А теперь я игрушечной стала,
как мой розовый друг какаду...
Анна Ахматова
Если бы не перепутала станционные платформы, ничего бы примечательного о том жарком августовском дне не осталось, но, не заметив ошибки, я юркнула в подземный переход и примостилась в пустой электричке. За окном вагона мне открылась необычная картина: лавочка, на ней молодая женщина в розовом купальнике, на груди её серая собачонка, похожая на той-терьера, но почему-то с лишённым живости, неподвижным хвостом. Этот висевший без признаков жизни хвост меня не на шутку озадачил, приковав внимание. Между тем, дама ухватила собачку за шиворот, та повернула к ней мордочку и, показалось, лизнула хозяйку в лицо. «Но почему же пёсик не шевелит хвостом? — мучилась я вопросом. — Неужто атрофирован?»
Через минуту женщина посадила собачку рядом, достала из рюкзака блокнот, ручку и, склонившись, стала что-то записывать, при этом обнажив грудь, незагоревший животик и свисавший с трусиков-шортиков совершенно нелепый тряпичный белый цветок размером с георгин. И тут, переведя взгляд на собачку, я остолбенела: на меня уставились огромные, не соответствующие мелкой собачьей породе, остекленевшие мёртвые глаза. Аж поперхнулась: «Да это же игрушка!..»
От потрясения в голове вмиг прояснилось: да что же это я сижу в пустом вагоне, а на другой платформе народ толпится? Помчалась через подземный переход обратно и успела в подошедшую электричку, нарочно подгадав за «дамой с собачкой», оказавшейся миловидной миниатюрной блондинкой лет 30 с добрым детским взглядом. Она шла по вагону свободно и естественно, по-матерински теребя рукой лёгкую меховую шкурку детёныша, с лицом мадонны, не знавшим ни косметики, ни помады, и, несмотря на оголённую грудь, в ней не было и намёка на вульгарность — сущее дитя, не ведающее чувства стыда.
Девушка села у окна, повернув голову игрушки к заоконному пейзажу, и что-то тихо той объясняла, втолковывала, спрашивала, сама же отвечала, порой от избытка чувств прижимая собачку к груди и целуя в нос. Всю дорогу она общалась с ней, иногда пеняла за что-то, укоризненно хмуря бровки.
Сидевшая рядом со мной пожилая дама, возмутившись внешним видом пассажирки, с осуждением зашептала на ухо спутнику: «Смотри, как вырядилась, и не стыдно...».
Когда электричка подкатывала к Купчино, все поднялись и медленно, в ритме «Болеро» Равеля, направились к выходу. Оказавшись рядом с хозяйкой игрушки, я кивнула на собачку:
— Смотрю, вы не расстаётесь с ней...
— Нет, никогда, — охотно, звонким девичьим голосом отозвалась девушка.
— И как же зовут вашего «ребёнка»?
— Маркиз, — она привычным движением за шкирку повернула ко мне кошачье-собачью мордочку с зелёными пуговичными глазищами.
— Наверное, в Павловском парке гуляли? — пялилась я на Маркиза, пытаясь определить его видовую принадлежность.
— Мы не только там гуляли, мы и в Пушкин с ним ездили. Дома же он ничего интересного не видит, только на диване весь день лежит... — хозяйка кото-пёсика явно радовалась общению и стороннему интересу.
У турникетов мы с улыбкой расстались, как давние приятельницы. Девушка повернула к жилому району, а я к метро, со щемящим в солнечном сплетении заклинанием: «Только бы никто не обидел это чудо...».