Дедушка мой, Алексей Петрович, царствие ему небесное, был известной личностью среди доярок колхоза.
Ещё бы! Они ручной дойкой занимались, а он учётом доярок и приписками трудопалочек в «Книге учёта МТФ» колхоза «Победа».. Механизм взаимоотношений прост до безобразия – чем у доярки больше молока, тем больше трудопалочек в «Книге учёта» напротив её фамилии. А каждая трудопалочка – это же хлеб у беспаспортной колхозницы из закромов Родины при натуральном расчёте.
Так что, не дед у меня, а «фунт изюма» в голодные послевоенные годы. Доярочки прям-таки рвались попасть в передовые, а Алексей Петрович, благодетель их, не скупился на приписку трудопалочек.
А за очень высокие показатели доярочки он ходатайствовал перед Правлением колхоза о её премиальном награждении с занесением её фото на «Доску почёта» колхоза. Попасть на «Доску почёта» – это вам не халам-балам! Это же надо не только с коровами в любви быть, но и с Алексеем Петровичем. Без него никакое молоко не освятится. Это о авторитете моего дедушки на МТФ.
Он и в доме своём был авторитет. Все домашние слушались его беспрекословно. Домостроевское воспитание и образование, которое началось с первой дочки Матрёны (моей мамы), дедушка продолжил на всех последующих своих детях, а их было двенадцать.
А когда я, внук его, семилеток, попал под его опеку то и меня не минула дедушкина методика воспитания. Запомнились многие уроки воспитания, а сегодня я вам расскажу о профилактическом уроке, воздействие которого длилось чуть-ли не двадцать лет.
Читатели, поверьте. Был я духом чист и курева в рот не брал с того профилактического урока. И только оказавшись далеко-далеко от своего дедушки, аж на острове Наргин, что на Каспийском море, уже будучи воином ПВО, у которых от службы морды – во! и жопа – во!, начал я свою карьеру курильщика.
А карьер у меня много было!
Это теперь – хошь пакостные сигареты «Парламент» кури, хошь «Дилим-дилим трали-вали», а в послевоенные годы курили «Беломор-канал», что говорило о том, что курильщик там побывл, а кто не побывал, тот курил махорку.
Дедушка мой не курил. А вот сын его непутёвый – Фёдор, комиссованный с фронта по ранению, смолил махру. Как фронтовику, дедушка стерпел его курево. И даже закрывал глаза на делянку в огороде, где мой дядька Федька сеял табак. Табак, как вы , читатели, знаете – растение вонючее. А дядька Федя тот табак в ступе, стоящей в углу под иконами, сечкой рубил, потом расстелив газеты «Правда» на полу, сушил его.
Бабушка, молясь на сон грядущий, становилась на колени перед образами, и два раза от табачной вони падала в обморок, а потом привыкла и помалкивала, жалеючи раненого сына. И как дед терпел эту вонь, я ума не приложу.
Вот написал я «ума не приложу», а вот ради товарищества по школе и по шкодам руку приложил к табаку дядьки Феди. Точнее – украл у него целых два стакана рубленного, высушенного, готового к употреблению махряка. На эту кражу подтолкнули меня Жорка Будник и Витька Хижняк, которым захотелось вместо листьев подсолнуха махорочки покурить. Вот они, зная про добрый махряк дядьки Феди, подбили меня на воровство того злополучного зелья.
Как я мог не сделать доброе дело для старших товарищей?! Я в тот же день свернул кулёк из газеты «Правда», сыпанул стакана два махорки, желанной Жоркой и Витькой, сунул в свой брезентовый портфель-сумку, где был букварь, тетрадка, чернилка и ручка для писания, кусок макухи и на нитке кругляшка смолы для жевания и ловли пауков.
Всё было нормально. Табачок я приволок в школу.
А Жорка и Витька, на мою беду, в тот день решили побартёжить и, ясное дело – в школу не пришли. Куда их черти понесли - я не знаю. Пришлось мою ученическую сумку-портфель с табаком и остальным содержимым дома спрятать. Я это сделал и галесанул на улицу к друзьям и подругам. Набегались и нашкодились добре!
И когда я, распаренный и красномордый явился домой и влетел вихрем в хату, меня постигла суровая кара из-за вонючего табака. Дед на нюх ущучил мою сумку-портфель, и теперь сидел за столом, на котором "вещьдоком" лежал кулёк с табаком.
Что там скрывать! – у меня сердце от нехорошего предчувствия в пятки спряталось, а задница — сморщилась!
- Так ты шо, собачья пичинка, курыш? – грозно спросил дедушка.
- Ни, дедушка, я нэ курыв.
- А цэ шо? – указал он пальцем на кулёк с табаком. – Так ты ще брыхать будэшь?! – вставая и расстёгивая брючной ремень, возвысил голос дедушка, мой кормилец.
Не успел я и глазом моргнуть, как ремень ожёгом полосонул мою спину, а потом ремень облюбовал мою задницу и оставлял на ней отметины кавказских чеканных бляшек.
Когда я вырвался за дверь комнаты и заскочил в сарай, потом одним махом туда, где ночуют куры, и пытался рассмотреть дедушкины художества на заднице, то услышал лишь сочувствие хрюкнувшей свиньи в закуте, да повизгивание её поросят.
Прошло не мало лет с той памятной поры. И уже когда я вернулся после службы в Советской Армии, дедушка приехал к нам в гости. Сидим мы семейно за столом, а я и говорю:
- Дедушка, а помните как вы меня отлупцевали за табачок?
- Ни, нэ помню. Мало за шо я тэбэ поров римнякою! Ты ж нэ хлопыць був, а «одирвы собаци хвист». А зараз курыш чи ни?
- Курю, дедушка.
- Знать мало я тэтэ лупцёвав. Ще трохэ всыпав бы, так нэ курыв нэколэ.
- Да, дедушка, били вы вы меня добре.
- Так оно ж, внучек, за одного бытого двух нэ бытых дають, а толку з ных нэма. Вон ты якый гарный парубок вырис! – И дедушка подкрутил свои усы.
Прошло ещё немало лет. Я всё курил. И когда минуло мне уж семьдесят, жена моя сказала:
- Жаль, что дедушка мало лупцевал тебя за курево. Прокоптился за пол-века, так, что за версту воняешь! Иди от меня подальше, вонючка табачная.
Я теперь не курю, а подкуриваю тайком от жены.
А может и правда дедушка не добрал до нормы, когда полосовал меня в профилактических целях от курения?