Ничего тайного…
… Не своей смертью… Я не мог отделаться от избитой фразы. Чушь! Смерть - собственная всегда, смерть своя, родная. Но я не верил. Не верил в её насильственную добровольность, не верил в самодельную петлю. Какой-то мент проговорился о кровоподтёках на запястьях…
Время приглушённо позвякивало колечками распавшихся звеньев прошлого, пока… Нет, случайностей не бывает, и неотвеченные вопросы хранятся в гигабайтах черепной коробки. До поры.
Хронология не желала подчиняться последовательности дат, пошла вспять. Звенья притягивались магнитными полюсами фактов и ощущений, укладываясь в цепочку бытия. Неэвклидовы параллели стремились в точку пересечения.
Крохотный абзац из последней книги братьев-беллетристов, знаменитых милицейскими детективами, абзац, выхваченный из перечня помянутых суицидов.
«И Юлик Файбышенко, талантливый беспутный босяк, весельчак и пьяница, удавился на своём ремне – в лесопосадке у железной дороги под Донецком».
Книга не стала детективом, не завязла в омуте беллетристики. Blood, Sweаt and Tears. Старики на финишном рывке доказали потенцию. Кровь, пот и слёзы литературы.Где нутро наизнанку от боли, стыда, гнева... и справедливости, которой нет. И не будет. Никогда. Мысль, слившаяся с чувством в одном флаконе, с росписью жёсткого пера на этикетке. Редкость.
Я опоздал. Увидел строки спустя двадцать лет от выхода книги в Нью-Йорке в девяносто пятом. И жалел об опоздании, о десятилетиях незнания. Но прежде жалел о Юлике, советском писателе Юлии Файбышенко.
Кому надлежит знать – узнает. Не устами, не глазами… В познании твоём воля Его.
1981, июнь.
Я красил скамейку. В жутко-бурый цвет. Масляной жижей из жестяной банки, купленной в хозяйственном магазине на рынке. Вариантов не предлагалось.
В молодых берёзах бередил ветер, день растворялся в солнечных бликах облаков, частично примиряя с глухой немотой безысходности. Скамейка находилась на кладбище, могила была маминой. Я работал и говорил с мамой – я всегда с ней говорил, она меня слышала.
К выходу я двинулся непривычным, иным путём. Безотчётно. Разглядывая лица на керамических овалах фотографий, машинально вычисляя отпущенное между датами.
Надгробие находилось у обочины аллеи на углу очередного нежилого квартала с порядковым номером на жёлтой табличке, выступая из шеренги кондового стандарта местных каменотёсов. Создатель был скульптором. Явно нездешним.
Белый обломок необработанного мрамора с бронзовым барельефом профиля в чёткой выпуклости штрихов и провалов впадин послеполуденных теней. Выразительный лаконизм объёма. Я остановился перед накладными буквами того же металла.
Юлий Файбышенко.
1938 – 1976.
Ошибки быть не могло. Редкое сочетание имени и фамилии для случайного совпадения. Здесь упокоился именно он. Его повесть хранилась в накопленных гигабайтах.
1971, август.
Год отметился сменой личных эпох: от школьника к выпускнику, следом к абитуриенту, от абитуриента… До следующего наименования оставался последний вступительный экзамен.
На тонкую книжную четвертушку в мягкой обложке с наименованием «Искатель» моя очередь дошла за пару дней перед физикой устной. Из рук в руки. На те же два дня. Приложение к журналу «Вокруг света»: приключения, детектив и фантастика - мелким шрифтом на отпущенном издательству лимите дефицитной бумаги серого газетного качества.
Обычный набор содержания ежемесячника включал крупную форму и несколько рассказов. Название повести интриги не обещало. «Кшися». Я ошибся.
…Послевоенная жизнь в галицийском городке. Растерзанная полуголодная жизнь пополам со страхом. Кшисей звали бойкую бесстрашную девчонку - сироту - родителей убили бандеровцы. Она помогла уничтожить банду. Всё. Весь сюжет.
Проза была свежей. Упруго-осязаемой. Несоветской. Честь, правда и отвага не есть отличительная черта политической формации.
Слог был лёгким. Образы кинематографичными, картины натурно-яркими, живая речь диалогов перемешивалась смачным колоритом трёх славянских языков.
Долженствующий пиетет к строю имелся. Тускло и блекло. Без руководящей роли партии, без слюнявой идиллии дружбы народов.
Ненависть.
Хохлы и пшеки ненавидели друг друга по отдельности и заедино - москалей. Евреи пытались ладить со всеми. И всеми владел страх. Реализм не тянул на социалистический.
Автор… – я вернулся к заглавию, чтобы запомнить, - ...Файбышенко… писал здорово! Писал о том, что знал. Глазом и сердцем. От первого лица девятилетнего мальчишки из среднероссийского города, оказавшегося в тех местах. Пацана, который стеснялся любви польской девчонки.
- Ты мой коханый!
Рефрен, крепко сбивший сюжет воедино. Знак качества. Меня научили разбираться в качестве прозы.
Но. Я проверил – подложил книжку отцу. Папа имел право сравнить художественный вымысел с былью - послевоенный сорок пятый дослуживал на Львовщине. С ночной стрельбой, облавами, операциями по уничтожению бандеры. Именно так - с маленькой буквы.
- Добже, пан. – Произнёс он без иронии, и карие глаза замерли усталостью памяти. Польский он выучил после Сандомирского плацдарма в сорок четвёртом. - Бардзо.
В повести ему не хватило одного упущенного слова. Характерного.
- У нас в Харькове его не знали.
Файно! В Харькове говорили: добре, гарно или приемно… Иногда. Всегда – хорошо.
1966, май.
«Живые и мёртвые». Кино - две серии - отвели классом. Перед Днём Победы, новым праздником страны. Кучу малолетних раздолбаев пятого «А». Я – первый! Из них. Из-за вопроса, заданного отцу, из-за кино. В котором число убитых фашистов солдат отмечал зарубками на прикладе. Личный счёт войны.
Я громыхнул дверным звонком, я ворвался в квартиру после сеанса, я гордился своим папой, отпахавшим всю Отечественную… От заката до зари. Орденами и медалями гордился.
Он был седым. И уставшим. Перед тарелкой борща за кухонным квадратом стола.
- Сколько фрицев на твоём счету? – воскликнул возбуждённый экранной войной двенадцатилетний пацан, мостившийся к подвигу отца.
Он перестал есть. Сделался белым лицом, и стало страшно. Оттого, что внутрь вошёл ужас настоящего убийства. Не киношного.
1981, сентябрь.
Бронзовый профиль маячил неотвязным напоминанием. Почему покойник оказался на тульском погосте? Повесть убеждала: он должен лежать в землях Захiднiй Украiнi. То - его земля. Убеждала глубина текста, недоступная заезжему взгляду, с причудливой смесью украинских и польских диалектов. Аргумент?
За ним - следующий. Недород. Здешние почвы поразило бесплодие, соки выпил мощный яснополянский старик. На нём севооборот завершился, извилины не подсказали ни единого современного имени.
Анатолий Кузнецов? Леденяще вспыхнувший «Бабий Яр» в шестьдесят шестом… и побег в шестьдесят девятом. В страну Великобританию. Новое слово – «невозвращенец».
Кузнецов – писатель. С несомненно заглавной буквы Пэ. И командированный агроном. Присланный для селекции и удобрения тощих полей бессемянного отделения союза местных писателей. Чужак. В городе, в стране, в Лондоне. В позапрошлом году Би-Би-Си сообщила о фатальном инфаркте.
Если бы Файбышенко был СВОЙ, я знал бы. Наверняка.
С того июня я изменил кладбищенский маршрут, обязательно минуя белый мрамор на ухоженной могиле.
Памятник случаен! Всяко бывает. Приехал человек к родственникам… и умер. Скоропостижно скончался от тысячи возможных причин.
Спросить о причине. У кого? Информация - настоящая информация - поступала изустно.
Спросить довелось. У тех, кто знал.
В стране генетического страха достаточно одного взгляда. Профессия читалась независимо от бутафории кожанки, шинели или цивильного костюма. Они пришли к надгробию из кабинетов, где со стен проницал тиражированный взгляд основателя конторы. Горячее сердце, холодная голова и чистые руки. Отмытые от крови.
Нет, эти не пытали во внутренней тюрьме Садового переулка, не стреляли в затылок на ступенях подвального закутка. Опоздали… Время меняет методы. Но учителя передали печать, потомственную печать чк-гпу-окгб-нкгб-мгб-…
Короткий «полубокс» стрижек, белые сорочки и галстуки. Они не поклонялись праху, не поминали усопшего, - на могиле не было свежих цветов. Не было откупоренной чекушки и стограммового гранёного стаканчика.
Старший вполголоса втолковывал младшему, указуя на чеканку памятника. Объяснял. Жаль, я не обладал волчьим слухом.
- Вы кто? – ответом был вопрос.
- Читатель.
- Почему интересуетесь?
Потому что тридцать восемь - короткий срок. Для жизни. Нет?
Старший вежливо отметился незнанием, и оба - цепкими проводами зрачков в спину. Они «пасли» Юлика и после смерти, охраняя ЗНАНИЕ от незнания посторонних.
2015. февраль.
Откуда взялась бумага после кончины социализма? Обычная бумага типографских печатников. Из каких неизвестных фондов и тайных складов? Из которой произведены немеренные тонны макулатуры, названные книгой.
Он мог жить долго и написать много. Печатали скудно и редко. В сборниках «Приключения», согласно очерёдности утверждённых планов издательства «Молодая гвардия».
В Донецк Файбышенко отправился на заработки, на подёнщину для серии «Пламенные революционеры». За материалом о Первом секретаре компартии Украины товарище Косиоре Станиславе Викентьевиче.
Голод тридцать второго - тридцать третьего – преднамеренное убийство трёх миллионов - смертный грех пламенного революционера. Среди трёх миллионов был мой дед…
Косиора поставили к стенке в тридцать восьмом. Не за грех. Кровавый Вурдалак рубил хвосты. С кровью. Расстрелянного реабилитировали. Но там, где он сейчас, индульгенции не в ходу.
Утешает.
Юлику требовался архив в Донецке. Вряд ли, в анналах областного центра находилось нечто большее, чем в столице. Он искал иное.
Нашли его. Девятнадцатого сентября в полосе отчуждения железной дороги неподалёку от станции. Живым в последний раз видели у вокзальных касс накануне.
Накануне хоронили Великого Кормчего Председателя.
Накануне старший лейтенант предатель Беленко бежал с авиабазы Чугуевка на перехватчике МиГ-25, пересёк на малых высотах Японское море и сел на Хоккайдо.
И умер Юлий Файбышенко.
Весельчак и пьяница – сочетание, предохраняющее от трясины алкоголизма. От запойной петли тупика, который не вязался с удавкой из брючного ремня, накинутой своей рукой на голый сук в лесопосадке. Летом в ней зрели шершавые шарики мелких абрикосов - «дички»…
К тому же. Он женился годом ранее, и от четырёхмесячной дочки не сбегают в петлю. Опора и кормилец. В Донецке кормилец искал заработок. И что-то ещё. Или кого-то?
1979, ноябрь.
Он ответил на мой вопрос. Назвал число, выбитое стволами мосинского карабина и ППШ на передовой. И не только на... Ответил.
Бессонной ночью чёрного чая с пачкой «Беломор-канала». Мы пили чай и курили до утра, закрыв за собой дверь на кухню, в ночь перед похоронами. Моей мамы и его жены. Они прожили сорок лет, из них - двадцать пять со мной.
Отец вспомнил всё.
Детские трупы в обугленной деревне и младенца с простреленной грудкой. Светлый пушок на темечке шевелил ветер…
- Их ненавидели больше немцев.
Расстрел на месте. В шеренге взвода рядом с бандеровским схроном.
Он не ставил зарубки на прикладе.
1984, март.
От «Андроповки» глотку сушило как от ректификата. Очередной Генсек облагодетельствовал трудящихся дешёвой водкой за четыре рубля семьдесят копеек. Чтобы помнили! Шанс остаться в памяти народной именем нарицательным.
- «Пшеничной» не было, - оправдывался гонец перед Лёвой.
Время открытия винно-водочных отделов с одиннадцати ноль-ноль переместилось на два часа дня. Ущемление в правах опохмела нивелировали сниженной на шестьдесят копеек ценой.
- К заведующей зашёл бы. От меня.
Лёва был толст, длинноволосо лохмат и мочил рыжие «мулявинские» усы в хрустальном фужере.
Пили в просторной Лёвиной квартире сталинского розлива в переменном составе: кто-то уходил, появлялись и исчезали новые лица, возвращались прежние.
Лёва был геофизиком и фарцовщиком.
Джинсы, фирменные диски, трикотаж и французское бельё. Ракетки для настольного тенниса из шведской доски «Stiga» c накладками «Asia», мохер, кримплен, американские сигареты, итальянские колготки и месячной давности номер «Плейбоя». Половина хоккейного ЦСКА ходила у него в приятелях и сдавала заграничное барахло оптом.
«Зияющие высоты» и «Архипелаг» на руки не выдавались - читай на месте, если охота. Лёву не трогали. Главный областной мент был его натуральным дядей Васей.
И прозвучало. В сумбурной толчее беспредметного разговора.
- … когда мы с Юликом ездили по грибы, здорово квакнули…
Лёва не бухал, не поддавал, не выпивал – квакал.
- … и заблудились.
- С каким Юликом?
Он добил фужер, закусил шпротой, лизнул жирный ус. Лёву не рекомендовалось торопить.
- С писателем. С нами Казак ездил. Помнишь, как заблудились, Казак?
Заслуженный артист республики невнятно продекламировал утвердительный ответ из дремотного кресла.
- Опять нажрался, - резюмировал Лёва.
- Он на Ирке женился, - поставленным баритоном подмостков вдруг произнёс артист. – Я на Ирке, он на… - и вырубился.
Оба знали много ответов. За исключением главного.
- Несчастный случай… - пожал плечами Лёва. – Давай квакнем!
Потом я терзался от своей логичной самонадеянности. От того, что не допёр про мальчишку из повести, про пацана из среднероссийского города. Которым и был Юлик. «Кшися» обманула, обманул талант.
Мы жили в одном городе. И позже я попрекал себя за незнание. Самонадеянность – недостаток молодости, который исправляется одним способом. Возрастом.
2015, февраль.
Женой Файбышенко стала Ирина Марченко. После того, как перестала быть женой Кузнецова.
Связалось. Органы пристёгнули Юлика к имени беглеца.
… - Раньше порядок был, - припев следовал после каждого куплета, после каждой рюмки. – Чуть что - к ногтю! А этого - нет, не прижали. Почему? Полевой его прикрывал. Борис. Имя всесоюзное - главный редактор «Юности».
Старик был одинок и неухожен. Из причастных очевидцев в живых обнаружился единственный. Комитетчик шестьдесят восьмого года на шестиметровой кухне панельной пятиэтажки. Седые кусты бровей и жёлтые глаза старой черепахи под складками белесых век.
Я пришёл по телефонной рекомендации, пришёл с коньяком.
Он рассказывал о знаменитом беглеце из забытого шестьдесят девятого года.
- Выехали по жалобе соседей. На шум жаловались … да, шум постоянный был, музыка… К нему много народу ходило. Квартира на первом этаже. На Мира. Пьянки, девки голые… Наружка докладывала, - веки морщиной собрались вверху глазных яблок. – Полубинский ведь отрицательную характеристику дал. На выезд. Умный мужик. Один хер – сняли!
Генерал Полубинский возглавлял управление КГБ.
- Вошли с участковым. Вроде как понятые. Бардак! В комнате - чёрный потолок. Как есть чёрный! На нём говно всякое расписывалось. Автографы.
О Кузнецове было известно всё. Или почти. Из воспоминаний и свидетельств, из совокупных биографий. Мне была нужна другая фамилия. Но я не перебивал.
- И сам он говно был. На своих стучал. На писателей. Лишь бы съебаться. За кордон.
Цельность личности и творца – явление редкое.
- Файбышенко? – переспросила черепаха. – Что-то припоминаю…
Напрягись!
- Он косвенно проходил. Свидетелем.
И всё. Всё!
Юлика не «захлопнули», не перекрыли кислород, - вышли «Осада» и «Розовый куст».
Дыхание в норме, и нет причины итогу в лесополосе. Как оказался в ней умный очкастый интеллигент? Талантливый босяк. Весёлый кирюха Юлик?
Просто.
Выйти из кассового зала железнодорожного вокзала с обычным поводом для нормального советского мужика: бутылка на двоих, и до поезда два часа, и почти земляки…
Кто не уважит?
В посадке ждали.
Вдали от дома, в подведомственных весях союзной республики. Сшито – скрыто. В ментовских протоколах, в рапортах охранной конторы, во власти которой закопать факты. Вместе с человеком. Торговая марка, фирменный лейбл корпорации от прародителя, тиражированного в кабинетах.
1967, март.
Междугородний звонок был поздним. Отец звонил из Донецка, из новой четырёхкомнатной квартиры на бульваре Шевченко. Его приглашали на работу. Из центра Кузбасса в центр Донбасса.
Сообщил звонком, что отказался. От должности и квартиры. Потому что всё уже сделано. Через три года ЮНЕСКО признает Донецк лучшим промышленным городом мира. И отец не желал лезть на чужой хребет.
И семья не переедет в город, в котором будут рваться кассетные бомбы и полыхать фосфорные снаряды.
Цэ дiло! Слава Украине, героям слава! Хай живэ Степан Андрiйович Бандера!
Не добили…
Месяцем позже в отцовский кабинет вошёл Борис Завадовский - всамделишний польский граф. Вылощенный шляхтич в поисках должности скитался по Сибири и просился в заместители.
Почему отец не поверил довоенному приятелю из Московского архитектурного? Не поверил в институтскую дружбу? Единственный раз. Инстинкт опыта.
Графа проверили. Он оказался военным преступником, гауптштурмфюрером СС. Копия фотографии: серебряный погон и дубовые листья над тремя полосами на рукаве чёрного мундира.
Одним меньше…
2015, февраль.
Не добили…
Юлик Файбышенко знал кого-то из недобитых на Западной Украине. И тот знал, что он знает. Коллаборциониста, изменника Родины, мимикрировавшего биографию под плакат развитого социализма. С должностью, достаточной для приказа на убийство.
Почему он не доложил, «куда следует»? Потому что. Его отца посадили в пятьдесят первом те, кому следует.
Но! Нет преступлений без следов. Кровоподтёки на запястьях хранятся в картонных скоросшивателях. Под недоступными грифами. Пока недоступными. Когда-нибудь… Время приходит неожиданно, но не случайно.
Ибо. Ничего тайного, что ни в явь…
Февраль 2015.