БЛОКАДНЫЙ РАССКАЗ
Ночь выдалась морозная, звёздная. На улице - затишье. Ни воя сирены, ни обстрелов. Спать бы крепко в такую ночь, завернувшись в тёплое одеяло, а вот – не спится.
Зойка беспокойно ворочалась на кушетке. Если начнётся обстрел, она не побежит в бомбоубежище. Останется лежать под одеялом, обречённо глядя в потолок. Чего зря метаться? Конченый она человек.
Вот если бы заснуть и не проснуться! Умереть во сне. Забыть навсегда о голоде. О страхе за больного, полуживого отца. О Райке - миленькой, смуглолицей еврейке, соседке по коммуналке. Это ведь из-за неё, бедолаги, Зойка не может сомкнуть глаз. Это она, еврейская душа, подбивает Зойку на преступление – тайком вынести с кондитерской фабрики изюм для её умирающего отца («Хоть горсточку, хоть несколько изюминок – папа до такого истощения дошёл! Ну что тебе стоит, Зой?»).
Зойка всхлипнула, до боли прикусив губу, чтобы не разрыдаться. У неё собственный отец почернел, ссохся от голода, но и для него не вынесла Зойка из цеха ни одной изюминки. А ещё на соседней улице горевали блокадное горе тётка, и тёткины внуки, и дочурка старшего брата, на которого месяц назад пришла похоронка. Как же угораздило её, Зойку, согласиться воровать для чужих людей, когда свои, родные, умирали от дистрофии?
Зойка охнула. Кушетка под ней заскрипела.
На кровати, возле потухшей печки, шевельнулся во сне Степан Алексеич – Зойкин отец. При булочной работал - водителем, а тоже лишний кусок домой принести боялся. Да и совестно ему было на чужом горе наживаться – детишки от голода мрут, женщины отощали до того, что рожать перестали. Как же такой грех на душу брать?!
Зойку колотил озноб. От холода она крепче закуталась в одеяло.
Шутка ли – воровать продукты, когда вокруг столько глаз?! Никто не осмеливался вынести с производства ни муки, ни изюминок, ни сладкого драже. Совестно. Да и не умела Зойка воровать – а ну как застукают её в цеху или на проходной? Сраму не оберёшься. И зачем она сразу не отказалась от этой страшной, убийственной затеи? Расчувствовалась, расплакалась вместе с Райкой. Обнадёжила сгоряча, не подумав, чем может обернуться для неё самой это легкомысленное обещание.
Зойка закрыла воспалённые глаза. Надо заснуть, а то к утру иссякнут последние силы. Кто тогда отоварит карточки? Кто растопит печь и согреет для старика воды?
«Нужно спать. А для этого подумаю о чём-нибудь хорошем», - догадалась Зойка. О сладком домашнем хлебе. Или о добротном крестьянском доме и тёплой лежанке. О маме, которая осталась в деревне с младшими детьми. О полях, засеянных крупной, отборной пшеницей. О лесных черничных делянках, о сладкой малине на вырубке за селом. Вот бы теперь горсточку малины!.. Конечно, одной горсткой сыт не будешь, но в голодные годы спасались селяне подножным кормом: ягодами, грибами, орехами. «Земля прокормит», - любили говорить деревенские мужики. Не сладко жилось перед войной на селе, но всё ж не блокада…
Вспомнилось Зойке, как жалилась в письмах мать на предвоенное житьё-бытьё. Как по ночам, крадучись, ходили селяне в поля собирать колоски. Как вырубали молодые здоровые яблони, чтобы не платить налога, а после рыскали по лесам в поисках дички. Как однажды забрали в милицию соседа за то, что уволок с колхозного двора охапку овса для своего жеребёнка…
Последняя мысль напугала бедную Зойку до полусмерти. За жалкий пучок сена, за колосок ссылали невесть куда, а тут – драгоценный изюм! За такое неслыханное воровство подведут её, Зойку, под расстрельную статью, чтоб другим не повадно было.
Расстрел? Сон тут же как рукой сняло. Зойка вскочила, не помня себя от страха и негодования. Да разве она преступница? Разве грех - пожалеть умирающего старика? Он ведь очень, очень хороший человек – Райкин отец! Он ведь доктор, добрый и весёлый доктор! Как его любили маленькие ребятишки и молодые мамы! И такой человек должен умереть?!
Господи, что за ночь!
А если соврать? Сказать Рае, что кончился изюм?.. Нет, врать Зойка совсем не умеет. Да и как можно! Обнадёжить человека, заставить надеяться, ждать?! Райка совсем ошалела от горя, только и живёт одной надеждой на завтрашний день. Значит, всё-таки придётся воровать. Но когда? И куда прятать этот чёртов изюм?
Райка предложила опасный план: Зоя завяжет изюм в кулёчек и, пока никто не видит, выбросит в окно. Райка будет дежурить в подъезде напротив, оттуда всё видно.
«А если кто-нибудь в цеху заметит?» - пыталась возражать Зоя.
«Отговоришься. Скажешь: ключи бросила соседке».
«А прохожие на улице? А вдруг…»
«Не трусь, сестрёнка! Всё будет хорошо»…
Сестрёнка? Зойкино сердце забилось часто-часто.
Опасно. Совестно. Страшно. Но другого плана ни Зойке, ни Райке в голову не приходило.
Решено! Она сделает ЭТО. Помоги, Заступница…
Господи, да о чём она, дура, просит Божью Мать?! Разве можно о таком просить? Думать - и то стыдно. Если всё получится, никто никогда не узнает о Зойкином грехе. Даже сельский поп, к которому Зоя всё лето ходила на исповедь. Отпустить такой грех может один лишь Бог. Только ему и ведомо, права ли она теперь. Прости, Господи, душу грешную...
Зойка уткнулась лицом в ледяную подушку. Глаза слипались… Она решилась.
За окном завыл холодный осенний ветер.
Под одеялом наконец-то стало теплее… Ветер… Всего лишь ветер, а не сирена… Тепло, уютно под одеялом… Как на лежанке. Хорошо на горячей печи в осеннюю ночь! Чтобы дочь не плакала, мама всегда совала малышке в рот леденец (Зойка сладко причмокивает в полусне). Какие они добрые и грустные, мамины глаза… Завтра маме раненько вставать, тесто месить. Тесто для чудного, домашнего хлеба…
Вой сирены сотрясает дома. А Зойка… Зойка, очарованная грёзами о хлебе, засыпает...