Игумен Арсений, настоятель N-ского мужского монастыря с юности был очарован православной иконой. Об иконах и об иконописи знал он всё, и даже больше, и смело, при случае, мог заткнуть за пояс своими познаниями любого искусствоведа. Только случая такого никогда не представлялось, а сам Арсений его, понятное дело, не искал, потому как был человеком смиренным и благочестивым, тем твёрдым, «древлим» благочестием, какое редко встретишь в наше суетное время.
У себя в обители ввёл он строгий древний устав, но не тиранствовал, чем заслужил среди братии нелицемерное благорасположение и ласковое прозвище Сеня. Внешности он был совсем неприметной – востроносый, серенький, небольшого роста, всегда немного согбенный. Преображался «Сеня», только когда говорил о своих любимых иконах, лучистые его глаза начинали сверкать, весь он распрямлялся, становился как будто выше ростом и, обычно тихий его голос звенел колокольчиком.
А говорить о них он мог часами, так же как часами мог любоваться этими, как он выражался, «запечатлениями Святаго Духа». Смотря на икону, чувствовал игумен руку, безвестного часто изографа, водимую благодатию, как свою собственную – каждую чёрточку, каждый штришок. И не уставал поражаться величию Премудрости Божией, давшей грешному человеку такой великий дар и разумение – выражать сокровенную, сердечную молитву зримо, с помощью прозаических, вроде предметов – досок, красок, кистей.
Многочисленные благотворители монастыря, среди которых было немало столичных воротил, зная это святое увлечение аввы, всегда старались, при случае, порадовать его каким-нибудь редким, старинным образом, стоившим немыслимых денег, о которых, впрочем никто, никогда не жалел, глядя на сияющее лицо обожаемого настоятеля, принимающего в дар бесценную святыню. «Да дарует тебе, чадо, Преблагий Господь, за твоё усердие, миллион бриллиантовых венцов в Царствии Своём!» - говорил обычно в таких случаях отец Арсений. Или что-то в этом роде. И радости его не было предела. Со временем образовался в настоятельской келии огромный, роскошный иконостас, обладание которым сделало бы честь даже Эрмитажу.
А иконы нового письма Арсений не жаловал. «Много плоти, мало духа», - высказывался он о них и хмурился. При этом часто вспоминал известное изречение о «непотребном письме» протопопа Аввакума, чем немало досаждал местному церковному начальству, считавшему его за такие речи не то, чтобы смутьяном, но не совсем благонадёжным.
Однажды, от одного паломника, услышал игумен новость о том, что в расположенной неподалёку женской обители образовалась иконописная мастерская, где изографами состояли воспитанницы монастырского приюта, обладавшие необходимыми художественными дарованиями и, к тому же, прошедшие некую подготовку в местной духовной семинарии. «Благое это дело, - с умилением подумал отец Арсений, - сиротские души в благоговении наставлять». А что созерцание, и тем паче, написание святых икон, насаждает в человеческой душе благоговение, игумен был твёрдо убеждён.
И неудержимо захотелось ему самому посмотреть на юных искусниц и на иконописные творения их чистых душ. Да и случай вскоре представился. По монастырским делам оказался Арсений как раз в тех краях и, предварительно созвонившись с настоятельницей, солнечным и тихим воскресным утром прибыл в смиренную обитель.
Встретившая его мать-игумения оказалась женщиной дородной, с лицом, напоминавшим сдобную булочку и добрыми, светлыми глазами. Она показала Арсению своё образцовое хозяйство со стерильной чистотой, цветами и всеобщим благолепием, от души, по-матерински накормила с дороги и под конец, зная интерес заезжего игумена, повела показывать свою гордость – недавно организованную иконописную мастерскую.
Любуясь красотами женской обители и вдыхая райские ароматы невиданных растений, отец Арсений думал – «Вот ведь… А древняя церковь считала женщину неспособной к иноческому житию в силу врождённой суетности натуры. А они вон какую красоту возделывают! На грядках и, должно быть, в душах…» Погруженный в свои мысли, он и сам не заметил как, ведомый настоятельницей, оказался перед массивной, резной дверью за которой, надо полагать, и находилась заветная мастерская.
«Проходи, отче! Посмотри на наше убогое искусство», - смиренно проговорила настоятельница и с трудом отворила тяжёлую дверь. Отец Арсений переступил порог и… остолбенел. По глазам его как будто что-то резануло. Он машинально прикрыл их рукой, как от невыносимо-слепящего света и попятился. В небольшом, душном помещении несколько девиц-красавиц нежного возраста, высунув от усердия кончики языков, занимались иконописью… с оголёнными ,по самые ключицы, руками.
«Отче! Что с тобой?» - встревоженно вопрошала растерянная настоятельница, коря себя за слишком обильную трапезу и за спёртость воздуха в помещении. Но игумен как будто не слышал её. Кубарем скатившись с лестницы, он, глядя в землю, быстрым шагом направился к своей машине и, открыв дверцу, рухнул на сидение. Водитель, послушник Георгий, посмотрев на настоятеля, не на шутку перепугался – отец Арсений сидел, привалившись к спинке сидения, бледный, как полотно, и тяжело дышал.
- Отче, может в больницу? - испуганно спросил он.
- Не надо, Жора. Не надо… Давай, домой… - с трудом ответил игумен, и их машина выехала из ворот, провожаемая недоумёнными взглядами настоятельницы с сёстрами.
Вечером, после трапезы, на расспросы монахов о поездке, игумен Арсений, с великой скорбью молвил – «Беда, братие, беда… Окаянный у порога». И, согнувшись, пошёл в двери. С тех пор стал он совсем тихим. Ходил, понуря голову и почти не разговаривал. А что самое невероятное – потерял всякий интерес к иконам. Весь свой богатый иконостас он раздал – частью в храм, частью инокам, а себя, в келии оставил лишь образ Иверской Божией Матери, присланный ему когда-то с Афона. Перед ним и проводил большую часть суток, коленопреклоненно и со многими слезами моля о чём-то Великую Утешительницу скорбящих. Лишь раз только келейник, инок Савва, краем уха услышал воздыхание игумена – «Ослобони, Матушка – мучаюсь я в пламени сем!..»
Иноки обители, недоумевая о столь внезапном удручении любимого настоятеля, пришли, в конце концов, к выводу, что было отцу Арсению в этом злосчастном путешествии некое видение, в котором открылось ему нечто ужасное, грядущее в мир. Но, так ли это было на самом деле или нет, так никто никогда и не узнал.