И вот оказалось, что мы едем не через Москву и Казань, а по северной дороге через Кировскую область. Пришлось ехать до Свердловска. На станции Свердловска вышел я из вагона, а что делать дальше? Пошел я к военному коменданту, рассказал ему, что я по ошибке приехал в Свердловск, так как поезд шел не через Москву и Казань. Комендант отвечает мне, что помочь он не может, что билет у тебя до Златоуста, вот доехать тебе до Златоуста я помогу на следующем поезде, а в Казань не могу, нет у меня таких прав. Пришлось мне самовольно зайти в тамбур вагона поезда, идущего в Казань. И вот так в тамбуре вагона я и приехал в Казань, и никто, ни кондуктор, ни контролер меня не беспокоили.
Сошел я с поезда в Казани, рассчитывая зайти к двоюродной сестре Анне Никитичне, у которой я был, когда уезжал на фронт (об этом я писал выше), а жила она с мужем Павлом Васильевичем Елистратовым тогда в доме около гостиницы «Казань». Пошел я в камеру хранения на станции «Казань», чтобы ненадолго положить там свои вещи. Но там мои вещи принять отказались, придумывая разное: что вещи не запираются, и вот в такой упаковке вещи не приму, и если с вещами что случится, ему придется отвечать за них. Я его просил чуть не плача принять вещи, что я приду за вещами не позднее одного часа. - «Нет, не приму». В конце концов, упросил его и оставил свои вещи в камере хранения и пошел к сестре. Пришел в дом, где она жила, когда я поехал на фронт, но они уже там не живут, уехала во Фролово. И я поехал в Адмиралтейскую слободу, где жили до моего ухода на фронт моя троюродная сестра Шура с мужем Сашей (почему-то его все звали Ленькой) Андреевы. Приехал к ним, они дома (вернее в барачном доме). Этот барак был около завода, делавшего самолеты – «кукурузники», а затем стал делать вертолеты. Переговорил с ними и поехал в камеру хранения за вещами. Отдал он мои вещи мне, смотрю – а в вещмешке огромная дыра, вроде прогрызана крысами. Он меня и слушать не хочет: «Ведь я тебе говорил, а ты все-таки настоял. Ну что поделаешь? Забрал я вещи и вышел из камеры хранения на улицу. Развязал я вещмешок, обнаружил, что там нет хромовых сапог, связки колбасы. Вот так они встречали фронтовиков, надеясь поживиться!
Погостил я у Шуры и поехал в Чирки, взял с собой вещи – что-то подарить сестре Дуне и племяннику Вите, сыну моего брата Феди, погибшего на фронте. Доехав на поезде до станции Кильдуразы, выхожу из вагона, смотрю – стоит сноха Маша (жена Феди) с племянником моим Витей. Поздоровались, они пригласили меня на квартиру. Маша вроде работала на станции, и жили там на квартире. Переночевав у них, мы все трое пошли пешком в Чирки. Зазвала она меня в дом к ее матери Анне Митрофанычевой, собрали на стол выпивку, закуски, и вот появляется моя сестра Дуня. Обнялись с ней, и она повела меня в наш дом. Наш дом оказался без железной крыши – сноха Маша продала эту железную крышу. Дуня оказалась в Чирках одна, без детей своих. Я так и не знаю, как она узнала, что я приехал и нахожусь у матери Маши в Чирках.
…………………………………………………………………….
В А.:
К сожалению, отец не рассказал об одном случае, который произошел во время посещения им Черков. Его бывшие школьные учителя пригласили его в гости. Он был человеком бывалым, прошел войну, жил в Германии – им все интересно, обо всем расспрашивают. И вот кто-то задал вопрос: «А что, неужели в Германии все были фашистами?» Отец возьми да и ляпни: «Да нет, конечно. Ведь у нас в Советском Союзе не все же коммунисты». Эти слова вызвали неожиданную реакцию: за столом вдруг установилась гробовая тишина, а затем все вдруг стали торопливо расходиться.
Этот эпизод ярко иллюстрирует обстановку того времени и настроение людей. Люди слишком хорошо знали, что бывает с теми, кто болтает лишнее. Конечно, отец ничего антисоветского не сказал – никто ведь не утверждал, что у нас все поголовно, до последней неграмотной старухи состояли в партии, но ведь при желании его слова и так можно истолковать, что, дескать, он утверждал, что у нас не все поддерживают советскую власть (что, кстати, тоже было правдой). И если бы за столом оказался доносчик, да напиши он «куда следует», не поздоровилось бы не только отцу, но и всем, кто сидел за столом – за то, что не донесли.
…………………………………………………………………………….
Переночевали мы, можно сказать, в нашем заброшенном доме без крыши и пошли в Большефроловские Выселки к сестре Дуне. Она там жила с детьми Борей, Иваном, Маней. Муж ее Павел еще не демобилизовался с фронта. Вечером я пошел на улицу. Около дома Семена Григорьевича Гордеева собрались девушки со всей деревни, сидят на бревнах под окном дома. Подошел к ним, поздоровался и говорю девчатам: «Давайте знакомиться. Вы, конечно, знаете, кто я такой, что я приехал к сестре Дуне с фронта». Подаю руку сидящей с краю и говорю: «Как вас звать?» Отвечает: «Фросинья». Подхожу к следующей, спрашиваю: «А вас как звать?» Отвечает: «Матрена». Следующая отвечает: «Прасковья», и т.д. Перезнакомились, и пошли разговоры. Был среди них гармонист Михаил Собакин, под гармошку пели частушки. Собирались по вечерам и в другие дни.
Сходил я в Буинск в сберкассу, получил свои вклады – вложенные деньги в Германии, зашел на базар, купил ботинки. На следующий вечер компанией пошли в Малое Фролово (Аслапиху) на встречу с аслапской молодежью. По дороге в Аслапиху мы с Матреной поотстали от компании и шли до Аслапихи вдвоем. Вот тогда я назвал ее Мотей, а на Выселках ее звали Матякой. Сестра Дуня, конечно, лучше меня знала всех этих девчат и посоветовала мне жениться на Моте, да, конечно, и сам вижу, что Мотя – это то, что мне надо в жизни. И мы с Мотей продолжали дружить.
Мне пора заканчивать праздничную жизнь, пора ехать в Казань, встать на военный учет в военкомате, получить паспорт и устроиться на работу. Моте я пообещал твердо, что осенью приеду, и мы поженимся. Попрощавшись, я уехал в Казань. Конечно, сначала надо встать на учет в военкомат. В Кировском райвоенкомате мне долго отказывали, потому что у меня направление в город Златоуст. После моих настойчивых просьб на учет меня все же поставили, затем получил я паспорт. По совету Саши Андреева, а он работал шофером на заводе п/я 387, и он помог мне устроиться стажером на шофера, хотя я знал, что никакая комиссия прав мне не даст, ведь я дальтоник. И вот принят на работу 3/VII 1946 фактически грузчиком на машине Я-40 пятитонке, на котором шофером был Саша Андреев.
Надо упомянуть, что Саша решил построить дом недалеко от старого речного порта. Строительством дома занимался его отец Ефим Андреевич, его дядя Василий Емельянович, а в выходные и сам Саша.
В конце сентября и начале октября 1946 года барак, в котором я жил у Саши, должны были сломать, а на этом месте запланировано построить капитальный дом с размещением там на первом этаже заводской поликлиники, ряда административных помещений, партком завода, зал для совещаний, заседаний и т.п. Чтобы сломать барак, нужно было разместить проживающих там жителей. Саша дом себе построил, и как раз во время выселения жильцов Саша переехал в свой дом, а так как я жил в бараке, при помощи управдома барака мне выдали ордер на переселение из барака в дом заводской на улице Ломоносова. Пошел я с ордером в руках в указанный дом. Зашел я в эту квартиру двухэтажного дома. Жилая площадь этой квартиры метров тридцать или больше, у входной двери этой квартиры установлены кровать, стол, стулья. Там уже жили муж с женой, детей у них нет.
……………………………………………………………..
В.А.:
После родительского дома в Черках первое собственное жилье; теперь больше не нужно мыкаться по чужим людям, можно наконец вить гнездо, заводить птенцов. Но бывает, что птицам приходится драться за свое гнездо. Отец тоже не избежал этой участи, о чем он рассказывает ниже.
……………………………………………………………………
Я купил железную кровать и поставил в другой половине квартиры у стены, перенес туда постель, заправил. Привез в квартиру дверь и еще досок из сносившегося барака. Переночевал там. В это время, как назло, у меня на ладони правой руки развилась жестокая опухоль, и с болью, видимо, от работы грузчиком. Меня направили в заводскую больницу №2, там мне сделали операцию под наркозом, вырезали эту опухоль. Помню, как я просыпаюсь от наркоза и от боли, МАТЮКАЮСЬ во все горло, открываю глаза, смотрю – хирург смотрит на меня и улыбается, а мне стало совестно. Через определенное время меня выписывают из больницы на амбулаторное лечение. Выписали мне больничный лист.
Прихожу из больницы в квартиру, а там уже построена перегородка (использовали для этого привезенные мной дверь и доски) и в комнату за этой перегородкой поместили еще старушку с внучкой Раей. Они с жалобой к начальству добились, чтобы их там поместили – дескать, мне одному дали квартиру, а им двоим не дали жилья, они в бараке давно проживали. И им дали ордер на вселение в эту квартиру. Переночевав ночи две в этой квартире, с перевязанной рукой, договорился поселиться в квартиру к Федотову Феде, тоже переселившемуся из барака. В доме, куда я переселился временно к (покойному теперь) Феде Федотову, в этом подъезде было четыре комнаты на первом этаже, одна из них при строительстве дома была запланирована общей кухней, а потом в эту комнату поселили эвакуированных ленинградцев, ведь на нашем заводе раньше изготавливали гужевой транспорт, назывался «Завод Обозных деталей». Перевели Ленинградский завод, изготавливавший самолеты ПЭ-2, называвшиеся «кукурузниками». Жили, конечно, в тесноте. Так вот, из квартиры, сделанной под кухню, эвакуированные ленинградцы возвращались в Ленинград, становится вроде свободной, и я имел шанс занять эту комнату. Но жильцы этой комнаты договорились с одной семьей, муж-жена, живших в общежитии в одном помещении с жителями общежития. Уезжая из квартиры, ленинградцы передали ключи этим мужу и жене, проживающим в общежитии. Я об этом пронюхал и стал из окна наблюдать. Эвакуированные выехали, а я смотрю в окно и вижу, как с вещами направляются в наш дом эти мои соперники. Открыли дверь в освободившуюся квартиру и занесли туда вещи. И в это же время я тоже с вещами протиснулся в эту же квартиру. Пошумели, поспорили мы с ними, никто из нас не отступает и решили добиваться: как решит начальство, кому положено занять эту квартиру. И мы разошлись: они ушли в общежитие, а я к Федотовым. А сам продолжаю наблюдать в окно. Мои соперники вызвали участкового милиционера, напоили его водкой, угостили и затем направились в спорную квартиру. Зашли они туда, зашел и я. Снова начался спор, и тогда милиционер взялся за меня, начал меня обвинять и требовать от меня, чтобы я забирал свои вещи и больше в эту квартиру не заходил. Я, конечно, ему не подчиняюсь, говорю: как решит начальство ЖКО завода. Он на меня накричал и сказал: «Пошли в отделение милиции». Я ему ответил: «Пойдем, там посмотрят, в каком ты виде». Он от меня отступил и ушел, пригрозив мне. Квартиру вновь закрыли. Я вызвал управдома и предъявил ему обвинение, что он похитил мои стройматериалы без моего ведома, и что я подам за это на него в суд. Мои соперники сходили к начальнику ЖКО завода, ведь они тоже работники завода, муж и жена, проживают в общежитии в общей комнате с жильцами общежития. Он им сказал, что разберется с этим делом.
Я на другой день вместе с управдомом пошел к начальнику ЖКО (управдом все-таки чувствует себя виноватым передо мной). По пути к начальству я купил бутылку водки, зашли в закусочную, выпили по стопке, и управдом сказал: «Остатки водки отдай начальнику ЖКО». Пришли мы к начальнику, управдом начальнику доложил, что у меня есть ордер на получение квартиры. Начальник согласился с нами, и мы ушли. После нас к начальнику ЖКО пришли мои соперники, и начальник ответил, что занять эту квартиру согласно ордера может только Акатьев. На этом вопрос спорный о квартире был полностью решен (я не досказал, что уходя от начальника ЖКО управдом отдал ему недопитую нами бутылку водки). Моим соперникам пришлось забрать с собой вещи опять в общежитие, и я стал хозяином квартиры. Ключи от квартиры им пришлось отдать мне.
Не долго думая, я решил ехать в деревню, ведь обещал я осенью приехать, нельзя же обманывать. Больничный лист у меня еще не закрыт, и за счет этого я не стал отпрашиваться с работы. Прихожу на вокзал купить билет, а билетов в продаже уже нет. Что делать? Решил проехать без билета, забрался на крышу вагона, смотрю – на крышах каждого вагона уйма таких безбилетников, и все, как и я, с багажами. Поезд тронулся, и поехали. Я уж не помню сейчас, после какой остановки начинается очень длительный интервал до следующей станции, и вот на этой станции залезли на крышу нашего вагона три молодых здоровых парня и начали у каждого безбилетника ворошить багажи. Причем не они швырялись в этих котомках, а заставляли хозяев багажа самим вынимать содержимое мешков и показывать им, и то, что им понравится, они забирали себе. А мы беззащитные, не могли справиться, ведь на крыше ехали в основном женщины. У меня в вещмешке был костюм и теплая фуфайка, которую мне выдали вместе с теплыми брюками в гараже как спецодежду. Ну, думаю, как быть? Что я могу поделать – так это сбросить с крыши хотя бы одного из этих грабителей, но зато и меня постигнет то же самое, помочь мне некому. Но все же обошлось у меня без борьбы. Видимо, эти грабители посмотрели на меня, здорового парня в военной форме – тоже решили не связываться со мной. Доехав до следующей станции, они сошли с крыши вагона, и мы дальше ехали без проблем.
Сошел с поезда на станции Кильдуразы и пошел в Тюбяк-Чирки. Продал в Чирках фуфайку одному чувашину, ведь на свадьбу-то без денег никак нельзя, расходы на выпивку и закуску надо. И я пошел на Выселки к сестре, встретился с Мотей и зашел к ее родителям, поздоровался с ними и заявил им, что мы с Мотей решили пожениться, и прошу вашего разрешения или, вернее, согласия. Они, конечно, одобрили наше решение, и на следующий день мы с Мотей пошли в село Б-Фролово в сельсовет зарегистрировать наш брак. В сельсовете с меня потребовали обязательно справку, что я не был женат. Пришлось мне снова идти в Тюбяк-Чирковский сельсовет за такой справкой, что я не был женат. Справку такую мне, конечно, выдали и после этого в Б-Фроловском сельсовете наш брак зарегистрировали шестого ноября 1946 г. и свадьбу назначили на восьмое ноября. 8-го ноября в Б-Фроловской церкви мы повенчались и началась свадьба.
………………………………………………………
В.А.:
Казанско-Богородицкая церковь в селе Большое Фролово, в которой венчались мои отец и мать, построена в 1780-е годы. Храм является одним из старейших и самым большим деревянным храмом Татарстана. Закрытый в начале 30-х годов XX века, он вновь действует с 1947 года. Как была одета мама, теперь уже не узнаешь, но мы точно знаем, что на отце был его трофейный костюм, который он прислал в посылке из Бад Шёнфлиса и которого он чуть не лишился на крыше поезда.На первой их семейной фотографии отец снят в этом трофейном костюме.
………………………………………………………………
Сошлись приглашенные на свадьбу, сели за стол, приготовленный для торжества. На свадьбе были кроме родителей Моти и моей сестры Дуни тетка Моти Анна Семеновна, бабушка Моти Татьяна; со стороны Дуни были брат Дуниного мужа Никита Мольков с женой. Вот и все. (Отец почему-то не упомянул сестру мамы Настю. Видимо, забыл. – В.А.)
С иконой в руках поздравила нас Мотина мама Анна Ивановна и почему-то Мотина бабушка Татьяна, а не отец Моти Семен Григорьевич. Почему и как – я не вдавался в подробности: кто знает, так, может, положено.
…………………………………………………….
В.А.
То, что отец назвал «поздравлением», было обрядом благословления. Обряд благословения родителями жениха и невесты на брак на Руси был очень важной частью свадьбы. В Христианстве родительское слово наделяется особой силой и значением, дарует детям спокойствие, благополучие и, что самое главное, - заступничество перед Отцом Небесным.
Если кого-либо из родителей не было в живых, их заменяли так называемые «посаженный отец» (т.е. назначенный, посаженный за свадебный стол на место отсутствующего отца) и «посаженная мать». Отсутствие на свадьбе моих родителей живого и здравствующего отца невесты было делом неслыханным.
…………………………………………………………………
Думаю, надо описать, какая это была «богатая», «роскошная» свадьба. Поздравляли нас с браком, выкрикивая «горько-горько» и … (неразб.) поцелуи молодых наложили на «сыр», как положено.
…………………………………………….
В.А.
Так в наших краях собирают подарки новобрачным. Двое мужчин с шутками-прибаутками обходят гостей. У одного из них поднос для подарков, у второго водка и сыр на закуску. Каждому из гостей говорят: «Сыр возьмите, а на сыр положите», после чего тот должен выпить, закусить сыром и положить на поднос деньги или какую-либо вещь в подарок. На моей свадьбе тоже обходили гостей «с сыром».
……………………………………………
Например, сестра моя Дуня подарила нам занавеску на окно (эту занавеску я привез ей из Германии), Мотина тетка Анна Семеновна подарила нам небольшое простое полотенце, Никита Мольков пообещал подарить петуха, но так и не подарил. Я об этом напоминаю не в укор гостям за эти подарки, а напоминаю, в каком тогда тяжелом положении жили после конца Отечественной войны. Правда, родители Моти подарили выращенную ими свинью. Мясо, которое от этой свиньи, нами продано, а на деньги эти я купил модное тогда полупальто, т.е. не длинное.
Ну вот, свадьбу отгуляли, утром просыпаемся, выходим на народ в другую комнату, а там бабы костерят отца Мотиного Семена. Оказывается, что он сбежал и ночевал не дома, а у будущей жены Катюхи.
…………………………………………………
В.А.
Таким образом, совместная жизнь моих родителей началась со скандала, с неслыханного срама на всю деревню. Бывало, что жених сбегал из-под венца, что невесту увозил на лихой тройки от постылого жениха любимый, но чтобы родной отец не явился благословлять невесту-дочь и не сидел за свадебным столом, потому что в это время нежился в объятиях любовницы – такого, кажется, на Руси сроду не бывало.
……………………………………………………..
Мне дальше быть на Выселках некогда, и так уж срок нахождения меня на больничном кончался. И мы с Мотей поехали в Казань. Проводили нас до Буинска на лошади, а вот билетов на поезд опять нет. И опять нам пришлось ехать без билета в тамбуре, заплатив кондуктору. Время было холодное, мы сели с Мотей рядом, укрылись сверху одеялом и так доехали до Казани. Переночевать зашли к Феде Федотову, так как моя комнатушка не топленная (в квартирах наших 2-х заводских домов отопление печное). Утром, как говорится, пришли домой, натопили печку, приготовили завтрак, позавтракали и я пошел в амбулаторию. Срок моего больничного прошел, меня за опоздание, конечно, пожурили, но простили. И началась наша семейная жизнь. Я приступил к работе, Мотя осталась дома.
У нас в квартире кроме кровати железной не было ни стола, ни табуретки. На машине, на которой я работал грузчиком, с нами ездил агент по снабжению. В основном на машине возили разные материалы. Так вот,этот агент по снабжению отдал мне свою тумбочку, бывшую в употреблении. На верх тумбочки прибил толстую фанеру, и это у нас стал стол. Из завода я вывез также старые две табуретки на железных ножках, на окно повесили занавеску, подаренную нам на свадьбе, приклеили на стенки привезенные мною из Германии картинки, и комната стала похожей на жилую.
Мотя до свадьбы закончила курсы счетоводов в Апастове и работала в Выселском колхозе счетоводом. Колхоз-то небольшой, и она с работой справлялась. А вот когда вышла замуж, заменить ее там было некому. В одном из посещений Моти на Выселки ее там попросили все подсчеты за 1946 и составить годовой отчет прихода-расходов. Поскольку Мотя в Казани еще ни на какую работу не устроилась, и ее попросили временно поработать, закончить эту работу. Разобравшись с документами, она составила годовой отчет, и ей заплатили за эту работу, и она вернулась в Казань. Я, конечно, не возражал против того, что она задержалась на Выселках из-за этой работы.
В феврале месяце 1947 года Мотя поступила на работу на швейную фабрику №5 в Казани на улице Гладилова на должность швеи-машинистки, и дела пошли лучше. В то время хлеб и продукты в магазинах отпускали по карточкам. И вот случилась неприятность: прихожу домой с работы, сунулся в карманы и ужаснулся – бумажника с документами в карманах нет. Продукты на следующий день были получены, и я пока Мотю не стал расстраивать. На другой день я получил письмо из правоохранительных органов: предлагают, или вызывают меня в отделение следственных органов, вроде на улицу Профсоюзную. Пришел я туда – «Предъявите документ». Я им отвечаю, что я куда-то подевал документы, второй день не нахожу их. Они меня спрашивают, не был ли я у пивного ларька на улице Клары Цеткин. Я отвечаю, что выпил там кружку пива. «Вот у тебя там и вытащили бумажник». Оперативники вели наблюдение за двумя подозреваемыми, и эти подозреваемые толпились в этой толкучке любителей пива. Один из них вытащил у меня бумажник и передал другому, и разошлись в разные стороны. И оперативники двинулись тоже один из них за одним подозреваемым, а второй за вторым, и обоих задержали. Мне сказали, что вот они вызовут для опознания этих карманников поодиночке, а я должен запомнить хорошо и на суде дать показания. Вызывают одного и допрашивают, и дают команду отвести в камеру. Затем вызвали другого и также допросили и отправили в камеру. А мня предупредили запомнить их и дать показания на суде.
На этом неприятности не кончились. Однажды Мотя, закончив работу своей смены, пришла домой и видит: замок на двери сломан, вещи в квартире украдены. И она пришла ко мне на работу и рассказала мне, что наши вещи в квартире украдены, и мы остались в том сейчас, что сейчас надето. Пошли мы домой, я по пути пошел в отделение милиции, заявил о случившемся. С участковым милиционером пошли к нам на квартиру. Смотрим – запор на двери сорван. Зашли в квартиру и он, участковый стал составлять протокол осмотра. В это время одна из женщин нашего дома заглянула в окно квартиры нашего подъезда, но с другой стороны. Заходя в подъезд правая дверь была в наши четыре квартиры, а левая дверь в подъезде для других четырех квартир. Так вот, в квартире с левой стороны эта женщина увидела, что на кровати разбросаны продуктовые карточки, и она об этом сказала участковому, и мы с участковым посмотрели в это окно. Вскоре приходит хозяйка этой квартиры и с недоумением смотрит на эти разбросанные по кровати продуктовые карточки. И в это время заходим мы с участковым в эту квартиру. Смотрим эти карточки и видим на некоторых карточках штампы и печати швейной фабрики. Начали осмотр тумбочек и обнаружили наши вещи, вернее, часть наших вещей. И был составлен протокол обыска и подписан, в том числе понятыми. На втором этаже этого дома, но в другом подъезде живет брат этого воришки, и мы с участковым пошли в квартиру брата и тоже произвели обыск, но ничего обнаружено не было. И в это время заходит к брату вор и смотрит, что тут участковый и я, и он обомлел. Он часть вещей сходил на базар и продал, как следует подвыпил и вот заявился. На вопросы участкового отрицал, мне пришлось два раза ему врезать, после этого осмотрели его карманы и обнаружили хлебную карточку нашу. Повели его в его квартиру, показали ему, что украденные им вещи найдены и деваться тут ему некуда. Участковый забрал его в отделение милиции, арестовали его и отправили в камеру. Вскоре был суд, и присудили ему три года тюрьмы. Вещи, украденные у нас, мы взяли, но то, что он уже продал, не вернешь.
Ну, жизнь идет своим чередом. Осенью нас направили работать на филиал завода – это около железнодорожного вокзала. Платили нам хорошо, мы подвозили на строящийся цех стройматериалы и все, что необходимо для строительства. Закончив стройку, начальство организовало нам всем работающим на стройке отличный ужин, даже спиртом угостили.
Осенью Мотя оформила больничный лист по беременности и решила ехать домой на Выселки. На Выселках ее бабушка Татьяна принимала роды у всех деревенских женщин в деревенской бане, и ни одного несчастного случая по этой причине не было. И Мотя уехала, а я остался один и стал получать по карточкам продукты на двоих и ел все один.
……………………………………………………..
В.А.
Русский обычай рожать в бане сохранился еще с языческих, дохристианских времен. Рождение в бане было магическим обрядом, призванным защитить от действия темных сил. Один из законов магии –«то, что кажется подобным, и является подобным». Например, горячий круглый блин похож на Солнце, значит. в нем есть часть солнечной силы, и когда на праздник Масленницы едят блины, то не просто насыщают желудок, а вбирают в себя силу Солнца. В бане очищают тело, поэтому банное помещение можно магическим образом очистить от всякой нечисти, могущей навредить и роженице, и младенцу.
……………………………………………………………
Семнадцатого ноября 1947 года задание нам было привезти на завод с товарной станции железной дороги (это рядом с вокзалом) дюралюминевые листы. Как всегда, нас было трое: Сашка Андреев и мы с Мишкой Мавлютовым – грузчики. Подъехали, оформили документы, открыли задний борт автомашины, пятясь назад подъехали к платформе склада. Платформа сделана так, что уровень высоты от земли равен уровню высоты кузова автомашины. Погрузили десять пачек листов на трехколесную тележку, а в каждой пачке листов весом по сто двадцать килограмм. У тележки спереди одно колесо, а сзади два, и сзади сделана на уровне так поясницы человека труба вдоль задней части тележки, чтобы можно было толкать тележку с грузом вперед.
Листы в пачках погрузили на тележку на складе и через платформу толкали в кузов автомашины. И вот я смотрю – тележка катится передним колесом к боковому борту автомашины, и вдоль этого борта и тележкой я побежал, чтобы оттолкнуть от борта, начал толкать перёд тележки в правильном направлении. И надо же! – открывается этот боковой борт машины, а тележка катится – не остановить и не оттолкнуть ее. Я с силой оттолкнулся от тележки с грузом, прыгнув вниз, переднее колесо уж съехало с платформы машины, и листы тоже поехали вниз торцом. Я упал на землю, а пачки листов торцами упали на землю и валятся на меня. Весь груз свалился на меня, я лежал на левом боку, придавленный этим грузом, да еще и упавшей тележкой. Подбежали Сашка и Мишка, взялись за листы руками, да разве удержать и поднять такой груз двоим! Эту аварию увидели пленные японцы, которые недалеко работали. Их было много, они стащили эти пачки листов и тележку, так освободили меня от такого груза. Саша с Мишей подняли меня на ноги, но я не мог устоять. Кто-то вызвал скорую помощь по телефону, которая быстро подъехала и увезла меня в городскую больницу №5. Саша послал телеграмму в деревню.
……………………………………………..
В.А.
Спасение человека часто зависит от случайностей. Не окажись рядом пленных японцев и не подоспей они вовремя – отец или бы погиб, или, в лучшем случае, остался калекой. И тогда я бы не появился на свет, и не родились бы мои дочери, внуки. Моя жена Лена не стала бы моей женой, а вышла бы замуж за кого-то другого. И у нее родились бы другие дети, от которых бы появились другие внуки. Я иногда с благодарностью думаю о тех не известных мне японцах, подаривших мне жизнь. Кто они, как их звали, где жили до войны? Не исключено, что кто-то из них еще жив – помнят ли они тот случай на железнодорожной станции Казани, когда они освободили из-под завалов железа неизвестного им русского Ивана?
………………………………………………………
В этот день в эту больницу собрали врачей со многих городских больниц, и главврач с ними делал обход и учил их, как что надо делать. Подходят ко мне, и главврач начинает задавать мне вопросы: подними правую ногу – не поднимается, подними левую ногу – не поднимается, пошевели пальцами ног – не шевелятся. Сделали мне укол и пошли к другим больным. Затем еще раз всей ватагой подходят ко мне и снова: поднять правую ногу, поднять левую ногу – а я не могу. Главврач хотел им показать на практике, как быстро действует новокаин, но у него эта демонстрация не получилась.
Перевели меня в палату, положили на кровать. Рядом лежал с больной ногой, и ему делали вытяжку, чтобы устранить смещение костей. Устроено было такое приспособление, чтобы поднять ногу, закрепить в заданном положении, подвесить груз на лямке. И у него была нестерпимая боль (при) малейшей подвижке, даже нестерпимо больно если просто кто ни будь по полу идет.
Когда вселились в квартиру на Ломоносова, Мотя уехала опять на Выселки, решила там подработать счетоводом. До замужества она работала счетоводом, замены ей не было, и ее попросили, а я остался один, получал карточки на двоих – и масло, и молоко, и хлеб, и мясо – все на двоих. Именно в этот момент меня придавило. И в больнице, когда меня надо нести на рентген, бабушки мне: «Ты скажи, чем ты питаешься? Откуда ты такой тяжелый?» Как меня на рентген нести – так они накануне отпрашиваются с работы. И смешно, и грешно!
На следующее утро мне сделали рентгеном снимки и установили, что у меня кости таза с повреждением лобковой и седалищной кости со смещением. И мне говорят: если хочешь жить, вот тебе жесткая постель без матраса, а просто доски. Не двигаться, не ворочаться, лежать только на спине, пока не срастутся кости. Смещение кости,, и острием перелома направлено на мочевой пузырь. А повредишь мочевой пузырь, знаешь что будет? В таком состоянии я лежал пять недель. В декабре назначены выборы в Верховный Совет, наверное, РСФСР, и я поставил себе задачу: своими
ногами пойду голосовать. Я лежал на 3 этаже, а выборы будут проходить на 4-ом этаже.
Мотя родила девочку 14 ноября. Получив телеграмму, она с дочкой – крошкой худющей и с помощью своей мамы Анны Ивановны приехали в Казань, и она ко мне в больницу пришла с Валей на руках. Я ее поцеловал, а Мотя сказала, что она ее еще не целовала за несколько дней.
Перед голосованием я сначала сумел сесть, затем спустить ноги с кровати, затем встать на ноги. И тренировался я, и наконец пошел по комнате, а в день выборов пошел голосовать. С третьего этажа на четвертый поднялся на лифте, прихожу голосовать, а в комиссии наша врач. Увидев меня в таком состоянии, обрадовалась; это ведь и ее большое дело – вылечить тяжелобольного.
В палате рядом с нашей лежал директор завода кожгалантереи, где потом работала Настя, сестра Моти. Он уже был в годах, лег он в больницу намного раньше меня и выписался намного позже меня. Так вот, его навещали его администрация, приносили, что ему надо … (неразб.) коньяк. Но вот мое молодое здоровое тело много для меня помогло.
Я Моте сказал, чтобы она сходила в гараж к начальнику цеха и попросила, чтобы он помог в доставке нам дров, что он и организовал. После выписки меня из больницы меня направили в ВТЭК. Меня там осмотрели, инвалидности не дали, но написали, чтобы меня перевели на легкую работу месяца на три. Мотя уволилась с швейной фабрики по семейным обстоятельствам надо заниматься с дочерью. В связи с тем, что у меня заработки на строительстве цеха в филиале завода были большие, то оплата моего больничного была тоже большая.
После закрытия моего больничного листа меня выписали на работу. Приказом по заводу я был переведен шофером третьего класса, учитывая рекомендации ВТЭК меня поставили на работу в контору гаража счетоводом, а с 1/VI 1949 г. переведен приказом по заводу бригадиром 7-го разряда.
Однажды я узнал, что в другом заводском двухэтажном доме освободилась квартира, тоже эвакуированные Ленинградцы уехали к себе в Ленинград. Я посмотрел – но в той квартире в окне нет стекол в раме. Вроде бывшие жильцы сами покупали и вставляли эти стекла, а уезжая, стекла выставили и продали. Дверь закрыта на замок. Выдрал я эту раму из окна без стекол и унес ее в свою квартиру, а из своей квартиры тоже выдрал раму и перенес в эту квартиру. В этой квартире рама подошла, а в моей не очень, но так или иначе рамы я сменил и затем перенес в эту квартиру все свои вещи через окно.
Все это я делал в глухую ночь. Поменял замок на двери. Эта квартира была размером метров 18 кв.м., а та квартира меньше 12 кв.м. В это время управдом был уже другой, молодой человек, обходительный, жил в этом доме, и он никаких ко мне претензий не имел. А в освободившуюся мной квартиру вселили другую семью, и ни от кого ко мне никаких претензий.
Мотя в это время с дочкой Валей были в деревне. Отец Моти Семен Григорьевич ушел от жены, т.е. матери Мотиной к той Катюхе, у которой он ночевал во время нашей свадьбы, забрал у матери Мотиной и дочери Насти свою скотину и оставил им дом. Мать Мотина тоже нашла себе жениха в г. Буинске и переехала к нему, Настя осталась одна, и она нашла себе работу в Буинском плодопитомнике. Мотя с дочкой Валей приехали ко мне домой уже в поменянную мной квартиру. Кроме того, мне достался хороший сарай.
В декабре 1950 года Мотя принята на завод грузчиком, а фактически учеником на электрокарщицу. Электрокарщицы тогда много зарабатывали, и работа эта была очень престижной, а заняться с дочкой Валей к нам приехала тетка Мотина Татьяна. Не помню, кто и как нам привез козу, которую купили у сестры Дуни. Коза была хорошая и давала много молока. Молоко было жирное, хорошее, даже брали на обед с собой бутылку молока.
10/I 1951 года Мотя переведена электрокарщицей, но тут почему-то им урезали зарплату, и Мотя перешла работать кладовщицей в цех №7, а я 6/I 1951 перешел работать в цех 11 контролером 7 разряда. Ну, кроме основной работы мы летом выращивали картофель на окраине слободы. Живя в смененной квартире, я изготовил неплохой шифоньер по всем статьям, и с отделением для белья, с полками и отделением для вешалок с одеждой, и покрыл под дуб. А без меня девчушка Валя нашла краску и кисточку и принялась красить по-своему, и пришлось мне перекрашивать. А однажды Валя выгребла из печки-голландки всю золу на пол.
От улицы Ломоносова до нашего завода очень трудно было добираться, так как ни автобусных, ни троллейбусных маршрутов в то время не было, и такой длинный путь мы проходили пешком туда, т.е. на работу и с работы. Точно не помню, в 1948 или 1949 году меня на общем собрании избрали председателем цехкома, и мне приходилось посещать заводские собрания в клубе завода. На улице Кирова был построен благоустроенный дом пятиэтажный, и в него поселили много заводских чиновников, начальников цехов, отделов и т.д. Так вот, для того, чтобы им удобней было добираться на работу к 9 часам утра, за ними ежедневно приезжал заводской автобус, и денег за проезд с них не брали. Так вот, на заводском собрании в клубе завода я в своем выступлении поставил вопрос, чтобы к нашим двум домам заводским на улице Ломоносова этот же автобус приезжал за нами и привозил бы нас на работу в завод к 7-ми часам утра. И вопрос наконец-то был решен, и на работу мы стали приезжать без опоздания к 7.00 утра.
Еще одно доброе дело было решено – это то, что в то время телевизионных передач в массовом порядке не было. Чтобы получать какую-либо информацию по радио, нужно было установить на наших домах радиоантенны. Этот вопрос также был решен: установили радиоантенны, провели в квартиры проводку, и мы в квартирах, кто пожелал, приобрели себе так называемые «тарелки», вешали их на стены и слушали радиопередачи.
К сожалению, автобусы за нами вскоре перестали приходить, и опять пришлось ходить на работу пешком, причем Мотя работала в две смены, и ночью добираться с работы до ул. Ломоносова вообще проблема. И опять мне пришлось добиваться в получении другой квартиры ближе к заводу, чтобы без проблем добираться на работу и с работы. В это время на улице Архангельской был построен барак квартир так на 22-24. Эта улица расположена недалеко от завода, и я все же добился. Квартиру в бараке мне дали, но, конечно, тоже без удобств и с печным отоплением.
……………………………………………………….
В.А.
С раннего детства мне приходилось слышать от родителей фразу «Когда мы жили на Ломоносова…». Я при этом испытывал легкий комплекс, потому что «когда мы жили на Ломоносова…», меня еще не было на свете. Сестра Валя уже была, и жизнь на Ломоносова была их общей жизнью – родителей и Вали, но не моей. Вот так же было обидно, когда родители уходили куда-то (в гости, на свадьбу), а меня по малолетству не брали. Как в фильме Георгия Данелии «Сережа»: «Я хочу в Холмогоры!». Мальчик и понятия не имеет, что это за Холмогоры такие, но его туда не берут, и поэтому очень хочется. Эта «Ломоносова» была моими Холмогорами. Хитренькие какие, сами жили на Ломоносова, а меня в ту жизнь не взяли!
Недоступное кажется лучше, чем оно есть на самом деле. Как говорится, «хорошо там, где нас нет». И эта окруженная чарующим покровом тайны Ломоносова манила меня, как манят дальние страны начитавшегося книг Жюля Верна подростка. Став постарше, я спрашивал родителей: а где эта улица Ломоносова? Мне отвечали что-то неопределенное, и единственное, что я понял, что эта terra incognita находится где-то в стороне от улицы Декабристов, там, где до сих пор стоят старые-престарые частные дома деревенского типа и люди живут почти по-деревенски: топят печи, трудятся на огороде, где кроме грядок огурцов, моркови и лука растут несколько старых яблонь, вишневых деревьев и кустов смородины и малины. Мне приходилось ездить в том районе на автобусе, и я всегда старался прочитать названия улиц, мимо которых ехал, но улицы с названием «Ломоносова» не было.
Так бы и прожил я жизнь, не узнав, где находится эта улица, если бы не наступило время всезнающего интернета. К 2010 году я худо ли – бедно ли освоил компьютер и решил прибегнуть к его помощи. Интернет решил мою проблему моментально: выдал мне карту района. Улица Ломоносова оказалась настолько маленькой, что на карте не хватило места, чтобы написать ее название, и она была отмечена красным флажком.
И вот жарким летним днем я с клочком бумаги с перерисованной из интернета картой в кармане отправился на поиски. Улица оказалась совсем не там, где я предполагал, и мне немало пришлось плутать по жаре, приставая с расспросами к прохожим. Район представлял собой поле битвы между старым и новым: современные многоэтажки наступали на старые дряхлые домишки, безжалостно пожирая их и выплевывая ржавые гвозди. Наконец, как в песне про Максима из довоенного фильма, «вот эта улица, вот этот дом». А на углу дома аккуратная синяя табличка, и на ней аккуратными белыми буквами надпись на двух языках, русском и татарском:
Ломоносов ур.
Ул. Ломоносова
Вот и все. Туманная, нематериальная улица, какой она была в моем сознании, вдруг материализовалась, обрела плоть. Все очень обыкновенно, прозаично. Незаасфальтированная дорога (по весне и поздней осенью, небось, грязища непролазная) пуста, на всей улице ни души, как повымерли (неужели все на работе?). Домишки, как писали в плохих книгах, «утопают в зелени» - трава, кусты, деревья по обеим сторонам дороги. Возле одного из домов дремлет, разомлев от июльской жары белая легковушка. Вот по этой улице ходили мои родители, еще молодые – мне, теперешнему в сыновья и дочери годятся. Водили за ручку маленькую Валю. По вечерам отец читал вслух книги, которые брал из заводской библиотеки. Сюда приезжала из Буинска бабушка нянчиться с внучкой. Жили скудно, питались не сытно, по карточкам. Мама вспоминала, что «когда мы жили на Ломоносова», она говорила: «Только бы хлеба было вдоволь, а больше ничего не надо».
Где же стоял их дом? По правой стороне частные дома стоят плотно, здесь вряд ли, а вот слева целый пустырь, заваленный хламом. Может, здесь?
Через два года я с помощью интернета узнал, что не ошибся. Я наткнулся на воспоминания некой женщины, которая жила на Ломоносова в детстве. В настоящее время она живет в Израиле и вот приехала в родные места и пришла на улицу своего детства. Ниже я привожу отрывок из текста, которым она сопроводила свои фотографии – он содержит ценный материал об улице Ломоносова и доме, в котором жили мои родители:
"Назывался этот райончик в народе « грязнушка», потому что там постоянно были огромные лужи и даже росли камыши. Потом мои родители после трёх весенних потопов купили кооперативную квартиру в Вахитовском районе, мне было 12 лет.
Я жила в доме № 39, он стоит окружённый пустырём, потому что раньше рядом стояли двухэтажные бараки для рабочих каких-то заводов. Было их три, один был зелёного цвета, другой тёмно-коричневого, а третий - просто светлый, потому что был самый новый и не успел потемнеть. Снесли их в 1967-1968 годах. Это было очень знаменательное событие. Рабочие получали новые квартиры, уходили люди и с ними их дети, среди которых были мои подружки.
Вообще жизнь в этих бараках была очень шумная и пьяная. Мы часто слышали, что кто-то повесился или кого-то зарезали ножом. Мама нам с братом не разрешала дружить с детьми из бараков. Улица Ломоносова была самой центральной на « грязнушке», и даже на ней два раза мостили улицу камнями. Помню, как было много рабочих и как подвозили камни на лошадях и самосвалах «Буйвол».
А потом отец получил комнату на улице Архангельской. Переезжать наверняка помог дядя Леня Андреев. Приехал на своем ЗИСе, погрузили скудный скарб, отец пристроился в кузове среди вещей, мама с Валей сели в кабину. Дядя Леня достал ключ, вставил его в свой грузовик спереди, несколько раз резко крутанул, и машина затарахтела. Он сел в кабину, хлопнул дверцей – и поехали на новое место, в новую жизнь. Отец в последний раз посмотрел с высоты кузова на улицу, на дом, и больше уже здесь никогда не были ни он, ни мама. И никто из них, конечно, не думал в тот день, что через шестьдесят с чем-то лет сюда придет их еще не родившийся сын – придет, как приходят на могилу предков. Люди любят одушевлять все, что их окружает, и мне отрадно воображать, что и улица Ломоносова – она тоже живая, и что она помнит моих родителей, и узнала меня, и рада, что пришел я к ней на свидание, и благодарна мне за любовь и память. Ерунда, конечно, лирика… Ну а вдруг?
Ну, вот и расчувствовался, и слезы на глаза навернулись. К старости становлюсь все более чувствительным – весь в отца.
………………………………………………………………………..
В это время я перешел работать в цех №3 контролером 8-го разряда с первого ноября 1952 года, с 4/I 1953 года переведен контрольным мастером. А третьего ноября 1952 года у нас, как мы и мечтали, родился сын Володя. На этот раз роды были не в деревне, а в казанском роддоме на улице Клары Цеткин.
…………………………………………………………….
В.А.
Хмурым осенним утром 3 ноября 1952 года мама почувствовала, что пришло время произвести меня на свет. День недели был выбран подходящий – понедельник. Начало новой недели – начало новой жизни. Отец взял пятилетнюю Валю за ручку и повел в детский сад, а потом зашагал на работу на свой вертолетный завод. А моя тетка Настя, мамина младшая сестра, которая жила с нами в бараке, повела маму в родильный дом. Они осторожно пошли по Архангельской, на которой стоял наш барак, перешли через железнодорожное полотно, далее – по Кызылармейской, мимо Адмиралтейского сквера, который в народе называли Садом рыбака, потому что в то время на фонтане в центре сквера возвышалась скульптура рыбака с огромной рыбиной, и вышли на улицу Клары Цеткин. Подождав, пока проедет грузовик, перешли улицу. По рельсам прогромыхал трамвай, первый номер, как всегда в час пик переполненный до отказа, с подножек свешивались мужчины. И далее потихоньку, осторожно направились к родильному дому.
Где он стоял, тот дом, где я осчастливил мир своим появлением, где я впервые огласил Вселенную своим криком? Теперь я этого уже никогда не узнаю. Наверняка это был старый деревянный дом, построенный еще до революции, в котором, возможно, проживала купеческая семья. Мама говорила, что роды прошли очень легко – ей показалось, что ее приспичило в туалет, и вдруг – началось! Другие женщины – пациентки роддома засуетились, позвали врачей, и так я возник на этом свете, еще не зная, зачем и что я должен делать, чтобы оправдать свой приход. Когда я пересказал сестре Вале этот эпизод, она, как рожавшая женщина, объяснила, что так это и бывает: кажется, что приспичило «по-большому», а на самом деле приспичило рожать. Произошло это где-то ночью.
Второй эпизод, который мама также рассказывала с юмором, касался отца. Он на радостях так напился по случаю моего рождения (наверно, с коллегами по цеху), что не пришел в родильный дом на свидание.
Потом меня, естественно, принесли домой. Моим первым домом был барак, в котором я прожил первые пять лет своей. Учитывая бедность тогдашней жизни, не трудно представить, что это событие прошло без особой помпы. Не было ни цветов, ни машины – от родильного дома шли пешком, благо это было не далеко. Мою драгоценную особу наверняка нес отец, рядом шли мама и Настя.
Крестили меня в церкви на Баумана - центральной улице Казани. Родственник со стороны мамы Иван Бабаев или, как произносили по-деревенски, «Бабав» был крестным, со стороны отца тетя Тося - она стала моей «кокой». Почему крестивших женщин в нашей среде так называли их крестники, я не знаю, нигде об этом не читал и не слышал. В словаре Даля слова «кока» нет, и происхождение его не известно. В фильме Гайдая по рассказам Зощенко одна из героинь называет Кокой своего мужа. Кажется, я еще где-то слышал такое уменьшительное домашнее мужское прозвище, причем из довоенного времени, и не понятно, от какого имени оно образовано. Но в той среде, в которой я рос, коками называли крестных женского пола. Моя сестра называет кокой свою тетку, мамину сестру Настю, которая ее крестила, Настин сын Вовка называл кокой мою сестру, которая крестила его.
Именно кока рассказала мне, как меня крестили. Родители знать об этом не могли, им «по процедуре» присутствовать на таком мероприятии не положено. Кока время от времени вспоминала об этом при встрече, и уже на похоронах одной из родственниц, вернее, на поминках после похорон, я расспросил ее об этом подробно. И это было своевременно, потому что это была наша последняя встреча вживую. В следующий раз мы с ней встретились, когда она уже сама лежала в гробу.
И вот что я узнал от нее об обстоятельствах таинства своего крещения. Оба они – и Иван, и Тося, Антонида, были неженатыми – незамужними, Тося была девушка привлекательная – я это, как маленький мужчина, знал еще в пятилетнем возрасте, - и нет ничего удивительного в том, что Иван, видимо, впервые познакомившийся с ней во время моего крещения, стал на ее счет строить планы, какие строит мужчина, который решил, что ему пора женится, по поводу приглянувшейся ему девушки. Моя мама тоже не прочь была такого двойного родства и, кажется, старалась этому поспособствовать, но дело не сладилось. Как я понял, Иван не произвел на мою коку впечатления.
Но это не помешало им меня окрестить. Кока рассказывала, что в тот день был сильный мороз. Отсюда я заключаю, что, видимо, крестили меня в декабре. Я обрадовал родителей своим появлением 3 ноября, то есть, в начале последнего месяца осени. Ну, неделю нас с мамой не выпускали из родильного дома, допустим, выписали числа 10-го. Когда же меня окунали в воды Иордана? Очевидно, не раньше начала декабря.
Мое крещение не обошлось без того, что Юнг называл законом синхронности. Первый знак – все дети, коих принесли крестить, плакали. Очевидно, здесь действовал закон толпы: кто-то поднял крик первым, а дальше пошла реакция как на сеансах гипноза – к ним подключились более устойчивые к внешним влияниям, за ними те, кто менее внушаем, но все же могут заразится от тех, кто заразился от первых, а дальше пошло-поехало, и вся толпа младенцев превратилась в сплошной, как выразилась дама просто приятная в «Мертвых душах» Гоголя, «орёр». И только один младенец сохранял философское спокойствие в этом хоре испуганных, орущих детей. Конечно, не скромно заявлять, что этим младенцем был я, но утверждать обратное означало бы еще больший грех – согрешить против истины. Тем более, что я лишь повторяю то, что мне рассказала кока.
Эта способность руководствоваться в жизни собственными соображениями и не зависеть от толпы сопровождает меня всю жизнь и служила мне источником неприятностей и предметом гордости. Когда в начале 90-х люди заходилась слезами от того, что они живут не в Америке, в этом царстве «свободы и демократии», выраженной виллой, машиной и счетом в банке, я был спокоен. Но когда «демократы» разрушали страну, когда Ельцин развалил Советский Союз, толпа была спокойна, или, по Пушкину, «народ безмолвствовал», а я плакал. Впрочем, мое спокойствие среди орущих младенцев можно объяснить просто наследственностью. Мама рассказывала, что она в младенчестве была настолько спокойным ребенком, что дед (как же его звали?) говорил: «Посмотрите, жива ли она?». Во взрослой жизни у нее был неуправляемый холерический темперамент, раньше времени сведший ее в могилу, зато отец всегда был довольно уравновешенным человеком, который считал, что надо всегда держать себя в руках, и которого не просто было вывести из себя. Но это был уже его жизненный принцип, его «кредо», если выражаться современным модным языком, но в то время у меня не принципов, ни кредо еще не было.
Однако вернемся к рассказу отца.
……………………………………………………………………
А до этого к нам приехала сестра Моти Настя. Она стала жить у нас, устроилась на фабрику кожгалантереи.
Приехала к нам и дочь Дуни Маня Молькова. Валя была тогда девочкой шустрой, мальчишек не боялась, наоборот, мальчишки боялись с ней связываться. Помню, как дома плясала, выходила вроде как из кухни и объявляла: «Выступает Валя Акатьева фамелива» и неплохо выплясывала.
Почему-то запомнилось, как на праздничный вечер на новый год в клубе завода Маня с Валей кружились хороводом. Маня в деревне такого не видела, и с таким серьезным видом, взявшись за руки, кружилась вокруг елки украшенной. Затем получили новогодние подарки, были рады и с хорошим настроением пошли домой.
Надо сказать, что козу нашу мы продали, купил ее аккумуляторщик нашего гаража. Я был доволен этой покупкой.
После войны, когда мы с Мотей за Волгой картошку сажали (нам давали участки под картошку),, у меня тоже была куриная слепота. Мало того, что слепота, у меня еще была малярия. Пока копали, мне стало плохо, а идти было мимо райцентра, и меня забрали в милицию, поскольку небыло документов. Посадили в приемной с другими, разбираются. Я им говорю, что я на больничном, приходил сажать картошку, стало плохо, и я направился домой. Пока они кого-то допрашивали, я в деревню умыкнул. Они вдогонку не пустились, видят, что я все таки не в себе.
В январе 1956 года Мотя перешла работать в цех 15 в инструментальную кладовую раздатчицей инструментов. В 1957 году мы вступили в заводское садоводческое товарищество и стали заниматься этим делом. Начал я с того, что построил там сарайчик, где бы можно было переодеться, положить лопаты, грабли и т. д. Рядом с бараком был частный дом, хозяева держали скотину, кур, и у них скопился навоз, который они бы рады были, если кто у них увез бы этот навоз забесплатно, лишь бы очистить двор, и для меня это было подарком. Я попросил Сашу Андреева, и он мне перевез этот навоз.
Ну, теперь можно в саду заняться делом, посадить викторию, малину, купить рассаду на базаре. Вот так и пошло. На другой год занялся строительством садового домика. Соседний участок взял себе председатель сада, привез туда песку и щебенку, а потом отказался от участка и отдал мне привезенный песок и щебенку. Купил я цемент и кой-каких досок, чтобы слепить домик. Вот так и сделал себе помещение, где можно и обед приготовить, и отдохнуть, и переночевать.
У Мотиной матери буинский муж умер, брак ихний зарегистрирован не был, хоть жили они вдвоем и, конечно, никакого наследства не получила. Все досталось сыну – законному наследнику. Вскоре Анна Ивановна, мать Моти, нашла себе жениха тоже в Буинске, Горячкова Алексея Ивановича. Дом, в котором они жили, имел пристрой, не закончено было его строительство, не было там пола, печки, еще кое-чего. Крыша была, окна были застеклены, а пока они в квартире, где хозяином был его сын Петр, он работал редактором районной газеты. Так вот, эти молодожены жили в небольшом чуланчике. Анна Ивановна дом в деревне Выселках продала за восемь тысяч руб., и на эти деньги они достроили себе жилье и поселились там. Анна Ивановна устроилась работать на молокозаводе, дом был в деревне Выселки продан в 1956 году, а в 1959 году они свой брак зарегистрировали – видимо, чтобы опять не остаться без наследства, ведь Алексею Ивановичу было уже 75 лет, и он был инвалид второй группы.
А время-то идет своим чередом, детки наши растут. Валентина среди ребятишек была отчаянная. Мальчишки с ней не связывались. Кроме нее еще была одна девчонка – тоже отчаянная. И вот с Валей произошло неприятное. У входа в барак с правой стороны была яма, потому что не засыпанная землей. А дело было весной, и яма эта была наполнена водой холодной. И вот Валя упала в эту яму. Время было вечером, темно. Прибежала домой вся с ног до головы мокрая, дрожит. Быстро переодели ее, и я уж не помню, каким лекарством я напоил ее. Лекарства эти были в столе; наверное, перепутал. Ей стало плохо. Я схватил ее в охапку и понес ее, уж сейчас не помню, в какое-то детское лечебное заведение. Объяснил, что произошло, чем я ее напоил. Осмотрели они Валю и сказали, чтобы я не беспокоился, ничего страшного. Дали Вале выпить какого-то лекарства, и я увел ее домой, и, к счастью, никаких осложнений не было. А на следующий день она была, как всегда, жизнерадостна.
Однажды я, Мотя и Настя поехали на вещевой базар, который был в то время далеко от окраины города. Ехали мы автобусом, и вот я смотрю – один молодой человек подозрительно так шевелится среди пассажиров. Я подумал, что это карманник подбирается то к одному, то к другому пассажиру. Подошел к Моте и Насте и обшарил ихние карманы. Я наблюдаю ведь денег-то у них нет, они у меня. И вот подошел он ко мне. Левую свою руку согнул в локте, и ладонь подставил мне под мой подбородок, и начал мне говорить: «Бриться надо, бриться, нехорошо ходить не бритым», а правой рукой в это время пытался залезть мне в карман. А я рукой схватил его за руку и говорю: «Не можешь – не берись!» И он отошел от меня. Их, этих карманников, было трое, и на следующей остановке они вышли из автобуса, а мы доехали до рынка. Вышли, и я спросил Мотю и Настю, заметили они или нет, когда к ним залезал в карман вор? Они ответили, что ничего не заметили, так как им беспокоиться не было, ведь у них в карманах ничего нет.
В одной из квартир жил бабай – такой общительный с ребятишками, чего ни будь да придумает. Вот собрались около него малыши, и он им говорит, что сейчас он снимет с себя голову. Сначала снял у себя вставные зубы, показал их так и сяк, затем взялся за голову двумя руками и начал поворачивать голову. Володя перепугался, прибежал к себе в комнату, залез под стол напуганный, и мне пришлось объяснять ему, что бабай шутит, и нечего этого бояться.
Есть такая пословица, что гора с горой не сходится, но вот получилось так: однажды к нам зашел новый муж Мотиной мамы Горячков Алексей Иванович – он к кому-то приезжал, и решил навестить нас. Встретились, поздоровались. Мотя принялась готовить ужин, и вскоре открывается дверь и заявляется к нам – бывший муж Анны Ивановны Гордеев Семен Григорьевич! Ну, поздоровались, и тут ужин готов был, поужинали. Никаких неприятных разговоров не было, но как-то все равно неприятная встреча. Постелили постель – конечно, по отдельности, - и легли спать. Утром позавтракали, и они уехали.
Как-то Настя, когда приезжала в деревню, познакомилась с аслапским парнем Илюшей, и они решили пожениться. На свадьбу поехал я, а Мотя осталась дома с ребятишками. Конечно, надо было ехать ей, а не мне, но кроме того, чтобы заниматься с детьми, она не любила гулянки, и поехал я. Приехал я на Выселки к Павлу Ивановичу Бабаеву – у них намечено проводить свадьбу со стороны невесты. Ну вот, собрались мы ехать на свадьбу к жениху в Аслапиху. С нами были гостями Горячков Петр Алексеевич с женой Раей и другие гости. Приезжаем в Аслапиху к дому жениха – ворота раскрыты нараспашку и нас встречают отец жениха Иван, по отчеству не помню, но вроде Иванович и мать жениха. Отец жениха Иван Иванович когда-то был близкой нашей родней: его родная сестра, по-моему, Мария, была замужем за моим дядей Павлом Степановичем, братом моего отца, но она скончалась, и Павел Степанович женился на Анне. Так что, отец Илюши встретил меня как родного. И мы, подождав, когда молодые подъедут венчаться, зашли к ним в дом и отпраздновали первый день свадьбы.
На второй день праздновать свадьбу собрались у Павла Ивановича Бабаева – это Настин и Мотин двоюродный брат. Гостей по своему усмотрению пригласила на свадьбу мать Насти. Поженившись, Настя и Илюша решили с нашего согласия пожить у нас. А вот на свадьбу мою Сестру Дуню не пригласили, и вот во время празднования свадьбы я вышел с Анной Ивановной во двор и высказал ей свое неудовлетворение. И она, упав на колени, просила у меня прощения. Никто из гостей, конечно, этого не знал и не видел. Когда уже подвыпили, Горячков Петр тоже обратился ко мне с вопросом, а почему на свадьбе нет моей сестры Дуни, и сказал: «Пойдем, позовем их». Сходили мы с ним и сказали, чтобы они пришли поздравить молодых. Через какое-то время Дуня и ее муж пришли. И я часто припоминаю, как мой зять, Дунин муж выплясывал. До этого я никогда не видел, как он пляшет.
Отгуляли мы свадьбу и поехали в Казань, и Илюша с Настей стали жить у нас. Так как жилая площадь у нас небольшая, Илюша прописался у товарища, с которым они вместе служили в армии. Илюша охотно занимался с нашими детьми, и дети очень к нему привязались. В общем, жили мы дружно. Илюша устроился работать в охране завода, а потом перешел работать в гараж завода аккумуляторщиком, и работал он аккумуляторщиком до самой своей смерти.
Жаль, конечно, но сейчас трудно вспомнить, в каком году мы купили телевизор марки «Луч», установили на крышу антенну и начали смотреть телевизионную программу. Телепрограмма тогда была на одном канале, причем переписывал я тогда программу из газет каждую неделю. Раньше нас телевизор купили в крайней комнате – телевизор марки КВН с очень маленьким экраном, а на нашем телевизоре «Луч» экран был большой. Наша квартира превратилась как бы чуть ли не в баракский клуб. Народу у нас набивалось полную комнату, особенно малышей, а наша ребятня вставали у двери и пропускали, если оставались места, где присесть, даже на полу. Однажды приезжал отец Илюшин и, увидел, в каких условиях живет его сын – каждый день смотрит телевизор!
Приехала в Казань двоюродная сестра Мотина Маша, устроилась работать в столовую завода Сантехприбор и тоже стала жить у нас. В 1957 году Вертолетный завод строил жилой пятиэтажный дом со всеми удобствами на улице Декабристов, на углу ул. Декабристов – ул. Восстания. Учитывая то, что нас в квартире барака проживало много, квартира без удобств, я добился, чтобы меня послали на стройку дома. Была создана бригада из тех, кто получит квартиры в этом доме. Бригадиром подсобных рабочих на строительство этого дома назначили меня. Работали мы там месяцев девять или больше, и наконец дом был построен в начале 1958 года. Дом всякими комиссиями был принят, администрацией завода и профкома начали распределять квартиры в этом доме. Часть квартир, как и положено, передали городу, а остальные для работников завода. В начале февраля 1958 года мне выдали ордер на получение жилплощади в квартиру на пятом этаже. В двухкомнатку этой квартиры уже вселилась семья профсоюзного чиновника из какой-то торговой организации – Миша (мы его потом звали Миш-миш) и его жена Амина. В третьей комнате поселились мы. В квартире коридор общий, с двумя шкафами, по одному для каждой семьи, для верхней одежды. Общая кухня, общая ванная комната, общий туалет. Наша комната была квадратных метров 20, окнами на улицу Декабристов. Жилье, конечно, с барачным никакого сравнения, хорошее.
Проблема стала с детьми: Вале надо было переходить в другую школу, а Володе в другой детский сад. Возникла проблема с переездом из барака в новую квартиру. Начальник ЖКО завода, чтобы в освобожденной мной комнате в бараке не остался жить Захаров Илья с Настей, послал в барак работников ЖКО сломать печку, снять дверь в моей комнате и доложить о проделанной работе. Работники ЖКО задание выполнили и дали мне справку о проделанной ими работе. Получив от них эту справку, мы погрузили все свои вещи в грузовую машину и подъехали к конторе ЖКО. Начальника ЖКО там не было, он ушел на заседание к директору завода. Пришлось мне идти к директору завода и доложить, что мне нужен документ от начальника ЖКО о вселении в новую квартиру, я на машине, погруженной всем моим имуществом нахожусь у дверей директорского кабинета. Директор дал команду начальнику ЖКО решить этот вопрос. Начальник ЖКО вышел со мной в прихожую комнату директора и потребовал от меня, чтобы я написал заявление о том, что я заберу с собой в новую квартиру Захарова Илью Ивановича. Я такую бумагу написал и отдал ему, т.е. начальнику ЖКО, и начальник ЖКО написал разрешение на вселение меня в новую квартиру, и я уехал в новую квартиру. А Илья Иванович Захаров с Настей в это время перебрались в другую освободившуюся квартиру в бараке – Маслова Михаила, который переехал тоже в новую квартиру, но только от другой организации.
Мотя в январе 1960 года уволилась с завода по собственному желанию, ведь надо же было решать проблему с детьми. И когда Валя была переведена в другую школу, а Володя в другой детский садик, Мотя устроилась работать дворником домоуправления №2 от ТЭЦ-2 при доме рядом с нашим новым домом. Вроде все хорошо, и работа рядом, и дети в новой школе и детсаде рядом. Но оказалось, что домуправ был очень груб в обращении, загружал дворников работой, не входившей в их обязанности. Вот Мотя мне все и говорила, что так работать невозможно. Управдом посылал работать то грузчиком на машине перевозки лесоматериала, то копать траншеи, причем без дополнительной за это оплаты, причем грозил, кричал: «Прогоню, выгоню!» и т.п. Хорошо, что для нашего дома потребовался дворник. Я написал для Моти заявление в администрацию ТЭЦ-2 об увольнении по собственному желанию в связи с нарушениями трудового договора со стороны администрации, о которых я написал выше и велел Моте это заявление зачитать это заявление на проводившихся собраниях дворников каждый день, зачитать при всех и вручить заявление в руки управдому. Теперь ему деваться некуда – подпишет! Что и было сделано Мотей, и через несколько дней управдом отдал заявление Моте подписанным им. Мотя с заявлением пошла в администрацию ТЭЦ-2 и подала это заявление начальнику. Прочитав это заявление, начальник задумался, а по какой статье уволить-то? Нет такой статьи, но факт есть факт. Начальник вызвал к себе управдома и дал ему хорошую взбучку, и причем указал ему, что он и заявителя, т.е. Моти, и попросил Мотю переписать заявление: просто уволить по собственному желанию. Мотя тут же переписала заявление, и начальник оформил увольнение Моти с 14-го мая 1960 года, а 16-го мая 1960 года Мотя была принята на работу дворником в своем домоуправлении в отделе №17 завода Вертолетного. Работа была спокойной, в выходные дни и при необходимости и в рабочее время я помогал ей в уборке территории двора. (и я работал дворником)
Я увлекся описанием того, что было после переезда нас на новую квартиру и не описал, что стало с Ильей Ивановичем, незаконно вселившимся в комнату Масловых. Комнатушка эта была в сравнении с нашей, в которой мы жили, небольшая, но они пока с Настей вдвоем. Начальник ЖКО завода после затянувшегося заседания у директора завода пришел в барак проверить, как выполнены его указания. Заглянул в освобожденную мной квартиру, смотрит – двери нет, печка разобрана, значит, все в порядке. Но как-то он узнал, что Захаровы вселились в комнату Масловых, поднял шум, гам, а народ, жители барака были очень дружны. Даже сейчас, после многих лет сноса барака все равно встречаются как родные. И вот все жители выскочили из своих квартир, дружно с криками набросились на защиту Захаровых. Выключили свет и в темноте подняли шум, ругань, гам, так что начальник ЖКО вызвал наряд милиции, чтобы выжить Захаровых из захваченной комнаты незаконно. Милицейский наряд выяснил, что и как произошло, почему, и принял решение: в течение одной недели незаконно занятую квартиру Захаровым освободить, иначе будут приняты самые строгие меры. А Илья Иванович Захаров утром пошел на работу в гараж цеха №20, где он работал аккумуляторщиком и обратился с просьбой к начальнику цеха и цеховому комитету профсоюза, чтобы они помогли получить квартиру, ведь он давно и часто обращался с этим вопросом и к начальнику цеха, и в цехком. И вот по настоянию начальника цеха 20 и цехкома через администрацию завода и завком профсоюза было решено: Захаровых из барачной комнаты не выселять и выписать им ордер на эту комнату. Ну вот и этот вопрос наконец был решен, и они стали законными жителями барака, а Маша, двоюродная сестра Моти переехала с нами в новую квартиру.
Когда перешел на филиал. Какое-то время я уже в третьем цехе оставался за старшего, а когда окончательно перешли туда, я стал начальником БТК… Нет, это еще не на филиале, а когда я оставался на основной территории за старшего. Получилось так. У нас тут и малярный участок, там и красили, и другие операции делали. Меня решили заслушать, кажется, на партийном собрании о том, как идут дела. А до этого меня вызывают на филиал на лётное поле. Получилось так, что не работают двигатели – засоряются бензофильтры, где поступает горючее, и двигатели глохнут. Сняли фильтр, я его привожу назад, отдаю на анализ в лабораторию. Они пишут, что вроде все нормально. А получается так. Надо все выполнять точно. Эти бензофильтры изготавливаются из дюраля литьем, потом в четвертом цехе обрабатываются механически до нужных размеров, и даже если внешне все кажется нормальным, внутри могут быть какие-то поры. Поэтому по технологии их надо под большим давлением пропитывать особым маслом, потом сушат при определенной температуре – 150-200 градусов. Просушат, потом опять покрывают определенной краской, опять сушить, потом опять три слоя краски. И когда на филиале краской три слоя накрасили – всё чулком слезает.
Меня, конечно, вызвали на филиал военпреды. Посмотрели на испытании один вертолет, подходим к другому – и там такая же штука. А до этого такого масла несколько месяцев не было, которое по инструкции положено. Но за подписью высокого начальства, вплоть до директора, заменяют масло такой-то марки на масло такой-то марки. Я себе вдолбил, что я на этом деле могу отыграться. Тут как раз и директор. Я говорю: «Вот такое дело!» Директору это не понравилось, потому что он подписывал. И вынесли решение: остановить полеты всех вертолетов по стране, куда только их реализовали. Везде сделать настоящую проверку.
Теперь я подхожу к контролеру на участке в малярке. Говорю: «Если будет кто-то приходить, расспрашивать, ты отвечай, что все делали точно по технологии, иначе будешь за все отвечать, ведь принимал-то не я, а ты». А у ней другая цель. У нее образование повыше, чем у мастера (мастером была Клавдия Михайловна), ей охото было ее выжить и самой мастером быть. И она решила все свалить на мастера. Для меня она – предатель!
Главный контролер толи был в отпуске, толи куда уехал, заместитель главного контролера (сейчас покойный) сочинил приказ по заводу – контролера уволить с завода, а пусть переходит на другую работу, на такой ответственной работе ей нельзя. Она обжаловала в конфликтной комиссии, я доложил там кое-чего, и ничего у нее не получилось. Так ее с этой должности убрали, и не знаю, перешла она куда-то или уволилась.
Военпреды были тоже на моей стороне. Я думаю, что виноват был наш цех – не выдерживали температуру, часы для сушки по технологии. Покрасил – и поди разберись, никакая проверка не найдет. И когда я в лабораторию на проверку бензофильтры отправлял, тоже ничего не могли найти. Так это дело мне обошлось. А дело-то, конечно, не шуточное – прекратить полеты по всей стране, и даже других странах, куда вертолеты продавали. И мне, и начальнику техбюро (ему-то уж совсем ни к чему) по заводу всучили по выговору. А мастеру так обошлось, ее и не помянули. Вот такой серьезный был у меня случай.
На малярном участке проконтролировать очень сложно. Это значит, не сидеть где-то, а следить: положено такой-то краской покрасить, значит, давай. Ведь в бумагах контролер расписывается: во столько-то покрасили, во столько-то положили сушить. Работяги покрасят, и попробуй разберись, сколько они красили: два, три. На каждом деле надо как-то приловчиться, соображать. Я прихожу на малярный участок, смотрю – накладную выписали: краски такой-то столько килограмм, осталось столько-то килограмм. Пересчитываю, сколько должно уйти на одну машину. Посмотрю – по всем расчетам краски никак не должно остаться. Значит, нарушение. А контролер не чувствует, что отвечать-то в первую очередь должна она.
………………………………………………………..
В.А.
На этом записки отца обрываются. Но мне хочется напоследок рассказать о некоторых своих родственниках.