Моя бабушка, Ирина Михайловна Ермолаева, в девичестве Красноцветова, родилась в 1910 году в Москве. Детство ее в обеспеченной семье любящих родителей оставалось безмятежным недолго. Большевистский переворот 1917 года, потрясший основы Российской государственности, ознаменовал начало нового Смутного времени, принесшего стране неисчислимые бедствия, разрушившего мирную жизнь миллионов россиян. Спасая своих пятерых детей от начавшегося голода, вынуждены были мои прародители покинуть родные места. Так в 1920 году моя бабушка оказалась в Сибири, охваченной, как и вся страна, гражданской войной. О том, что пришлось пережить в эти годы, подробно рассказано в повествовании "Моя прабабушка", и в ее "Записках", опубликованных на сайте "Культура и искусство". Семья моего прадеда - судьи, ставшего священником, пополнила ряды армии отверженных новой властью, так называемых "лишенцев", - людей, фактически исключенных из общества. "Лишенец не мог избирать и быть избранным... занять любую должность, а также учиться в средних специальных или высших учебных заведениях. Труд лишенцев оценивался по самым низким расценкам. Они не получали никаких пособий, обеспечивающих "прожиточный минимум", прежде всего, пенсию и пособие по безработице, компенсаций за жилье и питание, вознаграждения за сверхурочную работу. Лишенцы не были включены и в систему снабжения продуктовыми и потребительскими товарами. Нормирование, начиная с 1918 года, охватывало большую часть товаров и напрямую зависело от социального
статуса гражданина. Введение в 1928-29 годах карточной
системы предназначалось только для "трудящегося населения и
членов их семей" и полностью исключало лиц, лишенных
избирательных прав". Они также не могли быть "членами
колхозов и других с/х кооперативов, а также промысловых
кооперативных товариществ(артелей) и потребительских
обществ". (Красильников С.А."На изломах социальной
структуры", Славко Т."Лишенцы") При всем этом, обездоленных
таким варварским образом людей еще в индивидуальном порядке
облагали повышенными налогами, подвергали
"раскулачиванию", высылке и иным репрессивным мерам. "Лишение
избирательных прав кормильца автоматически причисляло к
лишенцам всех материально зависимых от него членов
семьи"... Вследствие столь эффективных удушающих мер, детям
моего прадедушки вместо учебы пришлось рано приобщаться к
крестьянскому труду. В десятилетнем возрасте бабушка уже
доила корову, а ее восьмилетний брат ездил со взрослыми на
полевые работы. Ира помогала матери управляться с домашними
делами и с детьми, училась у нее рукоделию. На гуляние и игры
со сверстниками у девочки, скорее всего, не оставалось ни
времени, ни сил. По крайней мере, в записках ее брата
Владимира об этом не упоминается, хотя подробно рассказано о
веселых зимних развлечениях младших. Шли годы. Жизнь семьи
текла по православному укладу в гармоничном сплетении с
традиционным крестьянским бытом. Ира превратилась в
симпатичную, стройную 19-летнюю девушку. В 1929 году в селе
Аромашево появился новый ссыльный, Даниил Федорович
Ермолаев, в прошлом - царский огородник, за что и был выслан
из Петербурга. Он стал петь на клиросе и сблизился с семьей
священника. Вскоре к нему в отпуск приехал из Колпино
племянник, молодой человек, также ставший в доме своим
человеком. Он стал ухаживать за Ирой, и в конце своего
отпуска предложил ей выйти за него замуж. Предложение было
принято, и молодые вместе уехали в Колпино, где Петр - так
звали моего деда, работал электромонтером на Ижорском
заводе. Жить бабушке пришлось в доме родителей мужа. О его
отце сведений не сохранилось, возможно, его к тому времени не
было в живых. Свекровь сразу же невзлюбила невестку. Наиболее вероятной причиной неприязни было происхождение девушки из
семьи священника, принадлежность к "лишенцам" и ее глубокая религиозность. Можно только догадываться, сколько неприятного
пришлось выслушать ее мужу от родных за такую
избранницу. Бабушка никогда не скрывала своей веры и не
прятала иконы. А брат ее мужа, живший в том же доме со своей
семьей, выбросил иконы и повесил у себя портрет Ленина. Его
маленький сын боялся этого портрета, особенно когда
оставался один, кричал, плакал и убегал в комнату моей
бабушки Иры... За это семья мужа ненавидела ее еще больше.
В 1930г. у бабушки родилась дочка Галя - моя будущая
мама. Замужняя жизнь Ирины продолжалась не более трех лет. В
1932 году, после рождения второй дочери, случилось
несчастье. Бабушка, дедушка и их двухлетняя старшая дочь
одновременно заболели тифом. Все трое лежали в больнице, Ира
с ребенком поправились,а дедушка умер. Жизнь 22-летней вдовы
с двумя малыми детьми на руках стала совсем
невыносимой. Семья мужа не хотела помогать ничем. В больнице
его так называемые "друзья" украли у бабушки все ее
"богатство"- золотые часики и браслеты, за которые она
надеялась что-нибудь выручить и обеспечить себя на первое
время. Пришлось ей сразу, не окрепнув после болезни, идти на
завод на тяжелую работу. "Когда она уходила на завод, - пишет
моя мама, - вынуждена была оставлять нас с сестрой одних. Мама
идет на работу, а мы - маленькие совсем - из подворотни
кричим:"Мама,не уходи!Мама,не бросай нас! " Мама
вспоминала: "Иду,- говорит,- и плачу"... Мы целыми днями сидели
дома одни. Мама переживала, мало ли что может случиться. Она
надеялась, что бабушка(мать отца) все же присмотрит, но она
не хотела смотреть за нами. Трудная была жизнь после
того, как папа умер". Трехлетняя Галя однажды летом уснула во
дворе на скамейке и получила солнечный удар. Еще она
запомнила, как в 1934 году сбрасывали колокола с Колпинской
церкви. Бабушка стояла у открытой форточки и плакала, а ее
дочки трех и четырех лет, прижавшись к матери, вслушивались в
жалобные прощальные голоса падающих колоколов.
В 1936 году бабушка Ирина с детьми переехала в Тюмень, где
к тому времени ее матери удалось приобрести маленький
домик. Знакомые врачи, у которых прабабушка давала уроки
музыки, помогли ее дочери Ирине выучиться на
рентгенотехника. Она стала работать в больнице. Летом 1937
года арестовали прадедушку. Прожив в Тюмени еще год, опасаясь
новых репрессий, осиротевшая семья решила перебраться в
г.Пушкин к тетке покойного мужа Ирины. У нее был большой
двухэтажный дом, полный жильцов. Свободных комнат не
нашлось, и семья из восьми человек (прабабушка, бабушка с
двумя детьми, бабушкины братья и сестра) поселились в
комнатушке на восьми кв.метрах... Бабушка устроилась на
работу в больницу и в два санатория на полставки. Из
воспоминаний моей мамы: "Однажды на собрании трудового
коллектива одного из санаториев, где работала мама, ее хотели
выбрать руководителем атеистического кружка. Мама встала и
громко сказала: "Конечно, вы можете меня выбирать, только я
вас в этом кружке акафисты научу читать, потому что я
человек верующий". Потом пришлось поволноваться, прибежала в
свой кабинет - щеки пылают. За ней приходит врач Софья
Николаевна, удивляется: "Ириночка, как это вы могли так
сказать? Я тоже верующая, но я бы так не смогла..." Нянечки и
медсестры, которые преимущественно были верующие, после этого
случая стали маму особенно любить и уважать. А атеисты
поахали-поохали и оставили ее в покое."
С началом войны бабушку, как военнообязанную, оставили
работать в Пушкине. Свою младшую дочь Веру она отправила с
матерью в Ленинград к сестре Тане. Кто же знал о предстоящей
блокаде! Вот как рассказывает о пережитом моя мама, старшая
дочь бабушки Галина: "...я осталась с мамой. Мы с ней так и
жили в рентгеновском кабинете. Война показала нам свое
страшное лицо в конце августа - первая бомбежка! Как сейчас
помню - я сидела в мамином кабинете у окна и рисовала, вдруг
раздался страшный грохот, полетели стекла. Я с криком
бросилась к маме. И буквально через несколько минут принесли
на носилках первого раненого - кровь,стоны... Разбомбили электростанцию - прекратилась мамина работа. Всех погнали вниз в бомбоубежище. Разрывы бомб следовали один за другим, разорвались мешки с песком в окнах, и казалось, что рушится все здание. В это время был общий вопль к Богу на всех языках. К вечеру обстрел утих, перешли из больницы в другое здание, опять в подвал. Думать о бегстве в Ленинград не было никакой возможности - кругом огонь. У меня на груди
была спрятана икона Казанской Божией Матери. Мы с мамой
поставили ее на стул и на коленях стали читать
акафист. Сначала над нами посмеивались, но обстрел усилился -
смотрим, все затихли, а некоторые и на колени встали. Утром после бомбежки вышли на улицу и увидели вокруг дОма неразорвавшиеся снаряды. И одна женщина, показывая на нас с
мамой, сказала:"Вот кому мы обязаны жизнью..." Во время тяжелых испытаний вера возвращалась в души людей.
В город вошли немцы, мы оказались в оккупации. Далее оставаться в городе было нельзя, здесь проходила линия фронта. Побрели мы с мамой пешком в деревню Покровку на место прописки... Посмотрим в сторону Ленинграда - там огромное зарево, и душу раздирает мысль о родных - что с ними там,живы ли? То же самое и они о нас там думали. Молили мы с мамой Бога, чтобы если умирать,то вдвоем. Можно сказать, что детство мое кончилось в 11 лет.
В Покровке нас встретили совсем нелюбезно. У мамы разболелась нога - натерла дорогой. Ее с другими девушками взяли на немецкую солдатскую кухню чистить картошку. Я
приходила к ней, незаметно набивала в большие бабушкины валенки картошку и на негнущихся ногах шагала к нашим
пленным, которые грелись у костров - зима была лютая. Отдавала им картошку из валенок, а они все
шептали:"Спаси тебя Христос!"
И Господь нас с мамой все
время хранил - из такой страшной войны вышли без
царапины. У мамы на ноге образовалась язва, и ее
вылечил немецкий фельдшер. Еще на немецкой кухне был добрый повар Ханс, он наливал всем детям суп, когда мы прибегали к
нему с котелками. А второй повар - Вольдемар - гонял нас и
никогда ничего не давал... Однажды мама полоскала белье на реке и за ней погнался немец с ножом, едва ей удалось убежать. После победы под Сталинградом у немцев был траур, на кухне тоже разговоры по этому поводу. Мама не удержалась и показала на карту:"Вам нас не победить, Россия вон какая большая, а Германия маленькая". И Ханс ее предупредил:"Ирина,будь осторожна, Вольдемар плохой человек". Эту немецкую часть к весне отправили на передовую. Надо было чем-то кормиться, и мама решила уехать в Гатчину, устроиться там в лазарет по специальности. Это ей удалось, но снимки делать не доверяли, она только проявляла. Расплачивались баландой. Я пошла в школу,там стали преподавать Закон Божий. На первый же урок пришел наш любимый пушкинский батюшка о.Федор. Впоследствии за преподавание в оккупации Закона Божия священников осуждали по 58-й статье на 10 лет лагерей. Но о.Федора Господь сохранил. А было это так. Когда шли бои за Гатчину, о.Федор заперся в соборе, где служил. В перестрелке ранило советского офицера, он лежал на паперти. Батюшка затащил его в собор и тем спас от верной гибели, потому что город в это время опять заняли немцы. Когда пришли наши, поступок о.Федора приняли во внимание и не посадили его, а после победы даже дали какую-то награду. Так и прослужил батюшка в том же соборе до конца своих дней.
Жизнь наша в Гатчине была и голодная, и очень опасная - днем бомбежки, ночью обстрелы снарядами. Хотелось уже не столько есть, сколько выспаться, постоянное сидение в бункерах. Сколько было калек - взрослых и детей! Жили мы на квартире с татарами, в старинном двух'этажном доме. Родители уйдут на работу, а мы с Сонькой, девочкой татаркой помладше меня, во время бомбежки забираемся между дверями в тамбур, и я читаю "Богородице Дево", а она свою молитву. Она выучила мою молитву, а я ее, по татарски. В дом наш попала бомба, но
угодила в трубу, и сила взрыва уменьшилась дымоходами. Думали даже, что она не разорвалась. Пострадала одна девочка от заноз - расщепило перегородку, во дворе немцу обе ноги оторвало. Гоняли нас и на окопы, я ездила с мамой, там тоже было страшно.
Осенью 1943 года фронт стал приближаться, и немцы решили все население увезти в Германию - такие разговоры ходили. Погрузили нас в товарные вагоны и повезли неизвестно куда. Ехали долго, сидели на узлах, на полу-где придется, чуть не друг на друге. Ночью поезд где-то остановили и скомандовали выходить. Кругом лес, не знаем, что с нами будут делать. Оказалось,что находимся в Латвии, утром понаехали хуторяне и стали разбирать людей себе в работники. Опять нас Господь сохранил: мама встретила в толпе народа знакомую, верующую, глазного врача Софью Николаевну Ушакову, и она приписала маму к русской больнице. Поехали на машине в г.Якобпилс, там в каком-то полицейском учреждении нас сфотографировали и сняли отпечатки пальцев. Мама оставила меня сидеть в полиции, а сама пошла искать жилье. Везде встречала отказ: одну принимают, а с девочкой-нет. Кто-то ей посоветовал поехать на другой берег Двины в Крустпилс, и там она попала к хорошей русской женщине Прасковье Ефимовне Карлиньш. Ее муж, латыш, умер, а сын находился на войне. Жили мы у нее как родные, она была портнихой. Всю неделю шила, в субботу все убирала, стелила белую скатерть и мы втроем шли в церковь. Здесь мы и отоспались,и поправились. Я поступила в русскую школу в Якобпилс, приходилось переправляться на лодке через Двину. Учителя были прекрасные, особенно по немецкому Мария Михайловна, и Вера Всеволодовна, которая вела Закон Божий и занималась хором. Я им до сих пор благодарна."