Догхантеры

               
Пестрик лежал на асфальтовом пятачке против магазина, и его большое безвольное тело время от времени извивалось в страшных  корчах; опавший живот мелко дрожал, лапы трепетали и вытягивались. Умирал он мучительно и долго.
Потускневшие глаза Пестрика, затягиваясь мертвой пеленой,  смотрели на  прохожих покорно и взывающее: они как бы молили  о помощи. Но помочь Пестрику было некому и нечем. Люди, идущие в магазин, останавливались, скорбно смотрели на собаку, иные громко возмущались:
- Это какая же сволочь сотворила? Ну,  народ, совсем озверел! Поймать бы эту человеческую падаль да саму накормить отравой. Каким же негодяем надо быть, чтобы дышать такой нечеловеческой злобой!
Пестрика  в дачном посёлке Высокое знали многие. Большой добродушный пес с белыми пестрянками на голове,  после потери своего хозяина, жил здесь же, в щелястой подсобке магазина, заваленной хозяйственным  хламом и пустыми картонными коробками.
Дачная детвора души не чаяла в этой  умной степенной собаке; малыши, влепившись ручонками в густую шерсть, смело взбирались Пестрику на спину; и он, к удовольствию ликующей детворы, наклонив тяжелую лобастую голову, покорно катал ребятишек на себе.
А теперь Пестрик  умирал, и  умирал в страшных муках…
Вслед за гибелью этого приметного пса, по дачному посёлку  прокатилась волна новых собачьих отравлений. От неизвестного яда гибли не только бродячие животные; было отравлено и несколько хозяйских псов, в числе которых оказалась и  овчарка Вертухай, принадлежащая  местному авторитету Кичкину, больше известному как Лёха Кич.
Смерть любимого пса взбесила Леху. Изрядно выпив, с вытаращенными глазами он бегал по поселку, хватал встречных за грудки, тряс и пьяно вопрошал; «Кто, кто это? Какая падла  замахнулась на мою собаку?».
Вскоре на Лехину скорбь из города прибыло несколько  его корешей и  устроили псу богатые похороны.
Похоронили Вертухая за поселком на широкой  зеленой луговине под двумя тенистыми березами. Здесь же раскинули полог, уставили яствами, водкой и долго шумели, оглашая окрестность не только изящным лагерным  матом, но и  ещё и разудалым  надрывным пением: «Как под Ростовом на Дону я первый раз попал в тюрьму на нары, на нары, на нары».
 На помине любимой собаки Лёха вроде бы поклялся «найти этих падл и от пуза накормить их отравой». Но то были лишь слухи: в точности же никто ничего не знал.
Обитатели  дачного посёлка тоже недоумевали, кому нужно было изводить Лехиного пса; и вообще, кому в голову запала столь дикая мысль - ядами травить собак? На своих и думать грешно. Народ здесь давно сжившийся,  степенный, среди дачников немало отставных военных.
Стали подозревать местную молодежь. С этих станется, с теперешних  молодых остолопов. А в посёлке была молодежь: обреталось несколько внуков на дачных участках дедов и бабок Были они уже и на исходе подростковой поры. Крутились в основном возле   Саньки Шизика, про которого  говорили, что у него «не все дома»;  вроде бы и не совсем дурак, но и умным не  назовешь. И с виду какой-то нескладный; высокий, тонкий, как хворостина; ходит - рот нараспашку. Только  какой из него травильщик? Сам, говорят, каждой  собачей тени  боится.
И дружки его тоже ему подстать: ростом хотя и взяли, но ума не набрались.
Все подозрения с Санькиной компании вскоре были сняты. И снял их  Леха Кич, по-своему разобравшись с парнями. По слухам, не обошлось без мальчишеских слез, горячих клятвы и добрых Лехиных затрещин.
И тут кто-то вспомнил: ведь этими днями заглядывала в  местный магазин шумная компания молодых людей на двух машинах, то ли рыбаков,  то ли обычных праздных  пустохлыстов. По словам продавщицы, молодые люди купили два ящика пива, взяли кило воблы, с тем и  отъехали.  Но они могли, очень даже могли раскидать собачью отраву.
Однако всё это было из области пустых  догадок. О подлинных же отравителях в поселке  могла кое-что знать лишь Люська Пупок, дочка  владелицы скобяной палатки  Риммы Пустоваловой, девка разбитная и своеобычная.
О ней шла дурная слава, и повод для неё давала сама Люська. Была задириста, дралась не хуже любого мальчишки; и Санькина компания неспроста считала её настоящей «пацанкой», умеющей постоять за себя, а ещё быть надёжной хранительницей мальчишеских  тайн.
Ходила она небрежной развалочкой,  держа руки в карманах шорт; стриглась коротко, носила челочку над тонкими бровями, умела свистеть в четыре пальца  и свою хлопчатобумажную клетчатую рубашку завязывала на животе узлом. 
Весной, когда  ей исполнилось шестнадцать, она  почувствовала себя  совсем взрослой, но прежних привычек не меняла.
Мать порой говорила ей с печальным вздохом:
-  И что ты у меня не мальчишкой родилась?
Она и сама была не против того, чтобы родиться мальчишкой.
Вот эта Люьска, как-то гуляя по окрестностям посёлка, набрела на компанию дачных парней, тесным кружком сбившихся  в тени старой ветлы и что-то горячо обсуждавших.
Троих из них  Саньку Шизика,  Ромку Буратино  и Витьку Кабана она признала издали.  А ещё двоих пареньков видела впервые. Видимо,  к кому-то приехали на выходные, догадалась она.
Разгоряченные спором парни не сразу заметили Люську, а, увидев, обрадовано загудели, наперебой принялись зазывать к себе в кружок. Она подошла и заулыбалась, оглядев нестройную команду. Расхристанные  какие-то, совсем  неинтересные, кроме, пожалуй, двух новеньких.
Санька Шизик выделялся среди остальных разве что болезненно бледным лицом, тонкой фигурой  и острыми плечами. Не долго думая, он и  предложил Люське вступить в их братство истребителей собак.
- Это как? – не поняла  Люська,  продолжая  рассматривать обступившую её ватагу.
- А так, травить будем! –  с бесшабашной удалью объявил Витька Кабан и  радостно хохотнул.
Кабана Люська считала  мальчишкой не только недалекого ума, но и  совсем непривлекательным.  Два  боковых клыка у него во рту выросли  криво, и при усмешке их вид придавал  сухому Витькиному лицу какую-то дикую свирепость.  Люська  порой даже пугалась, думая о том, что этими своими кривыми клыками он напоминает ей молодого свирепого вампира из американских ужастиков. 
И она отвернулась, чтобы не видеть его пугающей усмешки.
- А еще будем сжигать их! – догадался Санька и беспричинно хохотнул, широко раскинув руки: -  А что, это же, пожалуй, здорово! –  захлебнулся от восторга, вильнув глубоко сидящими,  неуловимого цвета глазами. - Костёр трещит, собака на углях воет, а ты, знай себе,  стоишь и приплясываешь! И  тебе - ничего…, нисколечко не страшно.
В угоду Саньке и  дружки его стали смеяться – все,  кроме двух новеньких, которые  держались как-то  стеснительно  и жадно смотрели на Люську.
Это их неподдельное внимание к ней несколько смущало её, и чтобы  скрыть это, она вызывающе присвистнула и, посмотрев на Саньку, покрутила пальцем у виска.
- Нет, ты что совсем в улёте? – спросила,  презрительно усмехаясь.
Санька  весело ощерился, поощрительно толкнул  локтем стоявшего рядом  Ромку Буратино; тот, словно бы только этого и ждал, принялся угодливо  хохотать. Круглое Ромкино лицо натужно порозовело.
- Нет, вы тут что, в самом деле офонарели? – с нескрываемой досадой спросила  Люська.
Ей хотелось наговорить кучу гадостей  и самому Саньке-дуралею,  и его дружкам; в другое время она и наговорила бы, не скупясь на самые  хлесткие эпитеты,  сдерживало её присутствие   незнакомых мальчишек, очень даже недурных собой.
- А чо ты? А чо ты?  -  вихляясь,  горячился Санька:   – Сама ничего не понимаешь. Унас во дворе живёт клёвая девчонка Настя. Она всё понимает и всё умеет, в Интернете шарит каждый день. Настя  сама мне сказала: землю пора очищать от собачьего духа. Все здравые люди, сказала, так думают.
- Она, эта твоя Настя, не с балкона ли брякнулась? – съехидничала Люська.
Но Санька уже слушая её; морщя лоб, он закатывая глаза, что-то и мучительно припоминал. Наконец припомнил, радостно просияв:
- О, догхантер называется! И Настя у нас главный догхантер во дворе! И мы  теперь тоже все тут догхантеры.
И Санька обвел рукой свою компанию.
Люська уже слышала об этих догхантерах: в сваё время её сосед по парте Костя, такой придурок, как и Санька, все уши о них прожужжал. Пришлось залезть в Интернет, посмотреть, что это за штука такая. Очень скверная оказалась: самая настоящая дикая расправа над отовсюду гонимыми бродячими собаками.
- Сам ты дохлый кантор! - бросила  на это Люська и, не сдержавшись,  презрительно цвикнула сквозь зубы, пустив Саньке под ноги тонкую струю.
- Чего плюёшься? -  порывисто дернулся он, сделав безотчетный шаг по направлению к ней, но  тут же остановился, увидев  жесткий прищур Люськиных глаз и собранные  в кулак пальцы.
Вспомнил, наверное, чем обернулся подобный горячий наскок для Ромки Буратино.
- Никакой ты не догхантер!  -  стоя перед ним, продолжала Люська.  – Ты всего лишь  злобный садист, трусливый и жалкий.   Только и умеешь  пускать слюни от удовольствия мучить слабых.
- Какой ещё садист? – возмутился Санька. – А чо эти паршивые твари бегают, лают да пугают людей.
- Нет,  с тобой невозможно говорить. Ты и вправду, видимо,  больной? И все вы тут больные, - взглянула она на Ромку с Витькой. – Даже стоять с вами  противно!   - выпалила она напоследок.
И, сунув руки в карманы шорт,  пошла, независимо посвистывая.
- Подумаешь, выискалась, умница! Ишь, рассвисталась! – послышалось сразу  несколько возмущенных голосов.
Люська не оглянулась и не ответила. Было досадно на мальчишек, с чего, с какой стати выдумали гонения на беззащитных животных? С того, что  много бездомных? Что некому за них заступиться? И это догхантерство с её  нечеловеческой жестокостью, откуда пришло? И в голове Люськи  мелькнуло что-то похожее на догадку: а не есть ли это болезнь ничтожной души,  мстительной и злобной?  А ещё трусливой, как у Саньки.  Вот дай ему рогатину, пошли на  медведя. Ведь убежит, завопит: «Мамочка!». А тут храбрец…
И Люська торжествующе усмехнулась…
Если бы ей довелось заглянуть в Санькину душу, всё равно она мало бы что поняла в ней.  Он и  сам мало, что понимал в своей душе. Где-то на донышке его сознания, не давая покоя,  копошился один давний случай, произошедший с ним на рыбалке. Тогда до лютого оцепенения напугал его большой лохматый пёс, выскочивший из прибрежного ракитника.
Клёва в тот день не было, дружки давно ушли, собрав свои снасти.  Лишь он один остался торчать с удочкой у  самого уреза воды.
Река была спокойна, убаюкивающе ворковала,  катя свои струи. И вокруг дремала ничем не потревоженная тишина.
И вдруг  этот большой лохматый пёс – из кустов!
Саньке он показался  до того черным, и лохмы его сбившейся шерсти отливали  ядовито-фиолетовым отливом. Глаза у пса были огромные, величиной по чайному блюдцу, и тоже черные, а внутри  их, как показалось Саньке, вращались огненные, с малиновыми искрами диски. Санька даже слышал их тугой гул,  какой бывает в тесной, жарко пылающей топке.   
Удилище выпала из его рук, и сам  он бухнулся  задом во влажный  песок, зажмурил глаза и сжался в комок,  как это бывает с насмерть перепуганным зверем. Ужас охватил го, он закрыл голову руками и ждал, сейчас пёс подойдет и  перекусит его надвое.
Сколько времени сидел так, обмирая, не помнит, но решился открыть глаза, первое, что увидел, была большая туча, такая же черная, как и пропавший пёс,  с огненно горящими боками.
Туча угрюмо выкатывалась  из-за леса и неукротимо наползала, накрывая и реку, и всё  прибрежное пространство. Санька вскочил, хотел подхватить удочку, но река  унесла её далеко от берега.
Он заплакал, и тут над ним  как-то разом потемнело; сама  река  беспокойно заплескалась,  заходила темными волнами,  а с её ближнего переката донесся возмущенный рокот. И это опять показалось странным. Саньки вобрал голову в плечи  и побежал, делая  легкие летучие  шаги. А туча неслись следом, и  где-то близко бежал незримый  черный  пёс.
Кипящее небо разломилось над Санькой и с  грохотом упало где-то рядом…
Дома он забился в темную пыльную щель за старый шкаф. Она  была такой узкой, что домашним пришлось ворочать мебель, чтобы извлечь его оттуда.
Он бессмысленно таращил глаза,  ничего не понимая, и просил,  плаксиво бормоча:
- Уберите пса, уберите пса….
Мать решила, что у него горячка. Саньку напоили чаем,  дали успокоительное и уложили в постель.
Утром он поднялся со свежей головой и здравым рассудком. В окна светило солнце, и сам он чувствовал себя бодро. Но с той поры что-то сдвинулось в нём; черный пёс стал являться во сне,  порой  мерещился наяву. И  пёсьи морды с высунутыми языками мерещились  отовсюду:  временами даже выглядывали из окон высотных зданий.
Но их никто не видел кроме него самого. Когда указывал на эти морды дружкам, они  недоуменно переглядывались и откровенно смеялись. Санька сердился и затевал ссоры, подозревая, что они притворяются.
Сверстники стали избегать его и  прозвали  Шизиком.
Полной школьной программы он так и не завершил. Педагоги и не вдруг, однако  всё-таки обратили внимание на его странности, сказали о них Санькиной матери, женщине вздорной и недалекой. 
Посоветовали ей показать сына известному в городе психиатру. Их совет глубоко возмутил родительницу. И она  бросила срывающимся голосом: «Сидите тут, плетёте, как ведьмы, разные бредни! И на моего Сашеньку клевещите. А я знаю; он мальчик особенный, впечатлительный и способный  не в пример вашим избранным любимчикам. А вы ему двойки ставите».
Тогда ей посоветовали тоже показаться психиатру. И этот совет обернулся самой настоящей. В школьном коридоре долго не умолкал визгливый голос Санькиной матери, и под потолком стеклянно звенели подвески больших люстр.  Родительница  пригрозила «к чёртовой бабушке разогнать всё это  осиное гнездо», а самих педагогов школы привлечь к уголовной ответственности за наветы и  притеснения её способного ребенка.
Затем схватила сына за руку и утащила домой,  строго наказав, чтобы ни ногой больше  не ступал в  эту «подлую школу»: «Нечего просиживать в ней штаны! Талантливые дети  лишь мешаются здесь».
Собиралась отдать Сашеньку в другую школу, но так и не отдала, решив, что у сына и без того много дарований, что в других школах, пожалуй,  тоже сидят душители  юных талантов.
Немало вздора материнской  вдовьей головы  запало и в больную  душу сына. Он и вправду рос особенным.
Когда подошло время становиться на призывной учет, медицинская  комиссия не нашла Саньку пригодным к воинской службе. Это обстоятельство несказанно обрадовало мать, решившую, что её чаду гораздо спокойнее быть рядом с ней, чем неизвестно где на плацу бряцать  оружием. 
В свои семнадцать Санька выглядел худым, нескладным, и запуганным. Каждую весну он с  нетерпением  ждал того дня,  когда  мать оторвет  его от себя и отправит на дачу к деду Петру Глебовичу Толоконникову, одинокому старику, лет десять, как вдовому.
Здесь  у деда Санька  получив желанную свободу и определенную вольность, по-настоящему расцветал. Но случайная встреча с Пестриком, ужаснувшим его, Санькину квелую  душу.  Увидев  огромную собаку, он вновь испытал что-то леденящие, пережитое им когда-то на реке. И замер, словно бы окоченев от страха, пока пёс не ушел.
Здесь-то и вспомнилась ему девчонка их двора Настя, её захватывающий рассказ о том, как  можно расправляться с ненавистными собаками; надо создавать отряды бесстрашных догхантеров, очищающих природу от этой псиной скверны. В Санькиной голове  сразу же созрело решение стать беспощадным сокрушителем ненавистного собачьего отродья…
Разумеется, ничего подобного ни знать, ни подозревать  Люська не могла. Уходя от Санькиной компании под их дурашливые смешки и  беспорядочные выкрики, она подумала о том, что все они, конечно же, порядочные козлы, только и умеющие обижать слабых, чтобы выглядеть героями. 
Но о двоих новеньких у Люськи было другое мнение; они казались иными. Особенно один из них, черноглазенький, с приятной мордашкой. Он и смотрел на неё с особым интересом.  И, подумав об этом, Люська испытала теплый прилив к своей груди. И сразу пошла  медленнее под стрекочущие звоны луговых кузнечиков, высоко вскинув голову и покачивая бедрами, как это делала её мать  при  виде глазеющих на неё мужиков.
О себе Люська  знала, что она  далеко не уродина и, чтобы там  ни думали о ней,  вполне правильный человек. Она  зазря никого не обидит.  И плевать ей на то, что о ней думают другие, а кто-то считают девчонкой не лучших правил. Она-то себя знает лучше, чем кто-либо иной; знает, что у неё и голова на плечах, и мозги не осыпались …
 Она не такая, как эти мальчишки, опять перекинулась на Санькину компанию, у которых, похоже, и мозгов не осталось. Любую, самую захудалую бродячую собаку она готова пожалеть и подкормить. И здесь Люську захватила неожиданная мысль: отчего это  при виде обычной  дворняжки её грудь сжимается от жалости и тихая боль укалывает сердце? Отчего в  душе возникает такое чувство, будто и сама  она такое же жалкое существо, как любая бездомная дворняжка, одинокая и всеми гонимая? Но её никто не гонит;  у неё есть свой дом,  есть мать, отчего же бывает постыло порой? И с чего это душа наполняется томлнием собственной неприкаянности,   особенно в дни, когда  в квартире поселяется  дядя Боря, материн друг?..
Она  была уже на подходе к дачному поселку, когда вспомнила  о своём подшефном кролике из «живого уголка»  школы, и живо спохватилась: целых три дня не видела это милое, кроткое создание! И Люськиного  сердца  коснулось тоже что-то тихое, мягкое.  У её кролика белая шерстка, красные глаза, и сам он теплый и пушистый. Завидев её, он всякий раз  поднимается на задних лапах,  нетерпеливо нюхает воздух и забавно шевелит ноздрями, тычась мордочкой в сетку. Она знает, кролик ждёт угощения: яблок, которые она приносит.
Люська почувствовала, что соскучилась по своему Белому великану. Бедняга, он теперь тоже скучает по ней.
И, не заходя к себе на дачу,  Люська  сразу же направилась  к павильону ближней автобусной остановки.
О мальчишках  она старалась не думать. Зачем думать о них, о их злой затеи, какая только и может родиться в такой пустой голове, как у Саньки Шизика?
В автобусе Люське опять вспомнился черноглазый паренек,  и она  решила, что он всё-таки  не такой, как Санькина компания. Не такой, как Витька Кабан, или Ромка Буратино. И усмехнулась, вспомнив, как прошлым летом проучила этого Ромку. Выискался  тоже герой, пролез своими корявыми руками к ней под рубаху. Такой апперкот дала ему под дых,  что сразу скорчился закашлялся, а когда отдышался,   кинулся  было на неё с кулаками. Тут уж церемониться с ним не стала. Сгребла  за ворот рубахи, пригнула к земле и двинула коленом снизу – так и залился кровью!..
Дружки стоят,  выпучив глаза, с места двинуться не могут.
 «Ну, кто ещё желает?», - спросила их. Никто не пожелал.
С тех пор,  как шелковые, стали.
               
                ХХХ               
   После похорон Лехиного Вертухая, об отравлениях животных какое-то время не было слышно. Но  не прошло и двух недель, как была отравлена Белка, маленькая дворняжка, живущая под мостком в трубе.
У Белки остались детеныши, три лобастых полуслепых щенка.
Её гибель и расстроила, и обозлила Люську. «Вот дебилы, до каких пор терпеть их можно? Отбуздякать, что ли?», - подумала она о  Саньке.
Особо было жаль Белкиных осиротевших щенят; они прятались в глубине трубы и жалобно скулили. Пришлось принять о них заботу: носила им в пакетах молоко. А когда щенки, перестав дичиться, робко начали выползать из трубы, самих перенесла на свою дачу.
У Германа Михайловича Вершкова, высокого, степенного мужчины с глубокими залысинами на круглой голове,  теми же днями был отравлен  его бухарский кот  Парамон, среди дачников прокатился новый ропот возмущения: «Да это что за зверье? Никого не щадят. Чего, доброго, малых ребятишек потравят?».
Вершков  был заметной фигурой в посёлке; из бывших прокурорских работников, он утрясал все  правовые вопросы местного дачного сообщества, и его уважительно величал Михайловичем.
Вершковский кот хотя и  не ловил мышей, но бегал за хозяином,  как привязчивая собачонка, и его смерть для Германа Михайловича была по-настоящему горькой утратой. Но он умел своих чувств на людях не выказывать, и  внешне выглядел спокойно. Подняв с земли залубеневшее тело кота,  Вершков мрачно усмехнулся и  тихо заметил,  как бы что–то зная наперед:
- Ничего, Парамон, и мы когда-нибудь посчитаемся.  Пусть не думают, что у веревочки нет конца.
 Опять стали находить не только тела отравленных собак, но и птиц: два мертвых грача, скособочившись, с раскрытыми клювами застыли невдалеке от контейнерной площадки для мусора.
Люська стала мрачной, переживая и за погубленных существ, но и за самих отравителей. Она тоже, как и Вершков, знала, что конец у веревочки будет. Когда-либо  конец наступит: эта Санькина безмозглая шайка обязательно  попадётся! И вряд ли им будет схождение. Один Леха Кич головы  посшибает.
Но и выдать парней она не могла: сделать это не позволял неписанный кодекс улицы и Люськин авторитет «правильной пацанки».
Оставалось одно; строго поговорить с самим  Санькой; пригрозить, если не успокоятся,  дальше молчать она не станет.
Встречи  с Санькой долго искать не пришлось. Он сам, издали завидев её, подъехал. Соскочив  с велосипеда, беспричинно засмеялся и весело бросил, держась за руль:
- Привет, собачья мать Тереза! Ну, что, живут твои твари?  Давай, давай старайся, расти мне на радость. Как начнут есть мясо,  мы  их  и отправим к их любимой мамочке.
У Люськи даже скулы загорелись от негодования.
- Послушай, кретин,  –  нетерпеливо, но четко произнесла она,  – в последний раз предупреждаю! Не оставите свое грязное занятие,  молчать не буду. И тогда сам подумай, что сделает с вами Леха Кич. последние мозги  из вас вышибет.
Санька, разумеется, не поверил в  её угрозу и засмеялся,  показа Люське язык: пугай, дескать, пугай, мы уже пуганые! Затем легко вскочил  на сиденье  и покатил, звякая колокольчиком и весело напевая: «Тра-ля-ля-ля-ля!..».
Она с ненавистью посмотрела вслед: «Вот идиот!».
Хотелось немедленно пойти к Герману Михайловичу и выложить секрет мальчишеского догхантерства. И она терялась, не зная, что делать,  как поступить? Ей ещё  никого никогда не доводилось выдавать. И в школе, как иные, она не стучала на своих подруг.  Но и молчать не было никаких сил. И неизвестно, чем кончились бы её душевные терзание, если бы дальнейшие события не повернулись так, что выдавать никого не пришлось.
                ХХХ
В один из тех дней Петр Семенович Прихожин, охранник дачи рестораторов Селкиных, возвращался из магазина с сигаретами. Мужик он был дотошный и бдительный, как и полагается охраннику.
 Завернув за угол, Прихожин  увидел длинного нескладного парня, уткнувшегося головой в решетку их ограды.
Охранник  насторожился: признав в парне внука старика  Толоконникова, которого частенько видел со своей компанией возле здешнего магазина.
«Чего ему надо?» -  подумал Прихожин и затаился за ближним, разросшимся вдоль дорожки кустом  жасмина. 
Больше всего охранника насторожил целлофановый  пакет в руках малого и то, что тот, легонько посвистывая, приманивает  к себе их ротвейлера Пирата, лежавшего на парадном  крыльце. 
Прихожин не мог не помнить о недавних собачьих отравлениях и решил, что, должно быть,  неспроста этот балбес приманивает их кобеля. Но Пират, пёс воспитанный, и не спешил отзываться на посвист чужака. Как лежал  врастяжку, скашивая  на ворота настороженные глаза, так и лежал,  прядая ухом с елозившей  по нему назойливой мухой. Затем  он мгновенно вскинул морду и, клацнув зубами, прихлопнул крылатую тварь своей  пастью.
Столь бурное действо кобеля  оживило парня,  он залез рукой в пакет,  что-то извлек из  него  и  это что-то готовился бросить собаке.
Здесь охранник уже не дремал: мягкими, бесшумными шажками подлетел к парню сзади и, мгновенно скрутил его,  заломив руку.
- Это ты  чего тут задумал, урод? –  хватая парня за ворот рубахи,  встряхнул его охранник, перехватывая  из его руки пакет.
  От неожиданности парень  пучил глаза, приглушенно мычал, пытаясь выдавить из себя что-то членораздельное, но вместо слов издавал лишь сипящие звуки.
Он нервно дёргался, вскидывал руку с предметом, похожим на биточек мясного фарша. Охранник и тут не дремал, ловко перехватил  руку и заломил её так, что она легонько хрустнула. Парень сморщился от боли, но биточка не выпустил.
- А ну, дай сюда! -  рявкнул на него Прихожин  и вырвал биточек, спрашивая:  -  Это что?
 – Это так! Это ничего! – заверещал парень. – Собачку хотел угостить….
И снова дернулся на этот раз неожиданно сильно: биточек развалился в руке охранника, из него выпал маленький розоватый предмет, похожий на овальный шарик, напоминающий больничную пилюлю.
- Ах, ты, гнида, нашего Пирата хотел травануть! – взревел  охранник, и шея его побагровела. –  Ах, ты,  сучонок!
Отбросив в сторону пакет,  Прихожин короткими, толстыми, пальцами  ворот рубахи на парне стянул в такую тугую петлю, что тот захрапел,  и лицо его налилось кровью.
 – А ну, подними! – приказал охранник, указав парню на оброненную пилюлю,  и  в дугу согнул  его.
Парень, пыхтя, повиновался.
 - А теперь тащи эту сладость себе в рот! -  зло вращая глазами, приказал Прихожин
Парень испуганно  стиснул зубы, и лицо его стало белеть.
- Нет, нет!  - затряс он головой и, размахнувшись, запустил пилюлю куда-то далеко в траву.
- Ах,  тварь трусливая! Собак травить – он герой, а тут очко заиграло!
На их возню и шум из дачи напротив вышел высокий мужчина в белой майке и полосатой пижаме.
Это и был Герман Михайлович Вершков.
- Семеныч, чего там у вас? –  крикнул он, поднимаясь на цыпочки.
- Да вот отравителя поймал, -  похвастался охранник. -  Хотел нашего Пирата накормить.
- Ну-ка, ну-ка, что за личность, вроде бы знакомая? – не сводя глаз с пойманного парня, обрадовано произнес Вершков и направился к ним.
- Он и вашего кота, стало быть, отравил, -  держа парня за ворот,  радостно говорил охранник,
Подойдя, Вершков деловито обошел вокруг охранника с пленником, поднял  с  земли пакет,  заглянул в него и, потянув носом, присвистнул.
- О, да тут на целый собачий батальон! – слегка откидывая голову, произнес он почти торжественно. -  А ты знаешь, чей  этот дурачок? – спросил он охранника.- Похоже,  внук старика Толоконникова. Только Глебыч-то, насколько мне известно, уже больше недели, как  в больнице. Выходит, этот охламон без  деда тут балуется.
- Я тоже думаю, вроде бы, Глебыча? –  согласился  охранник и, крепко встряхнув парня, требовательно рявкнул:  - А ну признавайся, паршивец, как зовут?
- Санька, - всхлипнул пойманный.
- И что же, Михайлович, нам делать теперь с этим Санькой? –  озаботился охранник.
- Как что?.. В гости к моему Парамону выписать проездной билет, - медленно, с ледяным спокойствием произнес Герман Михайлович.
Услышав это, парень с новой силой забился в руках охранника и громко запричитал, по-заячьи вереща:
- Это не я, дяденьки, это не я отравил кота! Это Ромка Буратино!
- Какой ещё Буратино? – спросили оба разом. – Не тот ли, чья дача против трансформаторной будки? – уточнил Вершков.
- О- он, - всхлипнул Санька, безвольно дернувшись в руках охранника. 
- А ещё кто был с вами? –  по-прокурорски строго спросил Вершков и посмотрел на парня оловянно-тяжелым взглядом.
Санька молчал.
- Беленькую сучку, что жила в трубе, тоже ты отравил? –  сощурившись  и держа голову бочком, в свою очередь вкрадчиво спросил охранник. – Молчишь? Что ж, молчи. Накормим вот тебя твоими биточками, тогда, пожалуй,  совсем замолчишь.
- Минуточку, Семеныч, - вежливо попросил Вершков и с готовностью зашуршал пакетом.
- Это Витька  Кабан! – отчаянно  выкрикнул  Санька.
- Это какой ещё Витька? - обрадовался Герман Михайлович. –  Не тот ли, что  с  матерью-полудуркой на самом  краю живут? Вот это хорошо, вот это замечательно! –  одобрительно приговаривал он, вплотную подойдя к Саньке. -  А отведать собственного варева тебе все-таки  следовало бы, - добродушничал Герман Михайлович, протягивая фарш с отравой.
Саньке снова забился, замычал, завертел головой,  пронзительно крича:
- Ой, дяденька, не надо! Ой, больше не буду!
 И  тут охранник почувствовал, как  в парне что-то обломилось, его колени подогнулись, и сам он побелел. Рука охранника ослабла, ему послышалось, будто на голове пленника затрещали волосы. Лицо парня вдруг оскалилось, выворачивая глаза, он запрокинул голову и завыл дико, протяжно, как в предсмертном исходе могут выть только отчаявшееся звери.
Охранник отшатнулся и  выпустил  из рук рубаху.  Герман Михайлович тоже в замешательстве попятился.
Пленник, словно бы этого  только и ждал:  рванулся и, продолжая завывая,  побежал по–песьи быстрыми скачками; бежал, держа низко голову и руками  загребая под собой воздух.
Достигнув дачи старика Толоконникова, он юркнул в калитку  и пропал за ней. 
Охранник  с Вершковым  смотрели друг на друга и долго не могли ничего сказать.
- Все, кажется, испекся наш герой! – первым пришёл в себя Вершков.
- Чет это было? – не понял охранник, растерянно глядя на Германа Михайловича.
- Перевоплощение, - небрежно бросил Вершков. – Кафка.
- Кто? –  не понял охранник и огорчено добавил совсем не то, о чем думал: - Фу ты, упустил чёрт!
- Пустое, от судьбы не уйдёшь, -  заметил га это Герман Михайлович и  неопределённо добавил: - В криминале всякое бывает.
- А это теперь куда? –  кивнул охранник на пакет с отравой.
- Во  и сам думаю,  куда?  - медленно отозвался Вершков. -  Может, Лехе Кичу преподнести  на память?..
И многозначительно усмехнулся. Но, увидев серьезные глаза охранника, его тяжелое в щетине лицо,  тут же поправился, неопределенно заметив:
 -  Да, нет, пожалуй, не стоит. Пожалуй,   это противоправно будет. Наверное, вместе с мусором придётся сжечь. А Лехе шепнуть все-таки следовало бы, -  после небольшой паузы добавил он.
- Человек-то больно сомнительный, –  тихо заметил охранник.
- И то верно, - согласился Вершков. - Может, оно и не стоит?..
Сказано  пять же было с неопределенной усмешкой.
Охранник  понял: не утерпит, шепнет Лехе.
«Но это дело его.  У Михайловича кота отравили, ему и решать», -  подумал он, всё ещё находясь под впечатлением только что произошедшего: бега парня собачьими прыжками и его звериного воя.
                ххх
А дальше вот что было. Дня через четыре за одну ночь  в поселке сгорели сразу  две дачи. Хорошо, что сгорели сами строения,  не было человеческих жертв.
Обе  дачи молвой было увязаноа с этими так называемыми «догхантерами»: Ромкой Буратино  и Витькой Кабаном, которых к тому времени в проселке  уже не стало. Услышав  разговор о себе, они скорехонько собрали вещички  и смотались в город.
Из  их компании в поселке остался лишь Санька Шизик.  Его дед по-прежнему находился  в больнице, и Саньке не мог оставить без ухода огуречно-помидорные грядки старика, требующие ежедневного полива.
На людях он совсем не бывал; круглосуточно взаперти отсиживался  на даче.
С пожарами приезжали разбираться службы надзора и правоохранительные органы. На даче Кабановых нашли вроде бы следы поджога, а  возгорание второй  дачи целиком было увязано с ненадлежащим содержанием электропроводки.
  Однако в народа были большие сомнения на этот счет; многие были уверен тут не обошлось без Лехи Кича, отомстившего  за свою собаку.
    Полиция, разумеется,  не обошла вниманием Леху. Но ничего конкретного предъявить ему так не смогли. У Лехи нашлась  дюжина свидетелей, утверждавшая, что на момент пожара  в поселке  он никак не мог быть, поскольку безвыездно  находился в городе.
    У дачных старожилов эти доводы вызывали лишь усмешку: Леха воробей стреляный, чтобы купиться на мякине. Сам-то он, может, и находился в городе, а  вот дружки его, где были?
Не успели и головёшки остыть от прежних пожаров, как глубокой ночью с пятницы на субботу загорелась  дача старика Толоконникова. Самого старика  на ней не было,  хозяйствовал внук Санька. Он сумел проснуться в разгар пожара и выпрыгнуть в окно,  но сильно перепугался и обгорел
Люди, прибежавшие тушить дачный домик, увидели, что парень  как бы повредился умом. Саньку нашли под яблоней. С черным от копоти лицом, он прыгал на четвереньках и угрожающе рычал, никого к себе не подпуская.
Вызванная бригада скорой  помощи скрутила Саньку и вколола ему успокоительное. После чего он затих, жалобно прижался  к санитару, широкоплечему, носатому мужику, и стал уверять, что он большой черный пес, что  его зовут Пестрик, что он неминуемо  должен обратиться в клуб дыма, и просил крепко держать его, чтобы не унесло на небо. 
В ту же ночь Саньку отвезли в психушку.
События тех дней ещё долго  волновали поселок. Мужики собирались кучками, спорили, и возмущались, горячо обсуждая случившиеся: «Выдумали тоже, черт знает что; догхантерство! И название-то какое-то дикое,  не русское!».
С удовольствием  слушали суждения  Германа Михайловича. «А что вы хотите? – наставительно  говорил он. -  Разве человек здравого рассудка может заниматься противоправной деятельностью? Вы-то не идете раскидывать отраву!  – кивал  он на мужиков. – А почему не идете? Потому, что душа т здравый рассудок не позволяет. А что касается молодежи, тут мы сами проморгали. Взращиваем не людей духа, а холодных, расчетливых потребителей, обыкновенных амбарных хомячков. Многие  из них Интернетом покалечены. Вместо мозгов твиттер  торчит у них в голове. Это уже не люди, а киборги: клоны электронных программ.   
Мужики хотя и не все понимали, но соглашались; наверное, так оно и есть, как говорит Михалыч.
После того, как  дачный посёлок успокоился и зажил прежней размеренной жизнью, в Люське тоже что-то успокоилось. Её щенки к этому времени  встали на лапы, начали лаять, правда, ещё хрипло и неумело.
Двух их них она пристроила в городе у подруг. Третьего, черненького, лобастенького, с ясными глазами и мягкой шерсткой оставила себе. Каждое утро гуляла  с ним по поселку, держа   на поводке, к чему щенок долго  не мог привыкнуть, упрямо  упирался и норовил вылезти из ошейника.
Назвала его Люська Пестриком, и сама не понимая, почему.…

------------