УТРО
С очень раннего утра, ещё даже не с серой, а с тёмной непроглядной зари, которую только ночь предчувствовала своим нюхом – вдруг как будильники завелись петухи. Словно все они вечером из одной кучи объелись - то ли прокисшего варёного пшена, а то ль забродившего гороха, и теперь их желудки урчали тревожно, им спать не давали – вот они и побудили всю сонную округу.
Сначала заклекотал кочет в соседнем дворе справа. Голос у него со сна ещё не прорезался, и похож был на бульканье тягучего сиропа из зелёной аптечной бутылки. Потому что по цвету тембра петух тоже казался больным: зеленоватый, бледный, с тоской.
Следом за ним тихонько, себя боясь, пропищал молоденький петушок. А фальцетик его такой слабенький, словно ему вчера ни за что гребешок поклевали соседские взрослые дядьки. И теперь он обижен на всех, он угрозами сломлен: непонятно, откуда пищит.
Ну, наконец-то - вот слева взметнулся огневой голосище. Он пронёсся сквозь двор между двух тополей в направленьи на школу так быстро что я даже не успел расставить нужные запятые в этом большом предложении и только режущий ветер где-то там далеко снёс его эхом ко Дворцу молодёжи.
Как всё же красиво да сочно трубят по ночам петушиные сигналки нашего дворового авто-курятника.
Когда начинают светлеть небеса, сигналок сменяют первые утренние крики – кто-то зовёт себе машу из общежития, кто просит чтобы жена поскорее вынесла домкрат. А больше всех кричит дворничка:
- Что ты принёс?! Куда ты бросаешь!?
Я слышу её голос, оглушающий визг до верхов, и непонятно кому она обращается - мужику или бабе. А может, ко мне?
Выглядываю с балкона. В шпионской серости утра с помойки убегает такой же серенький тип - а за ним по пятам оранжевая тень, яркое пятно с лопатой наперевес, чтоб огреть его сзади. Но типчик тот уже налегке, потому что сбросил куда-то свой мусор, и огрузлой бабе его не догнать.
А зло выместить хочется – ведь она в самом деле трудяга, и жалеет свой труд; вот поэтому она орёт на весь двор, приплетая к проклятьям всех родычей этого типа, друзей да знакомых. Даже молодая девчонка попала под эту раздачу, хоть и угнулась донельзя, почти слившись с мусорным баком.
- Чего тебе здесь надо?! Опять за бутылками шарить пришла!? Работать иди!!
А девку эту я знаю - я слышал о ней. Она родила трёх детишек без мужа, и нынче им едва хватает на пропитание, да комнату оплатить общежитскую. И одеваются они в самом деле с помойки. Я как сука часто смотрю на них сверху, очень хочу денег дать; но никогда не даю, оправдываясь человечьим стыдом. Я потерял своё естество, данное богом мне при рождении - и эти с помойки живут много искреннее меня.
Даже тот самый гавнюк, что приходит сюда за старьём, называя себя антикваром. Как его звать? - Да не знаю. Бабуля соседка говорила мне, что он миллионщик - и я его так и зову.
А на что ему имя? - Он уже со всеми на нашей помойке переругался за место, и никто с ним общаться не хочет. Со старухами поскандалил из-за выброшенных кем-то, ещё в меру годных перин да подушек. А у тихих забитых бомжей отбирает консервные банки, жестянки цветмета, которым цена - медный грош.
И зачем ему гроши? - Жениться он, видно, не думает. Чтоб с женой не делиться. А она ему очень нужна. Вон штаны уж на заднице лоснятся от жира и висят некрасиво - будто в них до него пятерых схоронили, а он их вытянул ночью с последнего гроба.
Штаны иль покойников? - Он ни тем, ни другим не побрезгует. Хотя книги читает, но это лишь видимость: он всё больше бросается на журналы с порнухой, и чешется, и руками в мудя постоянно суётся.
Озабоченный, что ли? больной? - И грёбный как клоп, и бескультурный собака. Он приходит на помойку как на работу, суровым хозяином: но в сопли разносит весь мусор с контейнеров, и долго по его адресу слышны проклятия бедной дворнички, которой одной очень трудно со всем здесь управиться.
Ведь помойка с каждым годом всё больше растёт, раздвигается вширь - и если её не остановить, грудью встав на тропу войны против мусора, то она тихо но верно доползёт к горизонту.
Мусорные баки исподтишка прибывают в помоешное войско. Если вдруг у одного из них отваливается ржавое днище, или прохудился старенький ревматический бок, то на его место тут же притопывают своим ходом, как строевые солдаты, сразу двое, а бывает и трое новых мусорных бойцов. Входя первый раз в ворота казармы, они громко гремят на весь двор щитами листового железа - может быть, просто от радости встречи с друзьями; но уж больно эти полувоенные страсти похожи на объявленье войны.
Которую совсем не боится лязгающий мусоросборщик с огромной башкой и широкими захватистыми клешнями. Въезжая во двор по утрам, он звучно трубит в свой клаксон - как ранее рыцари трубили в олений рог, вызывая на бой за прекрасную даму и честь. Вот тогда наглые железные помоешники начинают от страха трястись, потому что храбрый мусорщик жестоко хватает первого из них, и его трусливый ужас передаётся всей боевой шеренге.
Глядя на мусорную войну, начинают свою мелкую свару бездомные люди - за куш на помойке. За сломанный холодильник, который хоть и проржавел донизу, но ещё кое-где блестит алюминиевыми уголками; и паутиная сетка фреонового радиатора краснеется, притягивая вожделённый искусительный взгляд - кой словно бы уже не принадлежит глазам своего бомжеватого хозяина, а сам готов вылезти из орбит, чтоб отбить молотком этот антикварный шедевр цветастого лома.
Бездомные сами смешные, и так же весело дерутся за мусор: один рыжий конопатый с детскою в руках лопатой, которую вытащил из пузатого пакета со старыми игрушками – другой чёрный будто обгорелое смольё, приехавший на повозке, запряжённой в бабий галдящий табор. За первого выступает его верная женщина со своею подругой: обе немного косенькие после первой чекушки, и потому очень несдержанные на язык, который совсем не похож на француский пардон. Но и из табора в ответку несётся такой хор благих голосов, что вечные помоешные собаки завесили уши, и бросив жевать, на подбитых ногах ускакали подальше.
Хотя цыгане нынче стали не те - слабаки против прежних. Когда они переезжают поблизость – покупают свой дом или строят на участке небольшие лачуги – то сменяется запах воздуха и фон звуковой. Начинает подванивать овцами, визгливыми псами, и прочим бродяжьим дерьмом – из цыган уже напрочь выветрился дух лошадей, измочаленной упряжи да ядрёного жеребячьего навоза.
Таборы стали осёдлы, обзавелись постоянным нищенским скарбом; и хоть они неплохо зарабатывают на гаданьях, мошенстве да самогонке, но всё их денежное довольствие не идёт впрок чавелам - потому что цель за горизонтом они так и не нашли, а то что под носом, не считают за смыслом жизни. Цыгане всё так же вертляво танцуют, голосисто поют под гитару, и плачут над страшной судьбой неугомонного Лойко Зобара – но подолы их платьев цветастых уже еле волочатся по земле, каблуки выбивают не пулемётную очередь, а лёгкие дробины из браконьерских обрезов - и цыганистый лойко для них не вожак, не барон, а блаженный юродец. Который зачем-то уходил в небо, ища свою призрачную мечту - когда можно неплохо зарабатывать с помоек.
А вот уже и у подъездов начинает собираться народ, проснувшийся к солнцу.
Первыми выходят мужики, хмуро пережёвывая оголодавшие челюсти. Серьёзные боевые желваки играют на скулах - то успокаиваясь, то вновь набирая ярости. Застиранный камуфляж топорщится на спине, там где в хребет врезается вещмешок. Обречённые бабы падают к ногам, целуя сапоги – не уходи, родненький! – и громко ревут – кормилец, на кого же ты нас оставляешь?! – Но сурово отодвинув жену сапогом и потрепав нежно по холке, мужик тяжело скажет – нельзя мне бросать дорогих товарищей, это мой долг – и вздохнёт тоскливо от уходящей нежности.
Вчера были тяжёлые грустные проводы, и дети испуганно жались по стенке вдоль широко накрытого стола. Играла гармонь с поломанными ладами, а бабы выли под неё такую же разбитую мелодию. Надев белые рубахи, мужики провожали свою судьбу на жестокую смерть.
И вот сегодня они уже стоят на дворовом плацу, готовые к битве. Мужики собрались в магазин за водкой. Выпучив беспамятные глаза в бледное небо, они уже представляют - как будут снова сражаться с зелёным змеем. А потом, спелёнутые, уляжутся всей нынешней когортой вдоль дворового забора, стеная от ран да увечий.
Их больше всего – как родных да любимых - жалеют слабоходячие старички.
О чём они думают, сидя на скамейке у дома, или вперившись молча в окошко? - о покое наверно, и об уличных новостях. Они своей мозговой и телесной медлительностью похожи на кошек, что лежат на подоконниках, просто созерцая окружающий мир и не стараясь на него повлиять.
Для дедушек с бабушками время суеты да свершений прошло. Трудовые авралы сгинули в прошлое, где остались их сильные руки да ноги; а семейная беготня закончилась, когда их дети сами стали родителями. И вот теперь, распушив хвосты своих длинных седых волосьев, старики тихо мурлычут себе под нос, в одну точку уставившись неподвижными взглядами - будто их зрачки для крепости посадили на клей поликлинишные терапевты, к которым они иногда ходят советоваться про давление и желудок.
А всё же внутри них тоже возникает броуновское движение, мельтешня разных дум в муравейнике мыслей. Это когда у подъезда начинается свара соседей – или чужих, незнакомых, прохожих. Так интересно становится зреть скандалистов, что старики трепатенько спешат подойти или выглянуть – наблюдают, шпионят, подслушивают. Но почему-то всегда остаются в неведеньи, если на драку приехали власть и милиция – те ведь думают, что старички без понятий уже, глуповатые, и забывают опрашивать.
Больше всего бабушки с дедушками обожают встречать медбольничку с крестом, если она приехала по чужую душу. Столько предположений сразу роятся в мозгу, словно пчёлы жужжа – столько гипотез, озарений и парадоксов, что не каждому гению под силу скопить за всю жизнь. Ставятся мигом любые диагнозы, потому что у кого-то из них уже там кололо, здесь стреляло, и тут частенько прихватывало – так что ни вздохнуть, ни пукнуть. И как бы врачиха не повторяла, что это всё ересь, ненаучное заблуждение малой грамоты – а старички всё равно готовы сгореть за своё, как несломленый Бруно Джордан.
Последними, в сладких снах отоспавшись, на улицу выбегают дети – ангелы с крылатыми душами. Им целый день придётся насильно носиться по двору, потому что внутри каждого уже заведённый моторчик, который остановить может только какая-нибудь болезнь – вроде гриппа, ангины – да и то на довольно короткое время. Ребятишек совсем не тревожат бытовые неурядицы дня: об этом должны беспокоиться мамы да папы - а дети хотят набираться чудесных впечатлений, и немножечко знаний о мире.
Через сто лет наш район будет совсем другим, для нас волшебным. Исчезнут в кирпичной пыли две электроподстанции - потому что бродяга ток станет передаваться по воздуху. Ароматные вехи наступающего века сметут веником нашу вонючую помойку, в которой сейчас понедельно прессуются десятки тонн мусора – а тогда его начнут перерабатывать в своих желудочках маленькие квартирные миксеры. Трёхэтажную школу разрушит компьютерная грамматика, что подаст нам все цивильные знания как на блюдечке – прямо с наушников. За детьми будут ходить роботы вместо воспитателей детского сада – вот и ещё один предстоящий пустырь.
А дома, небоскрёбы? - взамен этих скученных многоэтажек вырастет один огромнейший Вавилон до седьмого неба, в котором квартиры смогут крутиться по розе ветров, по временам года, и даже от настроенья хозяев - а сквозь полы да потолки пробьются чудные зелёные рощи, прелестей жизни побеги.
Только люди останутся прежними – мужички, старички, ребятишки. И по утрам к последнему сотому этажу будет снова звенеть этот крик:
- Маша!!! Я жду тебя у подъезда!!!