Той осенью на озере в небрежном поселке мы отдыхали втроем. Вернее сказать, мы отдыхали с ней вдвоем, и он отдыхал с нами. Он был взрослее меня, но вел себя так, так, как будто я был его старшим братом. Он был опытнее меня, пережил больше. Но даже в кино, когда мы втроем смотрели комедию, он в смешном месте начинал смеяться чуть позже меня – на миллисекунду позже, словно ловил мою эмоцию, убеждался, что его собственная созвучна моей, и он может уверенно хохотать.
Я думаю, он любил ее. Нет, это не был треугольник. Он любил ее по-другому, чем любит мужчина. И по-другому, чем я. Ему, как коту, было уютно рядом с нами. Как тому коту, который ложится в коридоре на равном расстоянии от комнат, в одной из которых нахожусь я, в другой – она. Да, он любил ее. Это было видно, как он делает яичницу утром, наслаждаясь, что она рядом сидит с газетой и нараспев – словно стихи – читает программу телепередач. Он наслаждался тем, что мы сидим рядом с ним оба. Но я готовил удочки, чтобы пойти на утреннюю рыбалку. А он рассказывал ей, как в армии делал яичницу из яиц, которые украдкой приносила ему венгерка из села, где стояла их танковая часть. Он делал яичницу для нас троих, но бережно нарезал помидоры, но аккуратно сыпал в сковороду кинзу для нее.
Он любил нас. А я, наверное, любил ее. Я пытаюсь это почувствовать, вспоминая свое восхищение от того, как она боролась с газетой, с которой на равных с ней боролся морской ветер (да, это было не озеро, это было море). Я пытаюсь нащупать это чувство, вспоминая свою гордость, когда приносил ведерко рыбы, и она доставала из ведра серебристую добычу, каждым движением рук восхищаясь тем, какие рыбины большие и красивые. Я пытаюсь понять это, вспоминая свои ощущения, когда я – словно забывшись, позволял где-нибудь на людях своей нескромной руке совершенно непозволительное действие, а она с почти искренним испугом мою руку отталкивала. Но так отталкивала, что тем, кто в это время видел нас, становилось ясно, насколько я нескромен, а она испугана. И светилось в этом испуге столько заметной женской хитрости, что было вовсе не обязательно смотреть ей в глаза, чтобы понять, что я, наверное, ее очень люблю.
А он любил нас. На берегу он сидел чуть поодаль и грелся от того, что, не видя и не слыша нас, как бы решает этюд на запачканной песком шахматной доске. Но никогда не доходил до шаха, уплывая взглядом с напряженным птичьим крылом.
Да… Но романа не получилось. По двум причинам. Первая – она исчезла. Нет, здесь нет даже затравки для привычной читателю интриги. Ее просто не стало с нами. Я даже не могу написать, мол, она уехала. Мы не ссорились. И отпуск у нее не кончался, если она была в отпуске, в чем я не уверен.
Ее не стало. И уже к вечеру морской вечер не шелестел газетой, наверное, потому, что это все же было озеро, а не море. И газета уже не пахла ее руками.
Я сказал ему, поедем со мной, ну, например, в Круловец (почему бы и не в Круловец?). Он, не вдумываясь в это движение, покачал головой. Не было в этом движении нежелания ехать со мной. Было легкое недоумение, что мы там вдвоем будем делать.
– Нет, я лучше останусь здесь. С вами.
Не знаю, куда уехал я. Романа не получилось. Я не написал его. Каждый вечер, выключив новости, я закрываю глаза и пытаюсь начать его. Но не получается – просто обычно я превращаюсь в морской ветер и улетаю туда. К нам.