###
- Погоди… Вынь.
Он поднимется над ней на руках – голый над голой, между её раскинутых коленей.
А она, глядя ему в глаза, быстро шевеля пальцами, как чулок, соберёт с члена презерватив.
Изумится:
- Хочешь без?
- Я тебя не чувствую.
Невесомый, ставший белёсо-непрозрачным, липкий комочек кинет у постели на пол. Член ляжет ей на ладонь толстым багетом.
Она бережно оттянет кожу с его приплюснутой головы. Направит себе между ног, шёпотом скомандует: – Ну?..
Мужчина надавит.
- О-ох. Чё-орт? Ещё, ещё… – пропоёт она, поощрив его живостью своих глаз.
И поищет, потянет простынку, прикрыть себе и ему ноги, – как будто видит их кто-то. Закачает собой внизу, засасывая мужской батон. Стиснет, стиснет ногами, он почувствует тепло её ляжек, её колени, её пятки у себя на крестце.
Да, теперь станет волшебно, обнажённо-тесно. Этой теснотой, играя бесстыдно бёдрами, она выгладит ему тело пиписьки – всю длину, невесомо, горячо, электрически.
Вперёд, назад. Скрип, скрип. Шлёп, шлёп, – влажный звук в тишине, в окутавшей их тайне.
- Нет, нет… Не спеши… Давай медленно, долго, – дохнёт в ухо.
Она выставит перед собой ладонь. Он даст свою. Плетут пальцы, трут, нажимают, вывёртывают. Ноготки аккуратно обрезаны. Кольцо на безымянном, под шишечкой сустава. А на другой руке кольцо на среднем.
Шлёп, шлёп, шлёп, – оба вдруг потеряют время. И очнутся внезапно под этот мерный звук в тишине комнаты.
Скрип, скрип, скрип, – пружинит диван.
За стеной, у соседей, звонко завопят дети.
Вздрогнут. Засмеются. Им покажется: стены стали прозрачными.
- Им не слышно? – Животом в живот, мягким в мягкое, потное, стиснуто мужское тело с женским.
Не ответив, она погладит ему лицо. И подсунется под него ниже, головой к его груди. Вытянет, всосёт, прикусит сосок. Смотрит мутно – снизу – ему в глаза.
Странно – не мужчина сосёт женщину, а она его. Пальцы мнут ему грудь, и кольцом в неё впиваются губы.
Светлый вечер. Им всё видно – вся нагота друг друга.
У него на груди мало мышц. Белый, костлявый, голый дядька.
А она вся рябая, неровно, веснушчато ложится пигмент на кожу. Мяты веки, мята шея. А когда сожмёт губы – много-много впадинок, ямок, холмиков вокруг рта и на подбородке.
Опять детские голоса – дальше, ближе, почти над ухом.
Шлёп, шлёп, шлёп. Вздрагивает под его бёдрами тело женщины.
Прямо перед ним откинутая набок голова. Незакрытый, влажный, с поволокой, зрачок в траурной обводке крашеных ресниц.
Под его грудью – её веснушчатая грудь. Два соска торчат розовыми носами в кругах наморщенной, как будто клеймённой кожи.
Он возьмёт её руку, просунет между их потных грудин ладонью к себе: бух-бух, бух-бух, – печатает его сердце.
И не успеет удивиться – ему дадут раскрытый кольцом мягких губ рот. Быстрый дрожащий язык потребует впустить. Меньше всего это похоже на поцелуй: его месят, вминают, катают, чмокая. Губы обхватят, – так мягко обхватывает вагина, – сожмутся, дадут объять себя, продлевая вторжение конусом напряжённого языка: как будто головкой члена.
Дети плачут, вопят, стучат в стену мячом. Пальцами он прижмёт ей соски. Почувствовав, как груди стало жарко, почувствовав лихорадку в себе везде, внизу, – она заноет, застонет у него под губами болезненно, по-детски беспомощно. Путаясь в простыне, завибрирует ногами. Затискает ими быстро-быстро.
- А! – Крикнет он. И пустит струю. – А! – И ещё такую же. И ещё, ещё, но уже слабей.
Он лежит на женщине. Плавает в блаженстве потерявшегося времени.
«Как же мы поцеловались? – думает. – Она – меня, сама? А ведь не хотела? Я боялся первым».
Дёргается, слабеет, выползает батон пиписьки из женского тела. Высвободится, пометит каплями ямку на ноге, в нежном и тайном месте, у сгиба. Сейчас станет мокро под ними на простыне. Это их не заботит.
Вечер. В углах комнаты темно. Светится размытый занавеской квадрат окна. Сколько сейчас, часов девять, больше? В одном кресле, кучкой тряпья, – штаны и юбка, чёрные кружева лифчика, рубашка, тонкий шёлк комбинации. На столе вино, бокалы. В вазе букет лилий, запахом пропитавший комнату.
- Не забеременеешь? Не боишься?
- Ты серьёзно? Ты хоть знаешь, сколько мне?
Ей за пятьдесят, но она ни за что не скажет, сколько точно.
Скажет её тело – мягкость всего, что кругло – рук у плеч, живота, ягодиц под его пальцами. Но красив изгиб бровей, а морщины лица прячутся в две портьеры густых волос – тёмные, с красным винным оттенком, подвиты концы.
Волосы красила вчера вечером. Встряхивала эту гриву, гребнем разделяя и вытягивая мокрые пряди. Сидя в ванне, скоблила станком выпуклости подмышек. Выбрила, оголила беззащитно-белую булку лобка, расщепленную надвое глубокой складкой. Узкой кисточкой трогала ногти на ногах. Разглядывала – вертела стопой, выгибала пальцы, блестевшие свежим лаком.
- Слышишь? – Губами ему в висок, коснулась, замерла.
- А...
- Оставайся? Это... ну, до утра.
- Я? Да? Ты хочешь?
В щёку ей уткнут крупный мужской нос, колет щетина. Своим чистым лобком она чувствует его лобок: клейко, плотно, как никогда остро.
Тихо. Не слышно уже детей за стеной.
015 март.