ЛАНА АЛЛИНА
Это — было так...
Старая городская больница... Огромная палата, высоченные потолки, лысые стены, много-много больничных кроватей. Наступил уже поздний вечер. Потом пришла непроглядная черная ночь конца октября. Бездонная пропасть, кромешная черная тьма египетская – или, может, не египетская? А, в общем-то, кто ж ее знает, какая она там бывает из себя, эта тьма египетская! Тьма-тьмущая, без проблеска, без звука.
Бессонная ночь. Мрак. Беспросветная мертвая ночь без конца и без начала.
Обручальное кольцо мрака.
И - на выбор - обручальное кольцо страха.
Оглушительно гулкая больничная труба коридора... И палаты, палаты раскинулись по сторонам.
Темно. Только в конце его горит на столике у задремавшей дежурной медсестры неяркая лампочка.
Тихо. Только пронзительно кричит ночная тишина.
Тихо. Только крадучись, бесшумно, в больничных мягких тапочках, подбирается тревога, садится рядом, беззастенчиво обнимает за плечи, нахально заглядывает в глаза, заводит с ней тягостный бессмысленный разговор, грозит своим длинным тощим указательным пальцем.
Тихо шурша по больничному линолеуму и предостерегающе шипя, как переполненная ядом змея, готовая сделать внезапный бросок и ужалить, подползает страх.
Со всех сторон неясными, расплывчатыми тенями окружают сомнения, толкаются, жарко дышат прямо в лицо, что-то горячо шепчут, отпихивая, перебивая друг друга… Шаркая больничными тапочками, изматывает, протягивает к ней тощие трясущиеся от страха руки, точно прося о чем-то, неизвестность...
Мысли толкались, носились наперегонки, гонялись друг за другом, затеяли безумный хоровод.
Нет. Так надо. Надо через это пройти, надо просто это пережить, и так будет лучше для всех. Иначе невозможно жить дальше.
Да. Все правильно. Так и будет. Да. Она так решила.
Это её решение. Её решение? Ну да... Да! А чьё же еще?
Да. Потому что они сейчас не могут… Ну, никак не может она сейчас выйти за него замуж. И в ближайшие несколько лет тоже, наверное, не сможет. Но тогда и ребенок не может, не должен появиться на свет... Значит, надо от него освободиться.
Да! Это самое логичное, рациональное решение.
Нет... Все-таки страшно то, что будет. Неизвестность страшит. Впрочем, она, конечно же, не первая и не последняя, кому пришлось прийти в больницу, чтобы ОСВОБОДИТЬСЯ от ребенка. Вон их сколько — больше десяти женщин — в одной только ее палате! Правда, это ведь у нее первая беременность, и прерывание беременности — она читала — большой риск. Но что ж теперь делать?
Нет! Очень страшно... Операция, боль, последствия. И обидно — ну почему это произошло именно с ней, именно на нее свалилось?! А еще стыдно и тяжело… и унизительно. Это ведь так унизительно для женщины!
Ее достоинство было ранено и болело. Словно засевшая глубоко в душе заноза загноилась, стала нарывать — и никак не добраться до неё, не вытащить!
Да! Нет! Она должна быть мужественной! Десять-пятнадцать минут страха, стыда, унижения — и все! А зато она избавится от этого кошмара! И не может она пока… И даже неизвестно вообще, хочет ли?..
Нет! Конечно же, все будет хорошо. Просто не может быть иначе... Они обязательно будут вместе, потому что так любят друг друга, и все тогда наладится, все образуется, а как же может быть иначе? Они обязательно будут вместе, пусть не сейчас, пусть через год, два, три — мысль, которую она всегда приберегала как последнее средство защиты и повторяла эти слова как заклинание.
Да! Все так! Вот только зачем же тогда... Зачем тогда она здесь?
Нет, но это же ясно! Они же сейчас пока еще просто не готовы...
Она не может... Они не могут... Если вдруг появится он... она...
Она пока не готова стать матерью. Может ли она взять на себя такую огромную ответственность, как ребенок? ...
Да. Надо это сделать. И вообще, слишком уж она чувствительна! Зачем делать из мухи слона? Многие поступили бы на её месте точно так же! Нельзя быть размазней — надо действовать рационально!
И вдруг в ночной больничной тишине ей послышалось... Что это? «Мама, а бывают черные дожди?..» А, это же «Колыбельная». Так пела Веслава Дроецка в песне о ее малышке-сыне на голубой гибкой пластинке.
Или просто в ушах звенит?
Черный дождь для ЕЁ ребенка?
Нет! Нет! Это же её первый ребенок. Ребенок от любимого человека! И, в конце концов, он тоже уже живой... Наверное...
Неужели она сделает это... ТАКОЕ? Как же можно? Это ужасно, этого нельзя, и она этого не сделает! Это же противоестественно… запредельно! Она не будет этого делать!
Нет! Нет!! Что она здесь делает? Надо собраться и уйти — немедленно!
Нет, конечно, нет, конечно, не сейчас... немедленно нельзя, нужно дождаться утра — и все! И она уйдет! Все равно она рано утром уйдет отсюда, и это будет целиком ее решение — только её! ...
Она убеждала себя в том, что надо так поступить, но в глубине души знала: этого она не сделает.
Стоило ей только подумать о том, чтО её ждет утром, как резко перехватывало дыхание, и становилось трудно дышать.
Больно. Горько. Стыдно.
Боль пронизывает. Страх обжигает. Стыд рвет на части.
А из темноты только беспощадный черно-серый ветер рвется в окно, заходится весь в стариковском хриплом кашле курильщика, стучит огромным черным кулаком в стекло, да пляшет, дрожит перед затуманенными глазами тонкая призрачная сетка черного дождя.
Она закрыла глаза, но легче от этого не стало.
Наоборот. Появились и начали беспорядочно сменять друг друга картины упоительной антрацитовой ночи, стонавшей, всхлипывавшей от беспробудного наслаждения. А потом эти картины оттесняли, выталкивали, надвигаясь, сцены из любимого балета «Вальпургиева ночь».
«Как странно», — отрешенно подумала она. Раньше ей казалось, что звонкие колокольчики звенят радостно, нежно — ведь они ласковые, добрые. А оказывается, они коварные, злые, звучат ехидно, насмешливо… Да они просто издеваются!
Отчаяние. Досада. Сожаление. Горечь. Страх, не отпускавший ни на минуту.
Била наотмашь, пронзала мысль: жизнь обманула. Жизнь подвела.
Да, но...
Нет. Так — надо. Другого выхода нет. И вообще — она не будет делать из мухи слона, нет. Все-таки она чересчур уж чувствительна! Так нельзя. Дело-то ведь житейское.
«Да» и «нет» сначала посидели на трубе, потом вволю покатались на огромном чертовом колесе, после чего оба шалуна одновременно спрыгнули, покувыркались и тут же затеяли игру в салочки.
Отчаяние. Досада. Сожаление. Горечь. Страх, не отпускавший ни на минуту.
Вот беда! Ну, как же, наконец, избавиться от этого проклятого, липкого, унизительного, пронизывающего все её существо страха? Одолел страх!.. Ну почему она такая трусиха? А еще неотступно преследовало чувство вины — ...перед собой, перед ним.
Темная зимняя ночь. Снежная буря — вон как завихрило, небо черно. Но как же так — ведь сегодня же был еще октябрь, дождь, осень?
Время споткнулось и со всего размаху шлепнулось лицом прямо в грязь. Время перестало отсчитывать минуты и секунды — оно сделалось неподвижным, оно остановилось.
Воронка страха и неуверенности затягивала ее все глубже.
Ещё оставалась безумная, очень слабая надежда: а вдруг все-таки в последний момент произойдет что-нибудь… ну неизвестно что — и можно будет изменить ужасное решение?
И, конечно же, точно в свой срок явилось хмурое бессердечное утро.
И, конечно же, опять длинный гулкий шланг коридора.
ТА Дверь.
От страха её снова сильно затошнило. В тягостном, полном вязкого первобытного страха, ожидании она присела на самый краешек одного из трех сдвинутых, так что получилась скамейка, стульев, поставленных в коридоре перед этим УЖАСНЫМ МЕСТОМ.
Еще немного ожидания на этой шаткой скамейке. Сердце выскакивает из груди, в горле пересохло, руки ледяные, дрожат, ее тошнит, знобит, кружится голова, и кажется, что болит все тело. Безжалостная и унизительная, бьющая по чувству самоуважения и достоинства реальность у порога. Небольшая операционная. Оттуда не доносится ни звука. Тихо. Мертвая тишина. Идет операция.
Всё. Конец. Дверь открывается.
Медсестра помогает выйти, сопровождает по коридору до палаты, крепко поддерживает под руку предыдущую жертву:
— Вы дойдете сами или давайте подкатим кресло?
— Дойду...
Ой, какой слабый у женщины голос… А лицо у нее бледное, и возраст определить невозможно.
— Следующая? Проходите!
А, ну, вот и конец. Решение было принято — захлопнулась клетка! Никуда не денешься. Нож гильотины...
Бесповоротно. Все! Это просто жестокий и циничный человеческий конвейер. Врач, хирургическая медсестра. Еще немного страха... но уже совсем другого страха.
Короткий осмотр. Голос врача — густой, полный сил, спокойно-безразличный:
— Так, это будет десять, нет, уже скорее одиннадцать недель... ладно. Да, сейчас, начинаем. Маша, все готово? Давай ей маску...
Потом высокий белый потолок вдруг как-то опасно приблизился, закружился, завертелся, завернулся в большую страшную светящуюся воронку с полыхающими внутри огнями — и жжж-ж… — втянул ее в себя всю...
Вот и все. Вздох облегчения — и пустота.
А под дверью поджидает своей очереди на экзекуцию следующая страдалица.
Потом еще, и еще, и еще...
Все, кажется, пронесло! Она лежит в огромной палате. Кроме нее, здесь еще более десятка таких же, как она, женщин. Разных, совсем молодых и уже не очень, и без возраста, и совсем, как ей показалось, поношенных.
Они еще отлеживаются после операции или уже совсем привычно ходят туда-сюда в принесенных из дома халатах, снуют, сидят, полулежат, лежат, спят, болтают, ходят к телефону, звонят каждый час, проверяют, дома ли мужья и чем они там занимаются, без жен, и не ускользают ли они от их недремлющего ока, и смотрят ли за детьми, и накормлены ли , и сделаны ли уроки у детей....
А еще сплетничают, перечисляют признаки, по которым можно узнать совершенно точно, не изменяет ли муж, есть ли у него любовница... И обсуждают, как лучше его удержать в семье, и как женить на себе любовника или хотя бы подольше удержать его рядом, и спорят насчет наиболее надежных методов предохранения… Ну, чтоб хоть не каждые три месяца залетать, потому что ведь уже надоело сюда попадать — мучение одно и переживание! И потому что:
— Ты все поняла, Барышева, ну, сколько уже можно? Ведь ты просто как на работу сюда приходишь. Чтоб больше я тебя здесь не видел, по крайней мере, ближайшие полгода! Не возьму больше — рожай уже, наконец, или иди куда хочешь! — вот как ей врач-то сказал, а куда ты от этого денешься!
— Ну да, точно! Слушайте, девочки, и ведь знаете, главное, ничего не помогает, — перебила ее другая женщина, лежавшая на кровати в самом углу палаты и листавшая какой-то журнал в яркой обложке. — Вот я, к примеру, два месяца уже по одной немецкой книжке дни считала, считала, и по всему выходило — безопасные несколько дней! Девчонки, ведь все же вроде бы как в книжке сделала. Ведь у нас уже двое детей, и муж-то мой ни фига об этом не думает — ему бы только вперед... А иначе – так он ведь на сторону пойдет. По-моему, у него кто-то уже и есть: нам все звонят по вечерам, и когда я трубку беру, молчат... Дышит она, понимаете?.. Вот гадина!
— Вот-вот, точно говоришь! И у меня точно так же, — вступает в разговор еще одна женщина. — Все они одинаковы! Гады... Им бы только свое дело сделать... Мужику-то что, ему лишь бы удовольствие лишний раз получить, он же особо и не думает ни о чем, и ему, конечно, лучше без резинки-то, и не ему потом, если что, в больницу на аборт идти... Так ведь, девчонки?
— Ладно, девочки, чего жаловаться! Сейчас еще ничего — хоть с наркозом делают, не то, что еще совсем недавно, по живому ведь раньше драли! — откликается совсем молодая девчонка, сидящая на кровати у самой двери палаты.
— Так ничего хотя бы не чувствуешь...
— И ничего-то ты не знаешь, Аньк, молодая еще совсем! — вставляет реплику ее соседка, женщина неопределенного возраста, с унылым и каким-то помятым лицом. — Это только в этой больнице, ну, и еще в нескольких так, а в остальных-то — кошмар, по-прежнему без наркоза делают, и попробуй еще заори.... Вот поэтому все сюда и стремятся попасть, — назидательно заканчивает она.
— И чего уж, газа этого им, что ли, на обезболивание жалко, как его там? Не помню... закись какая-то, дрянь в общем... Да ладно, чего там говорить! Так вот, а я... Что я говорила-то, а?.. А, ну, в общем, результат моих экспериментов — вот он, налицо! Опять я сюда попала, уже второй раз в этом году, и значит, врут все в этой книжке немецкой. У моего-то, знаете, какая любимая присказка: «Он пошутил — она надулась», во как! Ему бы хоть раз сюда попасть!— тяжело вздохнув, заканчивает женщина, читающая иллюстрированный журнал, тяжело поднимается с кровати и идет в коридор звонить мужу.
И еще, и еще шепчутся, рассказывают о своих и чужих мужьях и любовниках, вяжут шапочки и кофточки, вяжут фразы и рассказы…
Кончено! И страх тоже как будто ушел, беззвучно затворив за собой дверь и не попрощавшись. Только вот ее многомерный цветной мир что-то поблек, потерял объем и краски, стал плоским, черно-белым, как старое кино. Ладно еще, хоть не немое.
А за окном снова стояла черная ночь, немая, слепая. Шел сильный дождь, стучал по крыше больницы, по жестяному карнизу палаты.
Утром в палату пришел врач, осмотрел всех и отпустил домой.
ЕЕ больше нет. Или ЕГО?
Она так и не узнала. Ребенка, который приехал с ними из совхоза «Московский», уже не было.
«Может быть, так лучше, — утешала она себя. — Очень несуразными были бы у НЕГО мать и отец. И вообще... Зачем было делать из мухи слона? Подумаешь, тоже! Дело-то, как говорят, житейское».
© Лана Аллина
Это также отрывок из моего романа "Воронка бесконечности".
Фотография взята с сайта по адресу:
http://www.diary.ru/~drakaina/p90541652.htm