Клац-клац… Это бьются друг о друга красные деревянные четки в руках молодого парня с моего района. Четки перекатываются между пальцами вверх и вниз, вправо и влево.
Я не знаю, как зовут этого человека. Он стоит вместе с друзьями на одном из перекрестков, пропитанном мочой, бензином и сигаретным дымом. Автомобили проносятся один за другим, вздымая вихри из пыли, которая опускается грязным саваном на парней, обсуждающих важные вопросы. Они одеты по моде в синие спортивные штаны с полосками и разноцветные олимпийки, их вихры похожи на петушиные гребни, в их глазах столько самоуверенности и какой-то веселой обреченности.
Парень отчаянно жестикулирует, выбрасывая перед собой руку с четками. Его четки щелкают, давая понять остальным, кто здесь главный. В нем определенно что-то есть. Русые волосы, спортивная фигура, волевой подбородок, не злые, но решительные глаза. Глаза – это главное. Я уже умею отличать людей по глазам, я могу увидеть всю дальнейшую судьбу человека в его зрачках. Глаза этого парня мне определенно нравятся. В них есть трагедия и героизм. Если бы он родился в двадцатые годы, то в войну не задумываясь бросился бы под танк со связкой гранат. Или со штыком перешел бы линию фронта, убил двух часовых и взял «языка» – вражеского офицера. Но он родился в начале восьмидесятых и теперь стоит на ссаном перекрестке, рядом с хачевской лавкой, в которой продают тухлые овощи. Плохое время для героев, как сказал бы в далеком будущем один мой хороший, но теперь уже мертвый друг.
Я, короткоштанный ученик начальных классов, пристально наблюдаю за парнями и ловлю каждое движение четок. Мой наблюдательный пункт находится в садике, что в двухстах метрах от перекрестка. Садик оборудован качелями, маленькой каменной крепостью и другими детскими приспособлениями, рядом с которыми я и мои сверстники каждый день играем в догонялки, городки или стреляем друг в друга рябиной из напалечников. Вот и сейчас я со смаком оттягиваю резиновый кончик напалечника, раздается хлопок и вот уже красное неотстирывающееся пятно остается на белой майке моего противника, пробегающего мимо. Он разворачивается и мчится на меня, мы валимся на мокрый от дождя песок, награждая друг друга градом ударов, и орем всякий несвязный бред. Взоры всего садика теперь обращены на нас. Я дубашу своего противника по хребтине, сидя на нем верхом. Мне нравится играть в войну, нравится бить и стрелять. Возможно, в будущем я стану солдатом. Девчонки смотрят на меня с восхищением, другие мальчишки с завистью, а молодые мамаши с колясками, естественно, с негодованием и осуждением.
И только парни с перекрестка не обращают на нас никакого внимания. Они заканчивают разговор и, видимо о чем-то договоришься, скрываются в подвале продуктового магазина на углу дома. Проходит пара минут, и вот они с бутылками пива скрываются в близлежащем сквере.
Вечером я прошу маму, чтобы она купила мне такие же деревянные четки, как у того парня, если я не получу троек в этом месяце. Но она говорит, чтобы я не брал пример со всяких бандитов, а привычка играть четками пришла из блатного зоновского мира, поэтому никаких четок мне не видать. Еще мама говорит, что если увидит меня хотя бы в радиусе 50 метров от этих парней, моей заднице придется несладко от увесистого ремня, оставшегося от папы.
Примерно через неделю я возвращаюсь вечером домой из музыкальной школы, захожу в подъезд и чувствую в темном углу под лестницей чье-то присутствие. Мой портфель прижат к груди, закрывая сердце, а из тьмы слышится полупьяная возня. Несколько раз мне потом в жизни приходилось видеть направленный на себя нож, но первый раз самый запоминающийся. Человек лет пятидесяти с совершенно безумным видом надвигается на меня с раскладным перочинным ножом, шепча какие-то заклинания. Возможно, он хотел, чтобы я стал его сакральной жертвой, которая принесет облегчение и расчистит грязь жизненных неурядиц. Языческое жертвоприношение помогло бы ему найти свой путь, избавиться от алкоголизма и начать свой бизнес, а потом стать мэром нашего городка. Почему бы и нет?
Когда на тебя направлен нож, ты чувствуешь смерть. Чувствуешь, как она холодной рукой хочет ласкать твое тело, выпуская на волю красную жизнь. Каждый человек хоть раз умирал во сне от насильственной смерти. Ты долго бежишь от убийцы, пытаясь спрятаться, но потом тебя догоняют. Ты начинаешь чувствовать холодное лезвие своими мышцами, как вдруг внезапно просыпаешься, судорожно ощупывая тело на предмет новых дырок.
В тот момент я кричал. Я звал маму, как и все в таких ситуациях. Я понял, что больше никто не сможет меня спасти. Тьма подъезда, безумное лицо бедного алкаша, шепчущего «тихо-тихо» (стандартная уловка для того, чтобы жертва смирилась со своей участью) и лезвие ножа, который ты даже не видишь, но чувствуешь всем телом.
Мне показалось тогда, что вся ситуация длится целую жизнь. Пьяный идиот надвигается на меня, а я не могу сдвинуться с места и открыть дверь, потому что боюсь повернуться к лезвию спиной. Я пячусь к двери, почти спотыкаясь о порог и падая в темную бездну.
Неожиданно с верхнего этажа раздаются шаги. Веселый топот молодых ног, выбегающих на улицу.
– Эй, что это здесь за фигня? – топот перевоплощается в паренька с четками, которого я видел неделю назад.
Увидев всю ситуацию и не дожидаясь ответа, он бросается на конченного типа. Пара ударов слева и справа по челюсти и алкаш забивается под лестницу, роняя лезвие. Парень с четками добивает его ногами и подбирает нож.
– Пригодится, – как бы оправдывается он.
А потом уже спрашивает меня с какой-то заговорщической интонацией в голосе:
– А ты что, испугался?
Но я не могу ответить, а только лишь бегу вверх по лестнице. Скорее унести свое спасенное тело в тепло двухкомнатной хрущевки, поближе к конструкторам «лего», теплу кота и взволнованному взгляду матери.
Я больше не хочу никого бить, не хочу причинять боли, не хочу выходить на улицу, не хочу быть солдатом… В тот же день я заболеваю гриппом и лежу в кровати целую вечность, равную одной неделе.
В первый день после болезни я иду в школу, встречая по пути дворового пацана Пашку, который прогуливает очередные уроки.
– Привет. Ты в школу?
– Да.
– Прикинь, около магазина на перекрестке труп лежит.
– Да ладно?
– Да, там ментов полно сейчас. Иди лучше через сквер.
Не слушая пашкиных наставлений, я иду через перекресток. Там действительно много милиции, зевак и прочего уличного сброда. На холодном и грязном асфальте лежит что-то черное. Что-то завернутое в черный пластиковый мешок. Крови не видно. В воздухе нет звуков и запахов. Есть только очень толстая изувеченная русская тишина.
Не видно ни лиц, ни очертаний людей, лишь силуэты в утренней мгле движутся, преодолевая гравитацию. Серые стены, и серые силуэты.
Где-то вдалеке я слышу лай собак, кремлевские куранты из телевизионного экрана какой-то квартиры бьют очередной час. Все предметы подвержены эффекту сепии.
Даже белая кисть руки, которую почему-то не удосужились закрыть пакетом, кажется немного поблекшей.
Некогда белая кисть руки с зажатыми в ней красными деревянными четками.