Продолжение. Предыдущая глава вот тут:http://www.proza.ru/2015/03/04/1105
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, В КОТОРОЙ МЫ ПУТЕШЕСТВУЕМ НА ЗАПАД И ПОДВЕРГАЕМСЯ ТАМ НАПАДЕНИЮ.
****
– Ку-акх! – сказала Куакх. Лес услышал её, откликнулся почти настоящим эхом и замер в тревожном ожидании. Куакх вышла на тропу охоты. Не сказать, чтоб она была голодна – летний лес всегда полон доступной, малоподвижной еды. Куакх охотилась больше от скуки. Ей нравилось красться, таиться, выслеживать. Нравилось застать добычу врасплох и кинуться на неё с боевым кличем, таким грозным, что добыча валилась замертво ещё до удара – с одного только перепугу. И терзать потом, терррзаааать беззащитную, ещё трепещущую плоть. Да! Ещё тррре-пе-ссчу-ссчу-юуу… Куарррххх!!!
А ведь когда-то, давным-давно, Куакх и помыслить не могла, что станет лесной охотницей, познает вкус самолично убитой добычи. Еду ей тогда, как и остальным, дважды в день просто приносили. Нет, конечно, еда была вкусна, но была при этом всего лишь кормом. Кормом, не добычей!
Однажды, гнилою, слякотной зимою, Куакх бежала. Сама не понимая, куда и зачем. Гонимая смутным беспокойством, невнятным, неопределённым желанием вырваться из беспросветной промозглости. Забыть навсегда этот туман, эту морось, насквозь пронизавшую тело и душу. Сначала Куакх убежала недалеко – попросту не знала, куда идти. Зима казалась бескрайней, безвыходной. Преодолев ограду, Куакх потерянно бродила неподалёку, ёжась от сырости и начиная уже сожалеть о своём побеге. И тут её заметили и погнались за нею, желая поймать. Угрозою поимки, словно свежим ветром сдуло с Куакх всю появившуюся было нерешительность. Вдохновенно и яростно пустилась она наутёк, странным образом ощущая даже некую радость от тяжкого топота погони за спиною. Однако радость – радостью, а топот слышался всё ближе – настигнут её, сейчас настигнут! Нет, никогда! Лучше умереть, но умереть свободной! Куакх заложила резкий вираж и шмыгнула в густые заросли, через которые преследователям, с их размерами, было не продраться. И скоро, скоро звуки погони стали утихать, отдаляться. Преследователи не могли больше видеть Куакх. Но она всё бежала и бежала, упиваясь скоростью и свободой.
– Невидима и свободна! – шептала она на бегу – Невидима и свободна!
Вдруг на беглянку совсех сторон обрушилась душная, пыльная тьма. Но испугаться Куакх даже не успела. Потому что буквально через мгновение тьма исчезла, и вокруг засияло лето. Настоящее лето, да! Да! Ей удалось! Она убежала из проклятой зимы!
Никогда, ни единой секундочки не жалела потом Куакх о том, что оставила позади. Даже о регулярном кормлении не жалела. Новая жизнь была восхитительна: лето, свобода, охота, добыча!
Вначале Куакх кочевала с места на место, ночуя, где попало, потом добрела до этого леса и устроила себе здесь постоянное жилище. Вскоре прежняя жизнь стала забываться. Даже называть себя стала по-новоу, Куакх, а старое имя забылось. Впрочем, что это было за имя? Так, рабская кличка, данная хозевами… Странно вспомнить – неужели кто-то когда-то имел наглость считать себя её хозяином? Ха! Теперь кажется, что и не было этого никогда, что она всегда была Куакх – вольной, дикой, хищной, безжалостной!
Тук… – со старой лесной черешни упала блестящая ягода и покатилась по земле, безмятежно посверкивая чёрными лаковыми боками.
Добыча! – Куакх замерла, нахохлилась и стала подкрадываться к несчастной черешенке, стараясь не выдать себя блеском глаз.
Но – чу! Что это? Или, точнее, – кто? Совсем уж было изготовившаяся к прыжку охотница насторожилась, подалась назад, отступила в густую тень кизильника. Ибо лес вдруг огласился скрипом, дребезгом, хлопаньем, гомоном и топотаньем. Чужие в лесу! Чужие! О! Оооо!!! Это очень хорошо. Это даже прекрасно! Кем бы ни были они, эти шумные пришельцы, у них наверняка найдётся, чем поживиться лесному хищнику. Нужно только хорошенько разведать подходы, выбрать подходящий момент – и напасть!
Куакх несколько раз глубоко вдохнула, успокаивая зашедшееся от азарта сердце, и легко, совершенно бесшумно зашагала по упругой лесной подстилке, обходя источник шума по широкой дуге. Охота только начинается!
****
Мы ехали и ехали на запад. На вест, то есть. Я, Тришка, Азорка и Цибулис. И Фэя, конечно, и Чумадан. Хотя Чумадан не ехал, а бежал. Дорога была прямой, почти не петляла и мы шли в полный фордевинд, делая не меньше десяти узлов. Можно было бы и быстрее, но зачем? Я даже убрал марсель, шли под одним гротом. А кливер мы и не ставили – мне было не управиться самому одновременно со штурвалом и всеми парусами.
– Вот что, матросы, – сказал я, как только мы чуть сбавили ход и нас перестало так кидать на ухабах. Хорошо ещё, что дорога поросла вьюнком и пыреем, это чуть смягчало тряску. Рессор-то наша телегантина не имела.
– Вот, что, друзья мои… Придётся вам взять на себя часть работы с парусами. Рук, между прочим, у меня всего две. Это сейчас нам тик-в-тик в корму задувает, а что, если придётся при боковом идти? Хорошо, если курс будет полный бакштаг, а если крутой? А если галфвинд или, ещё похлеще, – бейдевинд? А?
– По-моему – заявил Цибулис – он издевается.
– Да не… Вряд ли – вступился за меня Азор. – Вряд ли издевается. Просто тупит.
– Ах так? Ну ничего, злыдни, я вам устрою! Будете у меня учить матчасть до посинения. Матрос Цибулис!
– Йя!
– Отвечайте, матрос Цибулис, что такое, к примеру, ээээ… мнээээ….
– Отвечаю: это звуки, издаваемые пьяной козой!
– Отставить! Матрос Азор, и вас касается! Отставить смех! Что такое, к примеру, ахтеркница? А? Что? Не слышу ответа! Марсовой Трифон, объясните-ка вы матросу Цибулису, что есть ахтеркница.
Трифон свесил сонную морду, оглядел нас, лениво щурясь, и сказал:
– Я думаю, ребята, что ахтеркница – это счастье…
Чумадан бестактно заржал, я застыл с открытым ртом и выпученными глазами, а собаки взвизгнули и издевательски завыли на два голоса песню:
– Счастье, что онооо? Ахтеркниииицаа! Упустишь – и не поймаааешь…
И тут мы въехали в лес…
Вот что я вам скажу… Если и есть на свете истинное счастье – то это никакая не ахтеркница, соврал Трифон. Истинное счастье, настоящее живое чудо – это жарким летним полднем пронестись по пыльному проселку среди полей и въехать в густую дубраву.
Только что был стрёкот и грохот, и зной, и прочая суета, и вдруг – раз! Секунды не прошло, а вокруг – глубокая, гулкая тишина, благодатный сумрак, торжественная прохлада, пахнет свежей землёй и грибами, и прелой дубовой листвою, и тайными, волшебными лесными цветами. Входишь в такой лес, словно в храм, с душа твоя восорженно замирает. Сразу, сразу же, прямо здесь, в двух шагах от опушки приходит к тебе истинное счастье.
Пока, конечно, комары не очухаются…
– Стоп! – скомандовал я и привёл руль под ветер – Долой паруса, отдать швартовы.
Привал, пацаны. Вон криничка под дубом. Чумадана надо напоить и дать ему попастись, да и нам обедать пора. Выгружаемся.
Пока я вываживал и поил коня, команда спихнула с Фэи мешок с продуктами, отволокла к роднику и расселась вокруг с чрезвычайно благостными лицами.
– Так, костра предлагаю не разводить. Обойдёмся пока хлебом и сосисками, а кашеварить будем уже вечером. Сейчас перекусим, отдохнём чуток, пока Чумадан пасётся, а там и решим, куда ехать дальше – в лес или вдоль опушки.
Я отстегнул клапан рюкзака, вынул батон, вынул пакет с сосисками, достал одну из пакета и стал сдирать с неё тугую целлофановую обёртку.
Лица матросов выразили высшую, высочайшую степень благостности и умиления. Каждый смотрел мне прямо в очи, каждый желал сделать мне что-нибудь необыкновенно приятное и при этом выставить лично себя в наивыгоднейшем свете.
Лучше всего это удавалось Азору. Он стал так, чтоб на него падали два солнечных луча, неведомо как пробившихся сквозь густой лесной свод. Лучи придавали его природной чёрно-белости особый шарм, некую возвышенную театральность. К тому же вдруг залетевшая с опушки стрекозка уселась ему на левое ухо. И хитрован немедленно этим воспользовался. Знал, знал, что если чем меня и можно купить, так это Мандельштамом…
– И если… – с выражением сказал подлый вымогатель, слишком старательно не глядя на сосиску – И если в ледяных алмазах струится вечности мороз, здесь – трепетание стрекоз. Быстроживущих, синеглазых…
То, что поизошло в следующий момент, я описать затрудняюсь… Это был натуральный кошмар – вопящий, зверски растопыренный, во мгновение ока похитивший у меня сосиску и скрывшийся с нею в кустах.
– ААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!! – заорали мы хором, и лес заорал вместе с нами.
Но вот утих последний отголосок эха, и воцарилась зловещая тишина, нарушаемая только еле слышным дробным щёлканьем – это продолжали падать в обморок перепуганные комары.
– Шшты-то… Шты-то это было???
– Курица! – выдохнул Цибулис – Дикая! Вся в перьях, как индеец!
– Уффф…
– Курица? – вскинул рыжую бровь Азорка – Курица – это замечательно! Курицы несут яйца!
О, куриные яйца – это отдельная тема. Никто, никто из моего экипажа, не мог противиться греховному вожделению, когда дело касалось куриных яиц. Азорка начал тырить яйца ещё совсем щеночком, ему тогда не хватало сил даже раскусить скорлупу. Он бежал с украденным к большому камню и ронял яйцо на него – один, два, три раза, пока скорлупа не разобьётся. Разобьёт – и облизывает камень, сладострастно чавкая.
Трифон разыгрывал целые спектакли с несчастным, голодом моримым котиком в главной роли. Он стонал шатался, валился с ног и горестно катался по полу – только бы получить сырое яичко.
А Цибулиса я однажды застал за весьма странным занятием. Он застыл посреди парковой аллеи, напряжённо и безотрывно глядя в самшитовый куст. И стоял так не меньше получаса – это только с того момента, как я увидел. А от подножья куста на него так же пристально и неотрывно пялилась белая курица.. Музейный комплекс наш находится в селе, сразу за забором начинается обычная деревенская улица, Там живут люди и разводят кур. Известно, что некоторые куры подвержены неврозам. Проявляется это по-разному, но чаще всего такая курица-невротик, сбегает со двора, одолеваемая постыдным желанием снестись где-нибудь на стороне. Вот эта белая, например, прокралась за этим делом в музейный парк. Тут её и нашёл Цибулис, и замер, очарованный, загипнотизированный магнетичиским зрелищем куриного воспроизводства.
И вот, наконец курица издала хриплый, утробный вой, встала, отряхнулась. Тут-то Цибулис и рявкнул. Роженица унеслась прочь, заполошно квохча, а пёс немедленно нырнул в куст и выскочил оттуда с яйцом в зубах. История эта в точности повторилась через день, потом ещё и ещё. Всё лето, четыре раза в неделю…
- Яйца! – мечтательно облизнулся Цибулис – Йяаааяцааа! Давайте, давайте поймаем эту дикую курицу! Давайте приручим её, и она будет нести нам яйца!
– Ну да, – возразил Трифон – поди поймай её. Видел, какая зверюга?
– Значит, надо её чем нибудь приманить!
– И чем же? – скептчески поинтересовался Азор – Чем ты её приманишь? Едой? Так она сейчас как раз жрёт мою сосиску! Что? Ну хорошо, нашу сосиску. Натрескается сейчас мяса и спать уползёт в свою берлогу. Нужна ей твоя приманка.
-Хм… А если не на еду?
Мало кто мог сравниться с Цибулисом в коварстве. Мало кто…
– Да! Не на еду! На инстинкты! На материнский инстинкт, например!
Тут удивился даже Трифон.
– ???
– Ну представьте, представьте, – зачастил Цибулис – она ведь тут явно одна живёт, без семьи, без детей. А она ведь жещина! В каждой женщине есть материнский инстинкт!
– И что ты, кхм… конкретно предлагаешь?
– Предлагаю прикинуться цыплятками. Инстикт в ней взыграет, и она выйдет нас усыновлять!
– …
Ну вот так, например! – Цибулис съёжился, сделал печально-сиротское лицо и тоненько запищал:
– Я цыпа! Я бедный, несчастный цыпа, я потерялся в этом тёмном, страшном лесуууу! Ко-ко.. Ой, тьфу... То есть, пи-пиии…
Это вышло у Цибулиса так жалобно, что у меня комок подкатил к горлу.
– Не надо… Перестань… – всхлипнул Азор. А Чумадан горетно замотал головою, орошая всё вокруг крупными, горючими слезами.
– Да, перестань! – Трифон тёр лапой морду.
Однако это мерзавец и не думал униматься.
– Маамочка моя, где ты? – пищал он, надрывая нам сердца – Мамууусенька мояаааа! Мамусюсенькаааа….
– Хватит, я сказал! – Трифон зашипел и замахнулся лапой.
И тут, откуда ни возьмись, снова явился давешний кошмар. Дикая курица, спикировала с дуба, встопорщенною грудью встала напротив кота, заклекотала и расправила рябые крылья, заслоняя собою скулящего негодяя.
****
Куакх не узнавала себя…
– Что это, что со мною? Я… Нет… Да! Да, я – плачу! Но почему, почему? Уменя ведь всё хорошо, я всем довольна и даже счастлива. Откуда, откуда тогда эти слёзы, этот горький жар в груди? Птенцы… Я видела раньше птенцов, но своих у меня никода не было. Птенцы, дети… Но вот этот, писклявый, он же совершенно не похож на птенца. Слишком большой, слишком четвероногий… Но какой же беленький… Ах, какой же он беленький! И как плачет, как плачет! Что-о-о? Нет, нет! Не бойся, маленький, мама не даст тебя в обиду!
****
Трифон, гордый, бесстрашный Трифон, не боявшийся никогда и никого, кроме веника и пылесоса, истерически взмявкнул, одним прыжком отскочил метра на три и ударился в позорное бегство…
А вот Азор не испугался, нет! Помахивая хвостом, он храбро подполз к курице и твёрдо сказал:
– Пы-пы-пы… По-позвольте п-представиться… Я – Азор. А вот это – Чумадан, он лошадь. А это – наш капитан, а это – Фэя, а вон там, на Фэе, под брезентом – Тришка, он стесняется. А вон та хитрая сволочь – наш друг Цибулис. А Вас как позволите величать?
-Куу-акххх, пророкотала курица чуть менее гневно.
– Очень приятно – сказали мы хором. Добро пожаловать на борт, уважаемая Куакх.
– Есть! – тявкнул Цибулис – Поймали! – и тут же был немедленно клюнут. Ласково, но больно…
Телега медленно ехала вдоль опушки На север, к озеру. Я сидел, свесив ноги, на корме, ставшей теперь просто тележным облучком, натряхивал вожжами и, как полагается всякому вознице, покрикивал на Чумадана. А тот и ухом не вёл – шагал себе и шагал, весело фыркая. Тришка спал у меня на коленях, собаки носились по лугу, гоняя бабочек, а курица степенно восседала на ноке бушприта.
****
Куакх была счастлива. Никая охота на свете, никакой азарт не могут сравниться с этим счастьем – быть матерью. Куакх вскинула голову и со слезою умиления оглядела новообретённых сыновей: Беленького, Рябку, Михалпалыча, Копыто и Мурлыку.
Продолжение следует