Из цикла «Разные судьбы»
(редакция "2")
До войны и после время было суровое, мышление и действия соответствовали времени.
Один мой знакомый, поэт – тогда ему было столько, сколько мне сейчас, – рассказал историю о Ване – Иване-дурачке, впоследствии Иване Петровиче.
Ещё он рассказал, что в молодости неподалёку от Плюссы ободрал с парнями-комсомольцами иконостас, когда было модно иконостасы обдирать, а потом каялся, когда стало модно каяться. И однажды они с историческим Ваней ещё отрезали коту яйца – это было в другом районе, там, где они партизанили.
Может быть, кот их не устраивал как жених одной знакомой им кошки, и дали они ему такой отворот поворот. Чтобы навсегда отвадить. А может быть, кот унёс у них кусок сала, заготовленный на закуску. Как бы там ни было, операция была проведена успешно. Ножик – немецкий кинжал, украденный Ваней у немцев, – был здорово отточен, и здорово они срубили. Так срубили, что кошарик глазом сморгнуть не успел, даже не охнул, как без ничего остался. Нисколечко и не мучился. А быстренько от них он в окно убежал, оставив своё самое главное.
Ваня был сирота. Родители его не то в тридцатые были посажены, не то померли от приличной болезни. Ваня жил с бабкой старой, которая долёживала на печи последки своей жизни. Забота о пропитании и самого себя, и полуживой бабки полностью лежала на плечах отрока.
Парень был умный. Если бы он был дурак, никогда бы не догадался натянуть на себя обличье дурачка. Ходил бы по деревне умным и жил бы впроголодь.
Гулял Ваня по деревне с торбой, широко открывши рот, выпучивая на мир удивлённые глаза. Уши у него сами собой широко росли. И сопля низко у него свисала, хотя в этом не было ничего необычного для тамошних мест. В прежнюю эпоху у всех пацанов тогда зелёная она свисала. Рукавом обычно её укорачивали.
Где-то, бывало, с протянутой рукой подвернётся Ваня – убогому не отказывали, а где-то и сопрёт что-нибудь очень аккуратно, когда хозяева зазеваются, доверившись полоумному безгрешному пареньку.
Бабуси сердобольные звали его Ванюшка-дуранюшка. То хлебца ему дадут. То пару яиц вынесут. А мужики его дурачком просто звали или иногда Иванушкой-дурачком и тоже чем-нибудь угощали. И махры, бывало, насыплют, а то и стопку самогона поднесут в праздник.
Так он и жил. Пока не пришли немцы. Когда немцы пришли, жизнь его не сильно изменилась. А даже что-то и лучше стало.
Парень был не дурак, сообразил сразу: надо немного выглядеть поумнее, чтобы куда-нибудь совсем далеко не свезли. Оставил себе от дурака взгляд жизнерадостный, что только у нас считается плохим признаком. Если человек и добрый, и ещё ртом широко улыбается при виде не только высокого начальника, но и простого смертного, у нас такой человек вызывает подозрение. А если в тайной корысти не уличён, по-нашему считается дураком.
Немцы наших тонкостей не знают.
Взяли его работать в комендатуру истопником. Кастинг прошёл без конкуренции, потому что всё прочее мужское бородатое население исподлобья сквозь шерсть выглядывает. Единственный в деревне подходящий такой истопник нашёлся. По мелкому своему слабоумию и украсть у них не сподобится, и партизанам по той же уважительной причине какую-нибудь весточку не отправит. Рот до ушей, взгляд добрый, вид по-европейски позитивный, и уши вроде бы не холодные, но оттопырены. От соплей, пока немцы силком не отвадили – они этого тоже не любили, – сам избавился, силой воли себя заставил немножко подобрать и не отпускать низко. Леденцов полный рот наберёт, когда работодатели ему дадут премию такую, и так, леденцы языком во рту ворочая, сладко причмокивая, за дровами в сарай и обратно довольный новой властью и ходит.
И к партизанам в лес хаживал. Там тоже ему доверяли. У немцев он воровать побаивался, немцы за те дела расстреливали, один только кинжал незаметно унёс ими почти утерянный, а от партизан с пустыми руками он никогда домой не возвращался. Обязательно что-нибудь дельное себе в лесу у них насмотрит: то верёвочку льняную, а то и баночку консервов в торбу тихонько сунет, – и с палочкой в руке, да веревочкой подпоясанный к дому убого ковыляет. Партизаны его заподозрить не могли. Потому что у нас это дело обычное, и поди ты угадай, кто тут и чего по мелочам свистнул. С крупняком бы справиться. Знали они, где Ваня истопником служит, но серьёзной подпольной работы ему не поручали.
Немцы в лесу на постах его не задерживали, все из местного гарнизона знали доброго пацана, который частенько собирает в торбу грибы для пропитания – и подберёзовики и мухоморы в торбу складывает. А кто-то сердобольный в очках, бывало, ещё и поганки из его торбы выберет и выкинет, чтобы паренёк и себя, и русскую бабушку с печи на тот свет не отправил.
Так он и жил. Уже наши войска наступали, а Ваня, бог его миловал, ни разу на немецкое добро всерьёз не позарился, если не считать кинжала. Очень дело было ответственное – у них воровать. Уже советская армия где-то близко постреливала из пушек. А у Вани от оккупантов – ноль! Если не считать ещё баллон стеклянный – на двадцать пять литров для браги, например, или самогона.
И вот однажды Ваня в комендатуре заметил непорядок, германцам не свойственный. Заприметил он почти бесхозный пистолет – рядом с повешенной на стуле портупеей в кобуре он лежал.
Хозяин, видать, в уборную побежал и, чтобы в русском туалете ему ловчее было на рундук с бумажкой забираться, и чтобы пистолет с кобурой в очко случайно при этом не уронить, предусмотрительный Ганс портупею снял, на спинку стула повесил, а кобуру рядом там же на стуле положил. А после гимнастических упражнений на известном пьедестале о чём-то потом задумался, надел шинелишку да в казарму к себе без пистолета пошагал. Время такое было, когда немцы уже ходили задумчивые и забывчивые.
Ваня на соображение был скорый. Кобуру он сразу приметил, портупея вроде ему была и ни к чему – немец ещё в туалете сидел, когда глаз у истопника загорелся на пистолет. Но брать сразу не стал. Немножко выждал. А когда немец озабоченный, шинелишку надевши, из помещения убрался, Ваня ещё подождал немного, за дровами ещё ходку сделал, а тогда уж за пазуху пистолетик сунул. Кобуру с портупеей с глаз долой за диван убрал – они как бы сами туда завалились – и побрёл прочь убого согнувшись. На улицу вышел в рваных немецких башмаках, в феврале дело было, но он и к холодам привычный, на босу ногу обутый, двинулся на мостик через реку Полонку. Как раз посередине мостика уже был, когда немцы забегали. Хальт, ханде-хох и ещё что-то они ругательное ему вдогонку посылали. Один сзади уже с автоматом по дороге к мостику сапогами хломотал.
Ваня ручки поднял. Остановился он точно над небольшой дыркой на захудалом мосту. Солдаты к нему бежали, а он только с помощью умного живота, руками животу нисколько не помогая, умудрился из-за пазухи под рубахой переправить пистолет в штаны, потом продвинуть его и в нужную широкую штанину чем-то, а из штанины уже – дело плёвое – пистолет в дырку полетел. И бултыхнулся «вальтер» в воду – точно в промоину он попал.
Ваню обыскали. Заставили снять рваный кожушок, под рубахой всё у него ощупали. В штанах и подмышками щекотали, он по-умному дёргался и хихикал. Под мост немцы заглянули – там лёд был и небольшая промоина, в которую Ваня ну никак бы не успел пистолет точно забросить и утопить. Русский придурок у них в поле зрения всё время маячил, пока шёл от начала моста и до самой середины, до самой команды «руки вверх», видели его, пока не остановился.
Ничего не нашли. Отвели в комендатуру. Ещё раз обыскали. Оплеух надавали, чтоб сознавался. А Ваня мычит что-то – не то по-немецки сказать им хочет, но слова правильные забыл, не то матом по-русски опять выражается – не разберёшь.
Плюнули. Отвели в холодный сарай, на замок закрыли. Поручили полицаям его утром в расход пустить, если пистолетик не принесёт.
А утром немцам не повезло. Наши раньше времени до рассвета пришли. Ваню освободили.
Пришли наши и на третий день очень они озаботились: почему партизаны из лесу за два дня не вышли? Армейское командование поставило даже усиленное охранение на железную дорогу как раз в те места, где партизаны ещё пути не взорвали. И послали в лес Ваню-дурачка, чтобы он партизанам сообщил, что партизанить уже не надо, а надо выходить в посёлок. Что свои пришли…
Больше послать было некого: все деревенские жители ещё накануне, до прихода Красной Армии, ушли в лес к партизанам.
Ваня привёл партизан и попал в списки активных участников партизанского движения на Псковщине, тем более что сидел в сарае, к расстрелу уже немцами приготовленный.
Дело он сделал серьёзное. Других партизан в своё время не всех оповестили. Были худые случаи.
Пистолетик Ваня достал из воды, когда лёд растаял. Не уплыл пистолет от мостика далеко, он железный, и льдом его не угнало, и не успел он заржаветь. С полным комплектом патронов, смазанный и завёрнутый в тряпку заложил Ваня его под стреху, на всякий случай, где пистолет и лежал до поры до времени, чтобы когда-нибудь выстрелить.
Пусть не герой, не фронтовик, но – участник партизанского движения! Плохого про него не скажешь, звать стали Иваном. Может, по этой причине в нём произошла ненужная перемена. А может , просто надоело ходить придурком, когда голодные времена вроде бы заканчивались. Или другое: приспичило жениться, а какой нормальный родитель отдаст свою дочь за дурака полоротого? То и была, скорей всего, главная причина, которая заставила его выйти из подполья.
Ваня преобразился. Выглядел почти серьёзным. Дурацкая улыбочка с лица соскочила. Надевал иногда чистые рубахи. Торбу вообще забросил. От прежнего его вида остались только широко оттопыренные уши. Зелёные сопли ещё в войну у него закончились.
Откуда-то невиданная сообразительность в нём проявилась и наружу вышла: взялся он самогонку гнать. Аппарат – где-то ещё с войны был им найден в канаве брошенный – самолично наладил без помощи механизаторов. Самогонку гнал, жил припеваючи. Мужики его за ум уважали и крепко дружили – теперь даже с «Иваном Петровичем», или с Петровичем, если накоротке общаться им счастье выпадало.
Однажды милиционер, живший на другом краю деревни, ночью что-то знакомое унюхал и по запаху вышел к дому Ивана Петровича. Зашёл и поймал самогонщика с поличным, когда у Петровича первак в банку капал. А на задах подпольного ликёроводочного цеха уже стоял полный стеклянный баллон, готовый к продаже.
Аппарат велено было отнести в сени для последующей отправки в участок, нагнанный самогон уничтожить.
Вылить? На пол! Баллон разбить? Немецкий!
Ну, нет! Ваня на дыбы. Грудью напёр на милиционера. Тот вынул пистолет из кобуры и выстрелил – не в Ваню, а в стеклянный баллон.
Ваня сначала перепугался. А потом, когда милиционер достал бумаги, чтобы составить протокол, он вспомнил и побежал за своим пистолетом.
Выскочил он из дома на улицу в одной рубахе, сунул руку за стреху и с «вальтером», тряпку скинув, воротился в дом, где милиционер уже сочинял протокол.
– Встать, сволочь! – скомандовал он с порога. – За самогонку тебя, гада... – не мог он дальше говорить, гнев задушил...
Пистолет навёл – умный Ваня обычно долго не думал, вопросы решал быстро, речей не произносил, как нынче в кино застрелить долго обещают – не мешкая, пока милиционер свой пистолет опять не взял, нажал на спусковой крючок. Ещё нажал, и ещё. Пистолет не выстрелил.
Судья во время заседания попробовал дело опустить на нижний уровень. А то и вообще, может быть, как-то полюбовно хотелось ему всё уладить – как-никак судили партизана. Заранее подготовил Ваню к судебным прениям. Научил, что нужно отвечать, чтобы меньше дали. Иван Петрович только головой кивал, и со всем душевно он соглашался.
Задали вопрос на суде:
– Гражданин подсудимый, встаньте. Скажите, вы ведь не собирались стрелять в работника милиции, вы ведь хотели просто его попугать?
Ваня встал. Глянул на работника милиции исподлобья. Немножко подумал. Сморкнулся. Что-то вспомнил.
– Да я, да я, – заспешил он согласиться, пока не задохнулся, – эту сволочь! – дрожащим пальцем он показал. – Я бы застрелил этого гада, если бы не патроны. Ишь вы! «Попугать!» Двадцать пять литров – это сказать только! «Попугать». Если бы выпить попросил, сам бы в его посудину налил, хоть три литра…В банку стрелять!.. Если мне сейчас пистолет с патронами дадут...
За двадцать пять литров самогона Ивану Петровичу присудили двадцать пять лет лагерей. По амнистии вышел в пятьдесят третьем. Потом снова попал. И ещё раз побывал. Всё равно получилось в сумме двадцать пять.
Когда он вышел – это было не в конце, а в середине его тюремной карьеры – он заехал к своему давнему знакомому, тоже бывшему партизану, с которым он отрезал коту яйца. Поэт уже учился в литературном институте в Ленинграде, встретил его радушно. Оставил его у себя дома отдохнуть с дороги, а сам отправился в магазин за водкой и за продуктами. Пока ходил, Иван Петрович в его доме выпил весь одеколон. И французские духи, которые были очень дорогие и без капельки спирта, выпил – и поперхнулся. Хозяину Ваня так и сказал, чтоб эту гадость, духи, в доме больше он не держал.
Поэт рассказал эту историю давно. В те времена герои вроде Ивана Петровича были непопулярны, тогда сочиняли о сталеварах и ткачихах, о передовых колхозниках, а потому писать смысла не было. И вообще рассказы были не в его профиле.
Каялся по поводу кощунственных действий с иконами. Все в молодости кощунствовали, все потом каялись. И, может быть, резали котам хвосты – и сейчас бывает, но реже. Тогда была эра немилосердная.
За кота не каялся.
Кот только выиграл, может быть, от той процедуры и был даже благодарен и поэту, и Ване. Меньше у него и забот стало, а возможность попасть в нехорошую историю, вообще, если какая-то оставалась, то совсем пустяковая. Раз ты обязательствами перед противоположным полом уже не обременён, живи в своё удовольствие, подвиги не требуются. Солидно прожил он долгую жизнь, скорей всего.
Вылегчили – и жить легче. Наверно…
Если бы и Ване тогда за компанию... Не приспичило бы ему жениться, жил бы да поживал, добра наживал, гуляя с торбой, дураком прикидываясь. Широко раскрытыми добрыми глазами смотрел бы на удивительный мир до конца спокойной и сытой жизни.
Эра немилосердная_2
1