дернув шедшего с ним
молодого человека во фраке и плаще.- Видел?
- Видел, чудная, совершенно Перуджинова Бианка.
- Да ты о ком говоришь?
- Об ней, о той, что с темными волосами. И какие глаза! боже, какие
глаза! Все положение, и контура, и оклад лица - чудеса!
- Я говорю тебе о блондинке, что прошла за ней в ту сторону. Что ж ты
не идешь за брюнеткою, когда она так тебе понравилась?
- О, как можно! - воскликнул, закрасневшись, молодой человек во фраке.-
Как будто она из тех, которые ходят ввечеру по Невскому проспекту; это
должна быть очень знатная дама, - продолжал он, вздохнувши, - один плащ на
ней стоит рублей восемьдесят!
- Простак!- закричал Пирогов, насильно толкнувши его в ту сторону, где
развевался яркий плащ ее.- Ступай, простофиля, прозеваешь! а я пойду за
блондинкою.
Оба приятеля разошлись.
"Знаем мы вас всех", - думал про себя с самодовольною и самонадеянною
улыбкою Пирогов, уверенный, что нет красоты, могшей бы ему противиться.
Молодой человек во фраке и плаще робким и трепетным шагом пошел в ту
сторону, где развевался вдали пестрый плащ, то окидывавшийся ярким блеском
по мере приближения к свету фонаря, то мгновенно покрывавшийся тьмою по
удалении от него. Сердце его билось, и он невольно ускорял шаг свой. Он не
смел и думать о том, чтобы получить какое-нибудь право на внимание улетавшей
вдали красавицы, тем более допустить такую черную мысль, о какой намекал ему
поручик Пирогов; но ему хотелось только видеть дом, заметить, где имеет
жилище это прелестное существо, которое, казалось, слетело с неба прямо на
Невский проспект и, верно, улетит неизвестно куда. Он летел так скоро, что
сталкивал беспрестанно с тротуара солидных господ с седыми бакенбардами.
Этот молодой человек принадлежал к тому классу, который составляет у нас
довольно странное явление и столько же принадлежит к гражданам Петербурга,
сколько лицо, являющееся нам в сновидении, принадлежит к существенному миру.
Это исключительное сословие очень необыкновенно в том городе, где все или
чиновники, или купцы, или мастеровые немцы. Это был художник. Не правда ли,
странное явление? Художник петербургский! художник в земле снегов, художник
в стране финнов, где все мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно. Эти
художники вовсе не похожи на художников итальянских, гордых, горячих, как
Италия и ее небо; напротив того, это большею частию добрый, кроткий народ,
застенчивый, беспечный, любящий тихо свое искусство, пьющий чай с двумя
приятелями своими в маленькой комнате, скромно толкующий о любимом предмете
и вовсе небрегущий об излишнем. Он вечно зазовет к себе какую-нибудь нищую
старуху и заставит ее просидеть битых часов шесть, с тем, чтобы перевести на
полотно ее жалкую, бесчувственную мину. Он рисует перспективу своей комнаты,
в которой является всякий художественный вздор: гипсовые руки и ноги,
сделавшиеся кофейными от времени и пыли, изломанные живописные станки,
опрокинутая палитра, приятель, играющий на гитаре, стены, запачканные
красками, с растворенным окном, сквозь которое мелькает бледная Нева и
бедные рыбаки в красных рубашках. У них всегда почти на всем серенький
мутный колорит - неизгладимая печать севера. При всем том они с истинным
наслаждением трудятся над своею работою. Они часто питают в себе истинный
талант, и если бы только дунул на них свежий воздух Италии, он бы, верно,
развился так же вольно, широко и ярко, как растение, которое выносят наконец
из комнаты на чистый воздух. Они вообще очень робки: звезда и толстый эполет
приводят их в такое замешательство, что они невольно понижают цену своих
произведений. Они любят иногда пощеголять, но щегольство это всегда кажется
на них слишком резким и несколько походит на заплату. На них встретите вы
иногда отличный фрак и запачканный плащ, дорогой бархатный жилет и сюртук
весь в красках. Таким же самым образом, как на неоконченном их пейзаже
увидите вы иногда нарисованную вниз головою нимфу, которую он, не найдя
другого места, набросал на запачканном грунте прежнего своего произведения,
когда-то писанного им с наслаждением. Он никогда не глядит вам прямо в
глаза; если же глядит, то как-то мутно, неопределенно; он не вонзает в вас
ястребиного взора наблюдателя или соколиного взгляда кавалерийского офицера.
Это происходит оттого, что он в одно и то же время видит и ваши черты, и
черты какого-нибудь гипсового Геркулеса, стоящего в его комнате, или ему
представляется его же собственная картина, которую он еще думает произвесть.
От этого он отвечает часто несвязно, иногда невпопад, и мешающиеся в его
голове предметы еще более увеличивают его робость. К такому роду принадлежал
описанный нами молодой человек, художник Пискарев, застенчивый, робкий, но в
душе своей носивший искры чувства, готовые при удобном случае превратиться в
пламя. С тайным трепетом спешил он за своим предметом, так сильно его
поразившим, и, казалось, дивился сам своей дерзости. Незнакомое существо, к
которому так прильнули его глаза, мысли и чувства, вдруг поворотило голову и
взглянуло на него. Боже, какие божественные черты! Ослепительной белизны
прелестнейший лоб осенен был прекрасными, как агат, волосами. Они вились,
эти чудные локоны, и часть их, падая из-под шляпки, касалась щеки, тронутой
тонким свежим румянцем, проступившим от вечернего холода. Уста были замкнуты
целым роем прелестнейших грез. Все, что остается от воспоминания о детстве,
что дает мечтание и тихое вдохновение при светящейся лампаде, - все это,
казалось, совокупилось, слилось и отразилось в ее гармонических устах.
Они действительно заметны - обнаружив появление в толпе, в кафе или на улице кометой летящую по жизни красотку, мужчины мгновенно напрягаются и делают стойку, невротизируя своих неказистых случайных и неслучайных спутниц. Эти взгляды, даже брошенные искоса и коротко, сладко обжигают обладательницу прелестей, привычно распаляя до набухающих сосков ее фантазии и разбуженное чувственностью воображение. Она головой и сердцем принадлежит миру очень возможных, прежде всего для нее, красивой, наслаждений и каждый день этим хищным мужским взглядам жарко вторят никогда не лгущие зеркала - да, ты желанна, ты лучше всех, все тебя страстно хотят, ты часть праздника этого великолепного мира, лежащего у твоих стройных, до щекотки обнажаемых летящими стрелами мужских интересов, ног. Тебе достаточно только на мгновение остановить свой стремительный генетический полет и эти пристрелочные атаки обязательно сменятся попытками многообещающего контакта от лица наиболее самоуверенных, знающих себе цену мужчин. Ты будешь неизменно приветлива, но чаще абсолютно недоступна, ибо твоя красота дорогого стоит и принадлежит не брутальной улице с ее дешевым рынком похоти, а искренней, достойной бриллиантового дворца, любви, которую тебе подарит тот, кому ты отдашь на растерзание ласк свое летящее сквозь века божественное тело.
Твоя тайная власть не вечна - нужно торопиться, пока кожа нежна, грудь высока и походка полетна. Ты знаешь - жадная к подлинной красоте мужская любовь когда-то заставит тебя рожать в тяжких муках столько, сколько это может позволить себе твой будущий, щедро заплативший за все, избранник, но ваши дети неизбежно отнимут твою очаровательную тигриную грацию и свежее, влекущее к себе, девичество, образовав на месте гибкой талии рыхло оплывающий живот. Кожей чувствуя, пока молода и жива, никогда не прекращающуюся охоту рожденных всюду распространять свое семя человечьих самцов, ты чаще ежишься от перекрестно оценивающих взглядов, как от порывов внезапного ветра, не разменивая обещаемое зеркалами счастье и соответствующую взлету судьбу на обшарпанные медные пятаки.
Ты узнаешь его, своего единственного мужчину, ощутив его близость даже спиной или затылком. Осторожно скосив глаза, ты увидишь юного воина вашего с ним особого племени - он, конечно, будет рослым, крепким и широкоплечим, с хорошим, ясным лицом и чистыми, спокойными глазами, которые обязательно встретятся с твоими и вам, рожденным в единой и редкой породе, никогда уже не пройти мимо друг друга.
И если все будет по уму и по судьбе, у вас родятся очень красивые и здоровые дети и, скорее всего, это будут мальчики, ибо, говорят, вожделенная плотская любовь, выраженная на пределе (а другой у вас и быть не может) выбрасывает в женское лоно самые "мускулистые", обреченные на мужественность, сперматозоиды, первыми достигающие того же жаждущую, раскрывшуюся навстречу яйцеклетку. Ваши особые миры сольются в ваших детях, которые, в свое время, повторят с другими эту древнюю, как мир, историю, исключающую из алой чистой крови жизни приносную грязь уродов, варваров и варягов, способных бесследно растворить в своей скучной вонючей плесени нетленную человеческую красоту.
Она взглянула на Пискарева, и при этом взгляде затрепетало его сердце; она
взглянула сурово, чувство негодования проступило у ней на лице при виде
такого наглого преследования; но на этом прекрасном лице и самый гнев был
обворожителен. Постигнутый стыдом и робостью, он остановился, потупив глаза;
но как утерять это божество и не узнать даже той святыни, где оно опустилось
гостить? Такие мысли пришли в голову молодому мечтателю, и он решился
преследовать. Но, чтобы не дать этого заметить, он отдалился на дальнее
расстояние, беспечно глядел по сторонам и рассматривал вывески, а между тем
не упускал из виду ни одного шага незнакомки. Проходящие реже начали
мелькать, улица становилась тише; красавица оглянулась, и ему показалось,
как будто легкая улыбка сверкнула на губах ее. Он весь задрожал и не верил
своим глазам. Нет, это фонарь обманчивым светом своим выразил на лице ее
подобие улыбки; нет, это собственные мечты смеются над ним. Но дыхание
занялось в его груди, все в нем обратилось в неопределенный трепет, все
чувства его горели, и все перед ним окунулось каким-то туманом. Тротуар
несся под ним, кареты со скачущими лошадьми казались недвижимы, мост
растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась
к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и
нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз. И все
это произвел один взгляд, один поворот хорошенькой головки. Не слыша, не
видя, не внимая, он несся по легким следам прекрасных ножек, стараясь сам
умерить быстроту своего шага, летевшего под такт сердца. Иногда овладевало
им сомнение: точно ли выражение лица ее было так благосклонно, - и тогда он
на минуту останавливался, но сердечное биение, непреодолимая сила и тревога
всех чувств стремила его вперед. Он даже не заметил, как вдруг возвысился
перед ним четырехэтажный дом, все четыре ряда окон, светившиеся огнем,
глянули на него разом, и перилы у подъезда противупоставили ему железный
толчок свой. Он видел, как незнакомка летела по лестнице, оглянулась,
положила на губы палец и дала знак следовать за собой. Колени его дрожали;
чувства, мысли горели; молния радости нестерпимым острием вонзилась в его
сердце. Нет, это уже не мечта! Боже! столько счастия в один миг! такая
чудесная жизнь в двух минутах!
Но не во сне ли это все? ужель та, за один небесный взгляд которой он
готов бы был отдать всю жизнь, приблизиться к жилищу которой уже он почитал
за неизъяснимое блаженство, ужель та была сейчас так благосклонна и
внимательна к нему? Он взлетел на лестницу. Он не чувствовал никакой земной
мысли; он не был разогрет пламенем земной страсти, нет, он был в эту минуту
чист и непорочен, как девственный юноша, еще дышащий неопределенною духовною
потребностью любви. И то, что возбудило бы в развратном человеке дерзкие
помышления, то самое, напротив, еще более освятило их. Это доверие, которое
оказало ему слабое прекрасное существо, это доверие наложило на него обет
строгости рыцарской, обет рабски исполнять все повеления ее. Он только
желал, чтоб эти веления были как можно более трудны и неудобоисполняемы,
чтобы с большим напряжением сил лететь преодолевать их. Он не сомневался,
что какое-нибудь тайное и вместе важное происшествие заставало незнакомку
ему вверяться; что от него, верно, будут требоваться значительные услуги, и
он чувствовал уже в себе силу и решимость на все.
Лестница вилась, и вместе с нею вились его быстрые мечты. "Идите
осторожнее!" - зазвучал, как арфа, голос и наполнил все жилы его новым
трепетом. В темной вышине четвертого этажа незнакомка постучала в дверь, -
она отворилась, и они вошли вместе. Женщина довольно недурной наружности
встретила их со свечою в руке, но так странно и нагло посмотрела на
Пискарева, что он опустил невольно свои глаза. Они вошли в комнату. Три
женские фигуры в разных углах представились его глазам. Одна раскладывала
карты; другая сидела за фортепианом и играла двумя пальцами какое-то жалкое
подобие старинного полонеза; третья сидела перед зеркалом, расчесывая
гребнем свои длинные волосы, и вовсе не думала оставить туалета своего при
входе незнакомого лица. Какой-то неприятный беспорядок, который можно
встретить только в беспечной комнате холостяка, царствовал во всем. Мебели
довольно хорошие были покрыты пылью; паук застилал своею паутиною лепной
карниз; сквозь непритворенную дверь другой комнаты блестел сапог со шпорой и
краснела выпушка мундира; громкий мужской голос и женский смех раздавались
без всякого принуждения.
Боже, куда зашел он! Сначала он не хотел верить и начал пристальнее
всматриваться в предметы, наполнявшие комнату; но голые стены и окна без
занавес не показывали никакого присутствия заботливой хозяйки; изношенные
лица этих жалких созданий, из которых одна села почти перед его носом и так
же спокойно его рассматривала, как пятно на чужом платье, - все это уверило
его, что он зашел в тот отвратительный приют, где основал свое жилище жалкий
разврат, порожденный мишурною образованностию и страшным многолюдством
столицы. Тот приют, где человек святотатственно подавил и посмеялся над всем
чистым и святым, украшающим жизнь, где женщина, эта красавица мира, венец
творения, обратилась в какое-то странное, двусмысленное существо, где она
вместе с чистотою души лишилась всего женского и отвратительно присвоила
себе ухватки и наглости мужчины и уже перестала быть тем слабым, тем
прекрасным и так отличным от нас существом. Пискарев мерил ее с ног до
головы изумленными глазами, как бы еще желая увериться, та ли это, которая
так околдовала и унесла его на Невском проспекте. Но она стояла перед ним
так же хороша; волосы ее были так же прекрасны; глаза ее казались все еще
небесными. Она была свежа; ей было только семнадцать лет; видно было, что
еще недавно настигнул ее ужасный разврат; он еще не смел коснуться к ее
щекам, они были свежи и легко оттенены тонким румянцем, - она была
прекрасна.
Он неподвижно стоял перед нею и уже готов был так же простодушно
позабыться, как позабылся прежде. Но красавица наскучила таким долгим
молчанием и значительно улыбнулась, глядя ему прямо в глаза. Но эта улыбка
была исполнена какой-то жалкой наглости; она так была странна и так же шла к
ее лицу, как идет выражение набожности роже взяточника или бухгалтерская
книга поэту. Он содрогнулся. Она раскрыла свои хорошенькие уста и стала
говорить что-то, но все это было так глупо, так пошло... Как будто вместе с
непорочностию оставляет и ум человека. Он уже ничего не хотел слышать. Он
был чрезвычайно смешон и прост, как дитя. Вместо того чтобы воспользоваться
такою благосклонностью, вместо того чтобы обрадоваться такому случаю,
какому, без сомнения, обрадовался бы на его месте всякий другой, он бросился
со всех ног, как дикая коза, и выбежал на улицу.
Повесивши голову и опустивши руки, сидел он в своей комнате, как
бедняк, нашедший бесценную жемчужину и тут же выронивший ее в море. "Такая
красавица, такие божественные черты - и где же? в каком месте!.." Вот все,
что он мог выговорить.
В самом деле, никогда жалость так сильно не овладевает нами, как при
виде красоты, тронутой тлетворным дыханием разврата. Пусть бы еще безобразие
дружилось с ним, но красота, красота нежная... она только с одной
непорочностью и чистотой сливается в наших мыслях. Красавица, так
околдовавшая бедного Пискарева, была действительно чудесное, необыкновенное
явление. Ее пребывание в этом презренном кругу еще более казалось
необыкновенным. Все черты ее были так чисто образованы, все выражение
прекрасного лица ее было означено таким благородством, что никак бы нельзя
было думать, чтобы разврат распустил над нею страшные свои когти. Она бы
составила неоцененный перл, весь мир, весь рай, все богатство страстного
супруга; она была бы прекрасной тихой звездой в незаметном семейном кругу и
одним движением прекрасных уст своих давала бы сладкие приказания. Она бы
составила божество в многолюдном зале, на светлом паркете, при блеске
свечей, при безмолвном благоговении толпы поверженных у ног ее поклонников;
но, увы! она была какою-то ужасною волею адского духа, жаждущего разрушить
гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину.
Проникнутый разрывающею жалостью, сидел он перед загоревшею свечою. Уже
и полночь давно минула, колокол башни бил половину первого, а он сидел
неподвижный, без сна, без деятельного бдения. В голове его родились странные мысли. "Может быть, - думал он, - она вовлечена каким-нибудь невольным ужасным случаем в разврат; мож быть, движения души ее склонны к раскаянию; может быть, она желала бы сама вырваться из ужасного состояния своего. И неужели равнодушно допустить ее гибель, и притом тогда, когда только стоит подать руку, чтобы спасти ее от потопления?" Мысли его простирались еще далее. "Меня никто не знает, - говорил он сам себе, - да и кому какое до меня дело, да и мне тоже нет до них дела. Если она изъявит чистое раскаяние и переменит жизнь свою, я женюсь
тогда на ней. Я должен на ней жениться и, верно, сделаю гораздо лучше,
нежели многие, которые женятся на своих ключницах и даже часто на самых
презренных тварях. Но мой подвиг будет бескорыстен и может быть даже
великим. Я возвращу миру прекраснейшее его украшение".
Составивши такой легкомысленный план, он почувствовал краску,
вспыхнувшую на его лице; он подошел к зеркалу и испугался сам впалых щек и
бледности своего лица. Тщательно начал он принаряжаться; приумылся,
пригладил волоса, надел новый фрак, щегольской жилет, набросил плащ и вышел
на улицу. Он дохнул свежим воздухом и почувствовал свежесть на сердце, как
выздоравливающий, решившийся выйти в первый раз после продолжительной
болезни. Сердце его билось, когда он подходил к той улице, на которой нога
его не была со времени роковой встречи.
Долго он искал дома; казалось, память ему изменила. Он два раза прошел
улицу и не знал, перед которым остановиться. Наконец один показался ему
похожим. Он быстро взбежал на лестницу, постучал в дверь: дверь отворилась,
и кто же вышел к нему навстречу? Его идеал, его таинственный образ, оригинал
мечтательных картин, та, которою он жил, так ужасно, так страдательно, так
сладко жил. Она сама стояла перед ним: он затрепетал; он едва мог удержаться
на ногах от слабости, обхваченный порывом радости. Она стояла перед ним так
же прекрасна, хотя глаза ее были заспаны, хотя бледность кралась на лице ее,
уже не так свежем, но она все была прекрасна.
- А! - вскрикнула она, увидевши Пискарева и протирая глаза свои (тогда
было уже два часа). - Зачем вы убежали тогда от нас?
Он в изнеможении сел на стул и глядел на нее.
- А я только что теперь проснулась; меня привезли в семь часов утра. Я
была совсем пьяна, - прибавила она с улыбкою.
О, лучше бы ты была нема и лишена вовсе языка, чем произносить такие
речи! Она вдруг показала ему, как в панораме, всю жизнь ее. Однако ж,
несмотря на это, скрепившись сердцем, решился попробовать он, не будут ли
иметь над нею действия его увещания. Собравшись с духом, он дрожащим и
вместе пламенным голосом начал представлять ей ужасное ее положение. Она
слушала его с внимательным видом и с тем чувством удивления, которое мы
изъявляем при виде чего-нибудь неожиданного и странного. Она взглянула,
легко улыбнувшись, на сидевшую в углу свою приятельницу, которая, оставивши
вычищать гребешок, тоже слушала со вниманием нового проповедника.
- Правда, я беден, - сказал наконец после долгого и поучительного
увещания Пискарев, - но мы станем трудиться; мы постараемся наперерыв, один
перед другим, улучшить нашу жизнь. Нет ничего приятнее, как быть обязану во
всем самому себе. Я буду сидеть за картинами, ты будешь, сидя возле меня,
одушевлять мои труды, вышивать или заниматься другим рукоделием, и мы ни в
чем не будем иметь недостатка.
- Как можно! - прервала она речь с выражением какого-то презрения.- Я
не прачка и не швея, чтобы стала заниматься работою.
Боже! в этих словах выразилась вся низкая, вся презренная жизнь, -
жизнь, исполненная пустоты и праздности, верных спутников разврата.
- Женитесь на мне! - подхватила с наглым видом молчавшая дотоле в углу
ее приятельница.- Если я буду женою, я буду сидеть вот как!
При этом она сделала какую-то глупую мину на жалком лице своем, которою
чрезвычайно рассмешила красавицу.
О, это уже слишком! этого нет сил перенести. Он бросился вон, потерявши
чувства и мысли. Ум его помутился: глупо, без цели, не видя ничего, не
слыша, не чувствуя, бродил он весь день. Никто не мог знать, ночевал он
где-нибудь или нет; на другой только день каким-то глупым инстинктом зашел
он на свою квартиру, бледный, с ужасным видом, с растрепанными волосами, с
признаками безумия на лице. Он заперся в свою комнату и никого не впускал,
ничего не требовал. Протекли четыре дня, и его запертая комната ни разу не
отворялась; наконец прошла неделя, и комната все так же была заперта.
Бросились к дверям, начали звать его, но никакого не было ответа; наконец
выломали дверь и нашли бездыханный труп его с перерезанным горлом.
Окровавленная бритва валялась на полу. По судорожно раскинутым рукам и по
страшно искаженному виду можно было заключить, что рука его была неверна и
что он долго еще мучился, прежде нежели грешная душа его оставила тело.
Так погиб, жертва безумной страсти, бедный Пискарев, тихий, робкий,
скромный, детски простодушный, носивший в себе искру таланта, быть может со
временем бы вспыхнувшего широко и ярко. Никто не поплакал над ним; никого не
видно было возле его бездушного трупа, кроме обыкновенной фигуры
квартального надзирателя и равнодушной мины городового лекаря. Гроб его
тихо, даже без обрядов религии, повезли на Охту; за ним идучи, плакал один
только солдат-сторож, и то потому, что выпил лишний штоф водки. Даже поручик
Пирогов не пришел посмотреть на труп несчастного бедняка, которому он при
жизни оказывал свое высокое покровительство. Впрочем, ему было вовсе не до
того: он был занят чрезвычайным происшествием. Но обратимся к нему.
Я не люблю трупов и покойников, и мне всегда неприятно, когда переходит
мою дорогу длинная погребальная процессия и инвалидный солдат, одетый
каким-то капуцином, нюхает левою рукою табак, потому что правая занята
факелом. Я всегда чувствую на душе досаду при виде богатого катафалка и
бархатного гроба; но досада моя смешивается с грустью, когда я вижу, как
ломовой извозчик тащит красный, ничем не покрытый гроб бедняка и только одна
какая-нибудь нищая, встретившись на перекрестке, плетется за ним, не имея
другого дела.
Мы, кажется, оставили поручика Пирогова на том, как он расстался с
бедным Пискаревым и устремился за блондинкою. Эта блондинка была легенькое,
довольно интересное созданьице. Она останавливалась перед каждым магазином и
заглядывалась на выставленные в окнах кушаки, косынки, серьги, перчатки и
другие безделушки, беспрестанно вертелась, глазела во все стороны и
оглядывалась назад. "Ты, голубушка, моя!" - говорил с самоуверенностию
Пирогов, продолжая свое преследование и закутавши лицо свое воротником
шинели, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых.
Итак, Пирогов не переставал преследовать незнакомку, от времени до
времени занимая ее вопросами, на которые она отвечала резко, отрывисто и
какими-то неясными звуками. Они вошли темными Казанскими воротами в
Мещанскую улицу, улицу табачных и мелочных лавок, немцев-ремесленников и
чухонских нимф. Блондинка бежала скорее и впорхнула в ворота одного довольно
запачканного дома. Пирогов - за нею. Она взбежала по узенькой темной
лестнице и вошла в дверь, в которую тоже смело пробрался Пирогов. Он увидел
себя в большой комнате с черными стенами, с закопченным потолком. Куча
железных винтов, слесарных инструментов, блестящих кофейников и подсвечников
была на столе; пол был засорен медными и железными опилками. Пирогов тотчас
смекнул, что это была квартира мастерового. Незнакомка порхнула далее в
боковую дверь. Он было на минуту задумался, но, следуя русскому правилу,
решился идти вперед. В передней комнате встретила его хорошенькая блондинка и довольно суровым голосом, который очень шел к ее личику, спросила:
- Что вам угодно?
- А, здравствуйте, моя миленькая! вы меня не узнали? плутовочка, какие
хорошенькие глазки! - при этом поручик Пирогов хотел очень мило поднять
пальцем ее подбородок.
Но блондинка произнесла пугливое восклицание и с тою же суровостью
спросила:
- Что вам угодно?
- Вас видеть, больше ничего мне не угодно, - произнес поручик Пирогов,
довольно приятно улыбаясь и подступая ближе; но, заметив, что пугливая
блондинка хотела проскользнуть в дверь, прибавил: - Мне нужно, моя
миленькая, заказать шпоры. Вы можете мне сделать шпоры? хотя для того, чтобы
любить вас, вовсе не нужно шпор, а скорее бы уздечку. Какие миленькие ручки!
Поручик Пирогов всегда бывал очень любезен в изъяснениях подобного
рода.
- Я сейчас позову моего мужа, - вскрикнула немка и ушла.
Поручик Пирогов решился не оставлять своих исканий, несмотря на то что
немка оказала явный отпор. Он не мог понять, чтобы можно было ему
противиться, тем более что любезность его и блестящий чин давали полное
право на внимание. Надобно, однако же, сказать и то, что жена Шиллера, при
всей миловидности своей, была очень глупа. Впрочем, глупость составляет
особенную прелесть в хорошенькой жене. По крайней мере, я знал много мужей.
которые в восторге от глупости своих жен и видят в ней все признаки
младенческой невинности. Красота производит совершенные чудеса. Все душевные
недостатки в красавице, вместо того чтобы произвести отвращение, становятся
как-то необыкновенно привлекательны; самый порок дышит в них миловидностью;
но исчезни она - и женщине нужно быть в двадцать раз умнее мужчины, чтобы
внушить к себе если не любовь, то, по крайней мере, уважение. Впрочем, жена
Шиллера, при всей глупости, была всегда верна своей обязанности, и потому
Пирогову довольно трудно было успеть в смелом своем предприятии; но с
победою препятствий всегда соединяется наслаждение, и блондинка становилась
для него интереснее день ото дня.
В один день прохаживался он по Мещанской, поглядывая на дом, на котором
красовалась вывеска Шиллера с кофейниками и самоварами; к величайшей радости
своей, увидел он головку блондинки, свесившуюся в окошко и разглядывавшую
прохожих. Он остановился, сделал ей ручкою и сказал: "Гут морген!" Блондинка
поклонилась ему как знакомому.
- Что, ваш муж дома?
- Дома, - отвечала блондинка.
- А когда он не бывает дома?
- Он по воскресеньям не бывает дома, - сказала глупенькая блондинка.
"Это недурно, - подумал про себя Пирогов, - этим нужно
воспользоваться".
И в следующее воскресенье как снег на голову явился пред блондинкою.
Шиллера действительно не было дома. Хорошенькая хозяйка испугалась; но
Пирогов поступил на этот раз довольно осторожно, обошелся очень почтительно
и, раскланявшись, показал всю красоту своего гибкого перетянутого стана. Он
очень приятно и учтиво шутил, но глупенькая немка отвечала на все
односложными словами. Наконец, заходивши со всех сторон и видя, что ничто не
может занять ее, он предложил ей танцевать. Немка согласилась в одну минуту,
потому что немки всегда охотницы до танцев. На этом Пирогов очень много
основывал свою надежду: во-первых, это уже доставляло ей удовольствие,
во-вторых, это могло показать его торнюру и ловкость, в-третьих, в танцах
ближе всего можно сойтись, обнять хорошенькую немку и проложить начало
всему; короче, он выводил из этого совершенный успех. Он начал какой-то
гавот, зная, что немкам нужна постепенность. Хорошенькая немка выступила на
средину комнаты и подняла прекрасную ножку. Это положение так восхитило
Пирогова, что он бросился ее целовать. Немка начала кричать и этим еще более
увеличила свою прелесть в глазах Пирогова; он ее засыпал поцелуями. Как
вдруг дверь отворилась, и вошел Шиллер с Гофманом и столяром Купцом. Все эти
достойные ремесленники были пьяны как сапожники.
Но я предоставляю самим читателям судить о гневе и негодовании Шиллера.
- Грубиян!- закричал он в величайшем негодовании, - как ты смеешь
целовать мою жену? Ты подлец, а не русский офицер. Черт побери, мой друг
Гофман, я немец, а не русская свинья!
Гофман отвечал утвердительно.
- О, я не хочу иметь роги! бери его, мой друг Гофман, за воротник, я не
хочу, - продолжал он, сильно размахивая руками, причем лицо его было похоже
на красное сукно его жилета.- Я восемь лет живу в Петербурге, у меня в
Швабии мать моя, и дядя мой в Нюренберге; я немец, а не рогатая говядина!
прочь с него всь, мой друг Гофман! держи его за рука и нога, камрат мой
Лунц!
И немцы схватили за руки и ноги Пирогова.
Напрасно силился он отбиваться; эти три ремесленника были самый дюжий
народ из всех петербургских немцев и поступили с ним так грубо и невежливо,
что, признаюсь, я никак не нахожу слов к изображению этого печального
события.
Я уверен, что Шиллер на другой день был в сильной лихорадке, что он
дрожал как лист, ожидая с минуты на минуту прихода полиции, что он бог знает
чего бы не дал, чтобы все происходившее вчера было во сне. Но что уже было,
того нельзя переменить. Ничто не могло сравниться с гневом и негодованием
Пирогова. Одна мысль об таком ужасном оскорблении приводила его в бешенство.
Сибирь и плети он почитал самым малым наказанием для Шиллера. Он летел
домой, чтобы, одевшись, оттуда идти прямо к генералу, описать ему самыми
разительными красками буйство немецких ремесленников. Он разом хотел подать
и письменную просьбу в главный штаб. Если же главный штаб определит
недостаточное наказание, тогда прямо в государственный совет, а не то самому
государю.
И все-таки, минуя плети и Сибирь, все так желанное поручиком случилось, сделалось и, черт возьми, произошло - все там же, на этом же невероятном Невском, когда наш поручик, однажды утром, как обычно, отправился вдоль его фасадов выгуливать собаку, вернее, своего, похожего на монстра пса-бульдога и там стал свидетелем неприятной сцены - какие-то неопрятные злые тетки-собачницы гнали прочь ушастого суку-стафа вместе с той самой Шиллеровской немочкой - ее зареванной блондинистой хозяйкой.
-Чего, скажите, собака вам сделала?- на всхлипах причитала она.
-Вали отсюда!- шумело брутальное бабье кодло в ответ. - Нам твоя заразная сука вон уже где сидит!
И они злобно показывали - где. Где сидит заразная сука, смотреть не хотелось и он, шепча нечто успокоительно-невразумительное, вздохнул, осторожно взяв юную женщину под локоть и повел ее, в эскорте двух их четвероногих, мгновенно снюхавшихся тварей, на выход к улочке, ведущей через мостик к загаженной, но более гостеприимной набережной.
Там, остывая от гнева и возмущения, раскрасневшаяся жертва общественного темперамента доказала ему, как дважды два, что псина, зараженная подкожным чесоточным клещем, вовсе не так опасна, как может сдуру кое-кому показаться. Оказалось, Марго - так, как оказалось, звали владелицу злосчастного стафа - вырвала псину из лап палача-ветеринара, всерьез приготовившегося ее на хрен усыпить.
Понятное дело, что с запущенной хворью она обязательно справится - рано или поздно - как только отыщутся самые лучшие лекарства и не надо, пожалуйста, глазеть такими глазами на то, что ее воспитанница беспрерывно трется хребтом о камни - ей же нестерпимо больно, вам бы так, жлоб картофельный, я бы на вас посмотрела!
Он, как мог, уверил эту городскую крэзи в своей полной к ней и ее собаке лояльности и даже посочувствовал вконец завшивленной псине, пообещав себе, что и впредь будет сопровождать обеих сук в их прогулках по проспекту, ибо теперь все они - ощетинившееся злобному миру зверье и пусть только кто-нибудь попробует справиться с ними четырьмя!
И они фатально начали встречаться, уже имея ввиду проклятую судьбу, обреченные на безнадежно известное им ежедневное время и место. Бедовые тетки, обнаружив кривые, как сабли, клыки впечатляющей поручиковой псины, быстро поостыли, надежно схоронясь где-то вдали. Наша парочка тут же освоилась, чувствуя себя на высоте завоеванного положения, особенно поручик, нежданно прикоснувшихся к чувственной молодости этой полоумной немецкой бестии. Вдобавок ко всему, она, похоже, вообще не имела привычных его поколению комплексов и когда буль, изловчившись, привычно засандалил ее суке в полный рост, Марго просто любовалась на эти мощные сексуальные судороги, как на вечерний закат, что, конечно, не могло их на мгновение не сблизить. Более того, когда наглый собак, сделав свое дело, по-мужски отвалился к стенке, она, прищурясь, заявила, что, по-настоящему, сейчас это были она и он, поручик молча пожал плечами, подумав - "Какая ж ты ****юга!" И смачно сплюнул, но, конечно, не в реале.
С тех пор все так пошло и поехало: они встречались на этих почти привычных собачьих бегах утром и вечером и понемногу эта уютная юная женщина уловила и почувствовала искрение проводов в насыщенной электричеством атмосфере их беспорядочных, полных тараканов, диалогов. Надо сказать, что для своих двадцати с небольшим лет она успела многое - год за три - занималась боксом, борьбой, побывала в актрисах..
Умудрилась, необъяснимо как попав в аул к каким-то мохнатым черкесам, вырваться на свободу из горячей - на троих - постели, коротко прокомментировав эту невозможную в цивилизованном обществе ситуацию хлесткой фразой "джигит с востока дерет жестоко". Обнаружив нескрываемый интерес поручика к ней, она с нетерпением и стремной надеждой ждала дальнейшего естественного проявления здоровых мужских инициатив.
"Ты мой герой... - уже намекал ему нездоровый блеск ее глаз и вся до последней нотки интонация хрипловатого голоса. - Что ж ты медлишь, сучара такой?"
Они бродили, замыкая круги по их маленькой планете - по проспекту и старому скверику, полному хмельных с утра обшарпанных мужчин и непричесанных визгливых женщин. А однажды, расширив один из кругов, приковали своихвожделеющихиживотных к трубе, зайдя в первое попавшееся кафе.
-Я понимаю, - в конце концов, тихо, но внятно произнесла она, глядя себе под ноги, - одно из трех - или я тупая уродина, или вы законченный импотент, или ваше сердце безнадежно занято... Однако, я хочу вас, прямо сейчас.
-Я ценю тебя, Марго, но, прости, ты меня не интересуешь ниже резинки от трусов... - в эти мгновения нагло лишенный собственной, так волнующей кровь инициативы, лживо огрызнулся поручик. - Впрочем, я подошлю тебе своего ребенка. Ему шестнадцать и он пока девственник - оторвешься по полной!
Она задумчиво приподняла бокал с рислингом и резким движением выплеснула вино ему в лицо.
-Я согласна!
-Встретимся завтра! - бросил он ей, уходящей, вслед, вытирая лицо рукавом мундира.
-Я буду считать часы!
Похоже, он ее недооценил. Эта женщина - просто лидер в городском кружке любителей твердой игрушки и наутро, позвонив ей, как всегда, он ждал ее уже не в привычном скверике, а в ее подъезде, на площадке, перед черной, обшарпанной временем дерматиновой дверью.
Он сразу же мгновенно вдавил ее обратно в приоткрывшуюся дверь и, наконец, дал волю чувствам и инстинктам, сделав это не хуже своего молодого пса и эта невероятная женщина - он видел это - все эти минуты жадно любовалась этой атакой во все свои бесстыжие глаза, тестируя поручика как свежий сексуальный материал.
А потом они выпали на сто безумных лет в темное беспамятство, затмение разума, хищное сексуальное зверство...
-Я целую кончики твоих крылышек, - уходя, шепнул он красиво напоследок.
-Позвони мне, гад, скотина, ублюдок!- донеслось до его ушей уже через дверь.
Он, конечно, никогда ей больше не позвонит.
"Дивно устроен свет наш! - думал я, идя третьего дня по Невскому
проспекту и приводя на память эти два происшествия. - Как странно, как
непостижимо играет нами судьба наша! Получаем ли мы когда-нибудь то, чего
желаем? Достигаем ли мы того, к чему, кажется, нарочно приготовлены наши
силы? Все происходит наоборот. Тому судьба дала прекраснейших лошадей, и он
равнодушно катается на них, вовсе не замечая их красоты, - тогда как другой,
которого сердце горит лошадиною страстью, идет пешком и довольствуется
только тем, что пощелкивает языком, когда мимо его проводят рысака. Тот
имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленький рот, что больше
двух кусочков никак не может пропустить; другой имеет рот величиною в арку
главного штаба, но, увы! должен довольствоваться каким-нибудь немецким
обедом из картофеля. Как странно играет нами судьба наша!"
Но страннее всего происшествия, случающиеся на Невском проспекте. О, не
верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим,
когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Весь
обман, вся мечта, всё не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин,
который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? Ничуть не бывало: он
весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка,
остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? Совсем
нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой. Вы
думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками, говорит о том, как жена
его бросила из окна шариком в незнакомого ему вовсе офицера? Совсем нет, он
говорит о Лафайете. Вы думаете, что эти дамы... но дамам меньше всего
верьте. Менее заглядывайте в окна магазинов: безделушки, в них выставленные,
прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнаций. Но боже вас сохрани
заглядывать дамам под шляпки! Как ни развевайся вдали плащ красавицы, я ни
за что не пойду за нею любопытствовать. Далее, ради бога, далее от фонаря! и
скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. Это счастие еще, если
отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом.
Но и кроме фонаря, все дышит обманом. Он лжет во всякое время, этот Невский
проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него
и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и
блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях
и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в
настоящем виде.