Где и когда похоронили доктора и его жену, никто не знал: родственников в городе у них не было, а спрашивать у власти никто не решился, еще держи потом ответ, чего интересуешься.
Трагедия, случившаяся в этом доме, еще больше окутала его мрачной тайной и, даже спустя годы, повзрослев, мы, если случалось в вечернее время оказаться возле этого мрачного дома, пролетали мимо него стрелой.
Приближение фронта ощущалось во всем. Теперь фашисты расстреливали людей в нашей стороне, на опушке леса. Здесь нашли смерть и городские, и те, кого вылавливали в лесах — «лесных братьев», партизан. Мы всегда прекращали играть, когда раздавалась частая стрельба, как будто кто-то горохом бил по стенке.
Самое главное, фашисты и в этом деле соблюдали порядок: прозвучит ружейный залп, пройдет несколько минут — следующий, потом еще, еще. По количеству залпов можно было судить, сколько, примерно, людей расстреляли. Их по десятку подводили к ямам. Такие детали нам выкладывали мальчишки, которые не могли удержаться, чтобы не поглядеть, как расстреливают.
От нашей улицы, считай, рукой было подать до опушки, да и пробраться незамеченными — по сосняку-то! — пару пустяков. Другое дело, угадай, когда привезут на расстрел! А вот если вели мимо нас по Московской, тут уж можно было успеть опередить колонну, если податься напрямки, мимо русского кладбища, потом пересечь открытое поле, бывший аэродром. Однако еще надо было хорошенько спрятаться, чтобы самим все видеть, но быть невидимыми для конвоя. Мы, девчонки, на это были не способны. И так за войну натерпелись всяких ужасов, скорее бы все закончилось!
С каждым днем в городе становилось все больше машин. Они снова, иногда целыми колоннами, шли вдоль Московской, правда, теперь в сторону Двинска. Солдаты ехали на грузовиках понурые, не слышно было ни их губных гармошек, ни бравых немецких песен. Уезжали и те фашисты, что были расквартированы по домам, за одним таким бабушка и устроилась прибирать, деньги за это получала, а теперь лишилась и этой работы.
Уже несколько дней воздух снова гудел от далеких взрывов, они раздавались то со стороны нашего бора, то из-за Двины. И небо стало неспокойным, там шныряли самолеты.
Фронт неумолимо приближался к нашему городу. В какой-то день над нашими головами в небе пронеслись сразу штук семь самолетов со звездочками. Мы повскакали с земли, стали махать им вслед руками, как будто на таком расстоянии нас можно было разглядеть! Раз красные наступают, значит, скоро конец войне, и домой вернутся все, кто на фронте. И жизнь станет снова прекрасной! Про то, что еще впереди жаркие бои, и войне конца-края не видно, никто из нас не хотел думать.
А вскоре мы с бабушкой ранним утром по тропке вдоль Двины снова ушли на лесной кордон, где жили в начале войны. Дядя Витя был там уже несколько дней. Бабушка отправила его, боясь, что и он «загремит» в Германию.
Снова в землянку набилось человек пятнадцать. Однако стоял июль, спать можно было прямо под елками, правда, по утрам и вечерам донимали комары. Сюда от города доносились звуки близких боев, но лес надежно оберегал нас.
Когда звуки взрывов стали удаляться, бабушка поспешила домой. Хотя немцы ни одного селения не сдавали без боя, но война пощадила наш, маленький городок. Разрушения, конечно, были, но уцелели многие давние каменные постройки в центре города, да и частные дома в большинстве остались нетронутыми. Во всяком случае, на нашей Стрелковой ни один не пострадал.
Бабушка часто плакала, и нам становилось ее очень жалко. Действительно, были у нее три сына, а теперь остался один. И тот - полкалеки. Болюсъ «сгинул», как она не раз говорила, папа — неизвестно где, один дядя Витя, но он без ремесла не добытчик, а нас-то кормить надо!
Через неделю-другую произошло еще одно событие, заставившее нас с Ядей и радоваться, и плакать. Мы сидели за столом в нашей гостиной, а нас бабушка именно там кормила, чтобы мы «не мешались под ногами». Сама обедала на кухне одна. Стукнула калитка, и мимо окна промелькнула чья-то голова, затем в прихожей раздались громкие голоса.
Потом дверь к нам распахнулась, на пороге стояла какая-то женщина и молча смотрела на нас. Я ее не знала. Стриженые, как у мужчины, волосы, сама худая, как жердь. Грязно-коричневая вязаная кофта болталась на ней, как на вешалке. Чего бабушка пустила попрошайку прямо в дом? На нее никак не похоже!
Вдруг Ядя вскочила, отбросив ложку так, что та подпрыгнула на столе, закричала:
- Мамочка!
Теперь и я стала ее узнавать. Я-то запомнила маму молодой, а стояла пожилая женщина. Сестра прильнула к ней, обхватив маму.
руками. Я тоже подошла. Мама притянула нас к себе, крепко прижала к своему животу, а он дрожал мелкой-мелкой дрожью. Мы тоже плакали.
Не обошлось без бабушки. Она протиснулась в комнату, оторвала нас от мамы, толкнула к столу, а маму развернула и отправила за порог.
— Раньше слезы надо было лить. Головы нет... Дальше мы не слышали слов. А потом увидели мамину макушку из окна, она, уходя, даже не посмотрела на нас!
Это все бабушка! Она маму не любит, вот и прогнала. И мы с того дня совсем перестали ее любить. И слушаться тоже перестали, хотя за это нам крепко попадало. Ругая или наказывая нас розгами, она часто в сердцах бросала «босяцкое вы отродье», за что Ядя потом тихонько ее проклинала.
А я не могла понять, почему сестра так злится — мы ведь, действительно, все лето бегаем босиком! А еще мы обиделись на маму: почему не забрала нас. И только позже узнали, что зря обвиняли ее. Она и не могла, оказывается, нас сразу забрать, так как должна была снова ехать в Двинск, где ей предложили ту же работу. Надо было заработать хоть какие-нибудь деньги, чтобы прокормиться, в нашем городке попробуй — заработай!
И снова потекла обычная жизнь, голодная, но свободная. Мы с утра убегали на улицу. Дома на столе нас поджидали два куска хлеба, а на плите стоял чугунок с супом, но ни то, ни другое мы не имели права трогать до самого обеда — вдруг бабушка вернется из города раньше и проверит! Когда голод нас совсем одолевал, мы шли к грядкам и выискивали в зеленеющей полосе морковки самые толстые хвостики, обтирали их о подолы платьев и тут же съедали. Голод отступал, можно было дотянуть до обеда.
В сентябре заработала школа. Она открылась через дом от нас. В нем проживала семья Клементьевых, а их дочка Клавдия Алексеевна и до войны была учительницей. Она-то и собрала ребят близлежащих улиц на занятия.
В школе, хотя все классы были в одной комнате, и разные уроки вела одна Клавдия Алексеевна, все было по-настоящему: черная грифельная доска, учебники, правда, потрепанные и пахнущие плесенью, ведь все это время они пролежали закопанными у Клементьевых в огороде. Каждый день ребятам выдавались карандаши и, хоть мятые, но чистые листы аккуратно нарезанной серой оберточной бумаги. Учебники и карандаши уносить домой не разрешалось, зато и домашних заданий не было.
В школу ходила Ядя, обо всех событиях школьной жизни сестра рассказывала после уроков. У них, как в настоящей школе, после каждого урока были переменки. Я даже слышала, когда там звенел звонок, тоже самый настоящий, правда, только тогда, когда он сзывал с перемены: ведь на перемену его подавали в доме.
Ядя подбегала к окну, чтобы проверить, все ли у меня в порядке. Выйти на улицу я не могла — меня запирали на замок. Наверное, правильно, ведь в город откуда-то понаехал целый табор цыган, они ходили по домам, гадали и выпрашивали одежду и веши. А я могла и убежать куда-нибудь, оставить дом открытым. Доверия мне еще не было. Да так и лучше.
Я на целых полдня становилась полновластной хозяйкой нашей единственной куклы Кати. У нее был отбит нос, и почти стерлись глаза, но другой «настоящей» куклы у нас не было, и мы Катю очень любили. Она даже в землянке была вместе с нами! Зато мы часто мастерили для нее «деток» из разных тряпочек, набивали туловища слежавшейся и пыльной ватой из старого одеяла, которое тоже сопровождало нас в лесных путешествиях и совсем износилось.
Самым увлекательным занятием было сидеть на кровати и вырезать из лоскутов кукле разные платья. Мне оставляли ножницы и ворох цветных лоскутков, их у бабушки на чердаке валялся целый мешок. Правда, после войны эти тряпки очень даже пригодились. Бабушка из цветных ленточек вязала круглые коврики и вместе с дядей Витей продавала их на базаре. На эти деньги мы и кормились.
Сидя на кровати, я с увлечением кроила разные наряды, а Ядя вечерами их сшивала. Единственную в доме иголку мне не доверяли — потеряю, а она стоит целое состояние, которого у нас не было.
Правда, я так много возилась с Катей в первые школьные дни, что вскоре уже смотреть на нее не могла. Других игр в доме не было. От нечего делать я подолгу сидела на подоконнике и наблюдала за улицей. Днем прохожие появлялись редко, зато на наш песчаный «пятачок», что ни день, высаживалась целая ватага веселых драчливых воробьев.
Они смешно купались в песке, старательно отряхивали его с перьев и часто затевали потасовки - ну совсем как мы, девчонки, когда вдруг, поссорившись, начинали обсыпать Друг друга песком и дразниться. Дразнилки у нас были очень ядовитые, обидные, но они не относились к каким-то конкретным людям, а больше к национальностям. И неважно, у кого какая национальность была на самом деле, для нас это не имело значения. Главное — нужно было успеть первым прокричать самую задиристую дразнилку и убежать за ворота, прежде чем в тебя полетят комья песка. Однако, если спустя полчаса мы снова собирались на том же пятачке, то начинали играть вместе как ни в чем не бывало, — до следующей ссоры.
Вот и воробьи то ссорились, то мирились. А главное, они были маленькие, пушистые и смешные, их так хотелось подержать в руках, погладить, а у нас никого не было, даже кошки. Вообще-то и у наших подружек тоже не было, так что не обидно. И все же, если у меня была бы кошка, я с нею не скучала. Но кормить ее нам было нечем.