В Дорнахе Макс неожиданно для себя увидел Асю Тургеневу. Она была необыкновенно хорошенькой. Маленькой, тоненькой с прекрасным, словно выточенным профилем.
- Совсем Боттичелевская головка, - подумал тогда Волошин. Единственным недостатком в ее внешности были волосы, причёсанные на пробор, но очень реденькие, имевшие какой-то болезненный вид. Ася прекрасно рисовала, чему основательно училась в Брюсселе. Но все-таки от всего её существа веяло холодом. Она была какая-то непроницаемая, и казалась опасной. – Она холодно кивнула Волошину и, не останавливаясь, прошла дальше.
Причастность к великому писателю привлекало внимание посторонних, и несмотря на её холодность, Волошин смотрел на Анну Тургеневу с нескрываемым почтением. Ему очень нравились стихи Бальмонта, посвящённые Тургеневу:
Тургенев – первая влюблённость,
В напевном сердце нежный строй,
Где близь уходит в отдалённость,
Заря целуется с зарёй.
Зима наносит снег. Но лишь я
Припомню «Первую любовь»,
Промолвлю «Ася» и «Затишье», -
Себя я вижу юным вновь.
Белый несомненно был очень увлечён Асей. Она держалась независимо, очень спокойно и даже равнодушно ко всему окружающему. Говорила очень мало, почти все время курила, держа папиросу в очень тонких пальчиках и, покуривая, показывала всё время свой прелестный профиль и змеевидно глядела на собеседника как-то вбок.
Поэт Андрей Белый не спускал с неё глаз и, когда она подымалась и уходила, то он буквально бросался бежать за нею. До того, как она увлеклась Штейнером, ей интересен был иеромонах Илиодор, который в свое время всюду разъезжал и проповедывал.
Белый поделился с Волошиным мнением Эмиля Карловича Метнера, друга и издателя Белого:
- В Тургеневых сидит бес. Внешность очень хороша, но в существе что-то отрицательное.
Также Метнер, приезжавший перед войной в Дорнах к Штейнеру, чтобы повидаться с Борисом Николаевичем Бугаёвым, раскритиковал Доктора, сказав, что все его лекции – это скучные проповеди немецкого пастора. Бугаёв (Белый) этого не выдержал и тут произошла между ними ссора. Конечно, все друзья старались её сгладить.
Эмиль Карлович Метнер основал в 1908 году издательство «Мусагет», в котором он центральное место уделял Андрею Белому, веря, что ему удастся, издавая все написанное поэтом-символистом, дать ему возможность не метаться, а спокойно работать.
…С приходом холодов прогулки сократились до минимума и абитуриенты немецкого поэта и философа доктора Штейнера часто собирались не только в кантине( ресторане), но и в комнатах друг у друга, что определённо мешало Волошину, поскольку его сосед по комнате был очень общителен.
Готовясь к «Духу готики» Макс раздумывал о романе Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери». То, что роман воскрешал алхимические традиции средневековья было очевидным. Алхимический миф в новоевропейской литературе продолжал традиции Шекспира, Гёте, Пушкина и Гоголя…
Одно из скульптурных украшений на портале церкви Сен-Шапель изображает сеятеля и двух ангелов. Первый ангел погружает ладонь в сосуд.
Второй указует на облака. Намёк на «Изумрудную скрижаль» Гермеса Трисмегиста: «Что наверху, то и внизу»…
Собор Парижской богоматери для Гюго – величественный двойственный образ средневековой эпохи. Высокая готика и химеры на её фасаде. А на одном из порталов – мученик Иов – философский камень, который, чтобы стать совершенным, должен подвергнуться испытаниям…
Мысли об алхимии, имевшей расцвет в Европе в средние века, невольно привели Макса к воспоминаниям о вчерашнем посещении Публичного художественного собрания в Базеле и о том впечатлении, которое оставила в душе поэта М. Волошина картина «Смерть» Ганса Бальдунга, называемого себя Грином.
Поэт пребывал в некоторой мистической прострации перед картиной. В этой картине смерть агрессивна, она хватает свою жертву за волосы, чтобы толкнуть её в могилу. Несомненно, художника привлекал мрачный сюжет смерти. Но было также столь очевидным, что Бальдунг с наслаждением противопоставляет красоту пышного женского тела уродству скелета, тем самым драматически обостряя сюжет.
В Мюнхене, в Старой пинакотеке Волошин видел картину Ганса Бальдунга «Рождение Христа». Сцена перенесена в руины романского здания. В ночной тьме три источника излучают свет: луна, ореол ангела, несущего благую весть пастухам, и младенец, лежащий на белых пелёнках на земле. Именно младенец источает то сияние, которое освещает стены и столбы, заставляет мерцать зеленовато-синие одежды Марии и карминовые Иосифа.
Ганс Бальдунг сохранил здесь сказочное и немного наивное очарование «Рождества», народной в своей основе сцены, столь близкой творчеству северных мастеров.
Казалось невероятным, что приблизительно в то же время Бальдунг мог создать одно из самых странных своих произведений – алтарь Иоанна Крестителя для церкви доминиканцев во Франкфурте-на Майне. Возникало чувство, что в «Крещении Марии» - центральной створке алтаря – художник словно издевается над священным сюжетом. Вымученная композиция, тупые лица и искусственные позы. Жесткая, какая-то светотеневая лепка и пестрый колорит: голубые и жёлтые цвета мелькают, как в безумном калейдоскопе. Куда девалась светозарность колорита? Где тонкая согласованность локальных цветов? Бальдунг ли это?
Волошин пытался постигнуть значение Ганса Бальдунга Грина для немецкого искусства. При всей силе индивидуальности он представляет собой одно из типичных явлений искусства первой половины шестнадцатого века.
Ранний Бальдунг является одним из выдающихся художников немецкого Возрождения. Его творчество возвеличивает человека. Но в дальнейшем в изображении человека стала видна необузданная мощь художника и отсутствие силы духовной. В нём живет стихия природы, но он лишён интеллекта и налицо равнодушие к духовной жизни индивидуума. В конце концов, Волошин сделал вывод, что именно в потере веры в высокое назначение человека пессимизм Бальдунга нашёл своё выражение в мрачных картинах. Мощное и прекрасное создание - человек становится игрушкой внешних сил. Таким образом, Бальдунг сам себя лишил той почвы, которая питала гений Дюрера и Грюнвальда.
От серьёзных раздумий о странном воздействии картин Бальдунга на зрителей, Волошина отвлёк шум в комнате. Незаметно для поэта комната наполнилась посетителями. Отчего так взвинчены нервы у его соотечественников по поводу «праведных» сражений «против протестантов»? Не начало ли это новой европейской 30-летней войны? Думать в такой обстановке стало совсем невозможно. Решительно покинув комнату, Волошин мысленно остановил себя вопросом:
- Отчего раздражение взяло надо мной верх? Что так задело меня? В чем уязвимость нынешнего Максимилиана Волошина? Холодность Маргариты, отстранённость Андрея Белого или псевдо патриотические настроения русских по поводу войны?
Пришлось сознаться самому себе, что его усталость от непрерываемого чувства одиночества достигла угрожающих размеров. Часто Макс ощущал себя Манфредом, блуждающим в Альпийских лугах. Томимый роковыми вопросами бытия, терзаемый тоской по потерянной Маргарите он испытывает жестокие душевные муки. Глубоко проник Манфред в тайны магии. Он способен сообщаться с могущественными адскими силами. Но ни они и ничто на свете не может дать ему забвения, которого он ищет и просит. Мысль о том, что Маргарита умерла только для него одного, продолжает неволить его сердце.
После публикации в Москве в 1913 году книги Андрея Белого «Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззренческой современности» духовная связь между немецким антропософом и автором книги укрепилась. Русская часть Гетеанума читала не только этот труд, но и отчёты в печати о неудачном выступлении Волошина на диспутах «Бубнового валета» в Москве, куда он был приглашён как художественный критик, отличавшийся известной широтой взглядов.
Максимилиану Александровичу казалось, что его невольно сравнивали с Андреем Белым, и результаты сравнения были явно не в пользу потомка запорожских казаков. Расходились они с Белым также и в отношении к начавшейся войне и к соотечественникам воюющих против России стран. У двух русских поэтов исчезла потребность в задушевных беседах на отвлечённые от действительности темы.
Войну Максимилиан Волошин считал мировым злом. Перед глазами неотступно то и дело возникала 13-я карта Таро, изображавшая Смерть: скелет шествует на коне по полю брани.
Придет время и выяснится, что «в начальный год Великой Брани» М. Волошин оказался глубже и прозорливее многих своих современников. В стихотворении «Пролог», посвященном Андрею Белому, он напишет:
Один среди враждебных ратей-
Не их, не ваш, не свой, ничей, -
Я голос внутренних ключей,
Я семя будущих зачатий.