Мой Дантес

Ольга Кириллова (Рязан)



Мой   Дантес


                «Часто платят счастьем своей жизни
                за удовольствие высказать свое мнение»

                П. Буаст


Март 2010 года
    
Тишина взорвалась звоном стекла…
Перепрыгивая через две ступеньки, я влетела в спальню второго этажа и в недоумении уставилась на шкаф, зеркальные створки которого превратились в груду сверкающих осколков.
Если верить приметам, то случившееся не сулило мне ничего путного. Но что послужило поводом?  Найти какой-либо вразумительный ответ я не успела – ступеньки лестницы, ведущей на террасу, издали протяжный стон и вновь зазвенело битое стекло.  В доме явно кто-то был.
Холодея от ужаса, я осторожно спустилась вниз, мысленно прикидывая, как добраться до сейфа с оружием. Но в этот момент хлопнула входная дверь, зашелестел гравий дорожки, стукнула калитка, и все стихло. Дом вновь погрузился в тишину.
Пересилив страх, я обошла комнаты. Все вещи, включая сумочку с документами и ключи от машины, лежали на своих местах. Кажется ничего не тронуто, окна целы.
Прокравшись к входной двери, я закрыла ее на щеколду, жалея, что не сделала этого раньше, и направилась в кабинет. Надо позвонить папе и предупредить о странном дачном визитере.
Набирая номер, я машинально взглянула на стену, где еще несколько минут назад висел акварельный портрет Дантеса, но на привычном месте его не оказалось. Рамка и осколки стекла валялись на полу. Тут же на паркете лежало испачканное в крови портмоне Никиты. Сам же портрет бесследно исчез…


*  *  *


Апрель 1993 года


Четырнадцать лет…  Именно в этом возрасте я совершила поступок, роковым образом предопределивший всю мою жизнь. Не украла, не убила, не соврала, а всего лишь позволила себе откровенно высказать на уроке литературы те мысли, которые  не так давно, но весьма настырно поселились в моей голове и искали выхода.
- А ведь он не виноват, - тихо заметила я, завершив рассказ о  последней дуэли Пушкина.
- Кто «он», Лиза? – Елена Андреевна оторвала взгляд от клеточки журнала, в которую уже было собиралась поставить очередную пятерку за грамотный пересказ главы учебника и непонимающе уставилась на меня, неловко топтавшуюся у школьной доски.
- Дантес… - еще тише произнесла я.
Но, как оказалось, силы моего голоса хватило, чтобы подписать себе «смертный» приговор. Класс дружно объявил меня «врагом нации». И это клеймо, не без участия любимой доселе учительницы словесности, цепко прилипло ко мне на все последующие годы учебы.
Более того, оно не отпустило и на режиссерском факультете театрального института, куда я поступила лишь с третьей попытки и не без помощи декана – давнишнего друга отца.
Но даже его авторитета оказалось недостаточно, когда я вопреки всем предостережениям попыталась защитить дипломный спектакль «Мой Дантес», поставленный по собственному сценарию.
- Хоть на время попридержи язык, - просил меня отец.
- Поставь спектакль о Высоцком, - советовала мама. – Он нынче в фаворе.
- Ты никогда не увидишь диплома, - возмущалась единственная институтская приятельница. – Дался тебе этот Дантес! Оставь покойника в покое…
Но прошлое не отпускало. Год за годом я дотошно собирала факты в защиту человека, судьба которого увлекла меня настолько, что я позволила ей испортить не только собственную карьеру, но и влипнуть в историю,  не обещавшую ничего хорошего.



* * *



Март 2010 года


В середине месяца, после столь странного происшествия, я закрыла старый дачный дом, села в машину и отправилась в отдаленный подмосковный городок в надежде найти хоть временный покой, поселиться в частном секторе (так как в гостинице меня легко вычислить), и использовать передышку для того, чтобы еще раз проанализировать все случившееся.
Мой багаж состоял из незаконченной рукописи о Дантесе, объемистой, сшитой из трех, тетради с выписками, замшевого мешочка с бесценным старинным медальоном, небольшой спортивной сумки с личными вещами, кредитной карточки, документов  и полученного с утренней почтой весьма недвусмысленно угрожающего письма, гласившего: «До твоей смерти осталось три дня». Именно эта фраза, в довесок к случившемуся накануне,  и стала поводом к бегству.
Я не слыла бойцом от природы, но в споре могла сорваться на крик, нередко пасовала перед житейскими трудностями, но уперто шла к поставленной цели, оправдывалась, как правило, полушепотом, а изучением жизни Дантеса занималась исключительно для себя, даже не мечтая о публикации. Слишком часто слышала от знавших о моем увлечении довольно грубые фразы типа: «Тебя съедят пушкинисты! Смешают с грязью! Размажут по стене»…
Благополучно преодолев снежно-ржавую кашу, покрывавшую грунтовку, я по привычке затормозила у развилки шоссе.
Мелькнуло трусливое: «А может плюнуть на все и спрятаться в квартире покойной Софьи Матвеевны? До одури рыться в книгах, читать Борхеса, писать о Дантесе и любоваться на бесценный медальон?.. Стоит лишь свернуть направо, и через двадцать минут я буду на въезде в Москву».   Но…
Сигнал нетерпеливо подпрыгивающей сзади «девятки» мигом прогнал недостойные мысли, заставив включить левый поворотник. Машина плавно тронулась с места и легко понеслась по дороге, оставляя позади все сомнения о правильности сделанного выбора.
«Так куда же мы едем?» – сама себе удивилась я.
И тут же ответила: « А куда приедется!»
Часы на панели показывали девять тридцать утра.
День только начинался…



* * *


Апрель 1993 года


После злополучного выступления на уроке литературы, родители с удивлением рассматривали жирно выведенную в дневнике двойку.
- С хвостиком, - растерянно проговорила мама.
- Первый «лебедь» в нашем роду, - пряча улыбку, строгим голосом констатировал папа. – Ну, дитенок, давай признавайся. Что не поделила с глубокоуважаемой Еленой Андреевной? Судя по всему, она на тебя здорово разозлилась.
- Судя по чему? – осторожно уточнила я.
- Да потому что пятерки она тебе аккуратненько рисовала, а «лебедя»… - палец отца многозначительно прошелся по изгибам двойки, - «лебедя» так изобразила… На две клеточки вверх и вниз поплыл.
- И с хвостиком, - вновь подала голос мама.
- Так что не поделила?
- Не «что», а «кого». Пушкина, - нехотя пробурчала я.
- Да ты ж всего «Онегина» наизусть знаешь! – негодующе всплеснула руками мама.
- Погоди, Ирина, - отец жестом остановил мать. – Сдается мне, не в творчестве тут дело. Я прав?
- Прав, - едва слышно произнесла я.
- Не мямли! Учись защищаться достойно, Лизок. Итак?
- Я считаю, что Пушкин был гениальным поэтом, но вот как человек… В школе говорят не всю правду. Переписка в современных собраниях сочинений купирована.
- Откуда такие познания? – удивился отец.
- У Софьи Матвеевны есть старинные издания. Письма, дневники, воспоминания. Там многое по-другому.
- Это все? – насупил брови мой обычно добрый и мягкий папа.
- Нет. Я считаю, что Дантес не виноват в смерти Пушкина. Поэт сам спровоцировал дуэль. А Дантес… - я на секунду замялась, но, вспомнив наставления отца, подняла голову и твердо сказала. - Мне нравится этот человек!
После столь громкого заявления родители взяли тайм-аут и отправились совещаться на кухню. Я же поплелась в свою комнату, силясь определить по старой  детской привычке внутреннее состояние души.
Еще в пятилетнем возрасте наша соседка Софья Матвеевна – жена известного адвоката Лебедева – научила меня определять настроение по обычному уличному градуснику.
Я тогда никак не могла понять услышанное где-то выражение: «Настроение на нуле». Приставала с вопросами ко взрослым, выслушивала мудреные ответы и еще более запутывалась. А Софья Матвеевна просто взяла меня за руку, подвела к окну, отодвинула штору и показала на висящий за стеклом термометр.
- Видишь красный столбик? В центре – ноль. Вверх идут циферки с плюсом, вниз – с минусом. Так же и настроение человека. С плюсом – хорошее. С минусом – плохое. А на нуле – никакое. То есть в душе – полная пустота.
С тех пор, на вопрос Софьи Матвеевны: «Как настроение?», я отвечала: «Плюс двадцать два», что означало бодрость духа по ассоциации с теплым солнечным днем. Или: «Минус два», то бишь, слякотно. 
Мое нынешнее состояние трудно было назвать никаким. Внутри все клокотало, красный столбик настроения, как взбесившийся бегал вверх-вниз.
С одной стороны я радовалась тому, что наконец-то произнесла все надуманное вслух, перестав скрывать свои мысли. С другой – очень боялась, как бы для меня раз и навсегда не закрылись двери библиотеки Лебедевых.
С Софьей Матвеевной мне общаться вряд ли запретят. Она давно уже стала по-настоящему родным человеком в нашей семье. За неимением бабушек и дедушек (родители  мамы, как и бабушка по отцу покинули этот мир незадолго до их женитьбы, я знала лишь деда Матвея, папиного отца, но он тоже умер, едва мне исполнилось четырнадцать лет), жена адвоката кормила меня обедами, проверяла уроки, даже оставляла у себя на время отпуска родителей. 
Детей Лебедевы не имели. Говорят, еще до моего рождения, у них пару лет жил племянник адвоката, но не прижился. Якобы, супруги так и не смогли найти общий язык с упрямым, непокорным Егорушкой и девяти лет от роду отправили его назад, к родителям, в неведомый мне Бердянск.
Годом позже на свет появилась я, которой и досталась вся невостребованная любовь Софьи Матвеевны. Когда же, спустя несколько лет не стало и адвоката, любовь удвоилась.
От предложений повторно выйти замуж еще не старая вдова брезгливо отмахивалась:
- В шестьдесят два невозможно создать нормальную семью. Доверить все нажитое пришлому мужику с толпой родственников? Увольте! Я – вдова!
С тех пор ее так и стали величать – Вдова.
А еще она часто гладила меня по зализанным кудряшкам, неизменно повторяя: «Вот моя семья! Моя наследница!»
С малых лет мне позволялось беспрепятственно бродить по огромной пятикомнатной квартире Лебедевых. Совать нос в фантастической красоты баночки с кремами и пудрами, укладывать спать любимого голубого зайца на бескрайней супружеской кровати и кувыркаться на пушистом светло-кремовом ковре в гостиной. 
Но были и три запрета. Первый – я не имела права заходить в кабинет адвоката. Второй -  мне не разрешалось даже притрагиваться к большой малахитовой шкатулке в виде сундучка, стоящей на туалетном столике. И третий запрет – книги. К ним я получила доступ лишь в восемь лет.
А в десять наткнулась на первую поразившую меня деталь.



*  *  *
 
 
Февраль 1989 года


Все началось с желания прочитать те издания, в которых упоминалось имя боготворимого мною Пушкина, благо в библиотеке Лебедевых они занимали целый стеллаж.
Как-то, изучая воспоминания В.А. Соллогуба, я споткнулась о фразу, которая показалась мне несколько странной.
- Софья Матвеевна, - нетерпеливо позвала я. – А вы помните историю, рассказанную Соллогубом? Ну, о том, как Пушкин впервые прочитал ему свое письмо к голландскому посланнику Геккерену?
- И что тебя в ней заинтересовало? – Вдова неторопливо вплыла в библиотеку.
- Соллогуб пишет, как через несколько дней после бала у Салтыкова, на котором была объявлена свадьба Дантеса и Екатерины Гончаровой, Пушкин пригласил его в свой кабинет. Вот послушайте: «Он запер дверь и сказал: «Я прочитаю вам мое письмо к старику Геккерну. С сыном уже покончено… Вы мне теперь старичка подавайте».
- Ну и? – осторожно спросила Софья Матвеевна.
- Почему поэт постоянно называет барона Геккерена стариком?
- А, по-твоему, старого человека возбраняется называть старым? – лукаво улыбнулась Вдова.
- Нет, конечно, - недовольно фыркнула я. - Если бы не одно «но». Геккерен родился в 1792 году, а Пушкин – в 1799. Разница – семь лет. Как можно назвать стариком человека, который старше тебя всего лишь на семь лет? Воспоминания Соллогуба относятся к концу 1836 года. Значит, Пушкину тогда было 37, а барону 44. Да это и разницей считать нельзя. Я бы поняла, назови он стариком Жуковского или семидесятилетнего в ту пору Карамзина. Но Геккерена? Даже своего друга Петра Андреевича Вяземского так не называл, а ведь он ровесник барона. Софья Матвеевна, ну почему?
- Наверное, потому, деточка, что словом можно очень больно ударить, унизить, выказать свое пренебрежение.
- Пушкин не мог так поступить! – горячо возразила я. – Он был необыкновенным человеком!
- Необыкновенным поэтом, - спокойно поправила меня Вдова. – Гением? Да. А человеком… Кстати, знаешь, что написал Дантес уже после дуэли?
- Что? – испуганно спросила я, словно предчувствуя, как моему поклонению будет нанесен первый удар.
- Он написал, что люди, обвиняя его в смерти поэта, не пожелали отделить человека от таланта.
Софья Матвеевна встала с дивана, подошла к стеллажу, порылась в книгах, полистала одну из них и протянула мне.
- Для начала прочти вот эту страницу. Письмо Дантеса полковнику Бреверну от 26 февраля 1837 года.
Я положила книгу на колени, все еще не веря, что такому персонажу как пренебрежительно называемый всеми «Жорж» может найтись хоть капля оправдания.
Дантес писал:
«Это случилось у французского посланника на балу за ужином… Он (Пушкин) воспользовался, когда я отошел, моментом, чтобы подойти к моей жене и предложить ей выпить за его здоровье. После отказа он повторил то же самое предложение, ответ был тот же. Тогда он, разъяренный, удалился, говоря ей: «Берегитесь, я Вам принесу несчастье». Моя жена, зная мое мнение об этом человеке, не посмела тогда повторить разговор, боясь истории между нами обоими… В конце концов он совершенно добился того, что его стали бояться все дамы… Я вам даю отчет во всех подробностях, чтобы дать Вам понятие о той роли, которую играл этот человек в нашем маленьком кружке. Правда, все те лица, к которым я Вас отсылаю, чтобы почерпнуть сведения, от меня отвернулись с той поры, как простой народ побежал в дом моего противника, без всякого рассуждения и желания отделить человека от таланта…»
- «…отделить человека от таланта», - невольно повторила я, пытаясь вникнуть в суть прочитанного.
- А теперь послушай следующее. – Софья Матвеевна раскрыла очередную книгу. - Это отрывок из послания государя императора Николая 1, которое он отправил своей сестре, великой герцогине Саксен-Веймарской Марии Павловне в феврале 1837 года. «Событием дня является трагическая смерть Пушкина, печально знаменитого, убитого на дуэли неким, чья вина была в том, что он, в числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной, притом что она не была решительно ни в чем виновата.     Пушкин был другого мнения и оскорбил своего противника столь недостойным образом, что никакой иной исход дела был невозможен…»
- «В числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной», - медленно повторила я и, затаив дыхание, спросила. - А что ответила на это герцогиня?
- Буквально следующее: «То, что ты сообщил мне о деле Пушкина, меня очень огорчило: вот достойный сожаления конец, а для невинной женщины ужаснейшая судьба, какую только можно встретить. Он всегда слыл за человека с характером мало достойным наряду с его прекрасным талантом».
- В школе мы такого и близко не проходили, - растерялась я.
- Ах, Лизонька, вы многого не проходили, - печально заметила Вдова. – А между тем, в русской истории не счесть заведомо искаженных личностей. Одних возводили в кумиры, других низвергали до положения врагов. Это очень просто.
- Просто? – удивилась я.
- Как бы тебе подоступнее объяснить? – Софья Матвеевна на секунду задумалась, потирая пальцем переносицу. – Представь, что ты собираешь данные о каком-либо человеке. Беседуешь как с его друзьями, так и с недругами. Друзья, конечно же, восхваляют, а недруги хулят. Потом, в зависимости от того, какую цель  ты преследуешь, убираешь или восторги или хулу. Хочешь вознести человека – оставляешь положительные отзывы. Хочешь уничтожить – наоборот.
- Какой-то однобокий подход, - недовольно пробурчала я.
- Именно! Наша страна десятилетиями, если не веками, жила по принципу «Гений гениален во всем, даже в отношениях с банной мочалкой, а в личности намеченного врага не может и не должно быть ни капли человеческого».
- Как же во всем разобраться? – вконец растерялась я.
- Читай, сопоставляй, анализируй, - посоветовала Вдова.
- А у вас есть хоть какой-нибудь портрет Дантеса? – неожиданно вырвалось у меня.
Софья Матвеевна вновь поднялась с дивана, подошла к полке с книгами, пробежала пальцами по корешкам старинных изданий, достала и протянула мне огромный темно-зеленый том с вытертой по краям матерчатой обложкой и золотыми вензелями.
- Это повторное издание «Альбома Пушкинской выставки 1880 года», выпущенное ко дню пятидесятилетия со дня смерти поэта в 1887. Здесь два портрета Дантеса. Первый относится ко времени его пребывания в Петербурге, второй написан в 1844 году. Кстати, обрати внимание на последний абзац  страницы, что напротив портрета.
Я открыла названную страницу и, запинаясь о непривычное написание, медленно, чуть ли не по слогам, прочла:
- «Пушкинъ и Дантесъ познакомились, обЪдая вмЪстЪ за общимъ столомъ ресторана Дюме, и понравились другъ другу. Вращаясь въ одномъ и томъ же кругу, они встрЪчались почти ежедневно, и между ними установились шутливые отношенiя, которыя и продолжались до лЪта 1836 года».
- Обрати внимание на фразы «понравились друг другу» и «между ними установились шутливые отношения», - вкрадчиво произнесла Вдова. – Значит, врагами они стали не сразу. К сожалению, об отношениях будущих дуэлянтов того времени практически ничего неизвестно. Словно кто-то специально вымарал листы из прошлого. Почти все оставшиеся воспоминания написаны уже после роковой дуэли. Но что-то же дало повод Венкстерну – автору данных строк, написать именно так.  Подумай. Не буду тебе мешать.
Софья Матвеевна направилась к двери. И тут меня осенило:
- А откуда вы все это знаете? Тоже занимались историей Дантеса?
- Не я – супруг. Я была лишь благодарным слушателем его изысканий, - грустно произнесла Вдова. - Согласись, трудно искать что-то, находить и не иметь возможности поделиться найденным. Он мог откровенничать только со мной. Я хранила все его тайны.
- И рассказали о них мне? – испуганно прошептала я.
- Другие времена, Лизонька… Другие времена…
Дверь за Вдовой бесшумно закрылась. Я осталась один на один с портретом того, кто поднял руку на Гения.
Изображение Дантеса не было цветным, но оно не было и черно-белым. Листы старинного альбома изменились от времени, приобретя оттенок потускневшего дерева, отчего портрет Дантеса казался объемным.
Высокий лоб, пышные волны волос, аккуратно подстриженные усы, четкий красивый нос, мягкий овал с едва заметной ямочкой на подбородке, глубокие миндалевидные  глаза, одна бровь чуть приподнята, что придает лицу скорее уверенное, нежели гордое или надменное выражение.
Дантес, бесспорно, был хорош собой. Но помимо внешности в нем чувствовалось нечто невольно притягивающее.
Ах, да, поняла. Завораживающей силы взгляд. Открытый, спокойный.  И совершенно не подходивший к привычным для нас книжным эпитетам, которыми повсеместно награждали  Дантеса - «болтливый, самодовольный, хвастливый». Все это как-то не сходится.
Ну, что ж, Елизавета, будем читать, анализировать, сопоставлять. Как советовала мудрая Вдова.
Она же зародила во мне сомнение, процитировав однажды Лабрюйера: «В смерти есть своя выгода: оставшиеся в живых начинают нас хвалить, часто лишь потому, что мы уже мертвы».
А не искал ли Пушкин  громкого конца намеренно?




*  *  *



Март 2010 года


Несмотря на календарную весну, лес на обочине по краям дороги сохранял зимнюю девственность. Бортовой компьютер показывал минусовую температуру, что никак не вязалось с отвратительной светло-коричневатой жижей, летевшей из-под колес. Шел крупный липкий снег, и мне пришлось включить дворники.
Бензобак машины был залит под завязку, чего я никак не могла сказать о себе самой. Спешно покидая дом, я забыла позавтракать, и мой желудок бурно  протестовал против нарушенного правила. И тут я вспомнила о шоколадке, которую мне когда-то подарил «про запас» Никита.
Припарковавшись у ближайшей автобусной остановки, я пересела на пассажирское кресло, разгребла в бардачке бумаги и достала плитку. На «лицевой» стороне обертки красовались вишенки, а на обратной рукой мужа было аккуратно выведено «Да растает как сердце! Но только во рту».
Ах, Никита, Никита!.. Моя бесконечная боль!
К горлу подступил комок, два ручейка слез побежали по щекам, собираясь над верхней губой. Я машинально слизнула влагу, и сладкий вкус шоколада смешался с соленым. Что мы с собой сделали? И как портмоне мужа оказалось среди осколков? Никита не любил старую дачу Лебедевых, считая ее некомфортной, приезжал лишь в теплые месяцы – порыбачить.
А это черное портмоне из мягкой кожи с серебряным значком летящего гепарда я подарила мужу на позапрошлый Новый год. С тех пор он с ним не расставался.
Странно даже не то, что в портмоне не было документов, лишь несколько визиток, старые квитанции да пачка сто долларовых банкнот.
Странно то, как оно вообще оказалось в доме, да еще при столь загадочных обстоятельствах. И кому понадобился портрет Дантеса? Ответа не нашлось ни на один вопрос…
Спустя два с половиной часа бесцельной езды по трассе я стояла у центрального универмага, принадлежащего небольшому подмосковному городку, куда занесла меня то ли нелегкая, то ли нечистая, и пыталась сосредоточиться на выставленных в витрине товарах. Но вместо пылесосов, чайников, тазиков и прочей утвари, я видела лишь уродливое бледно-желтое ПЯТНО, расплывшееся по стеклу витрины. Точно такое же пятно украшало лобовое стекло моего припаркованного неподалеку внедорожника.  Что это: совпадение или знак свыше?
Скорее совпадение, - предположила я, - потому что бледно-желтые, почти белесые пятна птичьего происхождения вряд ли могут считаться знаком свыше. Хотя… с какой стороны посмотреть, ведь пернатых нередко называют «птичками божьими»,  да и обитают они по большей части в пространстве, принадлежащем облакам, крышам домов и макушкам деревьев.
Все в мире относительно, - подумала я.
Тяжко вздохнув, как человек с детства приученный к чистоплотности, не обращая внимания на многочисленных в полуденный час прохожих, я достала из кармана куртки носовой платок и, изредка поплевывая то на него, то на пятно, принялась оттирать с витрины белесо-желтую птичью «визитку», чтобы хоть как-то успокоиться и привести мысли в порядок.
После нескольких усердных плевков и не менее усердных телодвижений пятно стало таять, сквозь него уже просматривался хитрющий пуговичный глаз оранжевой плюшевой мартышки, что не могло не радовать. Но вот платок…
Если еще несколько минут назад мой кипельно-белый квадратик батиста с вышитой ромашкой в углу без сомнения мог занять первое место в мировом чемпионате носовых платков, то сейчас ему явно светило иное лидирующее положение - среди отбросов, наполнявших  стоявшую у входа в универмаг одноногую жестяную мусорницу.
Увы, такова жизнь: придумано не мною, но я сама не раз убеждалась в том, что если в одном месте  что-то убывает, то неизбежно прибывает в другом. И наоборот. Так и в этом случае. Грязь с витрины никуда не исчезла, она благополучно переселилась на мой платок.
Платок, конечно, можно постирать, - размышляла я, оттирая пятно, - но тогда станет грязной вода, которая в свою очередь через трубы унитаза или раковины проникнет в природу, не забыв оставить микрогрязные частицы и на самих трубах.
Из всего вышеизложенного я сделала вывод, что идеальной чистоты достичь невозможно. Никогда! Потому что все в мире взаимосвязано и относительно.
А, значит, нет и идеала, сие понятие тоже относительно, - твердо решила я, с еще большим усердием налегая на остатки птичьего помета. – Никто не может считаться идеальным. Даже такой человек, как Пушкин.
- Ты чего это вытворяешь, а? – насмешливо донеслось со стороны одноногой жестяной урны для мусора.
Вынужденно прервав работу, я повернулась и внимательно оглядела вопрошавшего. Старик как старик, лет семидесяти с небольшим. Ничего особенного: коротенькая бороденка, бежевый потертый плащ на подстежке, в меру мятые светло-коричневые штаны, лопоухая голова с клочком седых волос прикрыта некогда лисьей шапкой-ушанкой. Короче, налицо – былая роскошь.
Должно быть годах в пятидесятых (точно не могу сказать в связи с моим тогдашним отсутствием на свете) подобный осенне-зимний ансамбль считался бы «писком» сезона. Но в данный конкретный момент, как мне показалось, мог рассчитывать лишь на честную гонку с моим носовым платком (учитывая его нынешнее состояние).
Видимо, старику изрядно поднадоело мое молчаливое изучение его персоны. Он зябко поежился, поморщился, сплюнул, поскреб затылок, приподняв шапку-ушанку, оглянулся по сторонам и, не обнаружив ничего подозрительного, что могло служить мне поддержкой, вновь в упор уставился на меня:
- Ну, что, оценила гардеробчик? Не рассчитывай, не продам.
- Почему? – неожиданно для себя (к чему мне его гардеробчик?) обиженно брякнула я.
Старик ухмыльнулся, достал из-за уха сигарету, покрутил ее, оторвал  фильтр, прикурил и только тогда сквозь зубы, но беззлобно спросил:
- Кто тебя воспитывал, дочка?
- Мама… - растерянно произнесла я.
- Плохо воспитывала.
- Почему? – вновь обиделась я, силясь понять, отчего наш ниоткуда взявшийся разговор превратился в диалог учителя и школяра.
Старик, конечно, мог преподавать, хотя бы в прошлом. Но я на роль девочки в школьной форме  никак не тянула -  мне уже стукнуло тридцать пять. А посему и ясли, и школа, и институт давно остались позади.
Я честно прошла  все свои университеты и считалась вполне образованным и воспитанным человеком. Но старик, видно, думал иначе.
- Не умеешь ты отвечать на вопросы, дочка, - ласково пожурил меня он, ни капли не конфузясь.  -  Я ведь не внешность мою просил тебя изучать.  Я спросил, что ты делаешь у витрины?
Ну, мужик, - подумала я, накаляясь внутренне. - Сам напросился. Моему терпению пришел конец. Сейчас я отвечу, и ты отстанешь. Потому что отвечу я так, что тебе сказать будет нечего!
- Извините за бестактность, - учтиво начала я, и даже шаркнула ножкой, для пущей убедительности. - Дело в том, что у витрины я занималась наукой. А точнее: с помощью следа птичьего помета на стекле, носового платка и пары плевков пыталась доказать  миру свою теорию относительности.
Выслушав столь сложную тираду, старик секунду помолчал, пристально глядя в глаза, подошел поближе, наклонился к моему уху и доверительно сообщил:
- Ну и дура ты, дочка!
И добавил, чуть понизив голос:
- До СВОИХ теорий тебе еще расти и расти, да жаль только времени нету. Плюнь на все. Лучше  купи мне ботинки!
Открыв рот от столь неожиданной просьбы и секунду поколебавшись, ведь времени действительно оставалось мало, я махнула рукой, плюнула на все, в том числе и на птичью «визитку», и решительно направилась к двери универмага. Старик засеменил рядом:
- Ты куда, девонька?
- На кудыкину гору,  – огрызнулась я. – В обувной отдел, за ботинками!
Старик радостно закудахтал, но тут же отрицательно замотал головой:
- Не-е-е… Там дорого! Там итальянские, австрийские да еще Бог знает какие.
- Ну и что? – я расстегнула куртку, с трудом вытянула из внутреннего кармана солидный бумажник и многозначительно поводила им перед носом старика. – Моя кубышка, дед, выдержит и итальянские, и австрийские, и французские башмаки. Вместе взятые. Гулять, так гулять. Пошли!
- Не-е-е… - снова заупрямился старик. – Иностранные колодки к русской пятке не приладишь. Мне их сроду не растоптать, только волдыри наживу. Давай что попроще, а?
- Давай, - не очень охотно согласилась я, но аргументы старика звучали убедительно. – Куда прикажете идти?
- Тут рыночек есть, неподалеку, - засуетился старик. – За углом. Мы скоренько. Несколько минуточек и ботиночки наши.
Несколько минуточек, - тоскливо размышляла я, шагая за стариком. – Это для тебя, дед, прогулка по рынку – несколько минуточек, а для меня – последние капли. Ведь жить осталось всего три дня. Хотя, - я приподняла рукав куртки и посмотрела на циферблат часов. - Уже не три, а два с половиной…
Дед ловко пробирался сквозь толпу, шустро орудуя локтями. Время от времени он оглядывался, проверяя, не улизнула ли его благодетельница. Убедившись, что я покорно плетусь следом, улыбался во весь свой щербатый рот, и с задорным возгласом «Эх!»  вновь ввинчивался в толпу.
Выкрикнув в пятый раз «Эх!», дед затормозил у прилавка-раскладушки, на которой рядком стояли грязно-серые войлочные ботинки. А я-то думала, что подобного уже не выпускают. Надо же!
- Вот эта обувка по мне! – довольно крякнул старик, быстро ощупывая пару за парой. – Почем торгуешь, милая? 
- Да за стольник любые бери, - безразлично отмахнулась продавщица, на лице которой своей какой-то отдельной жизнью существовали совершенно не подходившие ей излишне полные губы.
- За сто-о-ольник? – дед недоверчиво поцокал языком и повернулся ко мне. – Ну, как, потянем, доча?   
- Потянем, - солидно ответила я, расстегивая бумажник.
- А ну, постой-ка! – Теплая морщинистая ладонь старика накрыла мои руки. – О! Гляди-ка! С брачком!
Из ряда войлочных шедевров отечественной обувной промышленности он прытко вытянул пару башмаков и сунул их под нос продавщицы.
- Меченые!
- Делов-то! – отмахнулась толстогубая тетка. – Мокрой тряпочкой с порошком потереть и следа не останется.
- Э-э-э, милая, - сладко пропел дед. – Эта метка так просто не сойдет. Птичий помет едкий. В войлок вгрызается не хуже моли.
И только тут я поняла, о каком браке талдычит старик – на грязно-сером мохнатом носке ботинка красовалось бледно-желтое пятно. Птичья «визитка». Третья!
Пока дед втолковывал продавщице ядовитые свойства помета и особенности борьбы с ним, я мысленно пыталась убедить себя, что все это ерунда, нельзя зацикливаться на каком-то дерьме.  Но сквозь пелену трезвой мысли, как муха сквозь паутину, упорно выползали слова «Знак! Это знак свыше!»
«Фу ты, черт! Ерунда какая-то! Неужели становлюсь суеверной? Так и сдвинутся недолго, все крутится возле цифры три».
Я с силой замотала головой, стараясь вытрясти из себя бредово-мистическую ахинею. Ведь и в церкви-то по-настоящему никогда не была. Заходила лишь в старинные католические соборы, когда случалось оказаться за границей. Восхищалась резьбой, витражами, причудливым убранством храмов как обычный турист. Правда, была крещена. Бабка по отцовской линии изловчилась-таки, и тайком от родителей снесла меня в младенчестве в деревенскую церквушку.
Так отчего же ползет изнутри вся эта бредятина? Может, и дед мне послан  свыше?  И почему я вопреки твердому правилу держаться в стороне от попрошаек, вдруг расщедрилась и поплелась за стариком на рынок?..



*  *  *


 Сентябрь 1994 года


После памятного совещания на кухне родители пришли  к совершенно непредсказуемому для меня выводу. Они постановили - дитя вправе заниматься тем, что душа пожелает и негоже препятствовать пытливости ума ребенка. Таким образом, путь к исследованиям был открыт.
Чуть более года я кропотливо изучала книги с заветного стеллажа библиотеки Лебедевых.  За это время пройденные мною тома мало помалу превращались в ершики для мытья ведер – там и сям из них торчали закладки со сделанными мною пометками.
Вдова, хоть и качала укоризненно головой (пыль с книг стирать стало просто невозможно), но явно была довольна: девочка занята делом, не в пример подружкам, протирающим рукава курток у подъездных батарей отопления.
А девочка тем временем возьми да и влюбись. И не в какого-то там однокашника, а во вполне взрослого мужчину, вернее, в его руки.
В пятнадцать лет я неожиданно угодила в больницу. То ли переходный возраст повлиял, то ли долгое сидение за книгами и нежелание без необходимости выползать на свежий воздух, но сердце дало сбой – «зашумело».
Софья Матвеевна немедля кинулась к телефону. И следующим утром мы с мамой уже сидели в кабинете совершенно недосягаемого для простых смертных «светила», а еще через день я заняла лучшую койку – у окна – в двухместной палате кардиологического центра. 
Сие обстоятельство меня ничуть не расстроило, так как в тумбочке, помимо сладостей, яблок и домашнего компота лежали три книги, которые я и собиралась прочитать, радуясь свалившейся на меня передышке. Ни тебе уроков, ни магазинов, ни грязной посуды!
С наслаждением вытянувшись на кровати, я отправила в рот долгоиграющий леденец и открыла шестой том  полного собрания сочинений Пушкина под редакцией Цявловского 1938 года издания. Мне предстояло прочесть полный свод сохранившихся до нашего времени писем поэта. Ни много, ни мало – восемьсот! И никто не будет приставать с просьбами вынести мусор или сбегать в гастроном за сосисками. Никто не будет мешать. Но… Как бы не так!
- Здравствуйте, доктор! – сладенько пропела моя молчаливая доселе соседка.
Стараясь скрыть неудовольствие, я опустила книгу и с удивлением уставилась на вошедшего.
То, что врачами бывают мужчины, я в принципе знала. Не далее как позавчера меня осматривал представитель именно данной особи. Выстукивал, выслушивал, шевеля мясистыми ушами где-то на уровне моей груди и открыв взору совершенно гладкий череп. Но этот!..
Не сказать, чтобы хорош собой и молод. Возраст бродил возле тридцати, что по меркам пятнадцатилетней девочки вполне могло сойти если не за старость, то за солидность.  Волосы коротко стрижены, темные глаза посажены чуть ближе, чем полагалось канонами красоты, лицо вытянуто, с твердым решительным подбородком, нос с едва заметной горбинкой. Косой сажени в плечах не наблюдалось. К тому же доктор немного сутулился. Словом, все в нем как-то недотягивало до идеала. Но вот руки!
Руки были просто потрясающими!  Закатанные рукава халата позволяли видеть четко очерченные линии мышц предплечья, смуглые, покрытые ровным золотистым завихрением волосков. Кисти и пальцы поражали  длиной, тонкостью и до мелочей прорисованными суставами. Казалось, каждый их нерв жил сам по себе, чутко откликаясь на малейшее движение.
Не в силах оторвать взгляда от восхитительных рук, я даже не заметила, как доктор придвинул стул к кровати, опустился на него и зашелестел страницами моей карты:
- Ну, Лизонька, давайте знакомиться. Я - Алексей Георгиевич Витковский. Ваш лечащий врач.    
И только тут я сообразила, что следует закрыть рот. Мне удалось сомкнуть челюсти, придав лицу более-менее спокойное выражение, но все дальнейшее помнилось как в тумане.
На вопросы я отвечала наподобие фарфорового китайского болванчика, согласно кивая или отрицательно мотая головой. Замирала от ужаса и восторга, стоило пальцам доктора слегка коснуться моего тела, переставляя  мембрану фонендоскопа. В общем, я влюбилась.
Правда любовь сия быстро исчезла, словно склеванные воробьями крошки хлеба на подоконнике, стоило мне покинуть стены клиники. Но память сердца оказалась сильнее памяти рассудка, как здраво заметил Батюшков.
Доктор Витковский канул в лету, а слабость (если так можно выразиться) к мужским рукам осталась. С тех пор, знакомясь с представителями противоположного пола, я в первую очередь обращала внимание именно на руки. Не знаю, какие формулы выстраивались в моей голове, но подобная оценка практически не давала сбоя.



* * *



Октябрь 1994 года


Совершенно естественным было то, что после больничного отдыха, едва переступив порог дома Вдовы, я опрометью бросилась к альбому, в котором видела одну из лучших репродукций портрета Пушкина кисти Кипренского. Помните? Там где поэт изображен со скрещенными на груди руками? Правда, видны лишь четыре пальца, на мой взгляд, с совершенно неподобающим мужчине маникюром.
Как отзывались о пушкинских ногтях современники, я уже знала: друзей данная деталь внешности поэта, судя по воспоминаниям, забавляла и веселила. У дам – восторга явно не вызывала.
Например, в дневнике Анны Алексеевны Олениной, попытавшейся нарисовать словесный портрет Пушкина, есть такие строки, написанные в 1828 году: «Бог, даровав ему гений единственный, не наградил его привлекательной наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевали тот ум, который виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапский профиль, заимствованный от поколения матери, не украшал лица его. Да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрепанные волосы, НОГТИ, КАК КОГТИ,  маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принужденное и неограниченное самолюбие – вот все достоинства телесные и душевные, которые свет придавал русскому поэту Х1Х столетия…»
Можно ли считать данное описание объективным? С этим вопросом я, как всегда, обратилась к Софье Матвеевне.
- Мнения пушкинистов на этот счет самые разные, - Вдова удобно устроилась в кресле, что обещало долгий интересный разговор. – Если помнишь, то именно Олениной Пушкин посвятил один из лучших лирических циклов.
- «Город пышный, город бедный…», «Зачем твой дивный карандаш…», «Ее глаза», - не удержавшись, перечислила я то, что с малых лет знала наизусть.
- А «Предчувствие»? - напомнила Софья Матвеевна, на что я радостно закивала головой, вызвав улыбку на лице Вдовы.– Торопыга! Лучше расскажи, что тебе известно об Анне Олениной.
- Анна Оленина… - начала я, припоминая то немногое, что удалось узнать из книг. - Она была явно не глупа, наблюдательна, начитана. Да и как иначе? Росла-то в семье, к которой с почтением относились в Петербурге. Так?
- Верно, - согласилась Софья Матвеевна.
- Судя по воспоминаниям современников, - продолжала я, вышагивая по комнате,  - ее отца – президента Академии художеств и директора публичной библиотеки - все уважали.
- А Пушкин? – напомнила Вдова.
- Ну-у-у!.. - Я восторженно закатила глаза и со знанием дела сообщила. - Он такую дорожку протоптал на Фонтанку! В оленинский особняк.
Выслушав мой ответ, Вдова лукаво прищурилась:
- Ай-ай-ай! И что же его так привлекло?
Не заметив подвоха, я продолжала тарабанить, словно отличница у доски:
- В первую очередь ему нравилась теплая атмосфера дома…
- А может очарование двадцатилетней дочери хозяина? – не выдержав, перебила меня Софья Матвеевна. – Солнышко мое, ты не на уроке. Мы с тобой просто беседуем, а не обсуждаем биографию члена Политбюро ЦК КПСС. Подумай хорошенько. Александру Сергеевичу в ту пору, как ты можешь подсчитать, минуло всего лишь двадцать восемь. Он увлекся Олениной и довольно часто общался с ней. Однако мало кто серьезно воспринимает дневник Анны Алексеевны.
- И ее оценку личности великого поэта, - вставила я очередную всплывшую в памяти казенную фразу, на что Вдова болезненно сморщилась.
- Оленину обвиняют в беспомощности, в том, что она якобы не понимала и не ценила значения Пушкина. Правда, на мой взгляд, ее записи покоряют именно искренностью и непосредственностью. Ведь она доверила бумаге то, что шло от души, не задумываясь об исторической значимости своих откровений.
- Но о странностях нрава Пушкина говорили многие, не только Оленина, - осторожно заметила я.
-   Ты права. К сожалению, характер поэта с годами не приобретал покладистости, - говоря это, Вдова протянула руку к стеллажу и достала одну из «ершистых» книг с моими закладками. - Перечитай письма сестры Пушкина Ольги Сергеевны или его жены Натальи Николаевны. Ты найдешь в них строки о разволновавшейся желчи, отвратительном расположении духа поэта, его гневе… Да что говорить! Вспомни, хотя бы, как описывает Пушкина Софья Карамзина.
- Вы имеете в виду вечер у Мещерских? – уточнила я. – Тот, на котором Дантес и поэт встретились незадолго до дуэли?
Вдова утвердительно кивнула:
- Карамзина тогда заметила, что Пушкин был мрачен, как ночь, угрюм и, либо молчал, либо говорил отрывисто, иронично, коротко.
- Но такое поведение почему-то насмешило Софью, - вспомнила я.
- А ты представь себе человека, который ПЫТАЕТСЯ казаться значимым или равнодушным ко всему окружающему, - улыбнулась Софья Матвеевна. – В душе одно,   а на потребу толпе надобно выдать нечто иное. Девочка моя, лицедейство тоже талант, оно не каждому по силам. Неуемная игра выглядит комично.
Вдова замолчала, отведя взгляд к окну, и вдруг неожиданно рассмеялась. Я удивленно уставилась на нее.
- Пустое, - небрежно махнула рукой Софья Матвеевна. – Просто вспомнила, как однажды посетила адвокатскую контору мужа. Он тогда только возглавил ее, обзавелся собственным кабинетом, штатом сотрудников, секретаршей. И пригласил меня, видимо, как раз для того, чтобы показать свою значимость. Сидел за столом, насупив брови, вальяжно откинувшись в кресле, отдавал приказы снующим туда сюда подчиненным, отвечал на телефонные звонки, лишь изредка удостаивая меня вниманием. Был сух, строг и полон достоинства.
- А мне он всегда казался таким, - я недоуменно пожала плечами.
- Господь с тобой, Лизонька, - Вдова вновь рассмеялась. – Ты знала его, когда уж он основательно встал на ноги и считался одним из лучших адвокатов столицы. Наигранные поначалу строгость и сдержанность вошли в привычку. А по молодости он был чрезмерно открыт, мог позволить себе позвонить с работы и, не стесняясь коллег, сказать пару-тройку столь нежных слов, коих, как я считала, посторонним и слышать-то не полагалось. А что происходило с ним, стоило мне появиться в зале заседаний? В перерыве непременно подойдет, зароется губами в мои волосы и шепчет, как соскучился, и спрашивает: «Ну, как я?» 
Вдова запнулась и отвернулась к окну. Затихла и я, боясь затоптать словами ту незримую тропинку, которая увела ее в прошлое.
Так, в тишине, мы провели несколько минут, но мне показалось, что за это время Софья Матвеевна заново прожила какой-то весьма значимый отрезок жизни. Словно переболела тем, что не смогла сохранить.
Она первой нарушила молчание:
- Жаль, глупая была, не ценила внимания, скупилась на похвалы. Не понимала, как важно ему мое одобрение. Видно, мужчина так уж устроен. Ему надо завоевывать женщину, поддерживать статус достойного, доказывать и ей и всем, что он состоялся. Одним это удается, с чувством собственного достоинства приходят покой, рассудительность, доброта, щедрость и понимание окружающих. Другие так до старости и играют в начальников. Или представляют себя таковыми: только пупок над столешницей поднялся, а уж распирает от собственной значимости. И сколько ни дай, все мало. Злость аж захлестывает, ведь мысль работает в одном направлении: «У конкурента лучше и больше». Происходит полная деградация личности. Смешно и грустно, правда, им невдомек. Недаром кто-то из мудрых говорил, что любящий деньги не только ненавидит врагом, но и к друзьям относится как к врагам. Но мы отвлеклись от темы. На чем остановились?
- На наблюдениях Софьи Карамзиной, - едва слышно произнесла я, пораженная откровением Вдовы.
- Да-да, - она водрузила на нос элегантные очки, поднялась с кресла и направилась к книжному шкафу. - В переписке Карамзиных можно найти массу любопытного. Например, в письме Софи от 29 декабря 1836 года есть следующие строки.
Вдова полистала книгу и разгладила страницы.
- Вот, послушай:  «Пушкин продолжает вести себя самым глупым и нелепым образом, он становится похожим на тигра и скрежещет зубами всякий раз, когда заговаривает на эту тему, что он делает весьма охотно, всегда радуясь каждому новому слушателю».
- Речь, как я понимаю, идет о свадьбе Дантеса и Екатерины Гончаровой? – уточнила я.
- Да. Ее, если помнишь, объявили уже после пресловутых писем в адрес Пушкина, называвших его рогоносцем. Далее: «Надо было видеть, с какой готовностью он рассказывал моей сестре Катрин обо всех темных и наполовину воображаемых подробностях этой таинственной истории, совершенно так, как бы он рассказывал ей драму или новеллу, не имеющую к нему никакого отношения…» А чуть ниже – те самые строки, о которых мы уже говорили: «…снова начались кривляния ярости и поэтического гнева; мрачный, как ночь, нахмуренный, как Юпитер во гневе, Пушкин прерывал свое угрюмое и стеснительное молчание лишь редкими, короткими, ироническими, отрывистыми словами и время от времени демоническим смехом. Ах, смею тебя уверить, это было ужасно смешно…»
- «Это было ужасно смешно»… - задумчиво повторила я. – Вы думаете, он играл на публику?
- Тут и думать нечего. «Кривляния ярости», «поэтический гнев», радость каждому новому слушателю и манера рассказа, словно повествование драмы или новеллы…
Внезапный звонок в дверь прервал нашу беседу. Явились ученики, которых Софья Матвеевна регулярно набирала после смерти мужа, давая частные уроки русского языка и литературы.



*  *  *


Октябрь 1994 года



Вдова испуганно охнула и побежала в ванную – припудрить нос, а я поплелась в коридор, в очередной раз удивляясь тому, насколько трепетно Софья Матвеевна относится к мнению людей о своей внешности.
Ей неважно кто зашел: соседка ли, решившая одолжить нитки, деревенская бабка, дважды в неделю доставлявшая молочные продукты, или почтальон. Хоть сантехник! О собственных родителях и не говорю. Да я сама, проведя в квартире Лебедевых большую часть сознательной жизни, никогда не видела Вдову, пользуясь ее выражением, «неприбранной». Чего никак не могу сказать о себе.
Если я, к примеру, не собиралась выходить из дома, то могла только к вечеру вспомнить о том, что по моим кудряшкам со вчерашнего вечера не гуляла расческа. А сидя над книгой, так накручивала локоны на затылке, что они становились дыбом, отчего Софья Матвеевна приходила в неописуемый ужас.   
- Как можно столь наплевательски относиться к собственной внешности, - не раз выговаривала мне Вдова. И не уставала повторять, что женщина всегда должна оставаться женщиной, даже в гробу. – Не ухоженность не эстетична для взгляда. Почему люди должны получать отрицательные эмоции от твоего неподобающего вида? Этим ты оскорбляешь не только их, но и себя.
- Вы еще скажите, что Пушкина нельзя читать в домашнем халате, - иронизировала я.
- И скажу!
- Но я же хожу на вернисажи в джинсах! – Не унималась я. – Любуюсь полотнами и получаю наслаждение, ничуть не меньшее, несмотря на то, что на мне нет вечернего платья.
Но Вдова была непреклонна.
- Нельзя воспринимать прекрасное в облике халдея.
Первое время я как-то пыталась отбиваться, ссылаясь на знакомых и их домочадцев. Мол, Таня и Маня бродят по дому в ночных сорочках, их мамы вечно «накручены на бигуди», а папа Гали вообще открывает дверь в семейных трусах, ничуть не стесняясь подруг дочери.
- Но твой папа подобного себе не позволяет, - настаивала на своем Вдова.
Что правда, то правда: даже ночью в места общего пользования мой отец отправлялся в халате, остальное время проводил в джинсах и майках, а, выходя из дома, хоть в булочную, непременно облачался в костюм. Старая закалка!
Что касается мамы, то в повседневной жизни она предпочитала классические костюмы, дома же могла позволить себе легкомысленный халатик, но обязательно чистенький и выглаженный. Словом, все как у всех.
А Вдова… Вдова – это целая песня! Безукоризненная внешность! При этом никаких камей на жабо, рюшечек, кружев, пучков на затылке и шелковых халатов прошлого столетия.
Ее домашняя одежда выглядела следующим образом. Низ – черное плотное трико, выгодно подчеркивающее стройность ног и скрывающее возрастные недостатки кожи, верх – яркие свободные свитера в вертикальную полоску или клетку (заметьте - собственного изготовления). На тонкой шее – дважды обвитый легкий шарфик, схваченный изящной шотландской заколкой. На ногах – тапочки на небольшой платформе и обязательно с задниками,  дабы не шаркать по паркету по- стариковски. Стрижка – классическое каре, волосы чуть ниже подбородка закрывали с годами утративший совершенство овал лица, что давало возможность выглядеть лет эдак на десять моложе. Плюс ко всему – до мелочей выверенное питание, маски, зарядка, сон…
А еще Софья Матвеевна обожала прогулки, считая движение и свежий воздух непременным залогом здоровья и хорошего настроения. Если планом дня не  предусматривались походы по магазинам, то Вдова выбиралась на улицу дважды – утром и вечером. Для этой цели в доме Лебедевых всегда жили собаки маленьких пород, которых после смерти мужа Софья Матвеевна называла партнерами по одиночеству.
- С большим псом мне не справиться, - рассуждала она. – Бродить же одной по скверу как-то неприлично. К тому же, собаки великолепно дисциплинируют. В дождь и слякоть в здравом уме без нужды и за порог не ступишь, а вот если ты держишь четвероногого друга, то просто обязана соблюдать режим. Да и общение играет не последнюю роль.  Собачники – удивительный народ!
Полтора года назад, после смерти любимой болонки Мальты, прожившей в доме Лебедевых почти пятнадцать лет, друг покойного адвоката Воронцов привез из Австрии и подарил Софье Матвеевне щенка брабантского гриффона. Очаровательного кобелька, добродушного и жизнерадостного, с забавной обезьяньей мордочкой и удивительно мудрым взглядом черного бархата.
- Ты только посмотри на него, - восторгалась Вдова. – В этих глазах собрана вся скорбь палестинского народа!
- Почему палестинского? – не поняла я. – Его же вам в Австрии добыли, а судя по справочнику это вообще-то, бельгийская порода.
- Ну и что? – не унималась Софья Матвеевна. – Разве один народ не может переживать за судьбу другого и отстаивать его права?
На вопросы право защиты со Вдовой лучше было не спорить, и я благоразумно сменила тему.
- А как мы его назовем?
- Палес, - не долго думая, заявила Софья Матвеевна.
- Палец? – ужаснулась я. – Какой палец?
- Ну, до чего же ты бестолковая, Лиза, - в голосе Вдовы зазвучали нотки раздражения. – Не Палец, а Палес. Сокращенно от Палестины.
Но моя непонятливость сыграла-таки свою роковую роль. Софья Матвеевна имела неосторожность сообщить о ней моим родителям. Услышав историю выбора имени щенка, мой отец минут пятнадцать неудержимо хохотал, не обращая внимания на осуждающее выражение лица Вдовы.
- Ой, не могу, - всхлипывал он. – Ну, Лизка! В корень смотришь! Софья Матвеевна, миленькая. Вы сами-то взгляните! Он же действительно Палец - крепенький, голенький и маленький.
- Словно мизинец, - как всегда к месту вставила мама.
Однако Вдова шуток не поняла. Обиженно поджав губы, она подхватила на руки радостно прыгающее брабантское сокровище, и молча скрылась в недрах своей квартиры.
Но это ее уже не спасло.
История с именем каким-то непостижимым образом просочилась на бульвар, где обитало дружное братство собачников. Мало помалу все стали величать щенка Пальчиком, убедив  в конец раздосадованную Софью Матвеевну в том, что иного ласкового прозвища от клички Палес просто не изобрести. И Вдова сдалась, правда, в родословной все же записала более звучное «Марси-Палес-Баро».




* * *
 


Октябрь 1994  года


Пока Вдова занималась репетиторством, втолковывая трем маленьким шалопаям правила родного языка, я сделала домашние задания, собрала учебники в портфель и, забравшись с ногами на диван, принялась с упоением листать воспоминания современников Пушкина, пытаясь найти ответ на вопрос, зачем поэту понадобилось привлекать внимание не только к своей персоне, но и к персоне  жены. Получается, что Александр Сергеевич сам способствовал слухам и сплетням.
Своими догадками я поделилась с Софьей Матвеевной, когда мы мерно вышагивали по скверу, сопровождая Пальчика на вечерней прогулке. 
- Вероятно, Пушкину ХОТЕЛОСЬ обсуждать тему отношений Дантеса и своей семьи, - задумчиво произнесла Вдова.
- Может быть, ко всему этому относится и фраза Вяземского, тоже упомянутая в одном из писем Софьи, - предположила я. – Ну, о том, что Пушкин выглядит обиженным за жену, потому что Дантес больше за ней не ухаживает.
- Вполне возможно, - согласилась Софья Матвеевна. – Как ты уже знаешь, в  улаживании преддуэльных конфликтов немаловажную роль играл Жуковский. Он всячески пытался образумить Пушкина и сохранить в тайне малоприятную историю. Василий Андреевич писал поэту о том, что никто ничего не узнает, если не проговорятся знавшие об этой истории дамы.
- Но тайну нарушил сам Пушкин, - продолжила я, листая свою тетрадь с пометками и записями, предусмотрительно захваченную на прогулку.
Пока наш неутомимый Пальчик носился по сухой листве, нарезая круги вместе с низкорослой таксой и двумя пинчерами, мы устроились на лавочке под фонарем, продолжая беседу.
- Я выписала отрывки из письма Жуковского, - сообщила я.
- Что именно? – уточнила Вдова, не отрывая взгляда от собачьих игр.
Придерживая ладонью шелестящие на ветру страницы, я прочла:
- «…Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня несправедливо. Зачем ты рассказал обо всем Екатерине Андреевне и Софье Николаевне?» А в конце: «Итак требую от тебя тайны теперь и после. Сохранением этой тайны ты также обязан самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чем должен ты сказать: виноват!…»
- Потом было еще одно письмо Жуковского, с новым упреком, помнишь?
- Да. Сейчас найду выписку. – И я, перевернув несколько страниц, процитировала следующее. – «…делай что хочешь. Но булавочку свою беру из игры вашей, которая теперь с твоей стороны жестоко мне не нравится. А если Геккерн теперь вздумает от меня потребовать совета, то не должен ли я по совести сказать ему: остерегитесь? Я это и сделаю»…
- Вот подтверждение тому, о чем писала Софья Карамзина, называя поведение Пушкина смешным.
- Да-а-а, - печально протянула я. – И друзья не всегда были добры к поэту…
- Девочка моя, - снисходительно улыбнулась Вдова. - Ты забываешь, что все это писалось и говорилось ДО гибели Пушкина. И относятся данные замечания к Пушкину-человеку, а не к Пушкину-поэту.  После дуэли о Пушкине-человеке практически забыли, ведь на пьедестал можно вознести только Гения! А гений, как мы однажды с тобой уже установили, должен быть гениальным во всем.
- «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей»… - процитировала я, мысленно вернувшись к истоку беседы. – А, кстати, нет ли в книгах портрета Дантеса с изображением его рук?
Уж очень мне хотелось узнать, пройдет ли барон тест на «руки Витковского».
- Возможно, и есть где-то, - ответила Вдова, - но мне не попадалось. А к фамильному архиву Геккеренов-Дантесов простому смертному, сама понимаешь, не подобраться.
- Жаль, - посетовала я. – Правда, пушкинских портретов того времени на галерею тоже не наберется. И руки толком мне рассмотреть не удалось. У Кипренского изображены только четыре пальца. Вот Тропинин запечатлел поэта в более домашней обстановке, растрепанного, в халате. Но кисть руки, лежащая на столике, в сжатом положении. На большом и указательном пальцах – перстни. Отчетливо виден один ноготь – изрядно отрощенный. Если судить по данному портрету, то Пушкин обладал довольно крепкими руками, а длинные ногти визуально удлиняли пальцы, что, возможно, на его взгляд, придавало им большую аристократичность и утонченность.  Ну, как маникюр у дам.
- Подобные выводы вполне логичны, - согласилась Софья Матвеевна, поднимаясь с лавочки. – Тем более, что портрет Тропинина считается одним из лучших. В 1827 году о нем даже писали в «Московском Телеграфе», отмечая поразительное сходство с подлинником, то бишь с Пушкиным.
- Значит,  верно рассуждаю? – я с надеждой посмотрела на Вдову.
- Поживем - увидим, - уклончиво ответила она и направилась к центру поляны, куда на ежевечернюю прогулку один за другим подтягивались собачники со своими питомцами.




*  *  *



Март 2010 года


После, казалось, бесконечных пререканий, сторублевка из моего  бумажника, наконец-то,  перекочевала в карман толстогубой продавщицы, а дед воззрился на меня взглядом благодарной собаки, получившей отменный шмат мяса.
- Ну, доча, угодила. Теперь проси чего хочешь, - решительно заявил он, прижимая к груди пакет с вожделенными войлочными башмаками.
- На ночлег пристроите? – не долго думая, спросила я.
Дед тройку секунд пристально смотрел на меня, потом крякнул, неверяще мотнул головой, но вопросов задавать не стал. Лихо, как-то по военному развернулся на месте и бросил через плечо:
- Давай за мной!
Спустя полчаса мы уже сидели на небольшой, но аккуратно обклеенной простенькими блеклыми обоями кухоньке крохотного домика, точнее сторожки, притулившейся сбоку от въездных ворот главной достопримечательности городка – старинного кремля. В окно были видны центральный собор и часть хозяйственных построек. Суетясь возле плиты, старик пояснил, что служит тут сторожем.
Чай  пили молча, хрустя душистыми маковыми сухарями. Первым нарушил тишину дед.
- Как тебя звать будем, девонька?
- Елизаветой, - почему-то оробев, тихо представилась я.
- Доброе имя, - дед аккуратно отхлебнул из чашки. – Ну, а меня Михаилом Павловичем кличут. Можно просто Палыч.
- Угу, - скромно пролепетала я.
- Отчего бежишь, Лизавета? – прямо спросил старик. Видимо, прямота была отличительной чертой его характера, судя по нашему первому разговору возле универмага.
- От трусости, - честно призналась я.
- А чего боишься-то?
- Смерти…
- Фью-ю-ю, милая, - присвистнул дед. – Да кто ж ее, косорылую, не боится? Только думать о том постоянно нельзя. Будешь думать – забудешь жить.
- А мне жить осталось чуть больше двух дней, - неожиданно для себя разоткровенничалась я,  пуская слезу.
Вдруг отчего-то показалось, что именно этот дед, сидящий напротив в старом грубо вязаном свитере, высоких серых носках из козьего пуха  и с хрустом жующий сухари, способен развести в стороны все мои злосчастья. 
Я с надеждой взглянула на старика. Он тут же подобрался, отставил чашку, как-то посерьезнел - проказливо-хитрющее выражение ушло с лица.
- Рассказывай, - произнес спокойно и просто.
«С чего бы начать?» - задумалась я. - «Может, с предсмертного подарка Софьи Матвеевны? Или с того, как в моей жизни появился Егорушка? Или с Никиты?  Нет. Все случилось задолго до этих событий. И виной тому – Пушкин и Дантес»…



*  *  *




Ноябрь 1994 года



Чтобы понять природу дуэли Дантеса и Пушкина, мне, прежде всего, нужно было понять их самих.
«Альбом Пушкинской выставки 1880 года» оказался довольно интересным в этом плане. Он помог разобраться в характере поэта, сопоставив воспоминания совершенно разных людей.
К примеру, говоря о появлении Пушкина в лицее, автор биографического очерка Венкстерн замечает, что первое впечатление, произведенное юным поэтом на товарищей, было отнюдь не в его пользу.
«… он поражал всех неровностями своего характера… Имея склонность к насмешке, подчас циничной и оскорбительной, он в то же время не переносил насмешки над собой. Если кому-нибудь случалось задеть его за живое шуткой, он приходил в бешенство или же совершенно терялся, конфузился и не мог подыскать ответа. Вообще природная застенчивость Пушкина доставляла ему много страданий. Часто, желая побороть в себе этот недостаток, он напускал на себя неестественную развязность, и тогда, впадая в противоположную крайность, вредил себе во мнении товарищей неуместными шутками и неловкими выходками».
По словам же друга поэта Пущина, Пушкин совершенно не обладал тактом, преувеличивал всякую мелочь, постоянно попадая в довольно щекотливое положение. И это свойство сопровождало его всю жизнь.
Так, вернувшись из ссылки в Петербург, поэт возобновил старые связи, но плохое настроение не покидало его.
«Он становится нервен, раздражителен, избегает людей, - пишет Венкстерн. – В обществе бывает редко, а если и бывает, то является или скучающим, или же резким, придирчивым, озлобленным, неприятным для собеседников. Неровность характера, которую мы имели уже случай наблюдать в юности поэта, теперь проявляется с новою силой. В нем постоянно видна какая-то занозчивость, желание «показать себя», особенно перед мало знакомыми. По словам людей, знавших поэта в этом периоде его жизни, он бывал самим собой только с близкими друзьями; но стоило войти в комнату постороннему человеку, и он мгновенно менялся: веселость его становилась нервной и натянутой, начинались шутки, переходившие всякие границы, и выходки, часто до того циничныя, что слушавший их приходил в ужас и конечно составлял себе весьма невыгодное о Пушкине мнение».
Есть в «Альбоме» и упоминание о том, как проходили лицейские годы поэта: свободно, на широкую ногу,  в кутежах, пирушках, любовных шашнях да интригах. И во всем этом Пушкин не уступал никому. Мир страстей и разгула поглотил его, чем и объясняется целая серия стихов эротического и вакхического содержания.
В последний год учебы Пушкин сходится с офицерами гусарского полка, которые с удовольствием принимают в число собутыльников бойкого мальчика с игривыми стишками, застольными песнями и весьма не добрыми эпиграммами. Гусары разносили по Петербургу вирши молодого поэта, распространяя его славу, что приятно щекотало самолюбие Пушкина.
Он закончил Лицей в восемнадцать лет.  «…С горячей головой, с беспорядочными обрывками идей и знаний, с ранней опытностью в деле разгула, с самолюбием, щекотливым до болезненности, и самомнением, доведенным до крайних пределов, вступал Пушкин в свет, куда давно уже стремился жадными мечтами».
Таким увидел его и новый директор Е.А. Энгельгардт, возглавивший Лицей в последний год учебы Пушкина и составивший весьма нелестный отзыв о молодом поэте: «Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувства унижены в нем воображением, оскверненным всеми эротическими произведениями французской литературы, которые он при поступлении в Лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитания».
После посещения псковского имения своей матери Михайловского, Пушкин вновь возвращается в Петербург, где с головой уходит в так называемую «светскую жизнь». Вот что пишет на этот счет Венкстерн:
«Первый зачинщик всевозможных кутежей и безобразий, смелый и необузданный, он щеголял своим удальством и гордился славой первого шалуна в Петербурге. Задорный и дерзкий, за всякую безделицу готовый вызвать на дуэль или отплатить злой эпиграммой, он во многих возбуждал неприязнь, смешанную отчасти со страхом. Для звучного стиха, для острого слова он не щадил никого и ничего и всегда готов был издеваться над предметами и людьми, которых сам в глубине души уважал… И все это делалось напоказ с каким-то хвастовством, с претензией обратить на себя внимание»…
Не обошла его стороной и тогдашняя мода на дуэли. Злой язык Пушкина и его умение интриговать да насмехаться над людьми не раз становились поводом к вызову. Даже близкий лицейский друг Кюхельбекер, не выдержав насмешек и иронического тона в обращении с ним, потребовал от поэта удовлетворения. К счастью, дуэль закончилась примирением, как, впрочем, и все поединки Пушкина той поры.
Нашла я в «Альбоме» и высказывания самого Пушкина о браке, который за четыре года до собственной свадьбы говорил, что «законная жена есть род теплой шапки с ушами, в которую голова вся уходит».
Примерно так же он, видимо, воспринимал и свой брак, о чем мы не раз говорили с Софьей Матвеевной, перечитывая письма поэта к друзьям. Вспомните. И еще раз вдумайтесь в слова, которые прозвучали в послании одному из друзей незадолго до венчания: «Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет жизни игрока. Дела будущей тещи моей расстроены: свадьба  моя  отлагается день ото дня далее. Между тем я хладею, думая о заботах женатого человека, о прелестях холостой жизни… Словом, если я несчастлив, то по крайней мере не счастлив»…
Есть в очерке Венкстерна и одна деталь, которая очень заинтересовала меня.
Говоря о слухах, он назвал великосветскую сплетню об ухаживаниях Дантеса за Натали последней каплей, переполнившей чашу терпения поэта. Именно «каплей», указывая тем самым на ничтожность самой сплетни: «Весь позор вынесенных унижений, вся горечь обид, вся желчь, накопившаяся за последние годы, - разом поднялись со дна души оскорбленного поэта и неудержимым потоком ненависти и жажды мести за поруганное имя, за разбитую жизнь вылились на человека, указанного говором толпы. Не одному Дантесу хотел мстить Пушкин: в лице его он вызвал на бой все высшее петербургское общество и погиб в непосильной борьбе».
Следовательно, укажи толпа на кого-то другого, и Дантес избежал бы дуэли, а «слава» убийцы народного поэта досталась бы кому-то еще? Но «говор толпы» указал именно на Дантеса, решив тем самым судьбу обоих дуэлянтов.




*  *  *


Апрель 1995 года
 


К шестнадцати годам я проштудировала все книги на «пушкинском» стеллаже  Лебедевых и принялась путешествовать по читальным залам городских библиотек. К сожалению, объем получаемой информации не уменьшал вопросов. Даже наоборот, они росли в арифметической прогрессии.
Чтобы не заблудиться в родословной Дантеса, я расставила всех известных мне личностей на бумаге, соединив их соответствующими положению стрелочками. Получилось некое подобие фамильного древа, которое позволило взглянуть на картину происхождения будущего «злого гения» в целом.
Я с гордостью отнесла свой труд Софье Матвеевне.
- Солидно, - одобрила она. – Но давай еще раз все проверим, в четыре глаза. Найди биографический очерк, написанный внуком Дантеса Луи Метманом. 
- Нашла, - сказала я, открыв нужную страницу книги. – С чего начнем?
- С полного имени Дантеса, - предложила Вдова. – Итак…
- Жорж-Шарль Дантес. Он был третьим ребенком в семье, старшим сыном. Родился в Кольмаре 5 февраля 1812 года.
- Его отец… - диктовала Софья Матвеевна, водя карандашом по схеме.
- Жозеф – Конрад Дантес, - послушно читала я. - Родился 8 мая 1773 года в Сульце. Он был вторым сыном Жоржа-Шарля-Франсуа-Ксавье Дантеса и Марии-Анны-Сюзанны-Жозефы, баронессы Рейттнер де Вейль.
- Мать…
- Мария-Анна-Луиза, урожденная графиня Гацфельдт – единственная дочь графа Гацфельдта, который в свою очередь был младшим братом Франца-Людвига – первого князя Гацфельдта и Фредерики-Элеоноры Вартенслебен, принадлежащей старинному дворянскому роду: ее сестра – графиня Мусина-Пушкина – являлась женой посланника императрицы Екатерины Второй при английском дворе.
- Теперь перейдем к Геккерену.
- Барон Луи Борхард де Геккерен де Беверваард принадлежал к старинному голландскому роду. По одним данным он появился на свет 30 ноября 1791 года. По другим – в 1792 году.
- Мать…
- Урожденная графиня Нассау.
- Точнее, - приказала Вдова.
И я все так же послушно прочитала:
- Генриетта-Жанна-Сузанна-Мария графиня Нассау.
- Отец…
- Барон Ван-Геккерен.
- Луи Борхард их единственный сын?
- Нет. У него был младший брат.
- Это все? – осведомилась Софья Матвеевна.
- Пока да,  - произнесла я не без разочарования. - Но копаю дальше. Сами же знаете, о Дантесе не так много документов. Львиная доля написана уже после дуэли, когда от него отвернулись почти все друзья. Даже трудно понять, каким он обладал характером.
- Хочешь совет? – Вдова лукаво улыбнулась.
Я утвердительно кивнула.
- Посмотри гороскопы Дантеса и Пушкина. Ведь нам известны их даты рождения. И не забудь о магии чисел. Книги найдешь вон на той полке…




*   *   *


Май 1995 года



Работа над гороскопами оказалась весьма увлекательной. А получилось у меня следующее.
Жорж-Шарль Дантес родился 5 февраля 1812 года. Водолей. Значит, нежен, умен, немного тщеславен, нравственен, обладает юмором. Водолеи не хотят быть похожими на кого-либо, ценят свободу от тяжести материального мира, стремятся к власти, положению, престижу.
Они непроницательны, немного наивны, им недостает чувства вины и раскаяния, колеблются между рассудком и инстинктом. Любят мечтать о необычном (особенно в юности), объект любви окружают мистическим ореолом, который редко соответствует действительности. Словом, идеализируют избранника.
Далее я попробовала подставить скудные данные о Дантесе под полученный гороскоп.
Был ли нежен мой герой? Бесспорно. Достаточно прочитать его письма к Екатерине Гончаровой или приемному отцу барону Геккерену.
Первой незадолго до свадьбы он писал: «Безоблачно наше будущее, отгоняйте всякую боязнь, а главное – не сомневайтесь во мне никогда; все равно, кем бы ни были окружены, я вижу и буду всегда видеть только Вас, я – Ваш, Катенька, Вы можете положиться на меня, и, если Вы не верите словам моим, поведение мое докажет Вам это».
Я не раз перечитывала и это, и другие известные письма Дантеса и пришла к выводу, что если бы мне любимый человек написал нечто подобное, я пошла бы за ним, закрыв глаза, на край света. Женская психология, скажете вы? Возможно. К тому же, я тоже Водолей, а, значит, склонна к идеализации кумира. Но вряд ли кто сможет отрицать, что каждое слово данного письма просто дышит нежностью.
Кстати, говоря о нежности, присущей Дантесу, не стоит забывать, что обсуждая отношения Жоржа и Натали Пушкиной, даже общество приписывало ему не что иное, как идеальную и возвышенную любовь к даме сердца.
Об уме Дантеса и его юморе в воспоминаниях и письмах тоже кое-что есть. Например, Гринвальд (полковой командир) и сослуживец барона Злотницкий (не раз проводивший с ним время), отзывались о Дантесе как о ловком, умном, прекрасно воспитанном человеке. И великий князь Михаил Павлович, привлеченный остроумием Жоржа, любил беседовать с ним.
Дантес был хорош собой (о чем можно судить и по портрету) и приятен в общении. О том упоминал и князь Трубецкой: «Он был статен, красив; как иностранец, он был пообразованнее нас, пажей, и, как француз, - остроумен, жив; отличный товарищ». Есть и еще одно свидетельство – Н.М. Смирнова: «Красивой наружности, ловкий, веселый и забавный, болтливый, как все французы, Дантес был везде принят дружески, понравился даже Пушкину…»
Скорее всего, поэт оценил способность Дантеса к каламбурам и остротам,  легкость, с которой тот держал себя в обществе. Жорж чем-то походил на его Онегина, и, следовательно, не мог не нравиться Пушкину.
Далее по гороскопу. Дантес был действительно тщеславен, мечтал сделать карьеру, для чего и приехал в Россию. Здесь обстоятельства сложились не в его пользу, но, вернувшись на родину, Жорж-Шарль многого достиг. Согласно традициям семьи, он занялся политикой.
Вот что пишет о Дантесе его внук Луи Метман: «В 1845 году он (Дантес-Геккерен) сделался членом Генерального совета Верхнего Рейна; 28 апреля 1848 года он был избран народным представителем в Национальное собрание и 13 мая 1849 года был переизбран в Учредительное собрание…
Обладая ясным умом, преданный друзьям, он вскоре выдвинулся в первые ряды: назначаемый секретарем в различных собраниях, следовавших одно за другим в Бурбонском дворце между 1848 и 1851 годами, он пользовался действительным влиянием на своих коллег. В 1848 году (1 мая) во время вторжения народной толпы в Палату он спас жизнь одному приставу, защитив его своим телом. Литография художника Бономе напоминает эту историческую сцену со всеми различными обстоятельствами: мужественный поступок депутата Верхнего Рейна изображен в ней на первом плане. Блестящий и остроумный собеседник, он был постоянным посетителем салонов Тьера, княгини Ливен и госпожи Калержи».
Далее идет рассказ о деятельности барона Дантеса-Геккерена в делах принца Луи-Наполеона, наградой за которую стало кресло сенатора: «Барон Геккерен вступил в это высокое собрание сорока лет от роду, будучи моложе всех своих коллег… В последние годы Империи политическое положение барона Геккерена было видное: председатель Генерального совета Верхнего Рейна, мэр Сульца, он был произведен в кавалеры ордена Почетного легиона 12 августа 1863 года и в командоры ордена 14 августа 1868 года. Он не писал мемуаров и не оставил после себя никаких записок, которые относились бы к его политической карьере».
Итак, судьба оказалось благосклонной к тому, чье имя не иначе как с брезгливостью называлось в России. По каким-то неизвестным причинам звезды не покарали  «убийцу».
Более того, «Оккультная философия» Агриппы  дала следующую расшифровку числа имени Дантеса. Он был склонен к независимости в своих действиях, ценил превыше всего собственный опыт, имел философский склад мышления, умел уйти от мелочей и твердо знал, чего хочет, был приятен в общении, но с человеком его склада сложно постоянно жить рядом из-за капризности…
По той же схеме я подсчитала число имени Пушкина и получила довольно любопытную характеристику: «Всеми своими способностями, талантами, которыми природа щедро их наградила, эти люди служат великой цели; иногда этой светлой целью является служение народу и стране, в которой они живут… Однако, им свойственны и мелочность, меркантильность, самомнение, которые могут на корню загубить все их прекрасные начинания».
Не менее интересен и гороскоп поэта. Знак Зодиака – Близнецы. Темперамент и характер находятся под влиянием только Меркурия, что дает инстинктивное равнодушие, развивающееся как защитный механизм против эмоционального воздействия на критику, иронию, любые шутки.
Люди данного знака стремятся располагать собой, защищать и организовывать свою жизнь в соответствии со своими интересами. Они ищут легкости, но это часто приводит к неврастении. Есть вкус к игре. Наделены подвижным умом, живые, ловкие, любознательные, иногда терпят неудачу из-за непостоянства и разбрасывания. Обожают споры и веселье. Склонны к фатализму. Могут добиться успеха. Обладают литературным даром. Болезненно чувствительны, тяготеют к преувеличению пустяков. Семейные заботы заставляют их то прозябать в бедности, то наслаждаться богатством. Нередко пускают все дела на самотек. Настроение переменчивое.
Как говорится, комментарии излишни. Ко всему, что сказано в гороскопе Пушкина, в его биографии, письмах, воспоминаниях друзей и родных, даже деловых документах найдется не одно подтверждение. Значит, можно не менее серьезно отнестись и к гороскопу Дантеса.
Хотя для меня данная тема все же больше подходит к области совершенно непонятного, неизученного, даже мистического. А, как говорил Ницше, мистика возникает тогда, когда спариваются скепсис и томление.
Может, стоит обратиться к специалистам? Надо бы посоветоваться с Софьей Матвеевной. К тому же, в гороскопе Дантеса был намек на умение окружать мистическим ореолом объект любви. С этим я решила разобраться позднее и как можно более тщательно.



*  *  *


Март 2010 года



Мой рассказ дед слушал молча, лишь изредка задавая вопросы там, где, по его мнению, были какие-то неточности.
История с незваным дачным визитером и исчезновением портрета Дантеса привела его в некоторое смятение. Он призадумался, мерно почесывая затылок, и тяжко вздохнул.
- Документиков, значит, в мужнином кошельке не было?
- Не было, - в тон ему, не менее тяжко вздохнула я.
- Странно, - дед еще раз поскреб макушку. – Если уж человек теряет что-либо, так теряет оптом, не раздумывая, что вынуть, а что посеять. Уж больно все смахивает на подлог.
- А кровь? – напомнила я. – Ведь сразу позвонила Никите - телефон не отвечал. Весь вечер не отвечал. Утром же секретарша сказала, что он будет только к полудню, мол, поранил руку и поехал ко врачу.
- Сходится, - согласился старик и тут же задал следующий вопрос. – А припомни-ка, Лизавета, кому ты говорила о том, что портретик не имеет никакой ценности?
Послушно покопавшись в памяти, я пришла к выводу, что никому и вновь методично пересказала Палычу историю появления портрета.
К шестнадцатилетию Вдова решила преподнести мне необычный подарок. Взяв книгу с репродукцией моего любимого изображения Дантеса, она отнесла ее знакомому художнику с просьбой написать акварельный портрет. Работа получилась великолепной. К тому же, с помощью хитрых уловок, ее намеренно состарили и поместили  под стекло в потрескавшуюся рамку девятнадцатого века. Так что сам портрет значимости не имел, бесценной была только рамка.
- Выходит, промахнулись, оглоеды, - ухмыльнулся дед и уточнил. – Значит, никому не говорила?
- Да никому, - вяло  отмахнулась я. – Хотелось думать, что обладаю настоящей редкостью. Повесили его в библиотеке Лебедевых, ведь именно там я проводила большую часть времени. А незадолго до ограбления квартиры Вдовы я перевезла портрет на дачу, где собиралась прожить все лето.
- Ну, дела-а-а, - рука старика вновь потянулась к затылку.
За беседой время незаметно подобралось к полуночи, и я совсем раскисла. Чувствовалась усталость, да и напряжение последних дней не прошло бесследно. Когда я в очередной раз запуталась в словах, старик решительно стукнул ладонью по столу:
- Все, девонька, разговоры и до завтра обождут. Утро вечера мудренее. Постелю тебе в горнице, а сам тут, на кухоньке, на раскладухе улягусь.
Он направился было в комнату, но на полпути остановился и хлопнул себя по лбу:
- Ох, елки, про друга-то совсем забыл! – И прытко засеменил к выходу.
«Только друга сейчас и не хватало», - тоскливо подумала я, глядя, как дед отворяет дверь и зовет кого-то в темноту.
Послышалось сопение, затем недовольное ворчание, после чего на пороге появилась огромная псина, отдаленно напоминавшая мастью кавказскую овчарку.
- Это – Друг, - представил гостя старик, с трудом удерживая собаку за ошейник. – Он злющий, но тех, кого я сам в дом привожу, никогда не тронет. Ты посиди тихонько, руками не размахивай. Пес тебя обнюхает и отойдет.
С этими словами дед разжал руку. В следующий момент произошло то, что неизменно вызывало шок у окружающих, а для меня стало вполне привычным. Пес повертел мордой, заскулил, улегся на брюхо и пополз ко мне. Добравшись до стула, на котором я сидела, он судорожно вздохнул и положил голову на мои ступни.
Я нагнулась и почесала собаку за ухом, отчего псина перевернулась на спину, подставив мне палевый живот. Старик все это время окаменело стоял на месте, не в силах сказать ни слова. Прошло не менее минуты, пока он пришел в себя и изумленно произнес:
- Это ж какая сила в тебе сидит!
Я неопределенно пожала плечами:
- Меня все собаки почему-то так воспринимают. С детства.
Сказанное было правдой. Я обладала совершенно необъяснимым воздействием на собак. Впервые на данную особенность обратила внимание Софья Матвеевна, привезя меня, пятилетнюю, на дачу к своей подруге – добрейшей адвокатессе бальзаковского возраста.
Показывая весьма обширные владения, дама водила нас по саду, знакомя с достоинствами плодовых деревьев, когда со стороны заброшенного сарая раздался протяжный вой.
- Лизонька, ради Бога! Туда, - наманикюренный палец адвокатессы указал в направлении едва видневшейся среди буйной зелени собачьей будки, - ни шагу! Ни шагу, девочка! Ты меня поняла? Кайзер невообразимо злобен!
Я послушно кивнула. Но стоило адвокатессе с Софьей Матвеевной скрыться из виду, как ноги сами собой понесли меня к жилищу неведомого Кайзера. Им оказался здоровенный лохматый пес, прикованный внушительной цепью к не менее внушительной будке.
Дальнейшее я помню смутно по причине малолетства. Говорят, когда дамы, разобравшись с ужином, не обнаружили меня на полянке и забили тревогу, вышедшая вместе со всеми на поиски ребенка домработница нашла меня именно у собачьего логова.
Глазам же сбежавшихся на крик членам почтенного семейства и их гостей открылась весьма впечатляющая картина: малышка (то бишь я) сидела возле будки, утопив ручонки в густой шерсти пса, и нашептывала ему что-то, в то время как злобный Кайзер самозабвенно слюнявил ухо ребенка (то бишь мое).
Именно с того момента и пошла молва о моем якобы магическом воздействии на собак, постоянно подкреплявшаяся все новыми и новыми фактами из жизни.
Правда, родители не соглашались держать животных в доме после одного весьма печального случая.



*  *  *



Сентябрь 1986 года


В семилетнем возрасте я услышала удивительную историю о собаке по кличке Барри, которая спасала от смерти людей на альпийских перевалах. Рассказ так запал в душу, что я буквально заболела породой, название которой поначалу и выговорить-то не могла. Как всегда, на помощь пришла Софья Матвеевна.
- Эта порода получила свое имя по названию монастыря святого Бернара, - терпеливо объясняла она и произносила по слогам. – Сен-бер-нар.
- Сен-бер-нар, - зачарованно повторяла я.
С этого дня мои родители потеряли покой, потому что каждую фразу их доселе покладистая дочь начинала словами: «Вот если бы у меня был сенбернар…»
Через месяц папа взвыл, а через два сдался, ведь капля, как известно, и камень точит. В общем, на восьмилетие я получила желанного щенка, которого, не задумываясь, назвала в честь далекого легендарного предка – Барри.
Красно-рыжий с белыми отметинами комочек довольно скоро превратился в степенного, по-барски вальяжного пса огромных размеров. Могучий и добродушный, Барри обладал поистине ангельским характером, беспрекословно выполнял все команды и – могу поклясться – понимал человеческую речь.
Он быстро оценил расстановку сил в нашей семье и к каждому нашел свой подход. Со мной он был нежен и осторожен, чувствуя разницу в весовых категориях. С мамой – галантен и вежлив, как истинный джентльмен. А с папой… Папу он уважал, с первого же дня признав за ним право на лидерство.
Барри обожал спать у входной двери. И именно эта привычка дала нам с мамой возможность безошибочно определять настроение возвращающегося с работы хозяина дома.
Пес чувствовал отца за версту. Если он вставал, крутился на месте, вилял пушистым хвостом и вновь укладывался на коврик у порога, значит, папа переступил границу нашего двора, причем, в отличном расположении духа.
Если же Барри, покрутившись, исчезал в моей комнате, то в этот вечер от главы семейства стоило ожидать лишь ворчливых замечаний и недовольства по всяким пустякам. В этом случае я предпочитала ретироваться на территорию Софьи Матвеевны, предусмотрительно захватив с собой пса, благо и Вдова, и жившая у Лебедевых в ту пору болонка Мальта его просто обожали.
Барри знал всех жильцов нашего подъезда и радушно к ним относился. За исключением соседа с нижнего этажа Василия Круглова – сорокапятилетнего угрюмого мужика, который довольно тихо существовал в своей «двушке» вместе с не менее угрюмой женой Еленой.
Кругловы не имели детей, к ним никогда не приходили гости, не приезжали родственники, за их дверью никогда не слышался смех, не звучала музыка. Более того, мало кто знал, какими голосами обладает эта странная семейная пара, так как Кругловы ни с кем не разговаривали, даже не здоровались. Елена проходила мимо соседей молча, опустив глаза. Василий же в знак приветствия чуть заметно кивал головой, что больше походило на нервный тик.
Но однажды Круглов все-таки открыл рот.
Это случилось в начале октября. После вечерней прогулки мы с Барри забежали в лифт, где уже стоял Василий.  Пес обнюхал соседа и впервые за свою жизнь недовольно рыкнул. Круглов непроизвольно дернулся и резко поднял руку, запястье которой в ту же секунду исчезло в огромной пасти собаки.
Барри взял его «по месту», как учили на курсах. Но не укусил, а лишь прижал, дабы защитить свою маленькую хозяйку. Еще раз повторюсь, подобным образом мой  всегда ласковый и великодушный пес вел себя впервые.
Как объяснила потом случившееся Вдова, долгие годы дружившая с собачниками, Барри видимо почувствовал  неприязнь, исходившую от Круглова. Я, конечно, одернула собаку, приказав ей сидеть, извинилась перед Василием, но, выходя из лифта на своем этаже, он злобно бросил: «Подохнешь!»
Я, в ту пору еще ребенок, не придала значения угрозе, даже не поняла, к кому она конкретно была обращена: ко мне или к Барри, и не стала рассказывать родителям о мелкой неприятности, дабы не расстраивать их лишний раз. Но, как впоследствии оказалось, напрасно.   
Через несколько дней пес заболел. Первой на недомогания собаки обратила внимание мама. Она вошла в комнату, где мы с папой, рассевшись по разным углам дивана, играли в «морской бой», и почему-то шепотом сообщила:
- Барри нездоров. Или у него плохое настроение!
- У Барри не может быть плохого настроения, - легкомысленно отмахнулась я и ткнула карандашом в очередную клеточку начертанного на листе квадрата. – Папка, держись! А-4!
- И он самый здоровый в нашей семье! – поддержал меня отец и деланно плаксиво завопил. – Ранен!
- Я предложила ему косточку, - растерянно произнесла мама, - но он отказался.
- А вот это уже серьезно, - насторожился папа и отложил в сторону книгу, в которой прятал от меня листок со своими «кораблями». – Пошли!
Барри лежал на коврике, прикрыв глаза, и не встал, как обычно, радостно виляя хвостом, когда мы втроем вышли в коридор. Я присела возле него и осторожно положила руку на широкий лоб пса. Веки Барри дрогнули и приподнялись. И годы спустя я не могу забыть этот взгляд! Господи, какая в нем была тоска!..
Через полчаса Барри привстал и заскулил, просясь на улицу. Папа надел на него ошейник, и мы втроем вышли во двор. Пес тяжело и как-то неуверенно брел по дорожке. Его огромные лапы, заплетаясь, тонули в мертвеющей осенней листве. Вернувшись домой, он жадно лакал воду,  но так и не притронулся к еде.
К вечеру у собаки началась рвота.  При попытке встать, пса мотало из стороны в сторону, словно тряпичную куклу, могучие в прошлом мышцы дрожали, время от времени их сводила судорога.
Папа вызвал Софью Матвеевну, она куда-то позвонила, и уже через час возле Барри хлопотал доктор…
Пса перенесли на диван. Я села рядом, на пол, уткнувшись носом в теплую морду собаки и словно окаменела. Помню, как плакала мама, притулившись на стуле возле окна, как папа вбивал гвоздь в стену, помогая врачу подвесить капельницу, как Вдова, глотая слезы, разводила в воде какой-то порошок, но все было тщетно. Смерть уже коснулась Барри.
Откуда-то издалека до меня долетел монотонный голос врача:
- Время упущено… Скорее всего это мышьяк… Внешние признаки отравления   проявляются не сразу… Практически невозможно помочь…
Потом отчаянный возглас папы:
- Но где… Скажите мне, где?.. Где пес мог его нахвататься?
И тут в моей голове будто что-то щелкнуло, словно засветился экран, на котором один за другим поплыли кадры.  Лифт… Угрюмый Василий… Странное поведение Барри… Кругловское «подохнешь»…Порошок, пробегавший ровной дорожкой у плинтуса стены на нашем этаже возле лифта… Фраза соседки: «Крыс что ли морят?» И непобедимая слабость Барри втягивать в себя, как мощный пылесос, все подряд…
В этот день, в день смерти Барри, я впервые по-настоящему поняла, что такое ЗЛО, впервые осознала, что главный источник зла есть нечто конкретное - это человек. Я перестала верить в сказки, в торжество добра.  И поняла последний взгляд Барри. Пес словно спрашивал: «За что?»
Вот тут, выйдя из ступора и не выдержав боли рвавшегося на части сердца, уже не сдерживаясь и рыдая в голос, я дико закричала:
- За что?!
Меня с трудом оттащили от безжизненного тела Барри, заставили выпить какую-то резко пахнущую жидкость, благодаря которой я провалилась в сон и не видела, как вызванная ветеринаром специальная служба увозит труп собаки.
Я очнулась лишь к обеду следующего дня. Едва открыв глаза, поняла, что ночной кошмар – не сон и отныне мне предстоит жить без Барри. Родители предусмотрительно убрали все его вещи: миски, поводок, мячик, даже коврик у двери лежал другой. Но дух Барри все еще витал в осиротевшей квартире, отчего глаза поневоле наполнялись слезами.
Через несколько дней, возвращаясь домой из школы, я столкнулась у подъезда с Кругловым. Завидев меня, Василий потупился, шагнул в сторону и быстро пошел прочь. Уже взявшись за ручку двери, я невольно оглянулась ему вслед. Он тоже почему-то оглянулся, наши глаза встретились, и я неожиданно для себя прошептала то самое страшное слово: «Подохнешь!»  Круглов дернулся, отвернулся и быстро зашагал со двора.
А спустя месяц во время ужина в нашей квартире прогремел звонок. Встав из-за стола, папа направился к двери. Через пару секунд до нас долетели странные звуки: сдавленный крик и папино растерянное бормотание.  Привлеченные шумом, мы с мамой тоже выглянули в коридор и оцепенели от ужаса: по лестничной клетке металась растрепанная жена Круглова, рыдая в голос и нажимая на все дверные звонки.
Мама осторожно тронула отца за плечо и встревожено спросила:
- Что случилось?
- У Василия инфаркт, - тихо пояснил папа. – Врачи приехали, но надо помочь вынести носилки, мужик-то тяжелый. Вот Елена и мечется в поисках тягловой силы. Ну, я пошел…
В тот же вечер Круглова не стало, он умер по дороге в больницу в машине «скорой».
На похороны собралось человек десять – сплошь коллеги Василия.
Помогая Елене по доброте сердечной, Софья Матвеевна попросила меня принести на кухню Кругловых губку и жидкость для мытья посуды. Я послушно взяла все названное и спустилась на пятый этаж.
Дверь в квартиру была приоткрыта. Я тихо вошла и увидела Елену, сидевшую во главе поминального стола: напряженная, бледная и обессилевшая от слез женщина смотрела в одну точку, с застывшим вопросом в глазах: «За что?»
В этот день я усвоила еще один жизненный закон: ничто не остается безнаказанным…   
После смерти Барри любые мои попытки завести в доме какую-либо живность пресекались на корню. Да и я не очень-то настаивала. Зато с посторонними псами, включая Пальчика Софьи Матвеевны, отношения складывались более чем дружеские. Я могла погладить и пуделя, и добермана, и бультерьера, рассчитывая не только на ответную ласку, но и на беспрекословное послушание.
Должно быть, из-за столь необычных взаимоотношений, самым страшным грехом для себя я считала пусть и случайную, но возможность сбить собаку на дороге.
И инструктор, обучавший меня вождению, и друзья не раз повторяли, что за рулем надо думать не о жизни внезапно выскочившей на дорогу псины, а о безопасности, как своей, так и окружающих.
Я же, завидев на пути собаку, неизменно забывала обо всех предостережениях, либо объезжая лохматое препятствие по опасному краю обочины, либо резко ударяя по педали тормоза, что приводило к таким маневрам и без того склонного к перевороту внедорожника, коим ужаснулся бы и Шумахер.
Я трепетно относилась ко всем животным. И именно поэтому была искренне поражена, когда узнала об одном из развлечений Пушкина. Оказывается, поэт с удовольствием ездил на пожары и смотрел, как мечутся по раскаленной крыше кошки, считая это весьма забавным. Он даже говорил, что ничего нет смешнее подобного зрелища. Столь откровенной жестокости в отношении живых существ я понять не могла, потому что сама любила живность безоглядно, не важно, будь то кошка или морская свинка. Собак же просто боготворила. И не зря.
Со временем я убедилась, что любовь даже самой невзрачной псины гораздо искреннее  слов мужчины, дающего клятву в вечной верности.
Старо как мир. В минуты ухаживания ОН обещает усыпать твою жизнь розами, предварительно отломав все шипы. Через год вместо роз преподносит георгины. Еще через пять лет вообще забывает поздравить с днем свадьбы, а в день рождения небрежно произносит: «Дорогая, ты знаешь, где лежат деньги, купи себе что-нибудь». Словом, выполнить обещанное могут далеко не все представители сильной половины человечества. Собака же верна и преданна от первого до последнего дня.   
Говорят, из любого правила есть исключения. К сожалению, в моей жизни подобного пока не случалось, хотя опыт был. И не шуточный.
К тридцати пяти годам я умудрилась-таки сходить замуж. Причем, дважды. До сих пор не понимаю, как мне сие удалось при весьма посредственных внешних данных. Дело в том, что я отношусь к типу людей, которых просто невозможно запомнить. Если я, к примеру, ограблю банк, то вряд ли кто из клерков вспомнит меня в числе посетителей.
Меня не узнают даже одноклассники, хотя я мало изменилась с годами. Нет ни морщин, ни лишних килограммов. И прическа все та же –  классическое, как у Софьи Матвеевны, карэ. Казалось бы, черты лица правильны и симметричны, но нет в них той самой изюминки, которая так притягивает взгляд. Все как-то тускло и плоско, словно набросок на картине художника.
Достичь объема помогал макияж. Тут подмажешь, там подведешь, здесь подкрасишь, и внешность начинает играть. Но повторить один и тот же «рисунок» никогда не удавалось. Поэтому, после усердных упражнений перед зеркалом, я с полным правом могла называть себя   «галереей портретов на тему Лизоньки».




*  *  *
 

Июль 2006 года



Так уж получилось, что роль моего первого мужа весьма бездарно сыграл Егорушка. Тот самый, который некогда жил в семье Лебедевых, да не прижился. Он появился на пороге дома Вдовы, едва мне минуло двадцать семь.
Оценив расстановку сил и поняв, куда клонится сердце тетушки, Егорушка развил на удивление бурную деятельность.
К тому времени частной конторой, организованной покойным адвокатом довольно сносно управлял старинный друг семьи Воронцов. Настолько старинный, что, появляясь перед Вдовой с очередным отчетом, он неизменно жаловался на всевозможные болячки.
С каждым годом их число росло, а названия звучали все более устрашающе.  Софья Матвеевна не раз склонялась к замене Воронцова, но им обоим никак не удавалось найти достойную кандидатуру. Тут-то и подвернулся Егорушка.
Бесспорно обаятельный, без былого упрямства и ершистости. Бесспорно талантливый, о чем свидетельствовал красный диплом юрфака и успешное окончание аспирантуры с блестящей кандидатской. К тому же он был Лебедевым, что тоже бесспорно имело значение.   Прибавьте ко всему сказанному чарующую улыбку, четыре года практики и пару выигранных громких дел.  Лучшего претендента и не найти! Так рассудила Вдова.
Уже через месяц Воронцов отбыл на дачу, а Егорушка возглавил семейное дело Лебедевых. Но достигнутых высот ему показалось мало. Решив отвоевать еще и место в сердце тетушки, он направил свой главный удар на «любимицу и наследницу», как называла меня Софья Матвеевна.
Племянник действовал в двух направлениях, пытаясь растопить сразу два сердца – мое и Вдовы. И мы расцвели, как весенние одуванчики средь пожухлой прошлогодней травы. От комплиментов, милых подарков, ежедневной заботы. Настораживало лишь одно – племянничек не прошел мой знаменитый тест на «руки Витковского».
Ладони Егорушки были избыточно широки, словно грабли для сбора сухой листвы, а пальцы напоминали  раздувшиеся от длительной варки сосиски. Но все это с лихвой компенсировалось природным или приобретенным обаянием. И безмерной радостью Вдовы.
- Как ты похорошела! – неустанно восклицала Софья Матвеевна, удовлетворенно разглядывая меня. – Воистину, женщина выглядит настолько, насколько относится к ней мужчина.
Но по-настоящему ее радовала не только моя вдруг «заигравшая» внешность, но и перспектива смены фамилии. У меня появился реальный шанс вполне законно войти в семью Лебедевых и стать продолжательницей рода.
Однако родителей подобные перемены явно не воодушевляли. После полученного-таки предложения руки и сердца отец не раз просил меня все хорошенечко взвесить, не спешить, взывая к разуму.   Но разум полностью отключился. Я стремительно мчалась к финишу, как скаковая лошадь или спринтер, который видит впереди лишь алую ленточку победы.
Наша с Егорушкой свадьба, задуманная поначалу весьма скромно, вылилась в пышное пиршество, собравшее весь юридический цвет столицы, к чему не в последнюю очередь приложила руку Вдова. Она же настояла на моей немедленной прописке в квартире Лебедевых.
Егорушке в подобной милости было отказано, так как к тому времени он являлся обладателем довольно сносной двухкомнатной квартиры на Чистых прудах. Должно быть, это никак не входило в его планы, и он весьма скоро выразил свой протест. Поначалу от Егорушки повеяло холодом.
Ни я, ни Вдова и глазом моргнуть не успели, как семейное ложе вновь испеченной ячейки общества прекратило носить свой природный характер. Свадебный букет, хоть и в засушенном виде, все еще украшал шестиногий обеденный стол главной комнаты дома Лебедевых, а мы с Егорушкой уже разбрелись по разным спальням. Точнее, «разбрелась» я, чему предшествовали весьма нерадостные причины.
Согласитесь, в двадцать семь лет (впрочем, как и в шестьдесят) хочется ощущать себя желанной. Но, как оказалось, это не всегда достижимо. Мой муж рассматривал супружеские обязанности под довольно странным углом. Для него это были именно обязанности. А как иначе объяснить то, что, быстро окинув взглядом благоухающую после ароматной ванны жену, Егорушка, не выпуская из рук очередного журнала, голосом официанта вежливо осведомлялся:
- Секс или почитаем?
Словно предлагал меню. И, если я выбирала первое «блюдо», то неизменно оставалась «голодной», так как «порции» были слишком малы. По времени наши любовные утехи не превышали даже телерекламной паузы, после чего, с чувством исполненного долга, супруг откатывался на свою половину кровати и не менее вежливо произносил:
- Спасибо, все было очень хорошо.
Тут уж я чувствовала себя в роли официанта, которого поблагодарили за в меру посоленный суп или прожаренный бифштекс. Так и подмывало спросить: «А где чаевые?»
К тому же, Егорушкино «меню» никогда не менялось, как в заслуженном ресторане со столетней репутацией. Практически каждый вечер звучало вежливое:
- Секс или почитаем?
Со временем я все чаще стала отдавать предпочтение второму «блюду», которое, в отличие от первого, давало пищу и уму и сердцу.
Столь же недоступными оказались для мужа и обычные общечеловеческие ласки. При попытке поцеловать его, Егорушка неизменно крутил головой, отбивался и мычал сквозь плотно сомкнутые зубы:
- Отпусти! Дышать нечем!
Подобное заявление показалось мне странным, потому как и виденные мною фильмы, и собственный пусть не богатый опыт подтверждали тот факт, что при поцелуе либо дышат носом, либо вообще задерживают дыхание, либо ловят воздух во время пауз.
Не привели к успеху и заботливо подброшенные мною специальные брошюрки, типа «Как свести с ума любовницу». Егорушка их попросту «не заметил». Или прочитал, но не видел во мне любовницу, которую следует сводить с ума.
Словом, через пару месяцев после свадьбы, я выбросила засушенный свадебный букет, запрятала подальше брошюрки и прозрачные пеньюары, вновь облачилась в старую  поношенную пижаму и перебралась в одну из свободных комнат большой адвокатской квартиры. Желание вытягивать ноги под холодным супружеским одеялом напрочь пропало, а съезжать к родителям я посчитала неудобным.
Мне с лихвой хватило и того, что, узнав о нашем «разброде»,  Вдова сутки не выпускала из рук рюмку с сердечными каплями. Пришлось на ходу сочинять душещипательную историю о новой моде раздельных спален, позволяющих сохранить свежесть чувств и вовсю разыгрывать семейное счастье, что, как понимаете, в условиях совместного проживания было не так-то просто.
Дальше – больше.
Узнав о моем увлечении судьбой Дантеса, Егорушка брезгливо сморщился:
- И охота тебе копаться в жизни какого-то педика?
- А ты свечку держал? – довольно зло огрызнулась я, благо Вдовы не было дома.
- Да это общеизвестный факт! – не унимался Егорушка, аккуратно заваривая чай. – Ты его письма-то приемному папаше читала? Их даже в журнале печатали! Там такое! «Мой драгоценный друг», «мой дорогой», «люблю тебя всем сердцем»…
И тут моему терпению пришел конец:
- Стой здесь! – заорала я, пулей вылетела в свою комнату, схватила заветную тетрадь и, листая ее на ходу, вернулась на кухню. – Молчи и слушай! «Здоров ли ты, моя радость; весел ли ты, моя прелесть?… Напишешь ли мне, мой холосенькой?.. Это все мне нужно – потому что я люблю тебя… Прощай, лапочка…» Ну и кто кому подобное может писать на твой взгляд?
- Либо чокнутая баба мужику, либо голубой любовнику, - безапелляционно заявил мой в высшей мере юридически подкованный муж.
- А вот и нет, - не без злорадства произнесла я. – Это строки из письма небезызвестного тебе Александра Сергеевича Пушкина, адресованные его другу Павлу Борисовичу Мансурову.
- Придумываешь! – не поверил Егорушка.
- А ты открой шестой том собрания сочинений, выпущенного к столетию поэта, восемнадцатую страничку и своими глазками все прочти.
- Пушкин дурачился, - тут же нашелся супруг. – Или просто был очень привязан к другу.
- А привязанности Дантеса к человеку, который стал ему приемным отцом и искренне болел за его судьбу, ты не допускаешь? – продолжала наступать я. – По-твоему, сын не может назвать отца дорогим, поблагодарить его за заботу, попросить совета, покаяться в грехах и признаться в своих чувствах. Разве ты никогда не говорил своему отцу о том, что любишь его?
- Да что ты взьерепенилась? – неожиданно взорвался Егорушка. – Пушкина растоптать все равно не сможешь!
- А я и не собираюсь его топтать. Нет у меня такой цели! Просто мне тошно, когда навешивают ярлыки, не зная ничего наверняка. И я имею право сомневаться.
- Да кому нужны твои сомнения! – вдруг как-то визгливо, по-бабьи завопил Егорушка.
- Мне! – спокойно ответила я и пошла вон из кухни. На пороге остановилась и еще раз четко произнесла. – Прежде всего - мне! Это мой Дантес!
- Лучше бы вязать научилась…
Последнюю фразу Егорушка пробурчал себе под нос, чуть слышно, но я прекрасно разобрала ее и с силой хлопнула дверью, посчитав недостойным для себя отвечать на  гнусные выпады.
Все, семейной жизни пришел конец. Но как объявить об этом Вдове? Ее сердце вряд ли выдержит подобное испытание. Придется остыть, подумать, еще какое-то время поломать комедию большой любви. Должен же найтись выход!
И он вскоре нашелся.
Представьте себе двух дам, которые (одна – вполне искренне, другая – для вида) без устали хлопочут возле плиты, пытаясь изобрести нечто эдакое, дабы порадовать племянника и мужа.
Наконец, стол накрыт и сервирован. В духовке томится румяная курочка с ломтиками яблок, а в телефонной трубке звучит засушенный голос Егорушки, сообщающего о том, что нынешний ужин не состоится по причине его необыкновенной занятости и необходимости дополнительной работы в уединении и тиши квартиры на Чистых прудах. И звонить ему туда не стоит, так как труды праведные требуют полного отключения от внешнего мира.
Дамы согласно кивают, радуясь (одна – искренне, другая – для вида) немыслимой работоспособности племянника и мужа. И в одиночестве садятся за нарядный стол. В первый, второй, третий раз… В четвертый – призадумываются. В пятый – бросают домашние хлопоты, вызывают такси и опрометью несутся в жилище обожаемого трудоголика (одна – искренне, другая – для вида), не забыв наполнить пластиковые судочки разнообразными вкусностями.
А в ответ на проявленную инициативу, которая, как известно, никогда не остается безнаказанной, получают классически анекдотичный финал: не ожидая увидеть тетушку и жену, Егорушка легкомысленно открывает дверь и растерянно отступает в глубь коридора, по которому царственно плывет томная блондинка в неглиже, наверняка сведенная с ума не без помощи моих брошюрок…
Так завершился последний акт любовной комедии - мой первый опыт хождения замуж не выдержал и полугода.    
Зачем я понадобилась Егорушке? Трудно сказать. Тогда я не смогла найти ответ на данный вопрос. Он нашелся позднее. Просто Егорушка еще с детства знал то, что для меня до недавнего времени оставалось тайной.




* * *


Сентябрь  1996 года



В последствии, анализируя провал семейной жизни, я поняла, что легковерно приняла за любовь всего лишь ЖЕЛАНИЕ любить. И мой случай оказался весьма типичен. Не я одна наступила на пресловутые грабли, совершенно забыв, что учиться следует на чужих ошибках.
Я мечтала о семье, о том, как буду будить мужа по утрам, принося ему кофе в постель, как вечером накормлю ужином в тиши уютной кухни, как заберусь в теплую, уже нагретую им постель и прижмусь к горячему плечу. Я создала некий образ и слепо верила в него, заблудившись между реальностью и вымыслом.
Тогда же я впервые задумалась об отношениях в семье Пушкина. Еще раз перечитав сохранившиеся письма, вдруг поняла, что Александра Сергеевича и Наталью Николаевну никогда не связывали чувства, которыми буквально дышала каждая строка любовной лирики поэта.
Да и о какой страсти может идти речь, если незадолго до свадьбы Пушкин сам признается в послании к П.А. Плетневу: «Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать…»
Чуть раньше он жалуется тому же Плетневу: «Свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни…»   
Накануне свадьбы поэт откровенничает с Н.И Кривцовым: «Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю, как люди, и вероятно не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей…»
Сопоставив данные, я по иному взглянула и на пушкинские предсвадебные письма, что слал он невесте из Болдина. Они милы, вежливы, порой смешливы, чаще - деловиты, но не более.
Говорят, романтику и силу любви можно проверить всего лишь одной фразой: «Таких отношений, как у меня, ни у кого никогда еще не было». Мог ли Пушкин сказать подобное о своих чувствах к Наталье Николаевне? Думаю, нет. Ведь он женился «без упоения», «без ребяческого очарования», поступил «как люди», как должно было поступить человеку света, перешагнувшему тридцатилетний рубеж.
Об этом говорит и тот факт, что, думая о женитьбе на Гончаровой, Пушкин не чурался и других женщин. И самозабвенно ухаживал, к примеру, за Елизаветой Николаевной Ушаковой, посвятив ей несколько стихов и исписав целый альбом, который впоследствии сын Ушаковой любезно предоставил на пушкинскую выставку 1880 года.
Кстати, именно в этом альбоме находится знаменитый дон-жуанский список поэта, перечень всех женщин, которыми он когда-либо увлекался: имена тридцати четырех дам…
А что же Натали? Была ли она влюблена? К сожалению, мы не можем ничего знать наверняка, ведь нет ни дневников, ни писем того времени. Впрочем, наверняка знать никогда ничего нельзя, но можно догадываться. Судя по документальным крохам, сохранившимся  до наших дней, у Натали, как и у любой девушки ее возраста, было то же ЖЕЛАНИЕ любить. И еще большее желание вырваться на волю из-под суровой опеки матери.
По воспоминаниям сестры Пушкина Ольги Сергеевны, родительница Наталья Ивановна держала дочерей в непомерной строгости. Не жизнь, а сплошь ограничения: и говорить то, что думаешь, нельзя, и старших-то надобно почитать без рассуждений, вставать чуть свет, ложиться не позднее десяти, романтических книг, не предусмотренных программой воспитания - не читать, и все время молиться.
По словам  дочери Н.Н. Гончаровой А.П. Араповой, «…в самом строгом монастыре молодых послушниц не держали в таком слепом повиновении, как сестер Гончаровых». 
К подобному же мнению склонялась и княгиня Долгорукова: «Наталья Ивановна была довольно умна и несколько начитана, но имела дурные, грубые манеры и какую-то пошлость в правилах… Дочерей своих бивала по щекам. На балы они иногда приезжали в изорванных башмаках и старых перчатках…»
Я невольно поставила себя на место будущей жены Пушкина. Да окажись я в подобной обстановке, не раздумывая вышла бы замуж за первого встречного, кто бы ни посватался. Лишь бы скинуть с себя оковы материнского гнета и обрести свободу. Правда, я росла в другом мире. Но, заласканная и любимая родными, все равно стремилась вырваться на волю, движимая природным желанием любить. Любить мужчину.
К двадцати семи годам мне неудержимо хотелось иметь семью, детей, человека, о котором бы я заботилась и, который бы заботился обо мне. Что уж говорить  о Наталье Гончаровой. Приданого нет, следовательно, и женихов нет – выбирать не из кого. И вдруг – Пушкин! Не красив, не богат, но известен, умен, да и рода не последнего. Он мог открыть ей совершенно иной мир. И, в общем-то, открыл.
Став женою в восемнадцать лет, Натали покорила свет, буквально произведя фурор в обществе. И подтверждений тому не счесть. Вот, к примеру, что писал А.И. Кошелев – издатель и славянофил, ценивший Пушкина как творца, но не питавший к нему особой симпатии: «Он познакомил меня с своею женою, и я от нее без ума. Прелесть как хороша…»
Но наряду с подобными, были и другие, ревниво-критические замечания. Одни говорили, что она неловка и лишена вкуса, другие, что излишне холодна, расчетлива и не так умна, как должно быть жене великого поэта. Третьи откровенно завидовали. Сколько людей, столько и мнений.
Сам же Пушкин несомненно был доволен женой, гордился ею, по крайней мере в первые месяцы после свадьбы. Судя по письмам, отношения в семье сложились дружески деловые. Но мне кажется, что Натали мечтала несколько о другом. О том, о чем может мечтать молодая женщина ее лет – о безумно страстной любви. Ее-то как раз и не было.
Восторги, восхищение общества, внимание императора и императрицы. Все это безусловно могло вскружить голову. Не могло не вскружить! Попробуйте сами представить себя в подобной ситуации, переложив ее на наши дни. Посмотреть на все глазами обывателя.
Еще вчера вы жили в провинции в семье с довольно жесткими устоями: то нельзя, се недопустимо. А сегодня, став женой известного человека, вы попадаете в число элиты, посещаете приемы в Кремле и выслушиваете комплименты президента. А муж, хоть и радуется вашему успеху, но держится несколько в стороне, занят своими делами, и с большей охотой проводит время с друзьями, нежели с вами. Разве не досадно? Думаю, нечто подобное и произошло с Натали.
К тому же, Пушкин довольно быстро «наигрался в семью» и вернулся к прежним привычкам, что видно хотя бы из послания Н.М. Языкова к брату: «Между нами будет сказано, Пушкин приезжал сюда по делам не чисто литературным, или вернее сказать, не за делом, а для картежных сделок, и находился в обществе самом мерзком: между шелкоперами, плутами и обдиралами. Это всегда с ним бывает в Москве. В Петербурге он живет опрятнее. Видно, брат, не права пословица: женится – переменится!»
Датировано данное письмо декабрем 1831 года, значит, после свадьбы Пушкина и года не прошло.



*  *  *



Октябрь 1995 года



Все надуманное, я как всегда, выплеснула на Софью Матвеевну. Она давно привыкла к тому, что ее подопечная бродит по закоулкам чужой жизни, как по своей собственной, и ничему не удивлялась.
- Мне искренне жаль Натали, - по обычаю, внимательно выслушав мои доводы, грустно произнесла Вдова. – Но по настоящему понять ее может лишь тот, кто сам пережил нечто подобное. Я – не могу. Слишком счастлива была. Рядом со мной всегда находился родной и близкий человек – мой муж. И в горе, и в радости. Он любил меня. И я его любила… И люблю. Люблю за свет воспоминаний…
Задумчиво глядя на то, как Пальчик расправляется с резиновой игрушкой, она помолчала и тихо добавила:
- Вот ты – другое дело. Ты можешь ее понять…
При этих словах мои брови невольно поползли вверх:
- Я?.. Но я никогда не сидела без денег, ломая голову над тем, как прокормить семью. Понятия не имею, как вести большой многолюдный дом, что такое беременность, роды, дети, бесконечные долги…
- Пустое, - перебила меня Софья Матвеевна. – Безденежье, домоводство… О чем ты говоришь, Лизонька? Все это лишь бытовые неурядицы, которые при желании вполне преодолимы. Кстати, в одном из писем Дурову поэт сам писал, что деньги – дело наживное. Да, Александр Сергеевич женился на бесприданнице, и сам богатством не обладал. Но у него были весьма неплохие доходы, которые шли… куда?
Вдова вопросительно посмотрела на меня.
- В основном, на уплату долгов, огромную часть из которых составляли карточные.
- Вот именно! – Софья Матвеевна назидательно подняла вверх указательный палец и тут же беззаботно махнула рукой. – Не в деньгах дело. Точнее, не только в них. А главную причину ты уже озвучила –   отсутствие любви.
- Но многие литературоведы утверждают, - неуверенно возразила я, преклоняясь перед авторитетом исследователей и, как бы споря сама с собой, - что Пушкины любили друг друга.
- И в чем же это выражалось, позволь узнать?
- Ну… Приводят, как пример, письмо Натальи Николаевны к брату Дмитрию с просьбой назначить ей содержание, чтобы помочь мужу тянуть семью…
- Это не любовь, солнышко мое, а всего лишь попытка привести в порядок дела домашние. Всего лишь забота, та самая, которую с детства прививали всем девочкам. Не забывай, у женщин того времени не было впереди ни института, ни карьеры. Их готовили к замужеству, к созданию семьи, учили уважать будущего супруга, почитать его и слушаться. Так что, письмо с просьбой о материальной помощи – всего лишь за-бо-та.
- Но он называл жену «ангелом», «Мадонной», - выдвинула я новый аргумент, на который не раз натыкалась в книгах. – И явно гордился ею.
- Вот! – Указательный палец Вдовы вновь пронзил воздух. – Ты сама нашла ответ. Именно – гордился! Всего лишь – гордился! Красотою, успехом, общим обожанием. Ах, как это должно быть щекотало самолюбие!
Софья Матвеевна легко поднялась с дивана, прошлась по комнате, нервно потирая руки, и встала у окна, глядя во двор.
- У нашего подъезда стоит шикарная иномарка, темно-вишневая и вытянутая как капсула. Знаешь, кому принадлежит?
Я утвердительно кивнула:
- Иванцову с третьего этажа.
- Да-а-а, Сереженьке Иванцову, - как-то невесело улыбнулась Вдова. – Тому самому Сереженьке, с которым я три года к ряду занималась литературой. Мальчик подавал большие надежды. Какие сочинения писал! Как мыслил! С первой попытки в университет поступил.  А кем в результате стал? 
 Я неопределенно пожала плечами.
- По-моему, салон какой-то открыл. Кажется, красоты.
- Вот-вот, - недовольно проворчала Софья Матвеевна. – Стрижет, бреет, массирует. Новоявленный бизнесмен. Денежный мешок. Но речь не о том. Не так давно он познакомил меня со своей новой женой. Видимо, хотел поразить. И поразил!  Рядом с Сережей, от которого когда-то на ночь запирали книжных шкаф, чтобы мальчик не корпел над книгами и мог поспать лишний час, стояла кукла наследника Тутти.
 Вспомнив нынешнюю супругу Иванцова, я невольно расхохоталась, поразившись точности сравнения. Вот уж право слово – кукла. Хороша необыкновенно: лицо словно фарфоровое, шелковые локоны ниже плеч, ноги бесконечные, носик как у ангелочка, а ресницы доходят чуть ли не до середины лба.
- Но какое отношение она имеет к нашему разговору? – поинтересовалась я, отсмеявшись.
- Да самое что ни на есть прямое! – Софья Матвеевна подхватила крутившегося у ног Пальчика и села с ним на диван, ласково поглаживая пса.  – Посуди сама. Раньше у него была Марина, веселая, умная, заботливая девочка, с которой он дружил со школьной скамьи. Чудесная пара сложилась. Она, словно второе «я», во всем поддерживала Сережу. В годы перестройки тянулась изо всех жил, помогая ему организовать собственное дело. Помогла на свою голову. Не знаю уж, сказал ли он ей «спасибо», но от дел как-то отстранил, посадил на домашнее хозяйство, и Марина мало помалу закисла. Располнела, подурнела, совершенно потеряла интерес к жизни. Потом и вовсе исчезла из нашего дома, а Иванцов завел куклу,  которую вместо Марины выводит на светские рауты.
Я никак не могла понять, куда клонит Вдова, а она тем временем все больше распалялась.
- Скажи мне, милое дитя, ну зачем Сергею создание, на которое можно только любоваться? Ведь она хороша лишь до тех пор, пока не открыла рот. Разговаривает жеманно, слова тянет так, словно зубы склеены жвачкой.   Вечно капризное выражение лица, в глазах – ни мыслишки, а уж в голове…
- Зато с ней не стыдно появиться в обществе. Все любуются и завидуют, мол, какую красавицу отхватил Иванцов. Да вашего Сережку на этих раутах гордость во все стороны распирает.
При этих словах Софья Матвеевна вновь подскочила с дивана, подбежала к письменному столу и повернулась ко мне, держа в руках старинный подсвечник.
- Красивый, правда?
Я молча кивнула.
- А знаешь, сколько лет он здесь стоит? Более трех десятков. И о его красоте я вспоминаю только тогда, когда протираю пыль. Привыкла. Потому что данная красота – бездушна. Это всего лишь вещь. И Иванцов относится к своей кукле как к вещи: сладостно обладать, но думать о ней постоянно нет никакой нужды. Пушкин тоже гордился своей женой, грелся в лучах ее красоты. Отблески всеобщего обожания падали и на него. Но ко всему привыкаешь, даже к красоте супруги, которая к тому же принадлежит тебе. Если нет любви, рано или поздно начинаешь чувствовать неудовлетворенность.
- Но Наталья Николаевна была отнюдь не глупа, - попыталась возразить я.
На что Вдова печально улыбнулась:
- Дело не в уме и глупости. А в отношении к человеку. Иванцова я привела в пример, говоря о любви, которой в его новой семье нет. Он выбрал красоту, как вещь, которой можно похвастать при случае. Да, есть обязанности сторон: накормить, одеть-обуть, блеснуть внешностью -  не более. А любви нет… И, поверь, ничто не в радость. У данной пары нет будущего. Дунь на свечу, и она погаснет. Останется все той же свечой, только без огня…
- А почему вы сказали, что именно я могу понять Натали?
- Потому что ты пережила нечто подобное. Вы с Егором не любили друг друга, а вступили в брак. – Лицо Софьи Матвеевны болезненно сморщилось. - Но… в этом есть и моя вина.
Я попыталась было успокоить ее:
- Поначалу мне казалось, что  любили.
- В твоем предложении - два лишних слова, - сухо заметила Вдова, – «поначалу» и «казалось»…
«Поначалу» и «казалось»…  Как же я могла забыть? Ведь именно так говорила Светка…




*  *  *



Март 1988  года


- Ты знаешь, поначалу казалось, что я ему приглянулась, - так обычно начинала свой рассказ об очередном неудавшемся романе моя школьная подруга Светланка.
Ей удивительно подходило имя, данное родителями при рождении. Белокожая, пухленькая, с голубыми широко поставленными глазами, задорным чуть вздернутым носиком, светловолосая и кудрявая, она чем-то напоминала Белоснежку из сказки и в школьные годы просто не знала отбоя от парней.
Получив аттестаты зрелости, мы разбежались по разным институтам. Правда, я в первый и последующий годы, мечтая выходить на авансцену театральных подмостков, собирая шквал аплодисментов, с треском проваливалась на вступительных.
Светка же сдала экзамены с лету. Ей удалось войти в ИНЯЗ с легкостью и изяществом королевы, к ногам которой уже в первый год учебы преподаватели могли бы положить не только диплом, но и кандидатскую степень. 
Впрочем, моей подруге все давалось с легкостью. Она училась без каких-либо проблем, впитывая в себя знания, как новомодная губка для чистки автомобильных стекол, великолепно пела, что позволило ей уже на первом курсе стать солисткой студенческого ВИА.  Отменно создавала шаржи и даже пробовала писать маслом, что тоже имело успех.
Иностранные языки преклонялись перед Светкой, сдаваясь ей без боя. Она свободно болтала и с немцами, и с англичанами, и с итальянцами, покоряя людей изящностью словосочетаний и безукоризненным произношением.
Триумфом молодой талантливой студентки стал международный молодежный песенный фестиваль, на котором Светку чуть ли не по пояс завалили цветами, не забыв вручить и главный приз. Плюс ко всему,  ее курсовая по любому предмету тут же становилась сенсацией, которую с чувством «обсасывали» на семинарах.
Но солнце, к сожалению, не только всходит. По вечерам оно обладает грустной особенностью скрываться за горизонтом.                        
Закат Светкиного счастливого «дня» пришелся на третий курс, как раз на то время, когда я наконец-то, но не без помощи влиятельного друга отца с трудом втиснулась в плотные ряды первокурсников театрального института, нагло растолкав парочку таких же, как я, «блатных».
Правда «втиснулась» не на актерский, а на режиссерский факультет, чему в тот период несказанно обрадовалась, решив, будто способна не только кланяться перед зрителями, нацепив костюм главной героини пьесы, но и самолично создавать театральные шедевры – совершенно фантастические спектакли, которым будут рукоплескать все столичные критики.
Для меня наступило долгожданное ясное утро, тем временем как Светка уже погружалась в мрачные сумерки. Звездная пыль вскружила ей голову, а отличные отметки дали толчок к мысли, что отныне всего можно добиться, используя накатанную дорожку. Но по ледяной горке лететь, бесспорно, здорово, дух захватывает. Только где гарантия, что в конце ты  удержишь равновесие и не шлепнешься, расквасив нос.
Светка пела, фланируя с одного фестиваля на другой. Богатые когда-то знания потихонечку испарялись, а зачетка уже не пестрела отличными оценками. Поначалу в ней появились совершенно чуждые для подруги четверки, а затем и немыслимые тройки с «неудами». Вокальная карьера тоже дала сбой, когда Светка, простудившись, повредила связки, и она растерялась, как отставший от стаи звереныш в одиночестве ночного леса.
Моя подруга располнела и как-то потускнела, что незамедлительно сказалось на толпе некогда окружавших ее поклонников. Их будто разом смыло бурлящей океанской волной.
- Что происходит, Светлячок? – не единожды задавала я вопрос, на который так и не получила четкого ответа.
Подруга опускала глаза и мямлила нечто невразумительное о необходимости сесть на диету, подлечить связки, налечь на учебу, посетить косметолога и завести очередной роман. Последнее стало более чем навязчивой идеей.
- Вот увидишь, - все чаще повторяла она. – Стоит мне влюбиться и жизнь вновь переменится к лучшему.
- Так влюбись, - не задумываясь, советовала я.
Светка предпринимала какие-то попытки и тускнела еще больше. Тогда-то я все чаще стала слышать от нее слова: «Поначалу казалось, что я ему приглянулась…»
Далее шли различные интерпретации печальных рассказов, сводившихся к тому, с какой брезгливостью смотрел на нее кавалер, стоило ей освободиться от одежды, обнажив изрядно расплывшиеся формы, задетые далеко не первой стадией целлюлита.
- Представляешь, - жаловалась Светка, повествуя историю очередного неудавшегося рандеву, - стягиваю джинсы, что само по себе выглядит далеко не эстетично, так как напяливаю  их на себя чуть ли не с мылом и только в лежачем положении. Пыхчу, кряхчу, сдираю это тряпье чуть не с кожей, а когда процесс «развертывания конфетки» подходит к концу, вижу, как вытягивается рожа этого недоноска.
- Почему – недоноска? – не понимала я.
- Да потому что в последнее время мне достаются одни недоноски, - кипятилась Светлана. – Словно иду сквозь строй, а справа и слева сплошь «квазиморды».   
- Тогда зачем ты с ними встречаешься? - еще больше недоумевала я.
- А ты думаешь, ко мне подходят только такие, как твой Дантес? – ерничала подруга. – Белокурые, ясноглазые, высокие да при белом мундире с эполетами? Черта с два. Кому я нужна с такой задницей, при виде которой тошнит даже недоносков.
- Задницу ты наела сама, - не выдерживала я, неизменно переходя от утешений в нападение. – Сколько раз предлагала, пошли в спортзал.
- Да там же всех наизнанку вывернет, когда я облачусь в миленький спортивный костюмчик, - незамедлительно парировала Светка.
- Купим тебе свободный, - не отступала я. – Сядешь на диету, будем бегать по утрам, а вечерами зубрить историю и подчищать «хвосты».
- Да когда тебе, - раздраженно отмахивалась подруга. – Ты теперь прима, во всех этюдах и отрывках на первых ролях. Завязла по самые ушки, вот и наслаждайся учебой да признанием, пока козырная карта прет. К тому же, ты ничего не понимаешь в жизни. Даже целоваться не умеешь. Создала себе кумира из мертвых и никак не хочешь понять, что твой Дантес – это история, а не реальность. Все ждешь, что откроется дверь и войдет белокурый Жорж с предложением руки и сердца? Это бредни, Лизка, бредни чистой воды, за которыми ты прячешься от действительности. Проснись и спустись с небес на землю.
Подобное я слышала от нее и раньше, поэтому, пропустив мимо ушей очередной выпад подруги, продолжала настаивать на своем:
- Светк, я тебя умоляю… Ну давай хоть попробуем что-то изменить.
- Отстань, - злилась она. – На лишние жировые складки имеют право только оперные певицы. А таковой мне не стать никогда. Но не все еще потеряно, Лизок. Одному из недоносков я, кажется, серьезно приглянулась. Очередной Квазимодо. Сутулый, картавый, толстопузый маломерок с завышенной самооценкой. Потому как толстосум. В годах, правда, и лысоват, зато с положением. Покувыркаемся, как два воздушных шарика. Авось кто-нибудь из нас да лопнет. Надеюсь, не я.
Но Светланка ошибалась. «Лопнула» именно она.
Картавый лысый толстосум оказался ни кем иным как главным санитарным врачом одного из районов. И Светкины формы его ничуть не смущали, так как в постели они кувыркались исключительно под кайфом.
К тому же стареющий недоносок оказался извращенцем, способным на секс только после истязания жертвы. Более того, одним из излюбленных занятий садиста было следующее: с помощью шприца он вкалывал в Светкину пышную грудь спиртное, после чего припадал к ней как младенец к материнскому источнику Мадонны.
Все эти ужасы я узнала гораздо позднее, во время следствия.
Дело в том, что скатившись на дно, в один из моментов просветления Светлана не выдержала и покончила с собой. А последней, кто видел ее в живых, по чистой случайности или божьему велению была именно я.
В тот мартовский день мы с мамой возвращались с дачи, где в подвале, как и все, хранили запасы консервированных овощей, компотов и квашеной капусты. Наполнив сумки банками, мы погрузили их на санки и поволокли к автобусной остановке.
Едва выйдя из дачного поселка, я увидела знакомую фигуру Светки. Она быстро перебирала толстенькими ножками, кутаясь в длинношерстную долгополую шубу, отчего напоминала шар, катившийся по узкой снежной тропинке.
- Светка! – во всю мощь заорала я, боясь, что подруга не услышит и свернет на свою линию дачного поселка.
Она остановилась, улыбнулась и приветливо махнула рукой, весело прощебетав:
- Капусточкой на недельку запаслись?
- И всем остальным тоже, - в тон ей ответила я и тут же спохватилась. – А ты куда?
- По вашим же стопам, - и она помахала в воздухе клеенчатой сумкой, которая явно была уже не пуста.
- Приходи к нам вечером, - заботливо пригласила я подругу. – Компотику попьем, к Софье Матвеевне заглянем, организуем чаек с малиновым вареньем.
- Всенепременно! – как-то уж слишком легко согласилась Светлана. – Только не раньше десяти вечера, идет?
- Договорились, - обрадовалась я, так как в последнее время подруга стала слишком редким гостем в нашем доме.
Светка потрусила к даче, а мы двинулись к остановке. В ожидании автобуса  моя обычно говорливая мама отчего-то молчала, а потом тихо произнесла:
- Странно как-то…
- Что странно, мамуль?
- Со Светой твоей что-то не то. На дачу… Одна… В шикарной шубе с этой дурацкой сумкой.
- Ну, мы с тобой тоже за припасами не в телогрейках ходим, - попыталась отшутиться я, гася разгоравшийся внутри уголек тревоги. – Светка даже мусор в манто выносит.
- И глаза, - словно не слыша меня, продолжала мама.
- А что – глаза? - не поняла я.
- Она смотрела на нас так, словно прощалась…
Стоит ли говорить, что весь вечер я провела как на иголках, то, выглядывая в окно с желанием увидеть бегущую по двору подругу, то, набирая номер ее домашнего телефона и выслушивая ответ полу глухой девяностолетней Светкиной прабабки, с которой она делила хрущевскую «двушку» после развода родителей: «Это опять ты, Лизонька? А внученьки еще нет».
В десять Светка так и не появилась, как не появилась она ни в одиннадцать, ни в двенадцать. Несмотря на полночный час, я позвонила ей еще раз, прослушала девять протяжных гудков и, так и не дождавшись ответа, отправилась к Вдове.
Софья Матвеевна, ничуть не удивившись позднему визиту, провела меня на кухню и, налив в любимую с детства чашку традиционный перед сном душистый шиповниковый напиток, устроилась напротив на стуле, по молодецки поджав под себя левую ногу.
- С чем пожаловала, девочка? – как всегда ласково осведомилась она. – Что нового в жизни Дантеса?
- Речь сейчас не о нем, - жалобно произнесла я, не в силах остановить дрожь и стуча зубами о край чашки.
- Боже мой! – ужаснулась Вдова. – Да на тебе же лица нет! Рассказывай!
Я попыталась было более менее связно изложить суть дела, но слова путались, не желая соединяться в предложения. Руки дрожали, глаза слезились, по спине бегали леденящие кожу мурашки.
- А ну, постой, - Софья Матвеевна встала, выплеснула в раковину из моей чашки  содержимое, подошла к холодильнику, достала бутылку коньяка, налила мне и приказала. – Выпей!
Я послушно проглотила обжигающую жидкость. Тело тут же наполнилось теплом, и я совершенно не к месту вспомнила слова папы. Выпив за праздничным столом рюмочку коньяка, он любил приговаривать: «Как Христос по душе прошелся. Да в мягких тапочках…»
Не знаю, прошелся ли Христос по моей душе, но после пары глотков спиртного, мне почудилось, словно на грудь улегся пушистый теплый котенок. Боль отпустила, и я, борясь с непреодолимым желанием лечь и уснуть на полу кухни, все же смогла поделиться с Софьей Матвеевной всеми своими тревогами.
Выслушав меня, Вдова подошла, как в детстве прижала мою  взлохмаченную голову  к своей груди, погладила по спине, помогла приподняться и повела  в комнату для гостей, ласково воркуя:
- Поспишь здесь, родителей я предупрежу. Утром начнем действовать.
Уже засыпая, я слышала, как Софья Матвеевна звонит моему папе, потом еще кому-то, и еще. А потом наступило утро. Страшное утро с сообщением о том, что у меня больше нет подруги.
Вдова выяснила это еще ночью, попросив знакомого полковника милиции отправить наряд в дачный поселок.
Светку нашли на кухне. Выпив бутылку водки и накурившись «дури», она повесилась, оставив подробное послание обо всех своих злоключениях последних месяцев. Письмо было вложено в конверт, на котором скачущим почерком значилось: «Тем ментам, которые меня найдут. Только ментам!».
На следствии мне не дали прочесть то, что написала Светка, но немало рассказали о лысом толстопузом картавом Квазимодо и его утехах с моей подругой. О чем, видимо, все того же полковника попросила Вдова.




*  *  *



Февраль 1996 года



Я нередко думала над тем, что смерть, как и жизнь, дается человеку лишь единожды. Разница лишь в том, что жизнь слишком многого требует от тебя, посылая как испытания, так и награды. К тому же, она дает множество попыток начать все заново, пусть не исправляя ошибки, а хотя бы не совершая их вновь.  В то время, как преждевременная смерть по собственному желанию лишает человека всего и сразу, стоит лишь найти в себе силы пустить пулю в лоб или затянуть на шее петлю.
Интересно, о чем думает самоубийца перед смертью? Может, о том, как избавится от мучений и лишит кого-то покоя, наказав обидчика страшным поступком. Или молит Бога о прощении, что не нашел смелости существовать дальше и попытаться выползти из проблем. Кто знает…
Будучи ребенком, единственной целью собственной безвременной кончины я считала наказание тех, кто поселил в моей душе боль обиды.
Думалось, вот умру я, меня положат в гроб в красивом белом платье, усыпят цветами, встанут по краям могилки, и будут плакать да горевать: какая Лизонька была хорошая, да как мы к ней несправедливо относились.  А вот о том, что, погоревав да поплакав, они через какое-то время займутся своими делами, лишь изредка вспоминая усопшую, даже и не мыслилось.
Как не думалось, что на вечную память народа (не только родных) имеют право лишь великие да те, кто блистал рядом с ними.
Об этом мы как-то разговорились с Софьей Матвеевной. 
После смерти Светланы прошло восемь лет, но я продолжала маяться, считая во всем виноватой себя, а не того картавого недоноска, посмевшего так дико издеваться над моей подругой.  Гнев против совершенного лысым толстосумом не утихал, и Вдова как-то не сдержалась, печально заметив:
- Будь в сию пору модны дуэли, ты непременно расправилась бы с ним первым же выстрелом.
Я даже довольно фыркнула, представив, как вместо летящей оранжевой тарелочки рассыпается в пыль голова толстопузого недоноска. Вполне могла бы это сделать, учитывая тот факт, что Никита, увлекшись спортингом  - стрельбой по летающим тарелочкам, не раз брал меня с собой на тренировки, записал в клуб и даже подарил  ружье, которое вместе с прочими из его обширной коллекции хранилось в сейфе на даче Лебедевых.
Иногда, на какие-нибудь праздники в клубе оборудовались гостевые площадки, в машинки заряжалось несколько специальных тарелочек, разбив которые, стрелок получал приз. Пораженные мишени – флэш – не рассыпались как обычные на отдельные части, а превращались в оранжевое облачко, за что и вручалась бутылка шампанского.
Я не слишком сильна в данном виде спорта, но представляю, какой бы флэш получился из лысой головы картавого подонка. И не исключаю тот факт, что в его останки полетела бы и выигранная бутылка шампанского. На поминки!
Все это я не преминула высказать вслух, чем вызвала непомерный гнев Вдовы.
- И думать о подобном не смей! – Софья Матвеевна не на шутку рассердилась. – Негодяй получил свое, отбывает наказание, а ты все мечтаешь о мести. Все мысли только ею и заняты.
- Не все, - не согласилась я. – Светланка часто снится мне. Плачет и просит о помощи.
- Сходи в церковь, закажи молебен и поставь свечу за упокой, - посоветовала мне Вдова.
- Все это я делаю дважды в год, - впервые призналась я. – В день рождения и в день смерти Светы. Вот только одно не отпускает: о чем думала она перед тем, как затянула петлю? Долго же не могла на это решиться: пила, курила, писала письмо…
- Кто знает, о чем думает перед смертью человек, - печально заметила Вдова. – Это тайна. Или домыслы, как в случае с Пушкиным.
Перемена темы разговора меня ничуть не удивила. Софья Матвеевна часто переходила от дня сегодняшнего ко дню минувшему, сравнивая и сопоставляя. Сегодня же явно перешла намеренно, пытаясь отвлечь меня от тягостных мыслей.
Она как всегда была права. Никто и никогда не узнает, о чем думали перед смертью Пушкин и Дантес, Натали, Александра и Екатерина Гончаровы, Ланской, Геккерен и все те, кто, так или иначе, связан с интересовавшей меня историей.
Чего стоит один лишь эпизод, рассказанный Жуковским. Помните? Он писал, будто перед смертью поэт воздел вверх руки и произнес: «Жаль, что умираю, весь его бы был».
Поначалу говорили, будто эту фразу Жуковский придумал в угоду государю, которому якобы она и предназначалась. Но позже выяснилось, что подобные слова слышали еще три свидетеля – Вяземский, Тургенев и Спасский. Следовательно, выдумкой она не была.
Советские пушкинисты пришли к совершенно обратному выводу, утверждая, будто поэт произнес данную фразу с сарказмом и являлась она ни чем иным, как язвительным выпадом против царского режима.
Я же, поразмышляв, рассудила по-своему. Подобные слова Пушкина вполне могли быть обращены и к Дантесу, означая буквально следующее: если бы не смерть, дуэль повторилась бы, «весь его бы был» и продолжил битву за свое, якобы, поруганное имя.
Почему, якобы? Да потому что, на мой взгляд, история с «подметными» письмами была явно раздута и не стоила даже того самого пресловутого выеденного яйца. Ведь не только Пушкин получил грязное послание.
В архиве Штутгарта хранится донесение посла Баден-Вюртемберга, который утверждает, что гнусные анонимки получило не одно семейство тогдашнего Петербурга.  Но все адресаты предпочли проглотить оскорбления и промолчать, дабы не привлекать еще большего внимания к той или иной проблеме своего рода. Все, кроме Пушкина.
- Как ты думаешь, почему? – поинтересовалась Вдова.
- Болезненное отношение к сплетням и излишнее самолюбие. С детства, - предположила я.
- Возможно, ты права, - согласилась Софья Матвеевна. – Сие и в наши дни случается. Знавала я одного художника, обласканного великими мира сего, имевшего и деньги, и власть, и соответствующее положение в обществе. Так вот он панически боялся даже вскользь произнесенного нелестного слова о себе. Переживал страшно. Судился со сплетниками, зазывал к себе журналистов, жалуясь им на то, что его не понимают. А он – такой хороший да талантливый – всем помогает, за всех хлопочет, на благотворительность не скупится. Побывала я как-то в его мастерской. За два часа голова кругом пошла –  прихлебатели и просители идут толпами, в гостиной ждет интервью очередной корреспондент, в то время, как наш гений пытается по телефону уладить дело дамы, имя которой и вспомнил-то с трудом. «Вы получите свой гараж», - кричит. – «Что бы мне это не стоило. Я до самого Н. дойду!» Во время паузы успеваю спросить: «Мишенька, к чему вам все это?»
- И каков же был ответ?
- Честно признался, мол, боится негативного отношения к себе, жаждет всеобщей любви. Одного признания талантливым художником ему, видите ли, мало.
- А где сейчас ваш Мишенька?
- Да какой он мой! – Вдова пренебрежительно махнула рукой. – Так, шапочное знакомство. Муж вел одно из его дел против газеты, посмевшей высмеять самовлюбленного живописца. И, конечно, выиграл, за что мы оба были приглашены в «святая святых». Правда, супруг идти отказался, сославшись на то, что за время общения с гением утомился немыслимо – уж больно скользок и слащав клиент. А я, дабы не обидеть ранимую душу творца, пошла. Да и любопытно было взглянуть на шедевры, коими восхищался весь столичный бомонд.
- И все же? – не отставала я. – Где сейчас Мишенька?
Вдова хитро улыбнулась.
- А ты сама-то как думаешь?
Я неопределенно пожала плечами, силясь вспомнить хотя бы одного известного современного художника по имени Михаил.
Слава Богу, Софья Матвеевна не стала испытывать моего терпения:
- Мишель, - многозначительно произнесла она, - а именно так сейчас величают нашего героя, попросту утонул в слухах и сплетнях. Захлебнулся желанием быть всеми любим, не выдержал насмешек по поводу того, что возвращение чужих гаражей и прочие благие дела свели его творчество на нет, да и съехал, кажется в Голландию. Под пушистое и уютное крылышко какого-то местного магната, взявшего на себя обязанности по управлению делами бывшего русского гения.
- Гения съели слухи и сплетни! – торжественно провозгласила я, уже намереваясь развить тему о том, что всякому таланту в России всегда приходилось туго, но Вдова перебила меня.
- Самомнение его съело! То самое, которое кто-то из великих назвал врагом совершенствования. И, конечно, раздутое болезненное самолюбие. Всем понравиться и всем угодить невозможно. А если пытаешься – все, творчеству конец.
- Естественно, - тут же согласилась я, забыв о том, что еще минуту назад хотела произнести трактат о тернистом пути таланта в нашей стране. – Времени-то на создание шедевров не хватает. Да и голова занята не новым сюжетом картины, а проблемами некой светской бабенки, у которой отобрали гараж.
- Или судом с желтой газетенкой, имевшей неосторожность написать о непрезентабельном костюме, в котором наш герой посмел появиться на одной из вечеринок. Кстати, помнишь слова Ницше? «Требование человека, чтобы его полюбили, есть величайшее из всех самомнений».
- Впервые слышу, - честно призналась я и с чувством добавила. – А Мишеля все ж таки жаль! Как жаль и Пушкина, ведь его самомнение и самолюбие сыграли в трагедии не последнюю роль.
- Это понимали и в окружении поэта, - сказала Софья Матвеевна, усаживаясь на кушетку и подзывая к себе не в меру разыгравшегося с мячом Пальчика. -  У тебя же есть выписка из дневника внучки Кутузова графини Фикельмон. Ну-ка, прочти ее.
Я достала свою заветную тетрадь, полистала ее и, найдя требуемое, медленно начала читать, еще раз вдумываясь в каждое слово:
- «… Большой свет все видел и мог считать, что поведение самого Дантеса было верным доказательством невинности г-жи Пушкиной, но десятки других петербургских обществ, гораздо более значительных в его глазах, потому что там были его друзья, его сотрудники и, наконец, его читатели, считали ее виновной и бросали в нее каменья…»
- Ты все поняла? – спросила Вдова.
- Да, - тихо, но твердо ответила я. – Вместо того, чтобы потушить костер слухов и сплетен, которые так больно ранили поэта, кое-кто из друзей, наоборот, разжигал его.
- И отметь еще одну деталь. Даже после смерти Пушкина, перед гением которого веками преклоняются люди, мнения общества Петербурга того времени разделилось. Одни приняли сторону поэта, другие защищали Дантеса, считая его поступок правым.
- Одни так и не пожелали отделить человека от таланта, другие сумели это сделать, - эхом отозвалась я.
- А началом всех начал стали слухи и сплетни, пережить которые по силам далеко не каждому, - подвела итог Вдова, не забыв процитировать любимого ею Сервантеса. – «Ты можешь порицать людей, но не поносить и не подымать их на смех, ибо сплетня, смешащая многих, все же дурна, если она копает яму хотя бы одному человеку»…



*  *  *



Март 2004 года


Приготовив постель, дед накормил Друга, выпроводил его за дверь и уже должно быть готовился пожелать мне спокойной ночи, как вдруг замер на месте, постоял так с минуту и вновь уселся напротив меня, хитро прищурив один глаз.
- Лизавета, ты вот о Дантесе и Пушкине пишешь.
- Ну, - вяло подтвердила я, едва сдерживая зевоту.
- Тогда скажи мне, девонька, кто ж все-таки то поганое письмо Александру Сергеевичу накарябал?
От неожиданности вопроса сон улетучился, словно дымок от чугунка, испарившийся в недрах печи.
- А зачем это вам?
- Так любопытно! – Дед от нетерпения даже заерзал на табуретке.
«Однако!», - подумалось, и я потерла кончиками пальцев виски, прогоняя остатки сна и пытаясь сосредоточиться на заданном вопросе.
- Знаете ли, - осторожно начала я, опасаясь, что старик не поймет мудрености всей ситуации. – Среди авторов анонимки называли разных людей. Например,  Сергея Семеновича Уварова, занимавшего в то время должность председателя Главного управления цензуры. Поначалу Уваров и Пушкин были якобы дружны. Но с годами их отношения разладились. По воспоминаниям Греча, Уваров не любил поэта за гордость, оскорбил его предков, нелестно отозвался об «Истории Пугачева», самолично исключил несколько стихов из поэмы «Анджело», ну и так далее. Пушкин не остался в долгу. В его дневнике есть запись, где он называет Уварова большим подлецом, потом эпиграмма… Отсюда все и пошло.
- А я слыхал, что автором анонимки считали князя  Долгорукова, - проявил неожиданные знания дед.
- И такое было, - согласилась я. – Автором его посчитали, должно быть, за то, что на одном из светских вечеров, стоя позади Пушкина, он, якобы, поднял вверх руку и растопырил пальцы рогами. Еще называли графиню Марию Дмитриевну  Нессельроде, не терпевшую Пушкина за оскорбительные эпиграммы и грубость. Он отвечал ей тем же и по воспоминаниям современников относился к графине весьма враждебно. Словом, называли многих, но точных подтверждений авторства нет.
- А может, не там искали? – неожиданно предположил старик.
- Что значит, не там? – не поняла я.
- А то и значит, - раскипятился дед, дергая себя за рыже-седую бороденку. – Копались в стае врагов Александра Сергеевича, а надо было рыть в другом направлении.
- И где же? - растерянно спросила я.
- Да хотя бы средь недругов того же Дантеса и его приемного папаши. Может, кто против них обиду затаил, воспользовался ситуацией и стравил. Или баба какая обиженная письмецо накатала.
- Кем обиженная? – уточнила я.
- Да тем или другим. Оба же по дамской части известными ходоками были. Что поэта возьми, что Дантеса твоего разлюбезного.
Но не успела я справиться с первым потрясением, как дед выдал новую версию.
- А Натали?
- Что Натали? –  я смотрела на старика как на диво дивное.
- Да ты только представь себе, Лизавета, - в глазах деда загорелся азарт истинного кладоискателя.  -  Влюбился в нее какой-нибудь Пьер, уж и губы раскатал на красоту неписаную, а она возьми да фыркни на него. А Дантесу – улыбочку дарит и мазуркой с ним балуется. Вот Пьер и заревновал. И отомстить решил. И нацарапал то пакостное письмецо. Всяко могло быть…
- М-да, - задумчиво произнесла я и повторила за дедом. – Быть могло всяко.
- Ты покумекай над этим на досуге, - посоветовал старик. – А сейчас спать пошли. Вон глазищи-то у тебя какие красные…
Несмотря на суетность минувшего дня, я долго не могла уснуть, хотя старик устроил мог ночлег воистину по царски.
Кровать, правда, отличалась древностью, но ее железные прутья были покрыты свежей охрой, а четыре угла украшены деревянными набалдашники в виде совиных голов.
Кстати, в эту ночь я впервые улеглась на перину и искренне пожалела, что данное воздушное чудо ушло из русского быта.
Наплодившие наш рынок фирмы, предлагали водяные, тростниковые, анатомические матрацы, но я ни разу не видела в продаже перин. Лишь слышала или читала где-то, что с ними немало колготы. Перину, якобы, надо просушивать, взбивать, даже перебирать раз в несколько лет. Непозволительная по нашим скоростным временам роскошь, но до чего же на ней удобно. И будь моя голова свободна от дум, я, несомненно, мгновенно уснула бы. Но, как верно заметил дед, желая мне доброй ночи: «Не всякую кручинку заспишь и в перинке».
Мысли волей неволей бродили вокруг домыслов деда, а потом вернулись к Никите, к человеку, с которым прожито почти восемь лет и которого я сама когда-то возвела в ранг бога.  Возвела, несмотря на то, что познакомил нас Егорушка.




*  *  *



Декабрь 1996 года


Результат судьбоносной поездки в квартиру на Чистых прудах оказался не столь разрушительным, как я себе его представляла. Вдова стойко прошла испытание, даже не вспомнив о сердечных каплях. Не долго думая, она указала племяннику на дверь, но от руля конторы не отстранила – на этом поприще к Егорушке претензий не было, дела он вел исправно.
После тихого, ничем не примечательного процесса развода, бывший супруг предложил пообедать вместе, обосновав приглашение тем, что в цивилизованном мире давно уже принято расставаться дружески.
- А нам с тобой, Лизок, хочешь - не хочешь, встречаться придется, - увещевал он. - В дом тетушки Софьи я по-прежнему вхож, правда, отныне только в роли племянника. Да и за контору с отчетами придется являться регулярно. Так что,  наши с тобой отношения должны перетечь в новое русло, хотя бы во взаимно терпимые.
И я, несмотря на нажитые обиды, памятуя лишь о спокойствии Вдовы, согласилась. Егорушка несколько деланно, но весьма галантно распахнул правые двери машины, я выбрала заднее сидение и нырнула внутрь.
Через полчаса, вырвавшись из пробки Садового кольца, мы еще минут пять попетляли по арбатским переулкам, и остановились перед помпезным двухэтажным зданием ресторана «Охотничий», у  входа которого топтались двое парней, облаченных в костюмы стрельцов.
- Впечатляет, - сдержанно заметила я.
- А кухня какая! – Восторженно закатил глаза мой вчерашний муж.
Зал, как и ожидалось, был забит охотничьей атрибутикой. Нам предложили столик между чучелами лисы и глухаря, и подали меню, полное уменьшительно-ласкательных слов. Не оладьи, а оладушки, не грибы, а грибочки, не суп, а супчик. И далее в том же духе.
Егорушка заказал для начала сто граммов водки, вернее «водочки под селедочку» и прочую закуску. А на горячее настоятельно рекомендовал отведать жареной семужки.
Глядя на барские замашки теперь уже бывшего супруга, меня так и подмывало спросить:
- А что, цыгане будут ли?
Но, представив, как после подобной фразы, теряя свой лоск, вытянется физиономия Егорушки я, едва сдерживая смех, прикрыла лицо салфеткой. Правда, он ничего не заметил: именно в этот момент в зал вошел очередной посетитель. Увидев его, Егорушка прытко подскочил со стула и, выпятив вперед довольно солидный животик, да еще раскинув руки, помчался вперед с радостным возгласом: «Никитушка!»
«Вылитый филин», - уже открыто смеясь, подумала я, сравнивая бывшего мужа с подвешенным к потолку чучелом птицы.
Пожав друг другу руки, мужчины пару минут поговорили, после чего Егорушка подвел незнакомца к нашему столу.
- Никита, позволь представить тебе Елизавету. В недалеком прошлом мою супругу.
- Ну, зачем же столь официально? – мужчина учтиво склонился к моей руке, едва коснувшись ее губами. – Вы не против называться просто – Лизонькой?
Мне сделалось жарко, спина моментально вспотела, а ноги, наоборот, покрылись мурашками. Я чувствовала, как краска предательски заливает лицо, но не могла отвести взгляда от стоявшего передо мной мужчины: статная фигура, льдистая серость глаз, русые завитки волос, высокий лоб, четкий красивый нос, мягкий овал лица с едва заметной ямочкой на подбородке. И «руки Витковского»…
Передо мной стоял оживший Дантес, глядя на которого мне хотелось сказать лишь одно слово – «мой»…
Никита  стал мне вторым мужем, во что до сих пор верилось с трудом. Но, прожив с ним почти восемь лет, я никогда не могла с уверенностью произнести желанное местоимение «мой».
Впервые увидев его, Софья Матвеевна поджала губы и, коротко бросив «Хорош!», скрылась за дверью кухни. Я, оставив Никиту в одиночестве гостиной, словно нашкодивший Пальчик, поплелась за ней следом.
Вдова стояла у стола, перемешивая ложкой нарезанные овощи. Я подошла сзади, прильнула к ней, уткнувшись носом в родное плечо.
- Я люблю его, Софья Матвеевна…
- Да этого разве что слепой не заметит, - раздраженно бросив ложку в миску с салатом, она высвободилась из объятий и повернулась ко мне лицом. – Меня волнует другое, девочка. Будешь ли ты счастлива?
- Буду, обязательно буду!
- Поживем – увидим, - философски заметила Вдова.
Стол накрывали молча, под легкий перезвон фужеров и старинного серебра. Трапеза тоже поначалу протекала  в тишине, пока ее не отважился нарушить Никита.
- Я слышал, Лиза увлекается Дантесом…
- И его окружением, естественно, - сухо заметила Софья Матвеевна. – В том числе и семейством Пушкиных.
- А вы знаете, что некий критик Айхенвальд не совсем благосклонно относился к тому, что Татьяна отвергла последнее признание Онегина? – непринужденно заметил Никита.
- Откуда столь глубокие познания? – насмешливо осведомилась Вдова.
- В начале века,  году, по-моему, в шестнадцатом, сей автор выпустил под своим именем повторное издание «Пушкин», где можно много почерпнуть любопытного.
- Например? – Вдова явно заинтересовалась, отложив в сторону приборы.
- Например, как я уже упомянул, Айхенвальд обвинил не кого-нибудь, а именно Пушкина в том, что Татьяна отвергла Онегина. Она не поверила в силу его чувств, назвав их мелкими. Что критик посчитал большой ошибкой, но не столько Татьяны, сколько самого поэта. Героиня, видите ли, из-за этого теряет в своей выдержанности. Ситуация, мол, получается неинтересной. Образ Онегина – пошлым, а Татьяны – малым, то бишь незначительным.
- Так ли уж? – недоверчиво спросила Вдова.
- Да вы сами прочтите, - посоветовал Никита, любезно предложив предоставить Софье Матвеевне вышеназванное издание.
После столь выгодного для Никиты выступления, беседа потекла более живо, Никита успел удивить Вдову глубиной познания в области поэзии Мандельштама, затем они обсудили всю «бурю романтики»  живописи Борисова-Мусатова и разошлись весьма довольные друг другом.
Провожая Никиту до машины, я заметила, что настороженность Софьи Матвеевны по отношению к нему исчезла за один вечер.
-     А знаешь, почему? – таинственно улыбнулся Никита, по отцовски целуя меня в висок.
- Видимо благодаря твоей эрудированности, - предположила я, настырно подставляя губы.
- Ан, нет! – Никита, дразня, скользнул губами по уголку моего рта. - Просто я пообещал ей непременно свозить тебя в Париж, что и намерен сделать уже в будущем году.




*  *   *



Май 1997  года


Сборы в Париж затянулись, но окупились сторицей, так как вместо поездки в «город любви», Никита организовал целое турне по Европе. Правда, столь бурное перемещение из столицы в столицу смешалось в одно сплошное удовольствие.
Даже вернувшись в Москву, я не могла более или менее связно рассказать Софье Матвеевне последовательность нашего путешествия, перескакивая с одного на другое. Память выхватывала наиболее яркие картинки.
- Представляете, Софья Матвеевна,  в саду Тюильри Никита кормил с руки настоящего парижского воробья, - возбужденно тараторила я. – А неподалеку сидел аккордеонист, и, увидев, как птичка склевывает крошки с ладони Никиты, заиграл знаменитую песню Мирей Матье.  Это было так трогательно!
- Ну, а в Лувре-то были? – допытывалась Вдова.
- Конечно, - солидно ответил Никита. – Обошли за день все, на что сил хватило. Даже у великой Джоконды постояли.
- А в Люксембурге невообразимо красиво, – не унималась я. – Город просто удивительный – тихий-тихий. И еще там есть маленький скверик в такой низине за парапетом. Если стоишь к нему спиной, то слышишь веселые голоса детей, будто внизу детвора играет в салки или прятки. А посмотришь вниз, и становится так грустно: на ярко-зеленом газоне разложены огромные фотографии детей, которым так и не суждено было стать взрослыми…
- А бастионы? – попытался сменить грустный тон Никита.
- Они впечатляющи, - согласилась я. – Но разве можно сравнить пусть и исторически-значимые камни с морями тюльпанов под Амстердамом? Представляете, Софья Матвеевна, человек идет по полю разноцветных тюльпанов, утопая в них буквально по пояс. От подобной неземной красоты просто плакать хочется.
- Но разревелась ты почему-то совсем в другом городе.
- Лиза плакала? – ужаснулась Вдова.
- Еще как! – скептически улыбнулся Никита. – Да где!  У самого Рейхстага!
- Почему? – Софья Матвеевна перевела на меня вопросительный взгляд.
- Да так, - уклончиво ответила я.
- Нет уж, рассказывай, - не унимался Никита.
- Не хочу, - уперлась я.
- Да что случилось-то? – всполошилась Вдова. – Неужто, вы повздорили у стен  самого Рейхстага?
- У стен самого Рейхстага, глубокоуважаемая Софья Матвеевна, мы в очереди стояли, - пояснил Никита. – Чтобы посмотреть на то место, куда водрузили свой победный стяг. А рядом с этой очередью, заметьте, в большей степени состоящей из русских туристов, расположилась еще одна парочка русских, но далеко не туристов.
- Прекрати ерничать, - вяло попросила я. – Просто эти двое бывших русских, иначе и не назовешь, зарабатывали себе на жизнь, пропевая Родину.
- Заметьте, не пропИвая, что было бы более естественно, а именно пропЕвая.
- Не поняла, - Софья Матвеевна растерянно переводила взгляд с одного из нас на другого.
- Да песни они пели, - не выдержала я. - Под гармошку. Мужик пиликал как умел, а дама, накрывшись расписной русской шалью, выводила на все лады и народную «Дубинушку», и «Землянку», и «Жди меня»…
- На потребу публики, но за немецкие рублики, - не удержался от сарказма Никита. – Им одна пожилая тетка нашу сотенную попыталась всучить, так мужик наотрез брать отказался – он, видите ли, только за валюту меха растягивает. Вот Лизок и расстроилась – наши отцы и деды тут кровь свою проливали, а эти на чужом горе да памяти денюжку заколачивают. Обидно за родину…  Лизка-то заплакала, да промолчала, а вот остальные из наших чуть не матюгами данный русский дуэт крыли.
- Стыдно, ничего не скажешь, - тихо произнесла Вдова и вдруг всплеснула руками. – Лиза! А про парижанок почему молчишь? Ты же всегда ими так восхищалась!
- Увы, мадам, и тут у нее облом случился, - издевательски заметил Никита.
- Они слишком отличаются от того, что печатают в журналах, - не удержалась от улыбки и я. – Мы бродили по самым дорогим улицам, и ничего сверхъестественного я не увидела. Так… Серые мышки в невзрачных джинсиках да маечках, не слишком аккуратно причесанные, без макияжа.
- Может, не по тем улицам ходили? – усомнилась Вдова.
- Софья Матвеевна, поверьте, наши дамы куда шикарнее и следят за собой гораздо тщательнее. Хоть в районе Кремля, хоть на Алексеевской, хоть в Медведково. А бомжовского элемента и тут и там хватает.
Я с достоинством улыбнулась и победно подняла вверх указательный палец:
- Заметьте, это сказал мой муж!
А потом печально добавила:
- Очень жаль, но французы практически ничего не знают о Дантесе. Я спрашивала о нем везде, где было возможно…
- И получала весьма плачевные ответы, - продолжил Никита. – Увы, многоуважаемая Софья Матвеевна, на пару десятков Лизиных вопросов нашелся едва ли не один положительный ответ. 




*  *  *



Март 2004 года



«Не всякую кручинку заспишь и в перинке». Вот уж точно так точно. Но, покрутившись с боку на бок и силой воли прогнав воспоминания, я все-таки сомкнула веки, намереваясь во что бы-то ни стало заснуть.
Мне это почти удалось, когда неожиданно скрипнула дверь, в проеме которой появилась клокастая голова деда.
- Не спишь, Лизавета? – шепотом позвал он.
- С вами заснешь, - недовольно пробурчала я.
- Ты погоди ворчать-то, - старик прошмыгнул в комнату, схватил стоявший у окна колченогий стул и ловко устроился на нем возле кровати. – Я вот что еще спросить хотел…
Дед немного помялся и задал вопрос, который напрочь прогнал уже обволакивающий меня сон.
- А правда, что на твоем Дантесе во время дуэли была надета защита? Ведь ежели это так,    то не то что шельмой, а и большим подлецом назвать его будет мало.
- Что вы имеете в виду под словом «защита»? – умозаключения деда настолько развеселили меня, что я села на кровати, подсунув под спину вторую подушку.
- Ну-у-у, - затянул старик, - кольчуга там какая-нибудь или бронежилет.
- Бронежилетов и иных пуленепробиваемых средств тогда точно не было, - улыбнулась я. – Они появились гораздо позже. А кольчугами к тому времени больше двух веков не пользовались.
- Ну, мог, к примеру, кто-то из друзей достать ему эту музейную редкость, - не отступал дед.
- Мог, наверное, - легко согласилась я.
- Вот! – старик радостно хлопнул себя по колену. – Что и спасло жизнь мерзавцу-французу.
- Да откуда вы взяли подобную ересь? – возмутилась я, задетая словом «мерзавец».
- А годах в шестидесятых об этом, знаешь, сколько писали! – дед явно радовался тому, что вспомнил факты, о которых я, по его мнению, знать не могла, потому как меня в те годы еще и в проекте не было.
Пришлось разочаровать старика.
- Я читала статью Сафонова в журнале «Нева». Он хоть и был специалистом судебной медицины, но наплел всякой чепухи. Сочинил легенду о панцире, отверг ранее существовавшую теорию о том, что пуля, выпущенная из пистолета Пушкина, пробила руку Дантеса и попала в пуговицу на его мундире. А потом рикошетировала. Сафонов утверждал, будто подобного не могло быть, так как пуговицы были пришиты в один ряд.
- И в чем же он не прав? Очень даже прав, - настаивал на своем дед. – Если пуговицы не было, то Александр Сергеевич точно бы Дантеса пришиб.
- Да почему не было? – воскликнула я. – Была там пуговица, была!
- А ты почем знаешь? – не сдавался старик. - Мундир что ли щупала?
- К сожалению, даже не видела, - честно призналась я. – Но в книге по истории военного костюма можно найти рисунок кавалергардского мундира, который военные носили зимой. Дуэль ведь состоялась зимой, так?
- Так, - кивнул головой дед.
- А зимний мундир шился двубортным, - торжественно произнесла я. – Значит, пуговицы шли в два ряда!
- Уела! – печально констатировал старик.
- И еще уем, - разошлась я. – Специалисты утверждают, что пуговицы на мундирах кавалергардов были сделаны из твердых сплавов и серебра. Поэтому, попав в нее, пуля могла отлететь в сторону. Эта теория имеет право на жизнь.
- И дураку понятно! – дед явно был разочарован. – Но кольчужку Дантес мог-таки добыть.
- О, Боже! – взвыла я. – Покажите мне кольчужку, которую можно надеть под мундир, сшитый точно по фигуре. Мундир – это не балахон и не полушубок! Под него не то что кольчугу, обычный свитер не подденешь.
Старик притих, видимо, обдумывая все сказанное мною, а я продолжила:
- Есть и еще одно «но» против того, что Дантес мог использовать какие-либо защитные средства. Это честь кавалергарда! Представьте себе такую картину. Пуля Пушкин попадает противнику в руку. Дантеса раздевают, чтобы перевязать рану и обнаруживают кольчугу или бронежилет, коих, как я уже говорила, в то время и в помине не было. И что?
- Что? – дед напрягся.
- А то! – съязвила я, удивляясь недогадливости старика. – Позор это! Позор, равносильный смерти! И конец карьеры. В таком случае Дантес вынужден был покинуть Россию, но шлейф позора потянулся бы за ним и на родину. Учитывая тщеславие Жоржа, он пойти на подобный поступок просто не мог. Кстати, обо всем этом писали в шестидесятых годах, вопрос довольно широко обсуждался рядом специалистов. Странно, что вы этого не знаете.
Дед обиженно засопел, поднялся, поставил стул к окну и поплелся к двери. У порога остановился, оглянулся и укоризненно произнес:
- Не кичись, Лизавета. Не все же такие умные.
- Да я не умная, - как можно доброжелательнее произнесла я. – Просто долгие годы собирала о Дантесе все, что попадалось под руку. И…
- Ладно уж, спи, - перебил меня старик. – Завтра день не из легких будет. Нам многое надо обмозговать.
- О Дантесе? – с надеждой спросила я, радуясь тому, что нашла благодарного и любознательного собеседника.
- О тебе, девонька, - вернул меня на землю дед. – О тебе!.. Доброй ночи!
Последние слова я восприняла как насмешку. Разве может быть ночь доброй, после напоминания о моих собственных проблемах. Я с досадой пнула подушку кулаком, плюхнулась на нее, натянув на голову одеяло, и, как в детстве, принялась считать.
- По морю плыли тридцать три корабля. На каждом из них по тридцать три лягушки. Первый корабль начал тонуть. В воду прыгнула первая лягушка. За ней – вторая, потом – третья, дальше – четвертая, следом – пятая…
Старое проверенное средство сработало. Где-то на девятнадцатом затонувшем корабле с седьмой, прыгающей в воду лягушкой я, наконец-то, провалилась в сон.




*  *  *



Январь 2000 года



Как это ни банально звучит, но первые годы жизни с Никитой были похожи на сказку. Он ничего не умел делать вполсилы. Если на новый год ставилась елка, то обязательно настоящая, неимоверно пушистая и до потолка. Если решался вопрос о поездке, неважно – по России или за рубеж, то все продумывалось до мелочей, вплоть до встречи нашей скромной парочки в аэропорту или на вокзале.  Если мы отправлялись по магазинам, то до отказа забивали багажник машины всякой снедью. Разгружая пакеты возле дома, я, негодуя, смеялась:
- И кто все это будет есть? Половину же выбросим.
- Не выбросим, - бодро отвечал мой запасливый муж. – Позовем гостей. Сметут все за милую душу.   
Никита же заставил меня получить права, на всю жизнь привив любовь к большим машинам.  А началось все с маленького «фордика».
Приехали на рынок, автомобилей вокруг – яблоку негде упасть. Побродили, посмотрели. Я ничего в этих железках естественно не понимала. Зато Никита!.. Часа полтора ходил, заглядывал под капоты, изучал панели, вел умные беседы с продавцами и, наконец, обратил внимание на меня, бесцельно плетущуюся сзади:
- Ну, Лизок, какую машину хочешь?
- Кр-р-расненькую, - стуча зубами от холода, наобум брякнула я.
- Красненькую так красненькую, - согласно кивнул Никита, оглядываясь по сторонам. – Был тут один приличненький «фордик».
«Форд-проуб» оказался действительно весьма приличной машиной, но слишком уж маленькой. Через пару месяцев я заныла, что меня совсем не видно на дороге, автомобиль низкий и создается впечатление, что я скребу задом по асфальту, а машины побольше норовят подрезать и хамят: плевать они хотели на шмакодявку, которая вертится у них под колесами.
- Нет проблем, - как всегда, легко откликнулся Никита. – Будешь ездить на танке, и поплевывать на остальных свысока.
Уже через неделю я пересела на новое авто – внедорожник «Шевроле Юкон». Танк не танк, но впечатляет.  Теперь на дорогах не я, а от меня шарахались. Поди, разгляди, кто там сидит за тонированными стеклами: избалованная соплюшка или бритоголовый бандит.
Словом, отныне, на дороге я чувствовала себя королем, а дома – королевой. Удивительно, но Никита умел организовать жизнь так, что каждый день казался праздником.
Все было просто замечательно, за исключением двух вещей. Первое – по всякому, даже мало-мальски незначительному поводу, Никита дарил мне золотые украшения, к которым я была абсолютно равнодушна. Как-то, получая очередную безделушку на именины, я скромненько спросила:
- А что будет с тем, кто не любит золото?
- Получит алюминиевой ложкой по носу! – как всегда отшутился муж.
Не найдясь с ответом, я отправила очередную коробочку в недра специально оборудованного шкафчика с мыслью о благодарности потомков в адрес запасливых предков.
Но если с этой слабостью мужа еще можно было как-то мириться, думая все о тех же потомках, то вторая особенность его характера нередко доводила до негодования. Пока.
Никита любил прихвастнуть. Особенно в компании. А компания, состоящая из любителей-рыболовов, как правило, никогда не менялась. Но отличалась тем, что на рыбалки готовились загодя, выбирая определенные места, где  какой-нибудь местный «воротила» организовывал все по высшей мерке: гостиницу, озерко с бережками, кустиками и плакучими ивами, куда заблаговременно вываливалась пара бочек форели, коптильню, столик под навесом. Словом, рыба там ловилась сама, без приговоров, плевков на крючки и прикормов.
При такой организации улов, естественно, мерялся далеко не одним килограммом, быстренько разделывался, коптился и подавался на стол парой молчаливых мужичков из местных. Сопровождающим рыбаков дамам оставалось лишь расставить напитки, да разложить зелень с овощами.
На этом прелюдия заканчивалась, и начиналось то основное, ради чего и собиралась компания.  Вспоминали что-то смешное из жизни, из прошлых рыболовных вылазок, травили анекдоты, ругали политиков, при этом ни словом не затрагивали бизнес, хотя прекрасно знали, кто чем зарабатывает на   весьма небедную жизнь и… хвалились.
- Как твой камин, Сеня?
- Достраиваю, ребята, достраиваю. Валька вон не даст соврать, - кивок в сторону супруги. – Это будет нечто! Темно-вишневый мрамор и позолоченные подсвечники…
- А я беседочку к дому пристроил – закачаешься, - хвастался второй «рыбак». – Шестьдесят метров… С печечкой, мангалом, решеточкой для мяса.  Стол поставил дубовый, лавки. Человек двадцать разом сесть могут.
- А я, - важно вступал в разговор Никита, - скоро баньку закончу. Две парилки – турецкая и русская, солярий, джакузи, бассейн, а на веранде – маленький тренажерный зальчик. Все удобства под рукой. И шары для боулинга заказал, для себя и для Лизки – именные.
- Главное с весом не переборщи, - тут же подавал совет Сеня. -  Для Лизки больше девятки не бери. А то я вон взял для своей потяжелее, так она уже после второй партии на ладан дышит.
Доходило до смешного. Однажды здоровенный и вечно поддатенький «рыбачек»  по кличке Сэр, не нашел ничего лучшего, как похвастаться своей женой с ростом Наоми Кэмпбел, глазами Клаудии Шиффер и роскошной гривой Джулии Робертс, которую и в глаза никто никогда не видел (я имею в виду жену).
Подобные обсуждения всевозможных материальных благ жизни текли часами. Поначалу, мне почему-то всегда становилось неудобно, затем накатывало раздражение: ну что расхвастались? И ведь чем? Тем, чего никто другой никогда не увидит, так как ни один из «рыбаков» ни у кого в гостях не был и не мог даже взглянуть ни на пресловутый камин из вишневого мрамора, ни на бассейн с собственным солярием, ни на беседочку в шестьдесят метров, ни на чудо-диво жену…  Так уж повелось, но встречалась данная компания только в дни рыбалок, в промежутках меж которыми лишь созваниваясь.
А уж, судя по нашей баньке с бассейном, строящейся вот уже четвертый год и до сих пор стоящей без парилок, солярия и тренажерного зальчика, вполне можно было представить и состояние того, о чем с таким энтузиазмом рассказывали другие.
В такие минуты мне было неловко за Никиту. Но я старалась обходить тему его хвастовства, боясь обидеть мужа неверием в его строительные таланты.
Рассудила с точки зрения природы поведения самцов: меряются силами, за неимением иных способов – просто хвалятся.
К тому же, у Никиты была масса достоинств и одна, но удивительно милая слабость – он обожал игрушечных медвежат, коллекцию из которых собирал не один год, естественно, не без моей помощи.



*  *  *



 Июль  2002 года



В последние годы мне все более и более не давал покоя вопрос, заданный Софьей Матвеевной в момент ее знакомства с Никитой: «Будешь ли ты счастлива с ним, девочка?»
Была ли я счастлива с Никитой? Несомненно, да. Накрытая могучей волной чувств, ничего вокруг не замечала, любила безрассудно. Ведь, вопреки опасениям Светланы я получила-таки «своего» Дантеса. Никита удивительно походил на него внешне, особенно, когда облачался в белый костюм. Поэтому, не удивительно, что я относилась к мужу с благоговением. Все, что ни скажет, все, что ни сделает, принимала безоговорочно, чем заслужила весьма не лестные отзывы жен и подруг его приятелей.
Как-то на рыбалке, куда мы в очередной раз выбрались большой компанией, я собирала хворост для костра и, подойдя к поляне, где, раскинув тела, загорали дамы, невольно подслушала их разговор.
- А плечи у  Никиты подкачали, -  фривольно проговорила девица,  появившаяся в нашем окружении чуть больше месяца назад. - В плавках он смотрится не так классно, как в костюме.   
- О-о-о! Только не вздумай критиковать его при Лизавете, - тут же зашипела жена Сени. – Она за мужа глаза выцарапает.
- Неужто так свирепа? - насмешливо поинтересовалась первая.
Ответ привел меня в тихий ужас:
- Нет, просто предана как дворовая собака. Ее все наши «тенью»  называют.
Самое страшное – она была права. Я действительно превратилась в тень собственного супруга, в зеркальное отражение, которое повторяет все, что ни сделает хозяин. А в свое оправдание могла сказать только одно: я не жалела ни об одной прожитой с Никитой минуте, мне никогда не было с ним скучно и я, не раздумывая, отдала бы все проведенные без него годы за те слова, что слышала от мужа каждый вечер на протяжении почти восьми лет: «Люблю тебя, малышка»…
Я полностью растворилась в Никите, живя его мыслями и заботами, выполняя любую прихоть.  Чем бы ни увлекался муж, я всегда поддерживала его. На рыбалку – пожалуйста, теннис – с огромным удовольствием, в казино или боулинг – без вопросов! Лишь бы находиться рядом, лишь бы видеть его, лишь бы слышать голос.
Я забросила любимые книги, читая только то, что советовал Никита, пропускала премьеры, так как мужа совершенно не интересовало происходящее на театральных подмостках, стала редко бывать у родителей и отдалилась от Вдовы.
Именно рядом с Никитой я впервые узнала, что такое ревность. И поняла: люди не даром называют это чувство отравой жизни, потому что я совершенно потеряла покой.
Представляю, как нервничала Наталья Гончарова, наблюдая за флиртующим поэтом. А уж Никита без комплимента в адрес даже самой невзрачной девчушки просто жить не мог, неизменно повторяя при этом, что верен мне по самые уши.




*  *  *




Декабрь 2002 года


В начале зимы Вдова прихворнула и я, бросив все дела, незамедлительно отправилась к ней.
Софья Матвеевна лежала на софе в кабинете, укрывшись пледом и держа перед собой книгу.
- Что читаем? – бодро поинтересовалась я, стараясь скрыть страх и растерянность, в кои привел меня весьма плачевный вид Вдовы.
Запавшие глаза в ореоле темных кругов, совершенно серое лицо с бледно голубой полоской над верхней губой, потускневшие волосы.
- Как я рада тебя видеть, - слабым голосом произнесла Софья Матвеевна и попыталась подняться из подушек. – Сейчас чаек организую.
Я поспешила остановить ее, заверив, что все лучшим образом сделаю сама.
На кухне как всегда царил идеальный порядок. И я невольно улыбнулась: Вдова в своем репертуаре – чтобы ни случилось, как бы она себя не чувствовала, чистота всегда была на первом месте. Ползком будет ползать, а пыль смахнет, чашки вымоет, кастрюльки надраит до блеска.
Я как-то спросила, мол, к чему все это, лучше о здоровье подумать. На что Софья Матвеевна, поджав губы, холодно заметила, что беспорядок негативным образом отражается на человеке:
- Разбросанные вещи сродни разбросанным мыслям, сосредоточиться невозможно, а порядок концентрирует человека и создает чувство комфорта. Терпеть не могу дома, где по углам клубится пыль, на стульях развешена одежда, а мойка забита грязной посудой.
- А если сил нет убирать или настроение поганое?
- Уверяю тебя, милая, - не сдавалась Вдова. – Как только ты расправишься с последней пылинкой и поставишь на сушку чистую посуду, как ты изволишь выражаться, «поганое» настроение само собой вмиг улетучится и ты почувствуешь необыкновенный прилив сил.
С тех пор я перестала спорить с Софьей Матвеевной по поводу нужности или ненужности поддержания в доме порядка, потому как не раз убеждалась сама: стоит включить музыку и навести вокруг красоту, как плохое настроение словно рукой снимает и ты готова  не то что еще раз пол вымыть - горы свернуть.
- Так что же мы читаем? – еще раз поинтересовалась я, сервируя журнальный столик для чая.
- Любовный роман, - невозмутимо ответила Вдова, откладывая книгу на край софы.
При виде дешевой глянцевой обложки с изображением переплетенных в страстном поцелуе тел, я едва сдержала возглас недоумения. Вот так номер! И помыслить не могла, что Софья Матвеевна в состоянии читать подобную литературу.  Лично видела, с каким пренебрежением она обходит стороной лотки с выложенными на них любовными романами.
- Софья Матвеевна, - осторожно начала я, стараясь скрыть удивление, - вы же ничего подобного отродясь в руки не брали.
- Можешь считать, что выжила из ума, - весело рассмеялась Вдова и уже серьезно добавила. – Я просто решила дать отдых мозгам. Знаешь ли, данная литература, если ее можно назвать литературой, весьма неплохо отвлекает от дурных мыслей. Думаешь, почему наши дамы так жадно набрасываются на любовные романы?
Не придумав ответа, я молча пожала плечами. А Софья Матвеевна вновь рассмеялась:
- Деточка, они стараются уйти от действительности. Безденежье, скандалы в семье, нерадивые дети, опостылевшая работа, вечно нетрезвый муж, загруженность по хозяйству… Все это рано или поздно приводит к срыву и неудовлетворенности собственной жизнью. А любовные романы действуют как успокоительное. Чужие переживания, страсть, флирт уводят тебя в другой, совершенно нереальный мир и ты забываешь обо всех своих бедах.
- Но у вас-то вроде бы никаких бед нет, - продолжая недоумевать, заметила я.
- Мне беспокойно за тебя, - тихо, с оттенком легкой грусти, ответила Вдова.
- Но отчего? – не поняла я.
- Ты растворилась в жизни Никиты, - укоризненно  произнесла Софья Матвеевна. – Растаяла в ней, как вот эти кристаллы сахара в чашке чая.  И совершенно забросила свои исследования.
- Ничего подобного, - попыталась оправдаться я и бодрым голосом принялась разубеждать Вдову.  – У меня и сейчас тетрадь с собой.
- Неужто? – обрадовалась Софья Матвеевна. – А тема?
- Тот самый флирт, о котором вы изволили упомянуть, - и я многозначительно бросила взгляд на лежащий у подушки любовный роман.
- Флирт Пушкина или Дантеса? – уточнила Вдова.
- Оба хороши, - улыбнулась я и понеслась в прихожую за лежащей в сумке тетрадью.
Вернувшись в комнату, я обнаружила, что Софья Матвеевна уже сидит, удобно устроившись в подушках.
- Ну, ну, - нетерпеливо сказала она. – И что там у нас с флиртом?
- Сначала о Пушкине, - полистав, я открыла тетрадь на нужном месте. – У Араповой, дочери Натальи Николаевны, есть интересные замечания. Вот что она пишет: « Года протекали. Время ли отозвалось пресыщением порывов сильной страсти, или частые беременности вызвали некоторое охлаждение в чувствах Александра Сергеевича, - но чутким сердцем жена следила, как с каждым днем ее значение стушевывалось в его кипучей жизни. Его тянуло в водоворот сильных ощущений… Пушкин только с зарей возвращался домой, проводя ночи то за картами, то в веселых кутежах в обществе женщин известной категории. Сам ревнивый до безумия, он даже мысленно не останавливался на сердечной тоске, испытываемой тщетно ожидавшей его женою, и часто, смеясь, посвящал ее в свои любовные похождения».
- Любовные похождения… - тихо повторила Вдова. – А знаешь, по замечанию князя Павла Вяземского, Пушкин очень своеобразно относился к женщинам. Говаривал, будто все на земле творится, дабы обратить на себя внимание дам.
- А его письмо Беклешовой из Михайловского, куда он уехал от жены работать? «Мой ангел… У меня для вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться…»
Дальше я рассказала Софье Матвеевне о том, что больше всего поразило меня в отношении поэта к женщинам. Его называли удивительно искренним, в чем я очень засомневалась, обнаружив в письмах высказывания Пушкина о той или иной даме. К примеру, в письме к жене он называет Александру Андреевну Фукс несносной бабой с вощеными зубами и с ногтями в грязи. А за четыре дня до этого отправляет Фукс весьма почтительное послание с сердечной благодарностью за прием. Керн так просто называет дурой, вздумавшей переводить Занда.
- А о вечере у Фикельмон не забыла? – напомнила Вдова. – О нем пишет Вяземский своей жене, рассказывая, как Пушкин трепетал и краснел, увиваясь вокруг мадам Крюднер.
- За что и получил пощечину от жены, - продолжила я. – О чем сам же, смеясь, рассказывал друзьям.
- А сплетни о его связи с сестрой Натальи Николаевны Александрой?
- Сплетни ли? – усомнилась я. – Уж слишком многие об этом упоминали. Например, Арапова намекает на то, что именно Александра Николаевна, отличаясь строптивым характером, внесла разлад в семейную жизнь Пушкиных. Она боготворила поэта, восторгалась им, что и привело к более близким, нежели просто родственные, отношениям. А сестра Александра Сергеевича Ольга  утверждала, будто он очень сильно ухаживает за своею свояченицей. Есть еще свидетельства княгини Долгорукой,  Вульф и других близких Пушкину людей о том, что он влюбился в Александру в последние годы. Вот что, к примеру, писала Софья Карамзина за несколько часов до дуэли: «…Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу – по чувству. В общем, все это странно, и дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных»… А история с пропавшим крестиком Аленксандры, найденным впоследствии слугами в постели поэта?
- Словом, Пушкин особой нравственностью не отличался, - подвела итог Вдова. – Разве что в первые месяцы женитьбы.
- На которую он пошел, потому что так надобно было, так поступают все, - напомнила я.
- Ну а Дантес?
- А что Дантес? – вопросом на вопрос ответила я.
- Много ли было у него увлечений? – уточнила Вдова.
- Предостаточно! Так в августе 1835 года он пишет барону: «Скажите Альфонсу, пусть покажет вам мое последнее пылкое увлечение, а вы напишете, хорош ли мой вкус и разве невозможно из-за юной девушки забыть о правиле, гласящем, что всегда следует обращаться только к замужним женщинам». 
- Значит, он отступал от неписаного правила молодых кавалергардов волочиться лишь за замужними дамами? – на лице Софьи Матвеевны заиграла лукавая улыбка.
- Если исходить из переписки Дантеса с приемным отцом, то Жорж был постоянно в кого-то влюблен, - пояснила я. – И, согласитесь, обратное показалось бы странным, ведь Дантес был молод, хорош собой, весел. И вел себя соответственно, как все его сослуживцы.
- Значит, Пушкина ты осуждаешь, а Дантеса оправдываешь? – поддела меня Вдова.
- Ну… - протянула я, не разгадав явную подковырку. – Первый же был женат, а второй совершенно свободен.
- А Натали?
- Я допускаю то, что она могла потянуться к Дантесу и даже кокетничать с ним. А что еще остается делать, когда твой муж таскается за каждой юбкой? Мне кажется, что с ее стороны легкий флирт в небольшом промежутке между бесконечными беременностями вполне оправдан. Его можно назвать самоутверждением женщины, чей муж постоянно смотрит на сторону.
Вдова согласно наклонила голову, потом пристально посмотрела на меня и неожиданно спросила:
- А если бы Никита увлекся кем-то, а за тобой в это время начал ухаживать другой мужчина, как бы ты поступила?
- Я о таком не думала, - честно призналась я.
- Подумай, - посоветовала Софья Матвеевна и отвернулась к окну.
- Вы что-то скрываете? – испуганно произнесла я. – У Никиты кто-то есть?
Не отвечая на мой вопрос, Вдова продолжала смотреть в окно на угасающее за горизонтом солнце. Потом повернулась ко мне и ласково произнесла:
- А знаешь, девочка, давай-ка пить чай…




*  *  *



Июнь 2003 года



В середине месяца жизнь как-то разом пошла наперекосяк. Хотя, почему разом? Ничто ведь не меняется в одночасье.
Конечно, как и большинству женщин, мне хотелось сказать, что мужа словно подменили.  Но данная фраза в корне не верна. Что значит «подменили»? Получается, будто некто забирает твоего благоверного, а взамен подсовывает суррогат: с той же внешностью, но с перевернутыми мозгами? Ерунда!
Если вдуматься, я вполне могу восстановить все этапы падения наших отношений.
В мае исчезли из обихода привычные и столь дорогие сердцу теплые слова, адресованные мне Никитой. Он стал сдержаннее в постели, по возвращении домой вместо губ для традиционного поцелуя старался подставить щеку, все меньше и меньше рассказывал о том, что произошло на работе за день минувший, редко звонил, а если и звонил, то вместо ласкового: «Как ты там, малышка?», я слышала до обидного холодное: «У тебя все в порядке?»
Дело в том, что большинство женщин обладают каким-то необъяснимым седьмым, десятым, тридцатым чувством, уж не знаю. Но стоит мужу лишь подумать об измене, приглядываясь к объекту будущего обожания, как внутри тебя уже звенит неведомый колокольчик тревоги. Нечто подобное произошло и со мной. Я почувствовала, что не совсем адекватно реагирую на поведение Никиты. 
В конце мая он один уехал на рыбалку, сославшись на нежелание разбивать мужскую компанию, потом отправился в командировку, впервые за годы нашей совместной жизни предупредив меня об отъезде через секретаршу.
Что это были за поездки, я догадалась позднее, когда однажды ночью прозвучал сигнал, возвещавший о том, что телефон мужа принял сообщение. Сам Никита давно уже спал, и я машинально нажала кнопку.
На дисплее высветились слова, набранные латинскими буквами. Поняв их смысл, я впервые почувствовала, как земля уходит из-под ног. «Я просто люблю тебя. Не играй моими чувствами».
Надо же! Сколь трогательное послание отправила на номер моего мирно спящего мужа неведомая мне женщина.  Самое обидное, что примерно такие же слова вертелись и в моей голове на протяжении последних месяцев, но я так и не набралась храбрости произнести их вслух.
Я разбудила Никиту двумя пощечинами и бросилась в другую комнату, не помня себя от горя. Перепуганный со сна, он догнал меня на пороге спальни, где я и сунула ему в нос телефон с трогательной надписью на дисплее.
Разборка была короткой.
Никита разом признался, что спал с ней, снимая номер в гостинице неподалеку от работы, что обещал развестись со мной и, что во всем виновата я. Именно я замучила его своими телячьими нежностями, своей чрезмерной заботой, вопросами, мигренью, и тем, что вечно таскаюсь по пятам, лишив тем самым свободы. И вообще «она» - добрее, умнее, красивее меня, да и в постели даст фору любой.
Я тоже не осталась в долгу, наговорив мужу кучу гадостей.
Через полчаса мы разошлись по разным комнатам. А на следующий день, собрав вещи, я переехала на старую дачу Лебедевых, прихватив с собой  последний подарок Вдовы и заветную тетрадь о Дантесе.




*  *  *




Июль 1993 года


Составив когда-то гороскоп Дантеса, я вынужденно отложила его в сторону по одной простой причине – у меня не было никаких доказательств. В частности того, что барон окружал объект своей любви мистическим ореолом, идеализируя избранниц. 
И вдруг на свет выплывает архив Дантеса, все то, что так долго хранилось у его предков, и было скрыто от постороннего взора.
Читая письма барона, я, прежде всего, обратила внимание на одну из приписок, сделанную на полях послания, адресованного Якобу ван Геккерену. Вот она: «Тысяча извинений, мой драгоценный, что в письме моем столько помарок, но я всегда пишу так, как беседовал бы с тобою у камина, и не могу решиться писать с черновиков, это было бы слишком претенциозно и стесняло бы меня».
- Софья Матвеевна, - возбужденно прошептала я, процитировав ей отрывок.  – Вы понимаете, что это значит?
- И что же? – отложив в сторону книгу, Вдова сняла очки и ласково посмотрела на меня.
- А значит сие то, что Дантес писал без черновиков, не переписывая набело, не выверяя фразы. Следовательно, открыто, импульсивно, искренне, так, словно разговаривал. Что в мыслях – то и на бумаге!
- Допустим, - согласно кивнула Софья Матвеевна. – Но есть ли в данной переписке нечто такое, что подтверждало бы твои прежние выводы?
- Конечно! – лихорадочно пролистав несколько страниц, я остановилась на одной из них. – Помните, мы говорили с вами, что вопрос карьеры был одним из главных для Дантеса? Эта тема довольно часто обсуждается и в письмах. Например, в декабре 1835 года Жорж сообщает барону следующее: «…если ничего нового не случится, ты, быть может, меня увидишь поручиком, так как я 2-й корнет, а в полку есть три вакансии; я думаю даже, что было бы неблагоразумно докучать ему (государю) с ходатайствами за меня, так как полагаю, что благосклонность его ко мне основывается на том только,  что я никогда ничего не просил, вещь для иностранцев, состоящих у них на службе, совершенно непривычная, и, насколько я могу судить, отношение ко мне Императора стоит сейчас дороже, чем то немногое, что он мог бы мне пожаловать».
- А что ты можешь сказать о пресловутой связи Геккерена с Дантесом? – спросила Вдова. – Нашла какие-либо доказательства?
- Обратные тому, что так любят обсасывать в нашей прессе, - довольно ехидно заметила я. – Софья Матвеевна, миленькая, ну о какой связи может идти речь, если Дантес чуть ли не в каждом письме откровенно рассказывает о своих увлечениях, как прошлых, так и настоящих.  А в одном из посланий весьма шутливо докладывает о притязаниях жены своего кузена. Вот, послушайте: «… в какое же отчаяние она меня приводила, говоря, со своим лотарингским выговором: «Я сильно люблю вас, кузен, ну а что касаемо мужа – вот уж урод и дурень, - то я вольна любить своих родственников как хочу». И вот однажды, когда все собрались на прогулку, она слегла, сказавшись больной, и послала за мною; я нашел ее в постели, одетой весьма небрежно… милейшая дама без обиняков дала мне понять, что, стоит мне только пожелать, отказа от нее мне не будет ни в чем. Я все же устоял, не столько из добродетели, сколько оттого, что был в ту пору безумно влюблен в свою жидовочку, проводил у нее все ночи и едва стоял на ногах». 
- Да-а-а, - весело протянула Вдова. – Такое вряд ли напишешь человеку, с которым тебя связывают любовные отношения.
- Так и я про то же, - радостно поддакнула я. – А дальше – больше! Вот письмо, датированное январем 1836 года. «…но самое скверное – то, что я безумно влюблен! Да, безумно, потому что совершенно потерял голову… Поверяю это тебе, мой дорогой, как лучшему другу, и знаю, что ты разделишь мою печаль»… Каково, а?
- Значит, Дантес поверяет свои секреты барону Геккерену, как лучшему другу? – задумчиво проговорила Софья Матвеевна и напомнила. – Но ты же еще собиралась найти доказательства того, что он окружал предмет своей любви романтическим ореолом.
- И нашла! – остановившись на одной из страниц, я прочитала. – «… будь мы одни, я определенно пал бы к ее ногам и осыпал их поцелуями, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее. Только теперь она сделалась иной: теперь я ее боготворю и почитаю, как боготворят и чтят тех, к кому привязаны всем существом».
- Тот еще романтик, - улыбнулась Вдова.
- А в другом письме, - продолжила я, - Дантес сравнивает любимую с ангелом, сошедшим с небес. Говорит о том, что она удивительно чиста и внушает огромное уважение.
- Лизонька, а может, все эти слова относятся к семнадцатилетней княжне Марие Барятинской? – предположила Софья Матвеевна. – Ведь Жорж был ею очень увлечен.
- Да думала я об этом, - не без сожаления заметила я. -  Но Дантес упоминает о том, что предмет его воздыханий – замужняя женщина, да еще и с детьми. Более того, теперь совершенно точно известно, что голландский посланник никаких интриг не затевал. Это Жорж просил своего приемного отца помочь ему разжалобить сердце любимой. Сохранилась записка, которая не оставляет никаких сомнений.
- А как насчет авторства дипломов рогоносца? – вспомнила Вдова. – Могли ли Геккерены быть причастны к ним?
Вместо ответа я вновь раскрыла свою тетрадь и прочла то, что выписала накануне:
- «Если ты хочешь говорить об анонимном письме, я тебе скажу, что оно было запечатано красным сургучом, сургуча мало и запечатано плохо. Печать довольно странная; сколько я помню, на одной печати имеется посредине следующей формы «А» со многими эмблемами вокруг «А». Я не мог различить точно эти эмблемы, потому что, я повторяю, оно было плохо запечатано. Мне кажется, однако,  что там были знамена, пушки, но я в этом не уверен. Мне кажется, так припоминаю, что это было с нескольких сторон, но я в этом также не уверен. Ради бога, будь благоразумен и за этими подробностями отсылай смело ко мне, потому что граф Нессельроде показал мне письмо, которое написано на бумаге такого же формата, как и эта записка. Мадам Н. И графиня Софья Б. Тебе расскажут о многом. Они обе горячо интересуются нами. Да выяснится истина, это самое пламенное желание моего сердца».
- Ну и? – вопросительно подняла брови Вдова. – Чье это письмо и что оно объясняет?
- Это записка, которую барон Геккерен отправил приемному сыну в ноябре 1836 года, - пояснила я. – Сами понимаете, если бы они были причастны к анонимкам, то не стали бы обсуждать данную тему между собой, гадая, кто же автор и желая, чтобы истина выяснилась как можно скорее.
- А не написал ли ее барон специально, дабы обелить себя? – осторожно предположила Софья Матвеевна.
- Зачем? – я недоуменно пожала плечами. – К тому же, послание слишком замысловато. Преследуй Геккерен иную цель, чем ответ, он наверняка написал бы все более прозрачно. Так, чтобы стороннему читателю сразу все стало понятно. А здесь – продолжение разговора о теме, которую оба явно уже не раз обсуждали.
- Что ж, - подвела итог Вдова. – Может, ты и права. Но очень прошу тебя -  не забывай – сколько людей, столько и мнений. Ты видишь в написанном одно, кто-то – совсем иное…
- И никто не может считаться до конца правым, - не замедлила добавить я. – У всех нас – сплошь догадки, основанные на документах и собственных выводах. До истины никому никогда не докопаться. Как была эта история покрыта туманом и мраком, так и осталась. Все на уровне предположений.
- Увы, дружок, увы, - заулыбалась Софья Матвеевна, надевая очки и раскрывая отложенную в начале разговора книгу. – Истина тем и ценна, что дает пищу сомнениям.
 


*  *  *




Сентябрь 2003 года



Перемены с Никитой привели к мысли, что я абсолютно не состоятельна как женщина. Я все чаще задерживалась перед зеркалом, подолгу изучая чуть обозначившиеся первые морщинки, цвет кожи, пышность волос и линии фигуры, ни на грамм не утратившей стройности.
Да, возраст уже оставил свой отпечаток на лице, меня нельзя было принять за двадцатилетнюю. Но душа-то осталась прежней. И любила я по-прежнему, если не сильнее. К первому восторженному чувству добавилось новое, более глубокое.
Я трезво оценивала как достоинства, так и недостатки мужа, принимая и понимая все его слабости. Так за что же меня так больно ударили? Почему он не пришел и честно не признался, мол, полюбил другую. Значит, то была не любовь, а лишь потешившая самолюбие похоть? Или ложное самоутверждение?
Мне совершенно не хотелось копаться во всем этом, но сердце тонуло в обиде.
Через какое-то время обида сменилась злостью, а потом пришло желание отомстить. Грубо, жестоко, по животному. Я решила переспать с другим мужчиной,  но совершенно не представляла, как это сделать. К тому же, Москва в виде «плацдарма измены» для меня была не приемлема. Слишком многое здесь связывало с Никитой. И я взяла билет в северную столицу…
Величественный Невский, Банковский мост через Екатерининский канал, набережная Мойки…
Три дня я бесцельно бродила по Питеру, не менее бесцельно просиживая вечера за столиком бара на первом этаже гостиницы, пока ко мне не подсела миниатюрная девочка с пепельной головкой и ярко накрашенными почти черными губами.
Плюхнувшись на стул напротив, она закинула ногу на ногу, обнажив тощенькое коленце, несколько манерно поправила на плечах прозрачную кофточку и, подперев рукой подбородок, весьма нахально уставилась на меня:
- Ты что, новенькая?
- Уже старенькая, - беззлобно огрызнулась я, с первого взгляда поняв, каким непосильным трудом данное создание зарабатывает на хлеб.
- Оно и видно, - хихикнула девица, доставая из сумочки пачку «Marlboro». – Не поздновато ли на панель выходить?
- Я замужем, - сухо сказала я, вызвав тем самым непомерное разочарование предполагаемой соперницы.
Скривившись и кисло пропев «О-о-о! Пардон!», она сунула сигареты обратно в сумку, распутала ноги и, приподняв свой тощий зад, начала было выбираться из-за стола, но моя следующая фраза застигла ее на полпути, заставив окаменеть в полусогнутом виде.
- Муж изменил мне, - тихо проговорила я, в упор глядя на медленно вытягивающееся лицо девицы. – Хочу ему отомстить. Поможешь?
- Я?.. – тощенькая попка вновь плюхнулась на стул, черный ротик изумленно открылся, обнажив маленькие и неровные, как у пуделя, зубки.
- Мне… нужно найти… мужика и… провести с ним… ночь, - медленно, как крем из тюбика, я выдавила из себя слова, кои в прошлой жизни и мысленно произнести не осмелилась бы.
В ответ на мое заявление, несколько секунд девица молчала. Затем, справившись с изумлением, восхищенно пропела:
 – Ну, ты да-а-е-е-ешь! Кому сказать – не поверят. Ни за что не поверят!..
Выпив по чашечке кофе и выкурив по паре сигарет, через полчаса мы уже болтали как старые знакомые. Вернее, болтала Алена (так представилась девушка), а я лишь внимательно слушала то, что втолковывала мне юная жрица любви.
- Ты посмотри на свое лицо, - горячилась она, серьезно входя в роль учительницы. – Лицо у тебя какое?
- Что-то не так? – я машинально провела пальцами по нижним векам глаз. – Тушь потекла?
- Да все так, - Алена успокаивающе махнула рукой. – И мордашка классная, и косметика крутая, и формочки что надо, да и штамп о высшем образовании на лбу стоит, но выражение…
Девушка сморщила лобик, видимо подбирая непривычные для себя слова, и тут же возбужденно затараторила:
- Слушай сюда. В тебе нет ни капельки призыва. И такой испуг в глазах… Нет, не испуг – незащищенность. Во! Точно! Не-за-щи-щен-ность! Да посмотрев на тебя, любой мужик подумает: «Не дай бог обидеть!» Не сиди ты с таким лицом, расслабься, вспомни о чем-нибудь веселом, возьми вон журнальчик полистай с анекдотиками. Ржать как лошадь не надо. Так… Улыбнись чуть-чуть... Что еще? О! Зажигалку спрячь. А сигаретку достанешь, покрути ее пальцами, поведи рассеянно головой, будто так зачиталась, что и не можешь сообразить, как прикурить. Со мной такое не прокатит, а для тебя в самый раз.
Выскользнув из-за стола, Алена подошла к стойке с журналами и, выбрав один из них, самый толстый, положила передо мной.
- Все запомнила? Действуй. Мсти гаду!
Последняя фраза несколько покоробила. Слово «гад» никак не вязалось с человеком, которого я, несмотря ни на что, продолжала любить.
Тяжко вздохнув, я пролистала журнал и, неожиданно наткнувшись на статью о поэзии Серебряного века, с головой ушла в текст, совершенно позабыв о наставлении Алены читать только анекдоты.
Рассуждения автора так увлекли меня, что я потерялась во времени и опомнилась лишь тогда, когда услышала приятный мужской баритон, обращенный не к кому-нибудь, а именно ко мне:
- Позвольте за вами поухаживать?
Возле столика стоял высокий брюнет в джинсах и темно-сером свитере, держа в руках зажигалку. Как оказалось, мою Алена предусмотрительно прихватила с собой, а я, зачитавшись, машинально достала из пачки сигарету и весьма естественно крутила ее пальцами, действительно не зная, как прикурить.
Щелкнув зажигалкой, брюнет попросил разрешения «приземлиться» и, устроившись на стуле, где менее часа назад сидела моя «учительница», просто предложил:
- Кофе или градусом повыше?
- Водки, - решительно заявила я неожиданно для себя, так как, отродясь не пила ничего крепче мартини со льдом. 
Официант молниеносно выполнил заказ, расставив на столе не только спиртное, но и тарелки с закуской.  Брюнет подцепил вилкой белорыбицу, поднял рюмку и представился:
- Георгий. Можно просто Жорж.
- Дантес, - не задумываясь, брякнула я и расхохоталась.
Новый знакомый непонимающе уставился на меня, и я поспешила его успокоить:
- Все в порядке. Только можно я буду величать вас Герой?
- Нет проблем, - легко согласился брюнет. –  Теперь ваша очередь представляться.
- Наташа, - без зазрения совести солгала я, назвав первое пришедшее на ум имя.
- Ну что ж, Наташенька, первый тост - за знакомство!..
Первый тост сменился вторым, затем последовал третий, а уже после четвертого, перейдя на «ты», мы решили продолжить вечер в моем номере.
Сделав соответствующие распоряжения официанту, и расплатившись, Георгий подхватил со стола непочатую бутылку, пакет с провизией и направился к выходу.
Я покорно последовала за ним, но у двери остановилась, оглянулась, нашла Алену, в одиночестве скучавшую за угловым столиком, и послала ей воздушный поцелуй. Она одобрительно кивнула, улыбнулась и подняла вверх большой палец…
Итак, полдела сделано. В моем номере сидел незнакомый мужчина, плотоядно пожирая взглядом смуглую от искусственного загара полоску живота, открывавшуюся взору при малейшем движении, благодаря короткому свитеру, специально надетому мною перед выходом на «охоту».
После шестой рюмки голова неприятно закружилась, а после седьмой комната вообще пошла в пляс – сказывалось мое совершеннейшее неумение пить. Георгий что-то говорил, но смысл сказанного уже не доходил до меня. Наконец, от слов он перешел к делу.
Я стояла у приоткрытого окна, пытаясь привести себя в чувство легкими порывами не по-осеннему теплого ветерка. Георгий подошел сзади, его ладони скользнули под мой свитер, легко прошлись по телу и застыли на груди. Затем он развернул меня и потянул свитер вверх. Я безразлично подчинилась и подняла руки, помогая ему освободить себя от одежды.  В голове стучало одинокое: «Скорее бы все кончилось»…
Новый порыв ветерка, идущего от окна, коснулся полуобнаженного тела, и кожа моментально покрылась мурашками: то ли от холода, то ли от ужаса происходящего. Губы Георгия бродили по моему плечу, не вызывая никакого ответного чувства.
- Обними меня, Наташенька, - прошептал он.
Но сказанное сработало на обратный эффект. Произнесенное вслух чужое имя разом отрезвило меня. Господи, что я делаю? Я же никогда себе этого не прощу.
Резко вырвавшись и подхватив лежащий на кровати свитер, я ринулась прочь из номера. Опомнилась лишь у лифта. Натянув свитер, спустилась на первый этаж  и забилась в кресло в самый угол холла.   
Через какое-то время почувствовала, что прояснившаяся голова способна трезво мыслить. Надо подняться к себе на этаж и извиниться перед Георгием, вежливо выставив его за дверь. Жалко мужика, так старался, был нежен, внимателен и такой облом. Но, ничего не поделаешь. Никто не виноват в том, что я абсолютно не способна воспринимать кого-либо кроме Никиты.
Решительно войдя в номер, я обнаружила, что он пуст. Объясняться ни с кем не пришлось.
Дважды повернув ключ в замке, я, не раздеваясь, легла на кровать и тут же провалилась в тяжелый сон, успев мысленно поблагодарить всевышнего, что не дал мне совершить то, о чем в последствии я, несомненно, пожалела бы. И что, бесспорно, сделало бы невозможным мое возвращение к Никите.
На следующий день поезд вез меня обратно в Москву. Я курила в тамбуре, глядя на пробегавшие за окном огни поселков, и с грустью думала о Наталье Гончаровой.  Что испытала она, оказавшись один на один с Дантесом в доме Идалии Полетики? Всепоглощающее желание, удерживаемое воспитанным чувством долга перед семьей, жалость к склоненному у ног красавцу или страх перед будущим, не обещавшим в случае измены ни спокойной жизни, ни чистой совести. И, если меня остановил страх, то, что остановило ее? Никто и никогда не узнает об этом. Будут рядить да гадать, спорить и обвинять, но никто и никогда не узнает правды.
Я же теперь знала наверняка: измена – не лучшее средство мести. Да и сама месть совершенно неуместна, когда в сосуде твоей души плещутся пусть и последние, но капли любви.
Нацарапав на пыльном окне «Н+Л», я уткнулась горячим лбом в холодное стекло и заплакала. Как же я скучаю по тебе, Никита! Если бы ты мог понять, как мне больно…
Как жаль, что рядом уже нет Вдовы…

*  *  *



Май 2002 года



Софья Матвеевна скончалась тихо во сне в канун майских праздников. По завещанию мне досталась квартира Лебедевых, старая дача и нешуточная доля прибыли в адвокатской конторе. 
А за две недели до смерти, когда я ненадолго, что стало обычным после замужества, забежала к Вдове, она впервые открыла передо мной ту самую шкатулку, в которую не разрешала совать нос ни в детские годы, ни позже.
В малахитовом сундучке хранились драгоценности Софьи Матвеевны: и те, что она получила в наследство от свекрови и матери, и те, что дарил покойный адвокат. 
- Сегодня я хочу передать тебе то, что принадлежало нашей семье многие годы, - торжественно сказала Вдова.
Я попыталась было возразить, но Софья Матвеевна жестом остановила меня.
- Не спорь! Сколько я еще протяну – одному Богу известно.  Мое сердце так поизносилось, что врачи не дают никаких утешительных прогнозов. Ты заберешь шкатулку сегодня же. Но знай, что самое ценное в ней не кольца, серьги, да браслеты. Самое ценное – вот этот медальон.
Вдова открыла золотой овальчик и я ахнула: левую сторону медальона  украшали сапфиры и изумруды, а в правую был вставлен миниатюрный портрет женщины, которую я узнала сразу же, боясь произнести имя вслух.
- Неужели?..
- Да, - спокойно подтвердила Вдова. – Это портрет Екатерины Николаевны Гончаровой, той, что стала женой Дантеса.
- Но откуда?.. – неверяще прошептала я, едва касаясь пальцами золотого медальона.
- Покойный супруг приобрел эту вещицу у своего младшего брата Ивана году эдак в шестидесятом, но ему так и не удалось узнать, кто автор миниатюры, кому ранее принадлежал медальон и откуда он взялся у брата.
- А кто-нибудь еще знает о его существовании?
- Теперь только Егорушка. Раньше о семейных драгоценностях знал брат покойного адвоката. У них с мужем даже произошла ссора из-за того, что мой супруг отказался поделить наследство, переданное ему матерью. Она не слишком-то жаловала младшего сына, который вечно пил горькую и спустил немало вещей, дважды даже попался на краже, унеся из дома матери, кажется, браслет и серьги. Пила и жена Ивана, поэтому мы с мужем и приняли решение взять Егорушку на воспитание. Но ужиться с ним так и не смогли. Мальчик был слишком груб и неуправляем, отца с матерью ненавидел люто, да и к нам теплых чувств не питал, считая виновными в нищенском существовании родителей.   Вот ему Иван рассказал и о шкатулке и о бесценном медальоне. Видишь скол?
Вдова провела пальцем по едва заметной щербинке на боковой стороне шкатулки возле самого замочка.
- Егорушкина работа. Уж очень хотелось парню взглянуть на семейные реликвии. Умру, он от тебя не отстанет, поэтому, возьми шкатулку сейчас.
Но я наотрез отказалась лишать Вдову того, что грело ее сердце не одно десятилетие.
- Пусть шкатулка стоит там, где стояла всегда, - твердо сказала я. –  Вы знаете мое отношение к драгоценностям. Кроме обручального кольца и тоненькой цепочки я ничего не ношу, а, благодаря Никите у меня у самой скопился целый склад всяких побрякушек. А с Егорушкой я как-нибудь разберусь.
- Тогда возьми хотя бы медальон, - настаивала Софья Матвеевна. – Мне будет радостно знать, что данная вещь хранится у тебя.
Вот от медальона я отказаться не смогла. Обладать тем, что, возможно, принадлежало когда-то моему кумиру, было слишком соблазнительно. Вдова упаковала медальон в бархатный мешочек, который я с благоговением положила в свою сумочку.
Говоря о притязаниях Егорушки, Софья Матвеевна как в воду глядела. Мой бывший супруг вспомнил о шкатулке на следующий день после сороковин. Но я пресекла его попытку получить хотя бы половину ее содержимого на корню, несмотря на то, что Никита взял сторону Егорушки и настоятельно советовал отдать требуемое.
- Ну, зачем тебе все? – раздраженно спросил он. – Если продать хоть часть этих  побрякушек, хватит на бутерброд и с маслом и с икрой не только тебе, но и не одному поколению потомков. Честно говоря, ты и без всего этого живешь безбедно. Или я не прав?
- Прав, - сухо согласилась я. – Но Софья Матвеевна по каким-то своим причинам не хотела делить содержимое шкатулки, и я обязана исполнить ее волю. Эти вещи были единым целым многие годы, таковыми они останутся и впредь.
- Вот же гадина, - не сдержался Егорушка. – Все захапала. Ну, точно, собака на сене.
- Тебя, по-моему, тоже не обделили, - тут же нашлась я. – Или это не ты получаешь прибыль с доли в фирме? И солидный оклад? Забыл, кто посадил тебя в директорское кресло?
- Да если б я на тебе не женился, - не унимался Егорушка, - то и квартира, и дача, и все остальное досталось бы мне, как единственному наследнику. Ведь ты такая же Лебедева, как пес Пальчик.  Эх, и угораздило же сделать такую глупость…
- Да уж, сглупил ты брат, - решил было поддержать друга Никита и тут же получил в ответ ехидное:
- Зато ты вовремя подсуетился!
Оставив мужчин разбираться, кому повезло в большей степени, я отправилась на прогулку с Пальчиком, который отныне жил у моих родителей и каждый день мог навещать квартиру бывшей хозяйки. После ее смерти он как-то погрустнел, больше не бегал по скверу, выписывая круги со своими друзьями, предпочитая обнюхивать кустики и деревья в одиночестве.
Мы шли привычными тропинками, лишь ненадолго задержавшись у той скамейки, где любили беседовать со Вдовой. Я присела на прогретое за день дерево. Пальчик тут же устроился у меня на коленях, свернувшись калачиком и, положив голову на передние лапы. Погладив собачонку по бархатной шерстке, я тяжко вздохнула:
- Осиротели мы с тобой, милый… Эх, знала бы Вдова, какая возня начнется после ее смерти. Хотя, наверняка знала, иначе бы не стала рассказывать мне о странностях семьи Егорушки и столь настойчиво навязывать шкатулку.
Только теперь я поняла, почему Егорушка женился на мне и отчего так разозлился во время спора о Дантесе, когда я спросила мужа о его чувствах к отцу.



*  *  *

 

Март 2004 года



Уютная перина все-таки сделала свое дело – уже под утро, устав от дум и пересчитав лягушек, я заснула, а когда открыла глаза, по комнате бродил солнечный луч, движимый колышущейся занавеской у приоткрытой форточки.
Сделав круг, лучик задержался в углу моей «спальни», высветив гамачок паутинки и запутавшуюся в ней неизвестно откуда взявшуюся в марте мушку, мелко перебиравшую лапками.
Поднявшись с кровати, я подошла к стене, встала на цыпочки и освободила бедное насекомое, хотя совершенно не терплю мух. Эту же почему-то стало жаль. Уж больно она напоминала мне саму себя, вот так же запутавшуюся в паутине лжи, предательства и непонятных происшествий.
Полетав по комнате, муха нашла укрытие за шторой, а я, натянув джинсы и свитер, вышла на кухню. Деда не было, сложенная раскладушка  аккуратно стояла в дверной нише, ведущей в кладовую.
Со двора доносились равномерные удары. Выглянув в окно, я увидела как старик, несмотря на солидный возраст, по-молодецки споро колет дрова, а рядом с ним, виляя хвостом, сидит верный Друг.
За утренним чаем я продолжила прерванный накануне рассказ о своих приключениях.   Дед, так же как и вчера, слушал молча, лишь изредка задавая вопросы и уточняя детали.
- Квартиру Вдовы, говоришь, ограбили спустя год после похорон?
- Да, сразу же после поминок. Пришли друзья Софьи Матвеевны, народу собралось много. Когда все разошлись, мы с мамой вымыли посуду  и ушли к себе. А через час она вспомнила, что на кухне осталось ведро с мусором. Решила выкинуть, вышла на площадку, а дверь в квартиру Вдовы приоткрыта. В комнатах все перевернуто, вещи из шкафов выброшены на пол. Исчезла только шкатулка, но явно искали что-то еще.
- Думаешь, медальон? – спросил дед, наливая в чашку свежую заварку.
- Да. Ведь все остальные ценности стояли на виду, - в который уж раз пояснила я. – Зачем было рыться в шкафах? А медальон по нынешним временам стоит больше, чем все содержимое шкатулки.
- И знали о нем  Егорушка да Никита, - констатировал старик. – Отца с матерью в счет не берем.
- Но Егорушки на поминках не было, - поспешила я встать на защиту пусть и бывшего, но все-таки родственника, - он  за три дня до описываемых событий улетел в Прагу, а Никита к тому времени уже неделю торчал  в Тольятти.
- Ну, для воровства и нанять кого-нибудь можно, - просто сказал дед. – Сами бы они в квартиру вряд ли полезли. А когда ты сказала супружнику, что положила медальон обратно в шкатулку?
- Да, по-моему, сразу же после похорон, - попыталась припомнить я. – Хотя, нет. После ссоры с Егорушкой.  Я тогда  сказала, мол, хочу, чтобы дорогие Вдове вещи лежали рядом, там, где и всегда – в малахитовом сундучке. Но расставание с медальоном оказалось выше моих сил и я забрала его назад спустя дня два,  Никите же  в этом не призналась.
- А дела у мужа на фирме расстроились когда? – продолжал допрашивать старик.
Поняв, куда он клонит, я похолодела, но все же четко ответила:
- Месяца за три до ограбления. Он тогда уволил половину персонала и все шутил, что недалек тот день, когда он, обанкротившись, сядет мне на шею. Но потом все опять пошло в гору.
- После ограбления, - напомнил старик. – А как он тебе объяснил свой неожиданный взлет?
- Сказал, что взял у друга кредит, быстро провернул какую-то сделку и остался в прибыли.   
- Может, кредит-то тот в шкатулке был? – видя, что на глаза наворачиваются слезы и не жалея меня, строго спросил Палыч.
Загнанная неоспоримыми доводами в угол, я вконец расплакалась. А дед тем временем продолжал  гнуть свою линию:
- И отношения у вас с ним вскоре разладились. Ты на дачу съехала, прихватив медальон, а потом пошли угрозы. Все как в копеечку, девонька… В милицию-то хоть обращались?
- Да, - едва слышно, глотая слезы, произнесла я. – Папа вызвал, нас всех допрашивали, даже попросили составить список тех, кто был на поминках Вдовы.
- А Никитой и Егорушкой интересовались?
- Еще бы! Особенно Егорушкой.
- А когда все узнали, что медальон остался у тебя?
- Да тогда же. Мы собрались в квартире Софьи Матвеевны. Отец созвал так называемый семейный совет. И Егорушку пригласили. Он очень сокрушался о том, что пропал медальон, мол, тетушка Софья его особо ценила. А я возьми да и скажи, что еще раньше забрала медальон из шкатулки и он цел. Ну, тут папа разволновался и потребовал, чтобы я немедленно арендовала сейфовую ячейку в банке и положила медальон туда. Я согласилась, но не сделала этого, хотя всем сказала, что сдала ценность на хранение.
- А угрожать стали, лишь, когда съехала на дачу? – уточнил дед. – После ссоры с Никитой?
- Да, - уже спокойно, без слез, подтвердила я.  – Первое письмо пришло через неделю… Пятнадцатого сентября…




*  *  *



Сентябрь 2003 года



Правда, до письма произошло кое-что еще из ряда вон выходящее.
Я всегда с улыбкой относилась к людям, склонным к мистике. Читая о Пушкине, никак не могла понять, почему столь образованный и прогрессивный человек верил в приметы, предсказания и предзнаменования.
Из воспоминаний современников известно, что поэт напрочь отказывался выезжать из дома, если перед дорогой кто-то из домашних вручал ему забытую вещь, например, носовой платок.  Еще одним предостережением служил заяц. Стоило только зверушке пересечь путь, как Пушкин тут же приказывал повернуть дрожки вспять.
О суеверии поэта  можно найти не одно свидетельство его друзей. И те из них, кто знал о том, что в молодости Александр Сергеевич побывал в салоне известной петербургской гадалки Александры Филипповны Кирхгоф, склонны думать, будто именно ее предсказания повлияли на жизнь поэта.
Ни для кого не секрет, что данная особа предрекла ему  насильственную смерть от руки белокурого человека. Это наложило неизгладимый отпечаток в душе Пушкина, и с тех пор он панически боялся светловолосых людей, старательно обходя их стороной.
Вот, например, что записала в своем дневнике В.А. Нащокина: «… в Москве был такой случай. Пушкин приехал к княгине Зинаиде Александровне Волконской. У нее был на Тверской великолепный собственный дом, главным украшением которого были многочисленные статуи. У одной из статуй отбили руку. Хозяйка была в горе. Кто-то из друзей поэта вызвался прикрепить отбитую руку, а Пушкина попросили подержать лестницу и свечу. Поэт сначала согласился, но, вспомнив, что друг был белокур, поспешно бросил лестницу и свечу и отбежал в сторону.
- Нет, нет, - закричал Пушкин, - я держать лестницу не стану. Ты белокурый. Можешь упасть и пришибить меня на месте…»
Известно так же, что перед дуэлью с графом Федором Толстым, бессовестно мухлевавшим за карточным столом, что и послужило поводом к поединку, поэт, упражняясь в стрельбе, не раз повторял: «Этот меня не убьет, убьет белокурый. Ведьма врать не станет».
Теперь представьте, какое чувство должен был вызвать у Пушкина Дантес – белокурый, в белом мундире кавалергарда, да еще с белой кокардой.  Человек, который подобрался к нему столь близко, что даже стал родственником, женившись на Екатерине Гончаровой. 
Может быть, именно предсказания колдуньи и стали основой негативного отношения поэта к Дантесу, а все мелочи и огрехи в поведении белокурого офицера непроизвольно раздулись до катастрофических размеров. Согласитесь, в этом есть своя логика, коль знаешь, насколько суеверен был Пушкин.
Но легко подтрунивать над другими, когда сама не сталкиваешься ни с чем подобным. Тем более, несмотря на древность дачной постройки Лебедевых, никаких необычностей я ни разу не замечала. По дому не бродили привидения, а за окном не ухали устрашающе ночные птицы. Я всегда чувствовала себя здесь спокойно и умиротворенно, несмотря на то, что дом стоял на отшибе, довольно удаленно от других построек поселка.
Но однажды ночью, в начале третьих суток моего пребывания на даче, я проснулась   от чувства тревоги и непонятно откуда взявшегося терпкого запаха, который обычно присущ православным храмам. Накинув халат, я услышала, как скрипнула створка окна на первом этаже, в той комнате, где был выложен давно не топленый камин.
Осторожно спустившись вниз, я стала на пороге гостиной. К моему удивлению, дверь в нее оказалась открытой, хотя я точно помнила, что закрыла ее накануне вечером. Запах шел оттуда и, сделав пару шагов, я в ужасе замерла.
Перед фотографией Вдовы, обрамленной и заботливо поставленной мною на обеденный стол уже после ее смерти, горела церковная свеча, прикрепленная к блюдцу от старого чайного сервиза, находившегося тут же.
Пламя от свечи металось, искажая черты лица покойной, и на минуту мне показалось, что Софья Матвеевна пытается что-то сказать.
Я зажмурилась и потрясла головой, стараясь прогнать наваждение, но, когда открыла глаза, поняла – это не сон. Свеча горела, потрескивая и играя пламенем. К тому же в этот момент в саду раздался протяжный полу вой полу плач.
Расплавленный воск побежал по столбику свечи, создавая впечатление, будто Вдова плачет. Я почувствовала, как к горлу подступает комок, а глаза наполняются слезами, и готова была закричать в голос, призывая на помощь, но неожиданно все смолкло. Еще раз грохнула створка окна, впуская в дом сильный поток ветра, и свеча погасла.   
Все еще цепенея от ужаса, я закрыла окно на щеколду, взяла огарок и поплелась на кухню к мусорному ведру. Выпив воды и таблетку имована, без которого мне вряд ли удалось бы заснуть, я вернулась в спальню, закуталась в одеяло и тут же провалилась в сон, решив никому не рассказывать о случившемся, дабы не прослыть полной идиоткой.
Днем я попыталась проанализировать ночное происшествие, прекрасно понимая, что все это подстроено. Кому-то очень хотелось меня напугать. Но кому? И зачем? Уму непостижимо…
Я с детства любила свечи и относилась к ним очень трепетно. Мне нравилось смотреть на пламя, особенно на то, как меняются бегущие от него лучи в зависимости от настроения. Впервые  обнаружила это лет в семь.
Как-то перед Новым годом Вдова поставила на стол подсвечник с зажженными свечами.
Я сидела на стуле, в ожидании начала праздника. Ожидание затягивалось, и я, положив голову на руки и облокотившись о край стола, прищурила глаза, не отрывая взгляда от пламени. И словно попала в сказку: ровные столбики огоньков чуть расплылись, от них побежали разноцветные переливчатые лучи. Они были диво как хороши, и я рассмеялась.
- Что с тобой, Лизонька? - удивилась Вдова.
- Свечи говорят со мной, - не задумываясь, радостно сообщила я.
- Позволь узнать, о чем же? – снисходительно улыбнулась Софья Матвеевна.
- Они говорят, что все будет хорошо!
- А разве ты ждала иного? – в тон мне, как бы подыгрывая верящему в сказки ребенку, произнесла Вдова. – Свечи – добрые существа, но огонь может приносить не только радость. Иногда он печален, а порой – просто опасен.
О печальности огня я узнала гораздо позже, прожив с Никитой почти восемь лет. 
После измены и бегства на дачу, прихватив в придорожном магазинчике бутылку мартини, в первый же вечер я устроилась возле камина и зажгла свечи, надеясь хоть как-то успокоиться.
Но против ожидания огонь не принес радости. Подогретая спиртным жалость к себе нелюбимой  наполняла глаза слезами, сквозь которые лучи от пламени разбегались мутными дорожками.
Я, как в детстве, прищурила глаза, надеясь обмануть горящие свечи, но радужно-переливчатые дорожки мелькнули лишь на секунду и вновь помутнели, приобретя серебристо-стальной оттенок.
Мне сделалось холодно и горько, голова закружилась, тоска затягивала все больше, нагнетая все ту же печальную мысль: ах, Никита, Никита, ну зачем ты со мной так?.. За что?..
На следующий день после кошмарной ночи, возвращаясь из издательства, куда я устроилась на работу после смерти Вдовы, вдруг заметила, что за моей машиной неотступно следует заляпанная грязью  «тойота».
Я пыталась прибавить газ, сбрасывала скорость, даже остановилась у заправки, купив совершенно ненужную пачку чипсов. Автомобиль двигался, как приклеенный, в точности повторяя все мои маневры.
У ворот дачи я остановилась и выключила фары, боясь покинуть салон машины. Прилипчивая «тойота» встала метрах в пяти от меня, ее фары так же погасли, а в салоне фарфорово засветилось нечто, напоминающее череп.
Набравшись мужества, я приоткрыла дверь внедорожника, решившись выйти и сказать «шутникам» все, что думаю об их приколах, но в это время откуда-то, видимо из «тойоты», раздался голос покойной Вдовы: «Деточка, как ты расцвела!»
Я окаменело застыла на месте. А неведомые мне преследователи вновь включили фары, развернули машину и скрылись в темноте переулка.
В дом я попала минут через пять. Непослушная трясущаяся рука никак не могла вставить ключ в замочную скважину.
Когда-то Софья Матвеевна действительно сказала мне эти слова. Но когда? И с чем они были связаны?
Попытка вспомнить хоть что-то пропала в тот самый миг, когда я переступила порог дома. По коридору бежала дорожка из зажженных свечей.
Порыв ветра из открытой мною двери рванул пламя, словно указывая тот путь, который мне должно было пройти  до гостиной, туда, где перед портретом Вдовы минувшей ночью горела церковная свеча.
Я вошла в комнату и ахнула. На полу, на комодах, на каминной полке – везде горели свечи, поставленные на блюдца и в чашки старого сервиза. Горела свеча и перед фотографией Софьи Матвеевны, а рядом лежал лист бумаги, на котором жирным фломастером было выведено: «Верни медальон». 
И ни слова   о том, кому же мне следовало  вернуть его?..
Спустя же еще два дня я обнаружила в почтовом ящике письмо с угрозами и новым требованием вернуть медальон. В весьма категоричной форме мне было велено ровно через трое суток забрать драгоценность из банка, упаковать ее в обувную коробку, которую следовало закопать у дальней березы на краю участка Вдовы.
Прочитав послание, я невольно улыбнулась, подивившись глупости писавшего. Ведь я вполне могла сообщить обо всем служителям правопорядка, а те уж непременно позаботились бы о наблюдении, организовав его должным образом, так как дело об ограблении квартиры Вдовы все еще оставалось нераскрытым.
Но отчего то мне не хотелось играть в шпионов, обнародовав тот факт, что медальон хранится у меня, и я решила покинуть ставший родным дом.

 


*  *  *




Сентябрь 2003 года


Утром следующего дня я прибрала все на даче и вернулась в Москву.
Видимо услышав, как я вожусь с замками, звеня внушительной связкой, на которой носила ключи не только от квартиры Вдовы, но и от дачи, машины, гаража, отчего дома и наших с Никитой апартаментов, скрипнула соседняя дверь и выглянувшая в проем мама, молча поманила меня рукой.
Предчувствуя, что мне придется сейчас выслушать в связи с долгим отсутствием, и совершенно не желая нравоучений, я, тем не менее, послушно поплелась на зов. 
Проведя меня на кухню, мама устало опустилась на стул, кивков головы указав мне на стоявший напротив.
- Мамуль, - начала было я, лихорадочно подбирая слова для оправдания собственного неблаговидного поступка.
- Погоди, - остановила меня мама и горестно вздохнула, нервно теребя пальцами бахрому на старой обеденной скатерти. – Лиза… Тут такое… Егорушка звонил. Ищет тебя давно, я сказала, что ты на даче, он пытался связаться с тобой, но ты зачем-то отключила телефон. Ох, господи… Он говорит, что Никита сильно запил и…
Не дослушав, и даже не погладив вертевшегося у ног Пальчика, я рванулась в прихожую, натягивая куртку и собирая вещи на ходу. А что еще могла сделать Лиза, любившая Никиту без ума и разума, только сердцем и душой?
Через час с небольшим, чертыхаясь и проклиная дорожные пробки, кое-как припарковав машину у подъезда и даже, кажется, забыв ее закрыть, я стояла на пороге нашей квартиры.
Переведя дух,  сняла куртку, нашла тапочки, прислушиваясь к тому, что происходит в доме. Поначалу мне показалось, что в нем стоит гробовая тишина, и Никиты попросту нет, он должно быть на службе. Но тут из кухни донеслась брань, звяканье стекла и вновь грязная ругань.
Я тихо подошла к двери и в ужасе уставилась на то, что до недавнего времени считалось моим образцово-показательным мужем. Заросший щетиной, с полыхающим краской одутловатым лицом и свалявшимися волосами, Никита в одних трусах сидел на стуле, подперев голову одной рукой, в то время как вторая, сжимая бутылку водки, тряслась над рюмкой, наполняя ее ненавистной мне сорокоградусной жидкостью.
- Никита, - едва слышно позвала я, боясь испугать мужа неожиданным появлением.
Он медленно поднял затянутые мутной пленкой  совершенно бездумные глаза и зло прошипел:
- Притащилась сука! А кто тебе велел? Может, я тут с телкой кувыркаюсь? Вали быстро!
- Никита, - попыталась я остановить мужа, боясь, что сейчас он произнесет те непоправимые слова, которые навсегда разведут нас в разные стороны.
И он, залпом выпив содержимое рюмки, произнес.
- Нашлялась и приползла? Подстилка рваная…
- Я была на даче, оттуда ездила на работу, а вечерами писала о Дантесе и…
- Писака! – Презрительно произнес Никита. – Да кому нужно все то, что ты пишешь? Бездарная потрепанная сука. На тебя ж ни один мужик не позарится, ни у одного не встанет, даже за медальон!
- А при чем тут медальон? – растерянно спросила я. Но лучше б уж молчала.
Пропустив мои слова мимо ушей, Никита выпил еще рюмку и его понесло:
- Умную из себя строит. Курица драная. В зеркало на себя посмотри. Кому ты нужна, сука? Ты ж полное дерьмо. Ни кожи, ни рожи, ни мозгов.
- Найди другую, - прошептала я, чувствуя как горло сжимает стальное кольцо обиды.
- Уже нашел, только вот ты под ногами путаешься. Достала со своей любовью! Шпионка! Видеть тебя не могу! Уродина! Да я таких баб могу поиметь! Ткни пальцем и любая будет моей.
Вот в этом я не сомневалась ни капли. С его-то внешностью, положением, достатком. Охотниц найдется немало, стоит лишь распахнуть двери «мерседеса». И в рот будут смотреть, и «зайчиком» называть, и любить. Любить «мерседес», достаток, положение, доллары, но не Никиту. В новых слоях нашего общества это чувство давно уже сходит на «нет», заменяясь иными более прозаическими ценностями.
Пусть я достала мужа своей заботой и любовью. Но я прекрасно знаю, за что дорожила Никитой. Возможно, я стала тенью, но изучила его вдоль и поперек. Любила все: и достоинства, и недостатки. Чувствовала настолько, что свободно могла закончить начатую им фразу.
Более того, как когда-то Барри предсказывал своим поведением приближение к дому отца, я также, без ошибки могла определить, что пройдет, допустим, десять минут и Никита появится на пороге нашей квартиры.
Я отдавалась без остатка, но этого оказалось мало. Или слишком много. Как говорила одна из моих приятельниц: женщина всегда должна оставаться загадкой. Никите, видимо, показалось, что он разгадал меня как примитивный кроссворд. Все клеточки заполнены и нет больше ни малейшего интереса. Но это неправда…
- Любая будет моей! – Еще раз произнес Никита. - Живи она хоть в Париже, хоть в Самаре!
Он вновь потянулся к бутылке, а я  - к стоявшему тут же, на столе, флакону феназепама, решив выпить таблетку и успокоиться, иначе впаду в истерику. Но Никита опередил меня. Схватив пластиковый флакон, он быстро отвинтил крышку и высыпал содержимое себе в рот, запив лекарство водкой.
- Что ты делаешь? – заорала я и бросилась к телефону – нужно было срочно вызывать «скорую».
Набор номера все время срывался, и я вернулась на кухню за мобильником. Никита как-то неестественно ровно лежал на спине на полу - на красиво выложенных шашечками плитках. Пока я, рыдая и прося его не умирать, набирала номер службы спасения, он как-то дернулся, и изо рта поползла грязно-зеленая жижа. Дальнейшее, что случалось со мной в любой пиковой ситуации, помню смутно.
Я плакала и кричала, называла адрес, возраст, фамилию, с горем пополам смогла объяснить, что произошло, и беспрекословно выполняла то, что говорил мне излишне бодрый голос сотрудника службы спасения, постоянно повторявший, что «скорая» уже в пути.
Повернув голову Никиты набок, я подложила под нее полотенце и разжала зубы мужа, следя, чтобы он не подавился собственным языком. Зловонная жижа продолжала ползти и я вытирала лицо Никиты салфеткой, истово моля Бога, чтобы муж не умер.
- Господи, ну и вонь! – брезгливо скривившись, в комнату вошли врач и медсестра. – Рыбой за версту несет.
- Он ел консервы, - по инерции бросилась я на защиту любимого. – Он очень любит консервы из морепродуктов.
Еще раз расспросив, что произошло, врач приняла решение везти Никиту в больницу.
- Принесите какое-нибудь одеяло или плед, - приказала врачиха.
Я побежала в спальню и стащила с кровати пуховое одеяло. Увидев его, докторица недовольно сморщилась:
- Нельзя ли найти что-то попроще?
- Нет, - отрезала я. – Ему должно быть тепло.
Укутанный Никита лежал на носилках, но кто понесет их, мужик-то не из мелких. И я, как когда-то соседка Елена, обезумевшая от горя не менее ее, бросилась на лестничную площадку, исступленно давя на кнопки соседских дверных звонков.
Через несколько минут Никиту погрузили в «скорую», я села рядом, крепко сжав его руку и продолжая повторять все ласковые слова, которые когда-то говорила мужу.
В приемном покое, где не было ни одного стула, меня грубо отстранили в сторону и я сползла по стене прямо на пол, уже неизвестно кому говоря о своей любви. Через какое-то время, не выдержав мук ожидания, вскочила и рванулась к той двери, за которой скрывали Никиту.
Еще недавно безжизненное тело, связанное по рукам и ногам крепкими ремнями, извивалось на жесткой каталке и рвалось на свободу.  Один из врачей пытался поставить капельницу, другой возился с катетером, наверняка причиняя Никите невыносимую боль.
Муж так кричал, что я невольно бросилась вперед с воплем «Не надо!», но меня тут же перехватили чьи-то сильные руки и вытолкали за дверь.
Вынужденная вновь сесть на пол, прислонившись к линялой холодной стене, я тихо завыла, растирая по лицу слезы все еще пахнущими рыбой руками.
Под утро в коридоре появился врач. Приподняв меня, он пригласил пройти в кабинет, где юркая молоденькая медсестра не без сострадания на лице, ловко закатала мне рукав свитера и сделала укол.
- Сейчас вас отвезут домой, - спокойно и властно сказал доктор. – Не буду играть с вами в прятки – положение серьезное, но вы мужу  ничем не поможете. Лучше хорошенечко выспитесь, вам дали снотворное.
- А когда можно прийти? – уже вяло спросила я.
- С двенадцати до часу, с вами поговорит лечащий врач.
Уезжая с Никитой в больницу, я позвонила маме, и,  к моему приходу,  она успела прибрать кухню так, будто здесь никогда ничего не происходило, кроме уютных семейных ужинов.
Подавая мне, полусонной, чай в постель, мама присела на край кровати.
- Лизонька, - печально произнесла она. – Не хочу вмешиваться в твою жизнь, но ты еще молода, красива, умна. Я не раз видела, как заглядываются на тебя мужчины. Ты еще найдешь свое счастье и…
- Мамочка, пожалуйста, не надо, - вновь, но уже тихо заплакала я. – Мне никто не нужен. Только Никита. Если он умрет… Меня тоже не будет.
- Разве можно так говорить, девочка, - мама горестно покачала головой. – Смерть приходит к людям каждый день и уносит сотни жизней. А мы, корчась от горя и боли, обязаны жить дальше. И живем. До следующей смерти близкого нам человека. Время все лечит…  Со временем успокоишься и ты.
- Нет! Нет и нет! – твердо и уверенно произнесла я. – Никита будет жить. Обязательно будет! Пусть не со мной, но я должна знать, что он есть. Что он дышит, ходит, любит… Пусть не меня, но любит…




*  *  *



Сентябрь 2003 года


В тот день я проснулась ровно в полночь. В час, когда по преданию душа прощается с телом. Но не это в данный момент занимало мои мысли. Отчего-то я уверовала, что с Никитой все будет хорошо, и он непременно выкарабкается, обязательно выкарабкается, и будет жить.
В эту ночь память нарисовала довольно четкую картину того, где и когда я слышала фразу Вдовы: «Девочка, как ты расцвела».  Ту самую, что как-то гулко и несколько искаженно прозвучала со стороны таинственной машины, преследовавшей меня.
«Девочка, как ты расцвела!» Как я могла забыть такое! Ведь еще в пору жениховства с Егорушкой, он как-то зашел к нам, по привычке сложив на стол два букета цветов и кучу милых безделушек, среди которых лежала маленькая плоская коробочка.
Высмотрев ее среди прочих подарков, Софья Матвеевна тут же встрепенулась:
- Новая драгоценность для нашей не менее драгоценной Лизоньки?
- А вот и не угадали! Полный пролет! – весело сказал Егорушка, скорчив забавную рожицу.
Но, увидев, как обиженно насупилась Вдова, не признающая дешевого сленга, тут же исправился.
- Милая тетушка Софья, - с пафосом начал он. – Перед вами последнее чудо техники, но, увы, не ювелирной.
Он открыл коробочку, и нашему взору предстала обычная шариковая ручка, может, чуть утолщенная по размеру. На верхней части колпачка красовалось маленькое отверстие, точнее, крошечное окошечко размером не более копеечной монеты.
- И что сие означает, - скептически поджала губы Вдова, как делала это всегда, когда раздражалась или  чего-то недопонимала.
- Шпионские штучки! – не без гордости изрек Егорушка.
Зная страсть будущего мужа ко всяким необычностям, я невольно расхохоталась. Вдова тоже улыбнулась, глядя на меня, не в силах сдержать фразу, ставшую привычной за последнее время:
- Девочка, как ты расцвела!
- «Девочка, как ты расцвела!» - эхом, чуть искажая голос Вдовы, тут же произнесла ручка.
- Вот это да! –  восхищенно воскликнула я, не в силах скрыть восторга.
Вдова же, напротив, сухо и безапелляционно произнесла:
- Чтобы это было в последний раз! Заруби себе на носу, Егорушка, подобных шпионских штучек я в своем доме не потерплю. Сотри все немедленно.
- Уже стер, - Егорушка лукаво подмигнул мне и нажал на какую-то кнопку на колпачке ручки.
Но, как оказалось, нажал он совсем на другую кнопку, запись сохранилась и именно ее, как я теперь поняла, использовали мои преследователи.
Глупый же ты, Егорушка. Я пока еще не впала в маразм и все прекрасно помню. Решил напугать до смерти ради бесценного медальона? Или строил еще более далеко идущие планы, мысля следующим образом: перепугается Лизавета да и отойдет от страха в мир иной. А тут мы – единственный наследничек. Но как тогда быть с Никитой? Он-то наследник первой руки. Законный муж.
Правда, все эти мысли, как-то сами собой отошли на второй план, стоило лишь подумать о том, что жизнь Никиты висит на волоске.
Он должен выкарабкаться. Обязан! Иначе и мне не жить, потому что я не смогу перенести смерть пусть и не любившего меня, но дорогого человека. Ненавижу смерть! Ненавижу и боюсь ее с детства.
 



*  *  *



Июль 1983 года
 


Впервые я споткнулась о смерть близкого мне человека, когда хоронили дедушку Матвея – папиного отца. Я помнила его еще бодрым,  жизнерадостным, удивительно деятельным.
Изредка (исключительно по настоянию родителей) приезжая в крошечную деревушку Маковка, вполуха слушала рассказываемые дедом местные байки, повторявшиеся год от года, за неимением новых.
Впрочем, и деревушкой-то данные выселки любой из нас назвать постеснялся бы. Так… Три избенки, две из которых изрядно покосились, готовые как грибы-переростки скинуть свои насквозь изъеденные червями трухлявые шляпы наземь.
Участки в шесть соток давно уже забыли о том, что такое, пусть и ивовая, да изгородь. Границей служили дощатые туалеты, столь обветшалые, что средних размеров мужику забираться туда было крайне опасно. Того и гляди, сложится сортир как карточный домик и погребет под собой все живое вместе со зловонными отходами.
Но именно в Маковке, по настоянию деда, папа приобрел избушку на курьих ножках, повернутую явно по велению костлявой Яги и вопреки всем законам строительства к лесу передом. Впервые увидев ее, я  не смогла сдержать ни смеха, ни слез.
Так и хотелось встать перед ней, топнуть ногой оземь и рявкнуть иванушкиным голосом:
- А, ну-ка, избушка, повернись к лесу задом, а ко мне передом.
Лет эдак в семь я предприняла ряд попыток покомандовать колченогой развалюхой, да, видимо, чары злой бабы Яги оказались мне не под силу.
Зато они оказались под силу моему отцу. В паре с дедом Матвеем – бывшим морским волком, с помощью топора, известной всему миру матери, местного дешевого стройматериала и не менее дешевой  рабсилы из соседнего поселка, мужики соорудили нечто напоминающее крошечную дачку с завалинкой у трех торцовых окон и баньку-невеличку на краю огорода, где я и отбывала повинность -  исправно полола грядки, срезала клубничные усы и опрыскивала картофельные кустарники, борясь с ненавистными жуками-паразитами.
Сортир же отстроили заново, да такой, что даже Соловей-разбойник не смог бы развалить его своим могучим посвистом.
Местные старушки – два божьих создания, дышащих на ладан, навострили было лыжи в наш отныне цивилизованный туалет, да деда заартачился:
- Я с бабами в гальюн ходить не буду.
- Побойся Бога, Матвей! – Попробовала было возмутиться одна из них. - Ты ж не мечеть построил, куда бабам вход заказан. Да и чистые мы, климакс давно миновал.
- Ты  же нас, как облупленных, знаешь, - встряла другая старушенция. – Сколько раз ночами ко  мне в окошко сигал, а с петухами огородами улепетывал, пока мой в поте лица народный урожай спасал.
- И ко мне сигал, -   поддакнула первая. – Мой за кормами в райцентр через дверь, а ты через заднее крыльцо. Чем же теперь-то немилы стали? Морщинами да седыми волосами? Только внешность на стул не влияет. В сортир-то и в пять лет, и в шестьдесят все одно тянет.
- Не пущу и все тут, - стоял на своем дед.
- А как же ваши Лиза с Ириной? – не унимались бабки. – Им, значит, твоим гальюном пользоваться можно?
- Лизка да Ирка – не бабы, а члены команды! – сказал, как отрезал дед.
На том и порешили. Бабы по-прежнему оправлялись в кустиках, боясь заходить в собственные сортиры, дабы не быть заживо погребенными, а мы вчетвером вовсю пользовались благами цивилизации, если таковыми можно было назвать дощатый домик с приступочкой, дырой в центре и сидушкой, заботливо обмотанной дедом в несколько слоев сложенной марлицей.
Но дед был справедлив, и за все причиненные неудобства бабульки получили по знатной поленнице дров, коих и не мыслили истопить за весь свой оставшийся век.
Словом, пусть и худой, но  мир в деревеньке силами бывшего моряка был восстановлен.
Земляные работы явно шли мне не на пользу.  И ничуть не доставляли радости. Эта была лишь, как я уже упоминала, рабская повинность, своеобразная дань уважения дедушке.
Дед Матвей по моим тогдашним понятиям казался неимоверно старым. Четырнадцатилетняя дурочка с тощим крысиным хвостиком на макушке, каковой я была в ту пору, судя по старым фотографиям, дичилась деда, считая его угнетателем молодежи, напрочь свихнувшимся на клочке земли. 
Но насколько же мы отличаемся жестокостью, высокомерием и невнимательностью, особенно  в отрочестве. Непонятный и не особенно любимый мною дед оказался поистине удивительным человеком.
Прознав о моем увлечении историей Дантеса и Пушкина: то ли отец втихоря нашептал, то ли дед краем глаза взглянул на мою писанину, над которой я корпела вечерами, но как-то в полдень он поманил меня в погреб, где заботливо хранил в вытертой жестяной коробке из-под печенья завернутые в вощеную бумагу старые фотографии и письма.
Бережно расправив один из пожелтевших листков, со стертыми на сгибах буквами, он, трясущимися от волнения руками, передал его мне. Не веря глазам своим, я прочла: «Я уезжаю, рассорившись с г-жей Гончаровой. На другой день после бала она сделала мне самую смешную сцену, какую только можно себе представить. Она мне наговорила вещей, которых я, по совести, не мог равнодушно слушать. Я еще не знаю, расстроилась ли моя свадьба, но повод к этому налицо, и я оставляю двери широко открытыми… Эх, проклятая штука – счастье!»
- Дедуль, - растерялась я. – Это письмо Пушкин отправил Вяземскому по-моему в августе 1830 года. Оно хранится в архиве и не может быть подлинным.
- А кто ж тебе, милая, сказал, что это подлинник? Данная бумага – всего лишь список, сделанный неким доброжелателем, должно быть, после смерти поэта.
- Но как он попал к вам? - От чрезмерности переполнявших меня чувств, я воздела руки к небу, словно призывая всевышнего объяснить происхождение драгоценного списка.
Вновь уложив пожелтевший листок  в вощеную бумагу,  и  упаковав его в жестянку, мы  выбрались из погреба, усевшись на завалинку.
Дедуля с удовольствием подставил полуденным солнечным  лучам лысину и чисто выбритый подбородок. Я же ерзала на досках, словно под меня подложили ежа.
- Дед, ну дедуль, - канючила я.  – Ну, расскажи, что знаешь.
- А что я знаю-то? Ничегошеньки наверняка, - глаза деда хитрюще сузились, по уголкам глаз заиграли лукавые морщинки. - Так… Сказку-легенду.
- Ну, расскажи сказку-легенду, - не отставала я. - Недаром же говорят,  будто сказка ложь, да в ней намек… Должна же и тут быть хоть малая толика правды.
И дед сжалился, предупредив, что ни за одно услышанное им когда-то и произнесенное сейчас вслух слово не может поклясться перед Богом.
Итак, вот что я узнала.
После Второй мировой войны, двоюродного брата деда Матвея – Андрея Истрова - каким-то неведомым служебным ветром занесло в Словакию. Да не куда-нибудь, а в тамошнюю достопримечательность – Бродзянский замок – последнюю обитель сестры Натальи Николаевны Пушкиной-Ланской – Александры Николаевны Фризенгоф (в девичестве Гончаровой).
Вековые деревья и раскинувшиеся по берегам Нитры ивы наверняка еще помнили шаги прекрасной Натали, ее второго мужа Ланского, многочисленных детей.
Оказалось, что Александру - несносную в пору ее пребывания в доме сестры еще до замужества – в Бродзянах уважали. Более того, все здесь дышало памятью предков поэта, ведь Александра Николаевна, не пожелав расстаться с дорогими сердцу реликвиями, вывезла в Бродзяны немалую часть  писем, альбомов, рисунков, автографов поэта, картин и прочей утвари.
Бесценный список с письма Пушкина, видимо тоже хранившийся в семейном архиве, Истрову подарил один из потомков. Кто, теперь уж и не вспомнить. Андрей по молодости легкомысленно принял дар, сунул в партбилет, да так и привез его в Россию.
- Рассказывал мне Андрюха и еще одну мало правдоподобную легенду, - дед облокотился о грубо обструганные бревна дома и прикрыл глаза, млея под ласковыми лучами солнца. – По воспоминаниям друзей и недругов поэта, ты знаешь, Лизонька, с какой неприязнью относилась Александра к Дантесу и как трепетно боготворила все пушкинское. Так вот, слушай и не перебивай. Все вопросы потом, лады?
- Лады, - согласно кивнула я.
- Слышал я от Андрюхи, что еще при жизни Александры Николаевны Фризенгоф в замке появился портрет заклятого врага Пушкина - Дантеса-Геккерна. Доподлинно известно, что худо-бедно, но родственники поддерживали между собой связь. Более того, в начале 1840-х годов чета Дантесов посетила   венский дом Фризенгофов – еще до женитьбы Грегора  на Александре Гончаровой. Бывал Дантес в Вене и позднее. Каких-либо точных данных о встрече Александры с Жоржем нет, но, якобы, сохранились его визитные карточки.
Когда они появились в доме Фризенгофов – неизвестно. Как неизвестно и то, дарил ли Дантес свой портрет Александре. Скорее всего, нет. Вряд ли она могла бы принять от «убийцы» обожаемого поэта сей скромный дар.  Логичнее считать, что он появился в замке либо раньше, задолго до того, как Александра стала носить имя Фризенгоф, либо, наоборот, позднее, уже после смерти Александры.
А водрузить портрет на стену среди других именитых предков мог, например, правнук где-то году в 1928, которому по большому счету были безразличны дрязги прошлого. Об истории своих предков он мало что знал, да и Пушкина вряд ли читывал. Правда, и портретом Дантеса сей шедевр можно назвать с натяжкой – так, литография.
- А может, и дарил? – не утерпела я, давшая слово прикусить язык и молчать до окончания рассказа.
- Может, и дарил, - не очень охотно согласился дед.
- Наверняка дарил, - воспряла я духом. – Только не ей, а первой жене Фризенгофа.  А Александра, став второй женой Грегора, обнаружила на стене литографию. Да и повелела ее с почетного места среди предков убрать и припрятать в запасниках. А правнук пылинки сдул и на место повесил. Сами же говорите, какая ему разница, кто прозябает среди достопочтимых покойников. Он же ни того, ни другого при жизни не знал, да и виршей Пушкинских наверняка не читал. Темнота, право слово.
- Сдается мне, Лизавета, что ты не меньшая темнота, чем пресловутый правнук Александры Фризенгоф, - развеселился дед. – Ну, да Бог тебе судья. Подрастешь, поумнеешь и во всем разберешься. Главное, помни: не судите, да не судимы будете…
- А вы тоже увлекались литературой? – робко поинтересовалась я.
- Было дело, - улыбнулся дед Матвей. – Еще до мореходки мечтал стать учителем словесности, да не сложилось. А вот папа твой отменные стихи в юности писал. И по литературе, и по истории всегда отличные отметки имел. Так что у тебя это наследственное…




*  *  *



Август 1983 года



Наша дружба с дедом как дряхлый списанный корабль, чихая и чадя, только-только начала набирать обороты, обещая  потрясающе увлекательное плавание, а впереди уже замаячила последняя пристань с надписью «Смерть».  Быстро же она его скосила, так и не дав  насладиться общением с этим удивительным человеком, избороздившим на своем веку не одну морскую милю.
Помню, как меня впустили в комнату, где на жестком грубо срубленном столе покоился мой дед Матвей. Старухи уже успели обрядить его в костюм – старый, чуть пожелтевший китель моряка. Но не это притягивало мой взгляд. Я, не отрываясь, смотрела на все еще босые ступни старика: левую часть одной из них украшал искусно наколотый крабик.
- Что это? – шепотом спросила я у отца.
- Знак отличия, - гордо ответил он и пояснил. – Когда моряк проходит Экватор, то на верхней левой части ступни ему накалывают вот такого крабика.
- Это очень больно? – ужаснулась я.
- Не больнее смерти, - грустно заметил отец. – И не больнее тех ран, за которые солдаты получают ордена.
Больше я вопросов не задавала. А для себя поняла: если на похоронах награды солдата несут на бархатных подушечках и потом могут вернуть их родным, то крабик – знак морской доблести и славы  - навеки останется со своим хозяином.
С тех пор я не раз сталкивалась со смертью, даже прошла последний путь вместе с моей любимой Вдовой. И всегда помнила ее слова: «Добрая смерть, Лизонька, заслуживает большего уважения, нежели никчемная пустая жизнь - жизнь только ради денег, власти и утех собственной плоти. Запомни это крепко-накрепко».
Но еще до кончины Софьи Матвеевны мы не единожды вспоминали Екатерину Николаевну Дантес-Геккерен, урожденную Гончарову, сестру Натали.
Жизнь отмерила ей не так много лет. Была ли она счастлива все это время с мужем? Исполнил ли он то обещание, о котором с таким трепетом писал ей в одном из писем. Помните?
«Безоблачно наше будущее, отгоняйте всякую боязнь, а главное – не сомневайтесь во мне никогда; все равно, кем бы ни были окружены, я вижу и буду всегда видеть только Вас, я – Ваш, Катенька, Вы можете положиться на меня, и, если Вы не верите словам моим, поведение мое докажет Вам это».
И судя по всему – доказало. Вот лишь одно из писем Екатерины, адресованное родным: «… говорить о моем счастье смешно, так как, будучи замужем всего неделю, было бы странно, если бы это было иначе, и все-таки я только одной милости могу просить у неба – быть всегда такой счастливой, как теперь. Но я признаюсь откровенно, что это счастье меня пугает, оно не может долго длиться, я это чувствую, оно слишком велико для меня, которая о нем не знала иначе как понаслышке, и эта мысль – единственное, что отравляет мою теперешнюю жизнь, потому что мой муж ангел, и Геккерн так добр ко мне, что я не знаю, как им оплатить за всю ту любовь и нежность, что они оба проявляют ко мне. Сейчас, конечно, я самая счастливая женщина в мире»…
А это – свидетельство Софьи Карамзиной, побывавшей на завтраке в нидерландском посольстве: «…нельзя представить лиц безмятежнее и веселее, чем лица всех троих, потому что отец является неотъемлемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы все это было притворством: для этого понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вести всю жизнь»…
О том, что все это не игра, можно убедиться, прочитав более чем заботливые письма Геккерена к Дантесу уже после роковой дуэли: «…Твоей жене сегодня лучше, но доктор не позволяет ей вставать; она должна пролежать еще два дня, чтобы не вызвать выкидыша: была минута в эту ночь, когда его опасались. Она очень мила, кротка, послушна и очень благоразумна. Каждую почту я буду тебя извещать о состоянии ее здоровья. Положись на меня, я позабочусь о ней»…
19 октября 1837 года баронесса Екатерина Гончарова-Геккерен родила дочь Матильду, о чем не замедлила написать брату: «Моя маленькая дочка прелестна и составляет наше счастье, нам остается только желать сына». 
А спустя три года, после появления на свет  третьей дочери, она сообщала родным: «Я чувствую себя превосходно, уже три недели, как я совершенно поправилась. Вот что значит хороший климат, не то что, не прогневайся, в вашей ужасной стране, где мерзнут с первого дня года и почти до последнего. Да здравствует Франция, наш прекрасный Эльзас, я признаю только его. В самом деле, я считаю, что, пожив здесь, невозможно больше жить в другом месте, особенно в России, где можно только прозябать и морально и физически»…
Супруги Дантес-Геккерен мечтали о наследнике. И желанный мальчик родился в октябре 1843 года, став причиной  смерти матери.
Геккерен-старший так писал об этом родным невестки: «Наша добрая, святая Катрин угасла утром в воскресенье около 10 часов на руках у мужа. Это ужасное несчастье постигло нас 15 октября. Я могу сказать, что смерть этой обожаемой женщины является всеобщей скорбью. Она получила необходимую помощь, которую наша церковь могла оказать ее вероисповеданию. Впрочем, жить, как она жила, это гарантия блаженства. Она, эта благородная женщина, простила всех, кто мог ее обидеть, и в свою очередь, попросила у них прощения перед смертью»…
Екатерина и Жорж прожили вместе всего шесть лет, ровно столько, сколько и чета Пушкиных…



*  *  *
.   



Сентябрь 2003 года



Борьба за жизнь Никиты шла долгих три дня. И все это время я, тихо поскуливая, сидела у стены подвала, приходя в больницу в строго назначенное время.
В ожидании появления врача минуты растягивались, превращаясь в вечность. А когда, наконец-то, открывалась заветная дверь, и появлялся доктор, я медленно поднималась и делала шаг навстречу, боясь задать самый главный вопрос и услышать в ответ безликую, привычную, но ничего не говорящую фразу: «Положение тяжелое, но стабильное».
На четвертые сутки врач сообщил мне, что Никита пришел в себя.
- А можно мне его увидеть? – я просительно заглянула в глаза доктора.
- Нет, - категорически ответил он. – Зрелище не из приятных. Ваш муж твердит, что его хотят убить, за ним гонятся враги и отпускает весьма нелестные фразы в ваш адрес.
- Почему? – я непонимающе уставилась на сурового эскулапа.
- «Белочка», - пожал плечами доктор.
- Какая белочка? – еще больше запуталась я.
- Обыкновенная белая горячка.
- Но он же отравился…
- Одно наложилось на другое, - пояснил доктор. – Подождем, пока состояние стабилизируется.
На шестой день, после перевода Никиты в обычную палату,  меня наконец-то пустили к нему, попросив принести одежду и соки. Когда я вошла, он лежал на кровати, мирно читая какую-то книгу, весьма потрепанную, из тех, что навсегда остаются в больнице после выписки хозяина и переходят из рук в руки.
Я присела на стоящий рядом стул и тихо позвала:
- Никита…
Он не откликнулся и даже не посмотрел в мою сторону. Но когда я попыталась взять его за руку, резко дернулся, вскочил и заорал стоящим у двери врачам:
- Чтобы этой суки здесь не было! Вы поняли? Гоните ее в шею и выбросите все, что она принесла.
Я, пытаясь успокоить его, протянула мужу предусмотрительно захваченного с собой сиреневого медвежонка, одного из самых любимых в его коллекции. Но, схватив игрушку, Никита со злостью зашвырнул ее в угол палаты с криком:
- Убирайся! Я ненавижу тебя! Ненавижу!
И он разразился таким потоком грязной брани, которую редко услышишь даже у пивного ларька.
- Пойдемте, - надо мной склонился врач, обнял за плечи и вывел в коридор. – Приходите завтра, возможно, он будет поспокойнее.
- Нет, - за долю секунды решив для себя все, я отрицательно покачала головой. – Он жив – это главное. А я больше не приду.
- Но мы его выписываем в пятницу, - растерялся доктор. – Кто-то должен его забрать.
- Он сам скажет, кто приедет за ним, - ледяным тоном произнесла я.
- К нему уже приходила девушка, - словно оправдываясь, сказал врач.
- Значит, она его и заберет…
- Вы умны и красивы, - стеснительно потупясь проговорил доктор. – Вам нужен совсем другой мужчина,  не этот подонок.
- Обязательно приму к сведению ваш совет, - холодно отрезала я и направилась к выходу.
Вернувшись в нашу квартиру, я первым делом прошла в комнату Никиты, наполовину заполненную игрушечными мишками: плюшевыми, стеклянными, фарфоровыми, бронзовыми…
Сев на пол, я обратилась к самому главному медведю – огромному бирюзово-голубому созданию – именно с него брала начало данная коллекция, большую часть которой я сама подарила Никите.
- Ваш хозяин жив и здоров, - ласково, как маленькому ребенку, пояснила я. – Он скоро вернется, но не один.
Я обвела глазами всю игрушечную братию, которая, казалось, испуганно таращилась на меня.
- Не бойтесь, - я заставила себя улыбнуться и погладила по голове самого маленького представителя коллекции. – Новая хозяйка обязательно полюбит вас. Иначе и быть не может, ведь она любит Никиту. Да и он вас в обиду не даст.
Поднявшись, я еще раз обвела взглядом медвежат, прощально махнула им рукой и поплелась к выходу.
Переступив порог дома Вдовы, который отныне  решила считать своим, я села в кресло у письменного стола и открыла очередную книгу о Пушкине, вынув закладку на том месте, где оставила ее уже больше года назад. Отныне это и только это будет интересовать меня. Никаких мужчин, только исследования и работа в издательстве.
Я углубилась в содержание, читая и перелистывая страницы, а перед глазами неотвязно стоял улыбающийся Никита:
- Я люблю тебя, Лизонька. Спокойной ночи…



*  *  *



Март 2004 года


За беседой стрелки доисторического домика старых настенных часов вновь  сошлись на цифре двенадцать. Дверцы, скрипя, распахнулись, выпуская наружу проржавевшую от времени пружину с кукушкой, коя натужно и возвестила о полночи. Второй полночи, которую я проводила в доме деда. Мы же, не замечая уплывающих минут, все продолжали говорить.
Обдумав  услышанное от меня, дед нервно почесал бороденку и задал новый вопрос:
- А  о медальоне-то в это время кто-нибудь напоминал? Ну, тогда, когда Никита лежал в больнице?
Я отрицательно покачала головой:
- Нет. О нем словно забыли. Тогда меня никто не тревожил, я исправно ходила на работу и писала о Дантесе.
- Прости за нескромность, - дед вдруг смущенно потупился. – А правду говорят, будто Дантес и его приемный папаша состояли в связи?
- В какой связи? – не поняла я.
- Ну… в этой самой, - старик еще больше смутился, покраснел, потом отчего-то побледнел и фальшиво затянул. – «Голубая, голубая, не бывает голубей»…
- Точно этого никто не знает, - подавив раздражение, спокойно ответила я. – Прямых доказательств нет. Есть лишь домыслы.
- А письма? – лукаво прищурился дед.
- Что письма? – возмутилась я. – Да письма, если хотите знать, как раз говорят об обратном.
- И ласковые словечки всякие?
- Да какие всякие? – вновь возмутилась я.
- Ну… - дед напрягся, что-то вспоминая. – «Дорогой друг», «обнимаю тебя», «люблю», «мой дорогой» и так далее.
- Так, - решительно сказала я, стараясь взять себя в руки. – Допустим, я пишу письмо лучшей подруге, в котором есть такие строки: «Здравствуй, дорогая моя Танюша. Ужасно скучаю без тебя. Так хочется сесть рядышком, обняться и поговорить обо всем том, что накипело на душе. Мне неимоверно тоскливо без тебя. Жду, не дождусь момента, когда смогу встретиться с тобой. Целую. Твоя любящая Елизавета».
- Ну и? -  уставился на меня дед.
- Что: «ну и»? Да после такого письма любых закадычных подружек можно объявить лесбиянками, будь они дважды замужем,  и трижды родив.
- Логично, - согласился дед. – Но бабы так друг дружке писать могут, а вот мужики…
- Сделайте поправку на век, - устало посоветовала я. – Почитайте письма Пушкина к друзьям-мужчинам, послания иных известных мужей того времени. Это стиль такой, понимаете? Принято так было писать. К тому же, согласитесь, неприлично партнеру-гею рассказывать о своих любовных похождениях, о страсти к женщине, о помутнении рассудка из-за ее изящной ручки. А Дантес в письмах к Геккерену весьма подробно, не таясь, рассказывает о своих переживаниях в отношении  дамы.
- Жены Пушкина? – уточнил старик.
- И это не доказано. Все сплошь предположения. Кавалергарды волочились за дамами постоянно, объекты воздыхания менялись со скоростью летящей пули.
- А чего ж все чаще к замужним-то клеились? – продолжал наседать дед.
- Ответственности меньше, - терпеливо объясняла я. – Сами посудите: начнешь ухаживать за девицей – тут же запишут в женихи. А с замужней дамой все проще, да и тайну надо сохранять – романтика одним словом.
- Ну да, ну да, - то ли соглашаясь, то ли недоверчиво закивал головой дед.
Он вновь подергал бороденку, и задал очередной каверзный вопрос:
- А свидание-то у Натальи с Дантесом все ж таки было. Ну, на квартирке у этой… Полетыки.
- Полетики, - терпеливо поправила я деда. - Лично я склоняюсь к тому, что оно было подстроено. Идалия Полетика терпеть не могла Пушкина, наверняка завидовала красоте и успеху Натали. А Дантес ей очень нравился. Она и будучи замужем, не отличалась особой нравственностью. Если вы помните, в ее любовниках побывал и будущий второй муж Натальи Гончаровой – Ланской.  Возможно, у нее были свои виды на Дантеса, но он ускользнул. А закрутившаяся вокруг семьи Пушкина интрижка дала ей повод напакостить.
- Но что же там было-то, на квартирке? – нетерпеливо заерзал на стуле дед.
Пришлось посоветовать ему не доверять домыслам и открыть заветную тетрадь, куда несколько лет назад я занесла следующие строки из письма Натальи Николаевны Петру Петровичу Ланскому. Их и зачитала деду:
- « Я слишком много страдала и вполне искупила ошибки, которые могла совершить в молодости: счастье, из сострадания ко мне, снова вернулось вместе с тобою»…
В ожидании пояснений, дед внимательно смотрел на меня.
- В этой фразе есть ключевое слово – «могла», - я повернула тетрадь с записью деду, чтобы он мог сам прочитать ее. -  Натали пишет об ошибках, которые МОГЛА совершить, а, значит, не совершала. Ей их попросту приписали, возможно, с подачи той же Полетики, мечтавшей разворошить змеиный клубок.
- Так может, - неожиданно предположил старик, - и вокруг вас мечется такая же Полетика,   завистливая до чужого счастья.
- Глупости, - отмахнулась я.
- А ты не маши рукой-то, - торопливо сказал дед. – Лучше послушай, что расскажу. Жила у нас тут неподалеку красавица-вдова Зинаида, муж ейный с войны не вернулся. А по соседству – другая пара обитала – Борис и Катерина. Душа в душу жили. Борис на Катю налюбоваться не мог. А Зинке завидно. Вот и давай она слухи распространять, якобы, видела, как заезжий тракторист Кате от колодца до дома ведра с водой поднес, за руку держал да в щечку поцеловал. А в другой раз встанет посередь сельпо и давай заливать, как с Борисом в озере ночью купалась, да какие у него руки сильные, да как он ее до берегу нес, чтоб ножки о гальку не поколола. Верно, с месяц в ту дуду дула и добилась-таки своего, вбила клин меж мужем и женой. Им бы сесть рядком, да поговорить ладком. А они наслушались сплетен, да и надулись друг на дружку как мышь на крупу. Сколь не говорили бабы, что врет Зинка, злословит от зависти, так и не смогли примирить Катю с Борисом. Катерина к матери в соседнее село съехала, а Борис вскоре в столицу подался. Вот так. Была любовь и растаяла как сыр на солнцепеке.
- Но меж нами никто клин не вбивал, - попыталась было оправдаться я. – Никита сам любовницу завел. Ее ж ему никто не навязывал.
- Как знать, как знать, - уклончиво ответил дед и потрусил к печке, где в недрах еще одного русского чуда млела пшенная каша с тушенкой.
Глядя на то, как старик вынимает из печи чугунок, я еще раз проговорила, уже для себя:
- Нет, не мог никто вбить меж нами с Никитой клин. Это чистая случайность. Хотя…
Как же я могла забыть об этом? Голову словно обдало горячим паром.




*  *  *




Май 2003 года



В конце месяца неожиданно позвонил Егорушка и приторно ласковым голосом напомнил о том, что какими никакими, но мы все же являемся родственниками.
- У нас много общего, Лизонька, - щебетал в трубку мой бывший муж, отчего-то совершенно запамятовший о тех гадостях, которые наговорил мне после смерти Вдовы.
- Например? – насмешливо поинтересовалась я.
- Тетушка Софья, - с пафосом произнес Егорушка. – Думаешь, я забыл о ее доброте? Ничуть. Всегда ценил и ценю то, что она для меня сделала.
- И что же ты хочешь? – уже более мягко спросила я.
- Надо бы встретиться, - предложил Егорушка и тут же торопливо добавил, предвидя мой отказ. – Завтра презентация нового детектива известного  писателя. Там соберутся весьма интересные для тебя люди. В частности, некий пушкинист Александр Моравский. Я хорошо его знаю и с удовольствием представлю тебе. Приходите вместе с Никитой.
- Не знаю, согласится ли Никита, - с сомнением произнесла я, силясь вспомнить, где и когда слышала названную Егорушкой фамилию пушкиниста.
- Обязательно согласится, - уверенно сказал Егорушка и, как ни странно, оказался прав.
Выслушав переданное мною приглашение, Никита тут же ответил согласием, чем привел меня в недоумение, так как в последнее время всячески избегал любого появления со мной на людях.
В зал, где проводилась презентация, мы вошли вместе. Но уже через минуту Никита увидел кого-то из знакомых и заспешил к стойке бара.
Оставшись одна, я растерянно оглядывалась по сторонам, жалея о том, что отважилась посетить данное мероприятие. Излишне людные места всегда приводили меня в некоторое замешательство.  Недолго думая, я уже решила было потихонечку улизнуть, как вдруг за моей спиной прогремел бодрый голос Егорушки, явно изрядно подогретый спиртным:
- Лизонька, как я рад! Позволь представить тебе Александра Степановича Моравского. Кстати, когда-то он был довольно близок с покойным мужем нашей тетушки.
- Более того, даже влюбился в прекрасную и гордую Софью, - каштановая голова говорившего склонилась над моей рукой, легко касаясь ее губами.
Когда мужчина выпрямился, я смогла разглядеть его. Высокий, поджарый, лет семидесяти с небольшим, с пышной, явно крашеной шевелюрой и чувственным ртом, Моравский напоминал орла, в сходстве с которым немаловажную роль играл чуть загнутый книзу тонкий нос с горбинкой.
И тут я вспомнила, откуда мне знакома фамилия Александра Степановича. Именно он был автором нашумевшей статьи о притязаниях Вяземского к жене Пушкина. Облегченно вздохнув, я улыбнулась: передо мной стоял давно интересовавший меня человек.
- Вы удивительно хороши, - томно произнес он, предлагая мне согнутую в локте руку. – Пройдемся, поговорим?
- С удовольствием, - еще раз улыбнулась я, совершенно забыв о топтавшемся сбоку Егорушке.
- Вижу, что я тут лишний, - напомнил он о себе и сделал шаг в сторону, бросив на ходу довольным голосом. – Еще встретимся!
Чинно проведя меня по залу, Моравский выбрал два кресла, стоявшие вдалеке от многолюдной толпы.
- Здесь нам никто не помешает, - по-молодецки подмигнув, он заботливо усадил меня и устроился рядом.
Справившись с робостью, которая охватила меня при виде этого довольно известного в определенных кругах человека, я осторожно поинтересовалась:
- Неужели вы были влюблены в Софью Матвеевну? Она никогда не упоминала о вас.
- Еще бы! – ухмыльнулся Александр Степанович. – Да ваша тетушка никого кроме мужа не замечала. Ей и дела никакого не было до чувств бедного начинающего критика. Знали бы вы, какие мужчины за ней ухаживали, но все зря. Софья умудрилась хранить верность супругу даже после его смерти. Я ведь звонил ей, предлагал помощь, но она наотрез отказалась встречаться со мной, хотя при жизни адвоката я довольно часто захаживал в  дом Лебедевых.
- Как жаль, что я вас не помню. А вы, правда, считаете, что Петр Андреевич Вяземский волочился за женой Пушкина? – совсем осмелела я, переходя к той теме разговора, которая интересовала меня более всего.
Уж очень хотелось не просто прочитать все на бумаге, а услышать из уст автора.
- Правда, - снисходительно ответил Моравский.
- Но ведь князь был близким другом поэта, - осторожно заметила я.
- Что не мешало последнему  считать Петра Андреевича безнравственным человеком.
- За что? – вновь оробев, спросила я, с благоговением глядя на собеседника.
- А вы прочтите письма Вяземского к вдове Пушкина, - посоветовал Александр Степанович. – Внимательно прочтите.
- Я помню их, как помню и вашу статью.
- Тогда в чем вопрос? – Моравский удивленно поднял брови.
- В том, что, на мой взгляд, Вяземский не был влюблен в Наталью Николаевну, а всего лишь пытался как-то руководить ее жизнью, боясь повторения старых ошибок.
- Голубушка, да вам ли такое говорить! – возмущенно воскликнул Александр Степанович и уставился на меня так, словно видел впервые. – По словам Егора Ивановича, вы давно и всерьез занимаетесь историей Пушкина и Дантеса. Или он не прав?
- Прав, -  тихо ответила я, силясь понять, отчего это Егорушка вспомнил о моем увлечении да еще сообщил о нем знаменитому пушкинисту.
- Тогда как вы объясните весьма недвусмысленные фразы из писем князя? – несколько секунд помолчав, нахмурив лоб, отчего сходство с орлом стало еще большим, Моравский вдохновенно начал цитировать. – «Но признаюсь вам, что любовь, которую я к вам питаю, сурова, подозрительна, деспотична даже, по крайней мере, пытается быть такой». Вяземский преследовал Натали вплоть до ее второго замужества, постоянно топтался в доме, приезжал в те семьи, где могла быть Пушкина, и изводил ее своими нравоучениями и признаниями. «Вы так  плохо обходились со мной на последнем вечере вашей тетушки, что я с тех пор не осмеливаюсь появляться у вас и еду прятать свой стыд и боль в уединении Царского Села…» В следующих письмах еще более откровенные выражения: «Целую след вашей ножки на шелковой мураве», «Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут», «Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия»… Да разве можно расценивать подобные слова как обычное дружеское участие или заботу?
Вырванные из общего контекста писем, притязания Вяземского стали настолько очевидными, что я не нашлась с ответом и лишь стыдливо молчала, не смея взглянуть на Моравского. А он тем временем продолжал:
- Думаете, эти чувства появились вдруг? После смерти поэта? Конечно же, нет. Пушкин все прекрасно понимал, поэтому и недолюбливал Вяземского. А вот к его супруге относился с искренней теплотой.
- Но если Александр Сергеевич все понимал, - осторожно заметила я, - то почему он не прекратил отношений с князем, не указал ему на дверь?
- Потому что тогда ему пришлось бы указать на дверь всем тем, кто считал его жену восхитительной женщиной и пытался ухаживать за ней. А таких среди его друзей, смею вас уверить, было немало. Взять, например, того же Александра Карамзина, который волочился за женой Пушкина еще при его жизни и не оставил ее своим вниманием после смерти поэта.
- А почему Наталья Николаевна терпела все это? – задала я еще один волновавший меня вопрос.
- Потому что прекрасно понимала всю невозможность прекращения отношений с друзьями мужа, - медленно, словно объясняя маленькому ребенку очевидные вещи, проговорил Моравский. – Прекрасно понимала, что, сделай она подобное, и вновь поползут слухи да сплетни, но уже о том, что вдова Пушкина пренебрегает друзьями супруга, а, значит, пренебрегает его памятью. Такого она не могла себе позволить, с мнением света приходилось считаться, ведь в этом обществе предстояло расти ее детям. И лишь второе замужество освободило Натали от тягостного общения с семьями Вяземских, Карамзиных и прочих бывших друзей. Теперь вы согласны со мной?
Я утвердительно кивнула головой, на что Александр Степанович снисходительно улыбнулся, помолчал немного, потом наклонился ко мне и тихо спросил:
- Егорушка намекнул, будто вы обладаете бесценным медальоном с изображением Екатерины Дантес-Геккерен. Не могли бы вы его мне показать?
- А разве Лебедев и Софья Матвеевна вам о нем ничего не говорили? – насторожилась я. – Помнится, вы упоминали о тесной дружбе с адвокатом.
- Ну-у-у, - замялся Моравский. – По всей видимости, супруги Лебедевы были не вполне уверены в подлинности медальона, поэтому и скрывали факт его существования. Кстати, где он хранится?
- После ограбления квартиры Софьи Матвеевны пришлось арендовать сейфовую ячейку в банке, - не раздумывая, солгала я, - там и находится медальон.
- А банк надежный? – в глазах Моравского появился нездоровый блеск жадного любопытства. – Как называется? Может, стоит перенести ценность в другой, так я мог бы порекомендовать… 
- Спасибо, не надо, - стараясь оставаться любезной и злясь на болтливость Егорушки, сухо произнесла я. – Банк вполне надежен. Простите, мне пора идти.
Я поднялась с кресла и направилась к бару, где по моим расчетам должен был находиться Никита. Вслед мне прозвучало заискивающее:
- Лизонька, так вы покажете мне медальон?
- Как-нибудь, - уклончиво ответила я и вежливо попрощалась с назойливым пушкинистом, отчего-то враз ставшим мне неприятным.
Настораживало то, что Вдова никогда не рассказывала мне о нем, хотя называла немало фамилий, заслуживающих внимания именно как пушкинисты. Непонятным был и тот факт, что адвокат, якобы, водивший тесную дружбу с Моравским, по какой-то неясной причине  не только не показал ему медальон, но даже не упомянул о его существовании. Обо всем этом стоило подумать. Но после, а сейчас надо найти Никиту и попытаться увести его домой.
Пробираясь через галдящую толпу, я увидела мужа, все еще сидящего у стойки бара. По его раскрасневшемуся лицу нетрудно было догадаться, что выпито уже немало и мне совершенно расхотелось подходить к Никите. Раздумывая над тем, как поступить, я задержалась у стола, где были разложены книги знаменитого автора детективов, на чью презентацию мы собственно и были приглашены.
Взяв одно из изданий, я пролистала его, искоса поглядывая в сторону бара. В этот момент Никиту, видимо, кто-то окликнул. Он оглянулся и из толпы выплыл Егорушка, ведя под руку высокую блондинку с пышным бюстом и круглым, как у мопса, лицом, на котором масляно сияли густо накрашенные глаза-блюдца.
Что-то коротко проговорив, Егорушка подтолкнул свою спутницу и она тут же прилипла всем телом к Никите. Он рассмеялся, чмокнул блондинку в висок, пожал Егорушке руку, сполз с высокого стула и, приобняв девушку за талию,  нетвердой походкой направился с ней к выходу, даже не вспомнив о том, с кем пришел сюда менее часа назад.
Борясь с неудержимым желанием ринуться им вслед, я развернулась и пошла в дамскую комнату, едва сдерживая слезы, но путь мне преградил все тот же вездесущий Егорушка.
- Ой-ой-ой, - жалостливо пропел он. – Отчего такой кислый вид? Совсем тебя Моравский заболтал? Бедная, бедная Лизонька.
Пропустив мимо ушей его причитания, я прямо спросила:
- Где Никита?
- Понятия не имею, - Егорушка недоуменно пожал плечами. – Мы поздоровались в начале вечера, и больше я с ним не пересекался. Может, в баре сидит?
- Может и сидит, - прямо глядя в глаза бывшего супруга, жестко произнесла я. – Передай ему, что у меня разболелась голова, и я уехала домой. А Моравскому скажи, что медальона ему не видать. Не видать, как собственных ушей. Понял, сводник?
- Почему ты со мной так разговариваешь? – возмутился Егорушка. – Что на тебя опять накатило?
Не удостоив его ответом и даже не попрощавшись, я вышла на улицу, забралась в свою машину и дала волю слезам.
А где-то через час, вернувшись домой, с удивлением обнаружила в спальне мирно сопевшего на кровати Никиту. Значит, он никуда не поехал с той блондинкой, а просто проводил ее, возможно, по просьбе коварного Егорушки, задумавшего разбить наш союз.
Раздеваясь перед зеркалом, я проказливо показала своему отражению язык и рассмеялась.
«Вот тебе, Егорушка. Ничего-то у тебя не вышло. Блондинка получила отставку, а мой муж спит в собственной постели. Ты проиграл. Мы вместе и всегда будем вместе».
Так думала я, прижимаясь к родному плечу Никиты.
Но меньше чем через месяц на сотовый телефон мужа пришло то самое роковое послание…



*  *  *




Ноябрь 2003 года


Октябрь прошел довольно спокойно. О медальоне никто не вспоминал. Утром я уезжала на работу, а вечерами корпела над книгами, которые удавалось купить у букинистов.
За все это время Никита позвонил лишь единожды, сухо сообщив о том, что готовит документы для развода.
Удивительно, но именно в тот день, пораньше уйдя из издательства, я долго бродила по антикварным магазинам и в одном из них наткнулась на изумительную фарфоровую фигурку медвежонка. Купила ее, не раздумывая, мечтая порадовать мужа. В глубине души все еще теплилась надежда, что все образуется, и мы с Никитой снова будем вместе. Но чуда не случилось…
После телефонного звонка теперь уже почти бывшего мужа, я, даже не заплакав,  подошла к книжной полке, куда, как надеялась, временно поставила медвежонка, взяла фигурку и выбросила ее в открытую форточку.
Уж не знаю, что произошло, но, видимо, вместе с медвежонком в форточку улетели и последние капли любви. Осталась только боль, но я вдруг поняла, что смогу жить без Никиты.
Поняла, что я, как и Дантес, окружила  мистическим ореолом объект своей любви, абсолютно не соответствующий действительности. Я оживила мертвый образ и поклонялась ему, совершенно забыв о себе и своих интересах. Сколько же лет утрачено безвозвратно!
И как я могла не обратить внимания на гороскоп Никиты? Он же Близнец! А Близнецом был вовсе не Дантес, а Пушкин. Болезненно самолюбивый, хвастливый, с раздутым  самомнением и неудержимым желанием всеобщего поклонения.
Невольно вспомнились слова деда Матвея: «Сдается мне, Лизавета, что ты не меньшая темнота, чем пресловутый правнук Александры Фризенгоф. Ну, да Бог тебе судья. Подрастешь, поумнеешь и во всем разберешься».
Подросла, но не поумнела и ни в чем пока не разобралась. Лишь только больше запуталась, как в прошлом, так и в настоящем. А, значит, надо сделать перерыв, отложить в сторону книги, взять отпуск и уехать, куда глаза глядят, благо я никогда не была стеснена в средствах, стараниями покойной Вдовы.
Следующим утром я уже сидела в гостеприимном кресле туристического агентства. А еще  через десять дней летела в самолете, следовавшим рейсом Москва-Лондон. Именно в этом городе мы не были вместе с Никитой, что хоть как-то освобождало меня от ненужных воспоминаний.      
Устроившись в отеле, я решила побродить по вечернему Лондону. Удобный и просторный «cab» довез меня до площади Piccadilly Circus, где, как я знала из истории, еще в семнадцатом веке продавались великолепные кружевные воротники. Отсюда, в общем-то, и пошло название, как самой площади, так и прилегающей к ней одной из главных улиц города.
Полюбовавшись статуей ангела, я медленно побрела в том направлении, куда указывал его лук и, через несколько минут попала на Shaftesbury Avenue, откуда, свернув направо и поплутав по переулкам, через Gerrard Street, минуя Leicester Square, выбралась на Трафальгарскую площадь к двум фонтанам и памятнику адмирала Нельсона.
Несмотря на проделанный путь, ни усталости, ни удовлетворения я не чувствовала. Величественная красота Лондона осталась за пределами сознания. И виной всему – дурные мысли. Мысли о том, что до этого дня никуда и никогда я не ездила без Никиты.
Вновь взяв «cab», я вернулась в отель, но в номер отчего-то подниматься не стала. Ноги сами собой привели меня в бар, где в полумраке маленького полупустынного зала мое внимание привлек человек воистину поразительной внешности. Его белоснежные, даже можно сказать седые волосы, совершенно не сочетались с угольно-черными глазами под   широким разлетом густых не менее темных бровей и смуглостью кожи на чисто выбритом подбородке.
Он сидел за столиком у окна, чуть наклонившись всем своим большим красивым телом вперед, и тихо спорил о чем-то с крупным толстяком, сверкающим лысиной в обрамлении редеющих рыжих завитков. На вид ему было чуть больше тридцати, тогда как его собеседнику явно перевалило за пятьдесят.
Я устроилась неподалеку, на низком неудобном диванчике, по привычке заказав порцию мартини со льдом, но услышать, о чем говорят мужчины, что, безусловно, помогло бы мне определить национальность импозантного незнакомца, так и не смогла. Речь обоих была столь тиха, что ее легко заглушала звучавшая в баре музыка.
Спор, должно быть, шел давно, толстяк уже утомился и время от времени вытирал со лба пот большим скомканным платком. Наконец, он не выдержал напора собеседника, резко хлопнул ладонью по столу, одним махом допил содержимое высокого бокала, что-то отрывисто проговорил и поднялся из-за стола.
Направляясь к выходу, он задержался возле моего диванчика, повернулся и зло бросил белоголовому:
- You are  riding for a fall! All eye now, no tongue! I must warn you.
О какой яме шла речь? Почему толстяк требовал глядеть в оба и молчать? И о чем столь нетерпимо предупреждал собеседника?
Проводив взглядом тучную фигуру, я повернулась к незнакомцу.
Он продолжал сидеть, напряженно глядя в одну точку, и нервно крутя пальцами так и не зажженную сигарету. Наконец, прикурив, довольно громко произнес на чистом русском языке:
- Ну, все против меня!
- Не все! – Машинально сказала я и тут же зажала рот ладонью.
Надо же было такому случиться, чтобы именно в этот момент стихла музыка. Незнакомец внимательно посмотрел на меня, медленно встал и подошел к  диванчику:
- Вы – русская?
- Да, - едва слышно пролепетала я.
- Странно, в этом отеле русские – большая редкость.
- Знаю, - согласно кивнула я. – Поэтому и выбрала его. Не хотелось встречаться с соотечественниками.
- Но все же встретились, - как-то грустно улыбнулся белоголовый.
- Это судьба, - невольно вырвалось у меня, отчего я вновь зажала рот ладошкой.
Незнакомец расхохотался.
- Ваши слова бегут впереди мыслей, - проговорил он, весело смеясь, и вдруг, легко предложил. – Знаете, что?  Поедемте танцевать. Чувствую, что вам, как и мне следует расслабиться. Здесь неподалеку есть прекрасный клуб.
Я засомневалась, ведь с начала нашего знакомства не прошло и десяти минут, но, поймав доброжелательный взгляд белоголового, тут же прогнала все сомнения прочь. В меня словно бес вселился – рисковать так рисковать, тем более, что возвращаться в номер и сидеть там со скучающей физиономией мне вовсе не хотелось.
- Надеюсь, я не буду об этом жалеть, - бодро произнесла я и представилась. – Елизавета Лебедева.
- Надеюсь, что не будете, - в тон мне ответил незнакомец, не забыв назвать и свое имя. – Станислав Молостов. Но лучше просто Стас.



*  *  *



Март 2004 года



Во втором часу ночи мы с дедом окончательно выдохлись, но так и не пришли ни к какому выводу. Все собранные нами улики указывали как на Егорушку, так и на Никиту – медальоном могли интересоваться оба.
- Больше нет сил, - честно призналась я, схватившись за голову, в которой, как гороховый суп  в солдатском котелке, бурлили и кипели даже не мысли, а огрызки каких-то мыслишек.
К тому же, меня не покидало беспокойство по поводу последнего письма с категорическим заявлением, что жить мне осталось всего лишь три дня, о чем я не забыла напомнить деду.
- Вот об этом и думать не смей, - старик всерьез погрозил мне пальцем. – Кто тебя разыщет в эдакой-то глуши? Телефон ты свой отключила, машину мы в старом коровнике схоронили. Ищи теперь ветра в поле!
- Захотят – найдут, - горестно вздохнула я.  – Не сейчас, так потом. Что же я, до скончания века тут у вас прятаться буду?
- А ты живи, как живется, - ласково посоветовал дед. – Завтра схожу на почту, позвоню твоей матери, как и договорились, не домой, а на работу. Пусть не беспокоится, что дочка незнамо где пропадает. После обеда еще покумекаем, а вечером я кое к кому тебя сведу, есть тут у нас одна толковая бабенка.
Сказав последнюю фразу, старик потрусил к двери и впустил в дом терпеливо дремавшего у порога Друга. Радостно виляя мохнатым хвостом, пес шумно ввалился на кухню и затих у моих ног, в ожидании  заслуженной миски с кашей.
Я потрепала собаку по холке, за что получила в ответ жаркий «поцелуй»: высунув огромный влажный язык, Друг самозабвенно прошелся им по моей щеке, облизав лицо от подбородка до лба так, словно по нему провели мокрой наждачной бумагой. Рассмеявшись, я ласково погладила пса, не забыв почесать и за лохматым ухом.
Услышав смех, стоявший у плиты дед оглянулся и радостно закудахтал.
- Вот и ладненько, вот и славно, - приговаривал он, ставя перед собакой доверху наполненную едой большую миску из нержавейки. – Молодец, Друг, повеселил нашу Лизоньку. Ты как, девонька, спать пойдешь или потолкуем еще?    
- Потолкуем, - не задумываясь, согласилась я, прекрасно понимая, куда клонит старик. – Вы спрашивайте, а я постараюсь ответить.
Дождавшись, пока пес дочиста вылижет свою миску и, выпроводив его за дверь – на охрану ночного кремля, дед уселся напротив меня, подперев рукой голову.
- А скажи-ка мне, милая, кто ж все-таки повинен в той дуэли-то?
- Ну и вопросы вы задаете, - невольно улыбнулась я и полезла в сумку за тетрадью. – На них десятилетиями ищут ответа и пока ничего определенного не нашли. Давайте сделаем так. На каждый ваш вопрос я буду зачитывать цитаты, воспоминания и свидетельства тех, кто знал гораздо больше меня. Идет?
- И едет, - с готовностью кивнул старик. – Так что там у тебя про дуэль-то?
- Для начала я хочу привести слова самого Пушкина, которые он изрек в тот период, когда начал работать над историей Петра Первого.  Вот они: «Об этом государе можно написать более, чем об истории России вообще. Одно из затруднений составить историю его состоит в том, что многие писатели, не доброжелательствуя ему, представляют разные события в искаженном виде, другие с пристрастием осыпали похвалами его действия».
- Ох, ты ж! – Старик возбужденно хлопнул в ладоши. –  Да с ним самим ведь так же поступили. Ну, как с Петром – одни доброжелательствовали, другие все искажали.
- А вот свидетельство Соллогуба по поводу дуэли, - продолжала я. -  «Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел. Мера терпения преисполнилась. При получении глупого диплома от безымянного негодяя, Пушкин обратился к Дантесу, потому что последний, танцуя часто с Натальей Николаевной, был поводом к мерзкой шутке. Самый день вызова неопровержимо доказывает, что другой причины не было. Кто знал Пушкина, тот понимает, что не только в случае кровной обиды, но даже при первом подозрении он не стал бы дожидаться подметных писем… Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы со всем светским обществом».
Прочитав выдержку, я посмотрела на деда. Задумчиво глядя в темноту окна, он даже не шелохнулся, размышляя о чем-то своем.
Я перевернула несколько страниц и вновь процитировала все того же Соллогуба:
- «Пушкин не умел приобрести необходимого равнодушия к печатным оскорблениям… В свете его не любили, потому что боялись его эпиграмм, на которые он не скупился, и за них он нажил в целых семействах, в целых партиях врагов непримиримых… Он ревновал к ней (жене) не потому, что в ней сомневался, а потому, что страшился светской молвы, страшился сделаться еще более смешным перед светским мнением. Эта боязнь была причина его смерти, а не г. Дантес, которого бояться ему было нечего. Он вступался не за обиду, которой не было, а боялся молвы и видел в Дантесе не серьезного соперника, не посягателя на его честь, а посягателя на его имя». 
Я замолчала, дед тоже молчал. Потом вдруг встрепенулся и повернулся ко мне:
- Ты читай. Читай, Лизавета.
- Вопросов нет? – уточнила я.
- Да какие уж тут вопросы. Ясно все, как белый день. Одного вот только уразуметь не могу: правду ли писали, что Геккерен-старший повинен в сводничестве? Правда ли, что он самолично пытался свести Наталью Николаевну и Дантеса, насолив тем самым Пушкину?
- Этого просто не может быть, - уверенно заявила я. – И знаете, почему?
- Ну? – напрягся старик.
- Оба Геккерена – и отец, и сын – слишком трепетно относились к мнению света. Прекрасно понимали, что любой скандал чреват для них  позором и завершением карьеры в России. Что, в общем-то, и произошло. Не могли они рубить сук, на котором сидят, и давать повод к сплетням. Наоборот, всячески старались избегать их. Об этом говорит и письмо барона Геккерена-старшего барону Верстолку, отправленное им уже после свадьбы приемного сына и Екатерины Гончаровой. Вот, послушайте: «С этого времени мы в семье наслаждались полным счастьем; мы жили обласканные любовью и уважением всего общества, которое наперерыв старалось осыпать нас многочисленными тому доказательствами. Но мы старательно избегали посещать дом г. Пушкина, так как его мрачный и мстительный характер нам был слишком хорошо знаком. С той и с другой стороны отношения ограничивались лишь поклонами».   
- А что же друзья-то? – вдруг вспомнил дед. – Друзья-то могли помешать этому смертоубийству!
- Да многие сами не понимали, чего хочет поэт, - ответила я и еще раз перелистала тетрадь. – Вот, послушайте, что, например, пишет его секундант  Данзас: «Пушкин возненавидел Дантеса и, несмотря на женитьбу его на Гончаровой, не хотел с ним помириться. На свадебном обеде, данном графом Строгановым в честь новобрачных, Пушкин присутствовал, не зная настоящей цели этого обеда, заключавшейся в условленном заранее некоторыми лицами примирении его с Дантесом. Примирение это, однако же, не состоялось, и, когда после обеда барон Геккерн-отец, подойдя к Пушкину, сказал ему, что теперь, когда поведение его сына совершенно объяснилось, он, вероятно, забудет все прошлое и изменит настоящие отношения свои к нему на более родственные, Пушкин отвечал сухо, что, невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и Дантесом».  Вот так.
- Тогда чего же он хотел-то? – непонимающе уставился на меня дед.
- Этот же вопрос задавали и друзья поэта, говоря: «Да чего же он хочет? Да ведь он сошел с ума!»
- А ты как думаешь?
- Думаю, что, не будь этой дуэли, была бы другая, - печально заметила я. -  Просто Пушкин хотел покончить с опостылевшей жизнью, двояким положением в свете, вечным безденежьем, нападками критиков… Он зашел в тупик и иного выхода из него, к сожалению, не увидел. В одном из писем барона Геккерена есть такие слова: «Жоржу не в чем себя упрекнуть; его противником был безумец, вызвавший его без всякого разумного повода; ему просто жизнь надоела, и он решился на самоубийство, избрав руку Жоржа орудием для своего переселения в другой мир». Мне кажется, что он был недалек от истины. К тому же, подобным образом в тогдашнем Петербурге мыслили многие.
- А чего это ты загрустила? – насторожился старик.
- Так меня тоже загнали в угол, - ответила я, даже не пытаясь скрыть неизвестно откуда нахлынувшее раздражение. – Только мой враг – отнюдь не общество, он до сих пор безлик. Я не знаю его имени, не знаю, откуда получу следующий удар. И все из-за какого-то медальона. Из-за бездушной вещи, ради которой меня готовы лишить жизни!
- У нас и за рубль убивают, - ухмыльнулся дед, - а уж за медальон этот твой и целую роту положить не постесняются.
- Спасибо, утешили, - вконец разозлилась я.
- Ты погоди кипятиться-то, - попробовал было успокоить меня старик. – Вычислим мы твоего негодяя. Ты вон до сих пор толком вспомнить не можешь, сколько же человек знали о драгоценности. Сначала назвала только Никиту и Егорушку. Потом пушкинист Моравский всплыл. Хотя, и первых двух уже достаточно. Недаром же говорят, что знают двое, то знает и свинья.
- Не свинья, а Стас, - устало призналась я.
- Какой такой Стас? – брови деда взлетели к самой кромке волос. – Еще и Стас был?
- Да… Стас  Молостов… Мы случайно познакомились в Лондоне…
 



*  *  *




Ноябрь 2003 года


- Ты когда-нибудь видела настоящие драгоценности?
- Не только видела, но и держала их в руках. Все, больше не могу. Ноги не слушаются. Я же говорила, надо взять «cab»…
- Тогда бы ты не смогла лицезреть всю прелесть ночного Лондона. Оглянись вокруг, малышка, какая красота!
- Не смей называть меня «малышкой»!
- Хорошо, буду величать старушкой. Эй-эй, ты куда уселась?
- Разве не видишь? На тротуар! И не двинусь с места,  тут буду спать. Дальше ноги не идут.
- Нет уж, спать мы будем в отеле. Эх, как испачкалась-то, теперь придется тебя отмывать.
- Что ты делаешь? Ой!
- Несу тебя в отель.
- Но я же тяжелая!
- Кожа да кости. Не больше сорока восьми килограмм.
- Мясо тоже есть!
- На него мы полюбуемся позже.
- Ты – нахал!
- Держись за шею, старушка, а-то уроню!
Вот таким полу трезвым диалогом закончилась, а вернее сказать началась моя первая ночь в Лондоне.
Проведя в клубе без малого три часа, натанцевавшись и продегустировав все мыслимые и немыслимые коктейли, я совершенно потеряла голову, разом лишившись возможности здраво мыслить. 
Расшалившийся бесенок, видимо, наклюкавшись вместе со мной, все еще сидел во мне, отчего происходившее казалось весьма забавным приключением.
Не могу сказать, что я влюбилась, но новый знакомый, несомненно, нравился мне. Во время танцев в его объятиях было тепло, покойно и уютно. К тому же Стас отличался завидным красноречием, много смеялся, рассказывал потешные  истории, галантно ухаживал, не позволяя себе лишнего.
За весь вечер он всего лишь единожды легко прикоснулся губами к моему виску, что не вызвало никаких неприятных эмоций. Скорее, наоборот, я неожиданно поймала себя на мысли о желании большего. Казалось, что этот огромный сильный мужчина с чарующим контрастом глаз и волос знаком мне много-много лет.
Правда, в отеле, переступив порог чужого номера, я несколько оробела.
Видимо почувствовав это, Стас подошел ко мне, чинно присевшей на край необъятной кровати, опустился на колени, осторожно взял за руку, прижался к ней горячим лбом и, чуть охрипшим голосом, ласково произнес:
- Не бойся меня, старушка, все будет хорошо. Сейчас приготовлю ванну - надо же смыть с тебя тротуарную пыль.
И я расслабилась, а, отмокая в душистой пене, вдруг поняла, что вновь желанна. Ах, Никита, Никита! Моя так и не проходящая боль! До чего же ты довел меня, и что мы оба с собой сделали!
Я твердо знала, во мне больше нет прежней любви, но память о проведенных вместе годах, большая часть которых была необыкновенно счастливой, все еще жила. И очень хотелось верить, что именно Стас поможет мне от нее избавиться.   
Завернувшись в банное полотенце, я приоткрыла дверь ванной комнаты и сделала первый неуверенный шаг.  Потом второй, третий…
В номере приглушенно звучала музыка, светился экран телевизора, разобранная постель манила к себе сияющей белизной. Стас курил, сидя на диване.
Несколько минут мы молча смотрели друг на друга. Наконец, не выдержав, я решительно сбросила полотенце. Стас застонал, чуть прикрыв глаза, одним движением затушил сигарету, поднялся и протянул ко мне большие сильные руки, красоте которых мог позавидовать даже Витковский…
Утром за завтраком, весело болтая, мы с аппетитом поглощали все, что предлагал шведский стол.
- Как я проголодался, - сам себе удивлялся Стас.
- И не мудрено, - хитро прищурилась я. – Три часа любви с мизерными передышками… Ты – монстр!
- Тогда ты – монстриха! – не остался в долгу Стас. – Кто не давал мне спать утром?
- А кто виноват, что ты заводишься  от малейшего прикосновения? – попыталась было оправдаться я. 
- От таких прикосновений не заведется разве что мертвый. Будешь десерт?
- Угу.
- Арбуз, персики, дыня, груши…
- Тащи все!
- Троглодитка!
- Сам такой!
Кофе решили выпить в баре. Устроившись на низком диванчике, Стас с наслаждением затянулся сигаретой. Надо же, еще минувшим вечером он сидел вон за тем столиком у окна – совершенно чужой и незнакомый. А сегодня уже настаивает на том, чтобы я сдала свой номер и переселилась к нему.
- Елки зеленые! Я же совсем забыл спросить тебя, насколько ты приехала в Лондон?
- На неделю.
- Всего-о-о лишь? – разочарованно протянул Стас. – А мне предстоит торчать здесь до середины декабря. Потом Париж, Вена, Берлин…
- Можно узнать, чем ты занимаешься? – осторожно спросила я, памятуя о его вчерашнем споре с толстяком.
- Продажей ювелирных изделий, - просто, словно речь шла о картошке, ответил  Стас. -  У нас с партнерами целая сеть магазинов, в том числе и в Москве.
- Так вот почему ты спросил меня о настоящих драгоценностях.
- Помнится, ты ответила, что не только видела, но и держала их в руках.
- Кое-что удается держать и сейчас.
И я рассказала Стасу всю малоприятную историю о наследстве, домогательствах Егорушки,  измене Никиты, ограблении квартиры Вдовы, исчезнувшей шкатулке и, конечно же, о медальоне.
- Шкатулка, - задумчиво проговорил Стас. – Наверное, я мог бы тебе помочь найти ее. Ты помнишь, какие там были украшения?
- Перстни, серьги, браслеты, - начала перечислять я. – Кажется, золотые часы в форме луковицы.
- Можешь все это описать?
- Да я особо и не приглядывалась, потому что не собиралась ничего носить. Драгоценности принадлежали Вдове. К тому же я не люблю все эти побрякушки.
- Так ли? – лукаво улыбнулся Стас.
- Правда! – поспешила заверить я. – Да у меня дома целый склад всевозможных золотых безделушек – подарков бывшего мужа. Но я предпочитала тонкую цепочку и обручальное кольцо, которое сняла две недели назад.
- Ну, может, снимки какие-нибудь остались, - предположил Стас.
Немного подумав, я полезла в сумочку, достала бумажник с документами, где хранила одну из фотографий Вдовы. На ней Софья Матвеевна, облаченная в строгое вечернее платье, гордо выпрямившись, высоко подняв голову и сложив на груди руки, стояла у портрета адвоката. Шею Вдовы украшал обрамленный в платину крупный рубин в виде слезы. Точно такую же форму имел и перстень, надетый на средний палец ее правой руки.
- Вот все, что осталось, - я протянула снимок Стасу. – Этот гарнитур Софья Матвеевна особенно любила.
Внимательно изучив фотографию, Стас спрятал ее во внутренний карман пиджака.
- Отсканирую и отправлю в Москву, - пояснил он в ответ на мой изумленный взгляд. – Есть у меня кое-какие знакомства.
Я согласно кивнула и вновь посмотрела на столик, за которым еще вчера мой новый знакомый так жарко спорил о чем-то с рыжеволосым толстяком.
- Стас, а чем был недоволен твой собеседник? Я слышала, как он говорил о яме, которую ты, якобы, роешь сам себе. О том, что тебе надо глядеть в оба и поостеречься…
- Не бери в голову, - беспечно отмахнулся Стас, прикуривая очередную сигарету. – Просто один из поставщиков продал нам некачественный товар. Обычный покупатель ничего и не понял бы, но специалистов не проведешь.
- А при чем тут ты? – не поняла я.
- Поставщик был моим протеже, - ответил Стас, помрачнев. – И пострадала именно моя репутация. Ничего, сегодня я с ним разберусь, и впредь действительно буду смотреть в оба.
- Тебе предстоит спасать свою честь?
- Именно! Но ты об этом не думай. Лучше прикажи перенести свои вещи в мой номер.
- Может, не стоит? – неуверенно произнесла я.
- Еще как стоит! У нас же всего неделя!
Стас воровато оглянулся и, убедившись, что за нами никто не наблюдает, ласково поцеловал меня в шею. Его рука нырнула под мой свитер и прошлась по спине, отчего кожа тут же покрылась мурашками, но не от ужаса, как в случае с питерским Георгием, а от внезапно нахлынувшего желания.
- Ну и ну! – улыбнулся Стас, моментально поняв, что со мной происходит. – Сколько же тебя морили голодом?
- Больше полугода, - честно призналась я.
- Ничего. Вечером наверстаем, а сейчас мне пора.
Не скрывая сожаления, он поднялся с диванчика и направился к двери, но у выхода из бара остановился, оглянулся и крикнул мне:
- А знаешь, старушка, ты здорово целуешься!
Я, смеясь, погрозила Стасу кулаком.
До чего же с ним легко. И как жаль, что наши отношения продлятся только несколько дней. Печально, но я не собираюсь навязывать себя, прекрасно понимая смысл фразы, сказанной Стасом менее пяти минут назад «У нас же всего неделя». Пусть так, пусть неделя. Надеюсь, и ее будет достаточно, чтобы навсегда расстаться с тоской по Никите, заменив мертвый образ живым.
Поднявшись в свой номер, я переоделась и, несмотря на бессонную ночь, решила прогуляться по Лондону, здраво рассудив, что бесцельно сидеть в отеле в ожидании Стаса более чем глупо. Все равно, что впадать из одной крайности в другую.
Довольно!  Сначала преданно ждала Егорушку, потом – Никиту. Ну и хватит! Стас сам найдет меня, когда вернется, у него же есть мой мобильный телефон. А вновь возводить кого-нибудь в ранг бога  и безоговорочно поклоняться ему я больше не собиралась. Для этой цели у меня был Дантес.




*  *  *


Ноябрь 2003 года



Покинув Галерею Тейт, где я провела более двух часов, потраченных лишь на то, чтобы полюбоваться английской живописью шестнадцатого-восемнадцатого веков и, даже не заглянув в залы современного европейского искусства, я вышла на улицу и поняла, что хватила лишку.
Впечатлений для одного дня более чем достаточно: Вестминстерский дворец, часовая башня Биг Бен, смена караула у казарм Королевской конной гвардии, церковь святого Иоанна, выставка шляп королевы и вечерних туалетов леди Дианы в Кенсингтонском дворце, а теперь еще и Tate Gallery. Налицо – явный перебор.
Требовалась передышка и я, не задумываясь, вошла в роскошный ресторан, расположенный тут же, при галерее. Обедать не хотелось, но приличия требовали сделать заказ. Поэтому, пролистав меню, я остановила свой выбор на сырном пироге и кофе.
Легкое блюдо и горячий душистый напиток сделали свое дело. Почувствовав прилив бодрости, я решила просто пройтись по городу, благо Стас еще не звонил, и возвращаться в отель не было никакой надобности. 
Шагая по улице мимо сверкающих витрин магазинов, я ненадолго задержалась у одной из них, поймав свое отражение. Лондонская Лиза даже отдаленно не напоминала Лизу московскую: пушистые завитки светлых волос обрамляли  лицо с легким здоровым румянцем, глаза сияли, а чуть припухшие от ночных поцелуев губы едва сдерживали улыбку.
Удивительно, как меняет женщину пусть даже мимолетный роман.
В памяти всплыли слова Вдовы: «Воистину, женщина выглядит настолько, насколько относится к ней мужчина». Она же однажды заметила, что нет ничего хуже одиночества, которое сказывается на человеке далеко не лучшим образом. Мы как раз говорили о Дантесе, о его жизни после смерти жены.
- Барон очень тяжело перенес кончину Катрин, - печально заметила тогда Софья Матвеевна. – Одно дело, когда уходит из жизни старый человек, и совершенно другое, когда смерть настигает молодость. Согласись, она подкралась к ней слишком преждевременно. Родовая горячка спустя месяц после  появления на свет долгожданного сына – это ужасно.
- Еще бы! – согласно кивнула я. – А знаете, что удивительно?  Екатерина ведь предчувствовала это. Впрочем, как и сам Дантес. Помните, что он написал ее брату Дмитрию? «…Вы правильно делаете, что жалеете меня! Никогда у меня не было такого жестокого и неожиданного удара, эта смерть снова перевернула всю мою жизнь, которую ангельский характер вашей прекрасной сестры сделал такой спокойной и счастливой. Можно было бы сказать, что у нас было какое-то предчувствие, что нам мало времени предстоит прожить вместе: никогда  мы не разлучались, во всех моих поездках и путешествиях жена меня сопровождала, у меня не было ни одной тайной мысли от нее, равно и Катрин давала мне возможность всегда читать в ее прекрасной и благородной душе. Наше счастье было слишком полным, оно не могло продолжаться. Бог не захотел оставить дольше на земле эту примерную мать и супругу»…
- Все это мне более чем знакомо, - вздохнув, Вдова высыпала на ладонь семена цветов, пакетики которых мы перебирали ежегодно, решая, что будем сажать на даче весной. – Душистый горошек… Его отчего-то очень любил мой покойный супруг, предпочитая всему. Не раз, смеясь, говорил, что это растение похоже на меня. Мол, я словно извилистый стебель, обвила его своей любовью и не собираюсь отпускать… Не буду сажать…
Софья Матвеевна вновь ссыпала семена в пакетик и отложила в сторону:
- Вспоминать былое и сладко и больно.
- Почему больно? – наивно спросила я. – Вы же были счастливы вместе.
- От этого и больно, - грустно сказала Вдова. – Того, кого любишь, уже нет на свете, а ты все продолжаешь любить, и хранишь верность, тоскуя от одиночества и существуя лишь благодаря воспоминаниям. В какой-то степени Дантесу повезло больше, чем мне. У него остались не только воспоминания, но и дети.
- Четверо, - заметила я, не обращая внимания на то, как помрачнела Софья Матвеевна. – Только он стал вдовцом в тридцать лет и никогда больше не женился. Был богат и известен во Франции, но, наверное, очень одинок.
- А ты помнишь, где он жил в Париже? – поинтересовалась Софья Матвеевна, высыпая на ладонь содержимое еще одного пакетика.
- Да, - я достала из тетради хранившуюся в ней карту французской столицы и развернула ее, положив перед Вдовой. – Вот здесь. На улице Монтэнь, недалеко от нынешнего театра Елисейских Полей. Став сенатором Второй Империи, Дантес построил тут трехэтажный дом. В двух верхних этажах обитали дети, а сам он жил на первом. Дни барон, как правило, проводил в клубе «Серкль Эмпериаль» на Елисейских Полях, а вечерами чаще всего был дома, коротая время в кругу семьи.
- Как ты думаешь, он переживал из-за того, что случилось с ним в России?
- Трудно сказать, - я неопределенно пожала плечами и открыла свою тетрадь. – Писали разное. Густав Фризенгоф, к примеру, сообщал Араповой следующее: «В 1869 году, в Париже, я много виделся с семьей Геккерена. Однажды, уже не знаю, как, в беседе с Геккереном мы заговорили о Наталье Николаевне Пушкиной, и он затронул тему этой трагедии. Я сохранил воспоминание о впечатлении, которое я вынес от выражения правдивости и убежденности, с каким он возгласил и защищал, - не чистоту Натальи Николаевны, она не была под вопросом, - но ее совершенную невинность во всех обстоятельствах этого печального события ее жизни».
- А у Павлищева в воспоминаниях есть рассказ о том, как сын поэта Дениса Давыдова встретил в каком-то отеле красивого седого старика, - напомнила Вдова. – Будто бы этот старик всюду следовал за Давыдовым, а потом представился и попросил передать всем в России, что он, барон Дантес-Геккерен, не хотел убивать русского поэта, целился ему в ногу, но в дело вмешался черт.
- Не очень-то верится в это, - с сомнением произнесла я, листая тетрадь. – Один человек сказал другому, что ему рассказал третий… Ерунда какая-то!
- Значит, ты не веришь и тому, что писал Панчулидзев в своих очерках о кавалергардах? – изумилась Софья Матвеевна.
- Угу, - кивнула я. – Знаете, когда я их читала, сложилось впечатление, что автор хочет угодить потомкам, говоря о том, будто в глубокой старости Дантес впал в детство и сжег свои мемуары, которые писал много лет.
- Ты в этом сомневаешься? – улыбнулась Вдова.
Вместо ответа я вновь раскрыла свою тетрадь и процитировала отрывок из воспоминаний внука Дантеса – Луи Метмана о том, что его дед никогда не писал никаких мемуаров.
- Ну и кому верить? – горячо заявила я, с силой захлопнув тетрадь.  – Близкому родственнику или чужому дяде?
- Ах, ты, моя бунтарка! – рассмеялась Софья Матвеевна. – Тебе бы  следовало выбрать стезю адвоката. Представляю, как бы ты защищала своих подопечных! Разбивала бы их обидчиков в пух и прах!
- Не-а, - я отрицательно помотала головой. – Я способна защищать лишь тех, кого люблю. А адвокат не имеет права выбирать.
- Как сказать, - весело произнесла Вдова. – Если у тебя есть имя в определенных кругах, то есть и выбор. Может, подумаешь да сменишь профессию. Я поспособствую.   
- Нет, - не согласилась я. – Пришлось бы вновь тесно общаться с Егорушкой, а мне этого как-то не очень хочется.
- А мы его уволим, - легко предложила Софья Матвеевна, вновь рассмеявшись.
Но я еще раз отрицательно помотала головой:
- Он на своем месте. Сами же говорили, что конторой рулит отменно. Вот пусть сидит себе и рулит, а я буду защищать того, кого люблю –  моего Дантеса.
- И Никиту? – поддела меня Вдова, не удержавшись.
- И Никиту, - твердо сказала я, ничуть не смутившись. – Потому что тоже люблю…
 


*  *  *




Март 2004 года



После рассказа о моем лондонском знакомстве, дед укоризненно покачал головой:
- Ох, Лизавета, ну и болтлива же ты! А где сейчас-то твой Стас?
- Понятия не имею, - как можно равнодушнее ответила я. – Я оставила ему все  свои московские телефоны, но он так и не позвонил. Хотя кое в чем все же помог мне.
- И в чем же, позволь узнать?
- Как и обещал, отсканировал и отправил в Москву фотографию Вдовы. Ту самую, где на ней был надет рубиновый гарнитур, который после смерти Софьи Матвеевны хранился в похищенной шкатулке вместе с остальными драгоценностями. Ответ пришел через три дня. Знакомый Стаса сообщил, что данное украшение находится в одном из антикварных магазинов, куда в конце октября его принесла  пышногрудая блондинка лет двадцати пяти довольно яркой внешности. К письму прилагались и паспортные данные шустрой девицы – некой Галины Сергеевны Кольцовой, адрес магазина и имя ювелира, оценивавшего и принимавшего кулон с перстнем.
- А что ж милиция-то ушами хлопала? – возмутился старик. – Неужто не могли магазины проверить?
- Да проверяли они, - устало пояснила я, - только воры тоже не дураки. Они же не сразу драгоценности по магазинам развезли, выжидали почти полгода.
- Ты сказала – по магазинам? – насторожился дед. – Час от часу не легче! А ну-ка, докладывай все толком! Это ж надо! Два дня мне мозги канифолила.
Поняв, что своими недомолвками и обрывочными фактами совершенно запутала старика, я послушно начала излагать все по новой:
- Толком, так толком… Я уже говорила вам, что после ограбления квартиры Вдовы в мае прошлого года нас всех допрашивали. И родителей, и меня, и Егорушку, и Никиту. Прошлись и по списку гостей, которых мы собрали на годовщину смерти Софьи Матвеевны. Но никто не смог дать точного описания хранившихся в шкатулке драгоценностей. Вдова пользовалась ими крайне редко, никому не показывала, а после того, как не стало адвоката, вообще не надевала украшений. Егорушка знал о них только со слов родителей, а меня, кроме медальона, ничто не интересовало. О фотографии Вдовы, которую я передала Стасу, в то время отчего-то не вспомнилось. Словом, в милиции, заведя дело об ограблении, даже не знали, что искать. Поэтому, вернувшись из Лондона в последних числах ноября, я первым делом позвонила следователю. Мы встретились. Я рассказала ему о том, что узнал Стас, отдала все полученные им материалы и снимок Вдовы. 
- А об угрозах? – перебил меня дед. – Об угрозах-то хоть упомянула?
- Нет…
- Почему? –  старик недоуменно уставился на меня.
- О медальоне никто не знал, - устало пояснила я. – Ну не хотелось мне впутывать его в эту историю, понятно?
- Непонятно и глупо, - жестко заметил дед и скомандовал. – Дальше!
- Дальше вновь проверили антикварные магазины. Галина Кольцова появлялась в шести из них, естественно не без драгоценностей. И тоже в конце октября. Но паспортные данные оказались липой, по указанному адресу она не жила. С помощью тех, кто общался с блондинкой, составили фото робот. По нему я и узнала  девицу, которая ушла с презентации вместе с Никитой.
- Его, конечно же, допросили? – не то спрашивая, не то утверждая сказал старик.
На что я согласно кивнула:
- И его, и Егорушку. Первый заявил, что даже не знает, как зовут блондинку, мол, Егорушка попросил поймать ей такси. Не менее прозаично объяснил все и сам Егорушка, утверждая, будто познакомился с Галиной только на презентации и знает ее лишь по имени как девушку, которая и раньше мелькала на всякого рода вечеринках. Но он не помнит, с кем она появлялась. Вот и все.
- Как все? – негодующе всплеснул руками дед. – Там что, в вашей столичной милиции-то, одни балбесы сидят? Ведь даже мне ясно: врут твои мужики! Врут и не краснеют!
- И им это ясно, только никаких доказательств нет, - тихо сказала я,  добавив почти шепотом. – И мне… 
- А что ж тогда слюни распускала, когда я прямо указал на Никиту? – не унимался дед. – Не верю я его доводам об удачной сделке. Не просто так поднялась его контора!
- А мне не хочется в это верить! – не выдержала и я, повышая голос. – Понимаете, не хочется! Мы столько лет прожили с Никитой. Да, он хвастлив и самолюбив, но на преступление просто не способен. И он любил меня!
- Да у тебя все друг дружку любят! – с сожалением заметил старик. – Эх, Лизавета! Взрослая девка, а на жизнь смотришь через розовые очки. Создала себе удобный мирок и спряталась в него, как птица в скворечник.  Пробудись ты от спячки, да взгляни на все трезво. И на Егорушку, и на Никиту, и на Дантеса своего!
- А Дантес-то тут при чем?! – уже не на шутку разозлилась я. – Он-то вам чем не угодил?
- Тем, чем не угодил бы любой другой, прими он вызов от Пушкина.
Слова деда привели меня в ужас. Я никак не могла взять в толк, отчего так переменился старик. Не он ли во всем соглашался со мной, когда я рассказывала о своих исследованиях и читала выдержки из воспоминаний да писем? Не он ли говорил, что убедила, когда приводила, казалось бы, неоспоримые доводы? Именно эти вопросы я с возмущением задала старику. 
- Да вроде правильно ты обо всем рассуждаешь, - уже спокойно пояснил дед. – Только больно уж однобоко. Словно адвокат, защищающий преступника. Вот и об Александре Сергеевиче немало же доброго сказано, но ты о том не упоминаешь. Все твои доводы направлены на одну цель – оправдать Дантеса. И ты ее вроде бы достигла. Но копни поглубже и твоя теория развалится, как замок из песка, построенный несмышленым карапузом.  Сколько ты годков-то на все про все потратила? Больше двадцати пяти? А к  истине так и не приблизилась. И сама же как-то обмолвилась, что вопросов в твоей голове больше чем ответов. Так что, копать тебе свой огород - не перекопать!
Выслушав отповедь деда, я молча встала и направилась в комнату, где провела две последние ночи, и где мне поневоле предстояло скоротать еще одну. Конечно, хотелось уехать немедленно, но тащить старика по темени к заброшенному коровнику было более чем невежливо. Сама же я никогда бы не нашла место захоронения своего внедорожника.
- Не спеши бежать, Лизавета, - поняв мое состояние, окликнул дед. – Не серчай, ведь я тебе только добра желаю. А высказал все, потому что думаю именно так и никак иначе. Или ты считаешь, что простой сторож уж и мыслей своих не имеет?
- Ничего подобного, - все еще обиженно пробурчала я. – Причем тут ваша профессия?
- Так и я про то же. Тем более, что не всегда я сторожем-то служил. Бывали в нашей жизни года и получше.
- А кем вы были? – не удержалась я от вопроса, который отчего-то ни разу не возник раньше.
- Об этом как-нибудь в другой раз, - ушел от ответа старик. – Иди спать, уж рассвет на дворе. А утром, как и договорились, схожу на почту да с матерью твоей потолкую. Лады?
- Лады, - примирительно сказала я, прощально кивнула деду и закрыла за собой дверь.



*  *  *



Март 2004 года



Утром следующего дня я проснулась оттого,  что старик неистово тряс меня за плечо:
- Вставай, Лиза, вставай немедля. Там такие дела творятся!
- Где? - не поняла я, испуганно тараща со сна глаза.
- Где-где! – возбужденно тараторил дед. – В Москве твоей треклятой! В нашей глуши о подобном и слыхать не слыхивали!
- Да что случилось-то? – спросила я, приподнимаясь из перины.
- Быстро одевайся и дуй на кухню, - скомандовал дед. – Там все подробно и расскажу. За чаем.
Едва сдерживая возбуждение, старик побежал к двери, бормоча на ходу нечто совсем уж невразумительное:
-     Эх! Погнали наши городских в сторону деревни!
- Почему в сторону деревни? – вконец растерялась я, так ничего и не поняв.
- А на своей территории и бить сподручнее.
- Кого бить? – оторопела я.
Дед бестолково замахал руками.
- Так… Не бери в голову. К слову пришлось. Ты вставай, Лиза. Вставай скоренько.
Спешно натянув на себя джинсы и свитер, и даже не умывшись,  уже через две минуты я сидела за кухонным столом в ожидании обещанных новостей. Старик, как всегда, хлопотал возле плиты.
- Ну? – нетерпеливо произнесла я.
Дед оглянулся, окинул меня взглядом и осуждающе покачал головой:
- Ты б хоть прибралась, Лизавета. Поди, умойся и причешись, а-то торчишь из-за стола, словно обтерханный веник. Я хоть и старый хрыч, но все ж таки мужик.   
Покорно подойдя к рукомойнику, я ополоснула лицо, пригладила растрепанные волосы и вновь уселась за стол. Старик поставил передо мной дымящуюся чашку чая, миску с оладьями, пододвинул сахарницу и беспорядочно забегал по кухне.
- Ну! – не выдержала я. – Что за новости? Вы звонили маме?
- Да почитай битый час с ней беседовал. Она-то и вывалила на меня весь ворох событий!
Прекратив метаться из стороны в сторону, дед, кряхтя, опустился на стул:
      –    Ох, Лизавета! Даже и не знаю, с чего начать.
- Что сказала мама? – жестко спросила я, неотрывно глядя на старика.
- Егорушку арестовали, вот что! – без обиняков выпалил дед. – И Воронцова. А с ними еще человек двенадцать до кучи.
- Никита?.. – похолодела я.
- Никита на свободе. Но с него взяли подписку о невыезде.
- За что? – ужаснулась я и, видя, как мнется дед, решительно произнесла. – Только не надо меня жалеть. Выкладывайте все толком, по порядку. Не бойтесь, больше не заплачу.
- Значит, так…
И старик во всех подробностях начал  рассказывать то, что передала ему мама.
Оказалось, что Егорушку взяли в тот день, когда я сбежала с дачи Лебедевых, получив с утренней почтой последнее угрожающее письмо. Он давно уже был под подозрением, но вовсе не как организатор ограбления квартиры Вдовы. В милиции  заинтересовались конторой, несколько месяцев проверяли дела, и, потянув за одну из едва видимых ниточек, выяснили, что под прикрытием  адвокатской консультации действовала довольно слаженная преступная группировка. А руководил ею не кто иной, как старый приятель Софьи Матвеевны – Воронцов.
Услышав это, я испуганно ахнула.
- Как же так, Палыч? Он ведь дружил с покойным Лебедевым! С институтской скамьи дружил!
- Эх, и наивная ты, Лизавета, - тяжко вздохнул старик. – Именно Лебедев и придумал структуру конторы, защищающей матерых уголовников. Ты хоть знаешь, какие дела они вели?
- Нет, - я отрицательно покачала головой, силясь справиться с охватившим меня страхом при упоминании имени Лебедева. – Слышала о громких разводах известных людей, наследственных тяжбах… Софья Матвеевна иногда рассказывала…
- Это все пыль, милая! Шапка из мыльных пузырей, - дед на секунду замолчал, барабаня пальцами по столу, затем решительно продолжил. - Главное в другом: всеми правдами и неправдами вытащить злодеев на свободу или обеспечить им минимальный срок наказания. Для этого в конторе не гнушались ничем. Там и справки липовые о состоянии здоровья, и подкупленная экспертиза, и ложные алиби, и уничтожение неугодных свидетелей, и развал дел в суде с помощью нечистых на руку людишек… Сама понимаешь, сколько все это стоит и какими деньжищами ворочали злодеи. До поры до времени Воронцов был лишь правой рукой Лебедева, но после его смерти сам встал у руля.
- А Егорушка? – машинально спросила я, все еще не веря в реальность услышанного.
- О-о-о! – многозначительно пропел дед. - Подлец подлеца за версту чует. Егорушка же никогда не отличался чистоплотностью. Учился, правда, отлично, это у него не отнимешь. Защитился, выиграл несколько громких дел в суде, кстати, тоже уголовных. И тоже не без грязных подтасовок. Чем и приглянулся Воронцову. Здоровье-то у старика не железное, да и годы дали себя знать. А Егорушку он помнил с детства. Когда парень, закончив школу, обратился к нему за помощью, самолично пристроил того в институт. Конечно же, не без дальнего прицела.
- Боже мой, - растерянно произнесла я. – Как хорошо, что всего этого не узнает бедная Софья Матвеевна… Да она же в гробу перевернется… Она же…
- Не перевернется, - перебил меня дед, испытывающе глядя в глаза. – Тихохонько будет лежать, как нашкодившая мышка.
При этих словах я испуганно уставилась на старика.
-  Крепись, Лиза! – тихо, но внятно проговорил он, отчего-то пряча взгляд. - Твоя наставница все знала. И жила отнюдь не бедно, благодаря все той же конторе.
Услышанное было настолько диким, что я не удержалась от смеха. Моя любимая Вдова и бандиты? Полная ерунда, несусветится какая-то.
Дождавшись, пока я успокоюсь, дед ласково тронул меня за руку:
- Прими как данное, Лизавета. К сожалению, это правда. И тому есть не одно доказательство.
- Нет! – едва слышно прошептала я, вдруг поняв, что старик не шутит и не обманывает меня, но все еще не желая верить. – Этого не может быть! Ну не может этого быть! Ведь после смерти мужа Софья Матвеевна учеников брала, занималась репетиторством!
- Фью! – присвистнул старик. – Да ты, Лизавета, совсем дурная или прикидываешься? Разве на этом состояние сколотишь? Ты знаешь хоть, сколько оставила тебе Вдова?
- Примерно…
- Ну, точно дурная! При-мер-но! – передразнил меня дед и в сердцах стукнул кулаком по столу. –  Опомнись! Кроме Дантеса да своих любовных проблем ничего вокруг не видишь! Проснись, девонька! И не пытайся убежать от себя. Тебя ж столько лет за нос водили! Шельма твоя Вдова! Понимаешь, ше-льма!
- Не-е-е-т! – едва удерживая сознание, простонала я. – Она любила меня! И я ее любила! Всю жизнь!
- Тьфу! – сплюнул от досады старик. – Опять про любовь заладила! Ну что за бестолковщина такая! 
Но я уже не слышала его слов. Левый висок пронзила страшная боль, которая плавно словно ртуть перетекла в затылок, заставив меня резко откинуть голову назад.  Ничего не соображая, рыдая и захлебываясь слезами, я кричала, что  Вдова ни при чем, ее обманули, обвели вокруг пальца, а теперь еще и оговаривают.
Дед несколько минут молча смотрел на меня, затем встал, взял ковш, зачерпнул из ведра колодезной воды и решительно выплеснул ее мне на голову.
- Охолонись и прекрати орать! – скомандовал он, протягивая полотенце. – Утрись, давай! Быстро! Слезами горю не поможешь и правду ими не зальешь! Что слышал, то и говорю. А доказательства тому есть.
- Какие доказательства? – пролепетала я, все еще всхлипывая и вытирая трясущейся рукой потеки воды, бегущие по лицу из мокрых волос.
- Медальон…
- Медальон? – растерянно переспросила я.
- Шкатулку украли действительно из-за него, -   пояснил дед, наливая мне в чашку горячий чай. – Только не драгоценность интересовала Егорушку с Воронцовым, а то, что в ней спрятано. Ну-ка, тащи сюда свою реликвию!
Послушно, будто сомнамбула, я поплелась в комнату, достала из сумки замшевый мешочек, вернулась на кухню и положила его на стол перед дедом.
- Вот. Только что в нем можно спрятать? С одной стороны – камни, с другой – изображение Екатерины Николаевны Гончаровой.
Дед покрутил медальон, раскрыл его и, взяв нож, склонился над украшением.
-    Что вы делаете?! – закричала я. - Это же историческая ценность!
- Нет тут никакой ценности! – грубо оборвал меня старик, поддевая острием лезвия удерживающий портрет золотой ободок. -   Миниатюрку состряпал тот же мастер, у которого Вдова, желая сделать тебе приятное, заказала фальшивый портрет Дантеса. А знаешь, зачем украли твою акварельку?
- Мы же с вами обсуждали это, - напомнила я. – Рамку оставили, а портрет забрали, разбив стекло. Только вот почему?
- Да потому, что к его задней стенке был приклеен конверт с документами, прикрытый   плотным картоном. Все остальное тут!
С этими словами дед вынул из медальона крошечное изображение жены Дантеса, под которым лежал маленький овальный клочок бумаги с написанными на нем цифрами.
- Не соврал Егорушка, - довольно крякнул старик. – Вот, Лизавета! Вот то, что ты должна отдать следователю. И смотри мне, не финти! Я ведь не только с твоей матерью, но и с ним поговорить успел.
- Зачем?
- Затем, чтоб ты смерти не боялась. И не бегала как затравленный заяц по Подмосковью. Завтра поедешь домой. Вызывать тебя никуда не будут, сами придут. Ответишь на вопросы, отдашь медальон, да и вся недолга.
- А что это за цифры? – судорожно всхлипнув, спросила я.
- Код сейфовой ячейки, который арендовала Вдова, - объясняя, дед аккуратно положил бумажку в золотой овал, вставил сверху миниатюру, закрепил ее ободком и опустил украшение в замшевый мешочек. – Там лежат документы, которые твоя наставница как зеницу ока хранила после смерти мужа. Именно они позволяли ей систематически получать долю с прибыли. И именно ими она держала в руках сначала Воронцова, а потом и Егорушку. Срок действия договора с банком истекает через два месяца, а шифр никто не знал. Вот злодеи и засуетились, сводя тебя с ума и пытаясь завладеть медальоном. Кому ж охота, чтоб такие  бумаги выплыли на белый свет.
- А откуда они знали, что код в медальоне? – недоуменно сказала я.
- Так Софья Матвеевна сама о том сообщила, обязав Егорушку и после ее смерти выплачивать долю с конторы, но уже тебе. Должно быть, собиралась открыть перед наследницей карты, да, слава Богу, не успела. Представляю, чтобы ты пережила, узнав всю правду о махинациях лично от нее. Вдова ведь скоропостижно скончалась, во сне, верно?
Печально кивнув, я взяла со стола замшевый мешочек и побрела в комнату, но на полпути неожиданно остановилась, повернулась к деду и тоскливо спросила:
- А как же Никита? 
- Ах, да! – спохватился старик. – Никита… Наверное, он действительно любил тебя, девочка. Но Егорушка и его к рукам прибрал. Именно он ссудил Никиту деньгами, когда дела у того  пошли наперекосяк. Но не под проценты, а с условием, что твой муж поможет достать медальон. Он ведь действительно стоит больше, чем все содержимое шкатулки. Но не как историческая ценность, а как ключ к важным документам. Ну, а дальше…  Не сумев добыть требуемое и поняв, что вляпался, Никита запил да обозлился. Попытался откупиться процентами, но Егорушка их не принял и придумал новую повинность. Свел твоего мужа с Галиной, обязав сбыть драгоценности, хранившиеся в шкатулке Вдовы. Именно твой Никита возил Кольцову по антикварным магазинам, выполняя роль шофера. Тебе же на  презентации подсунули Моравского, понадеявшись, что тот сможет заинтересовать сдвинувшуюся на Дантесе Лизу своими изысканиями и вынудит показать медальон. Но ты не поддалась, тогда и возобновили угрозы.
- А портмоне?
- Ничего о нем не знаю. Но думаю, что намеренно подкинули, решив в конец запутать тебя, напугать и заставить подозревать мужа. Кто ж мог предположить, что, сдрейфив, ты не только не отдашь медальон, но и рванешь с ним неведомо куда. Ох, Лиза, Лиза, знала б ты, что пережили родители за эти дни. Да и следакам ты жару дала, с ног сбились тебя разыскивая.
- Ясно, - пробормотала я и толкнула дверь в комнату, служившую мне спальней.  – Полежу немного, ладно? Голова кругом идет.
- Полежи, милая, полежи, - охотно согласился дед. – А я пока печь истоплю да обед состряпаю. Поедим, и сведу тебя к бабке, как обещал, может, что путное и подскажет.
- А кто она?
- Да ведунья местная. Почти пятьдесят лет народ в округе врачует, а кое-кого и на путь истинный наставляет. Тебе это как нельзя кстати придется. Жизнь-то нужно менять…



*  *  *



Март 2004 года



Бросив медальон в сумку, я рухнула на кровать и зарылась головой в подушки. Думать ни о чем не хотелось, но меня не покидали тягостные мысли о Вдове.
Вдруг вспомнилось, как она плакала, когда умирал Барри, как пристраивала меня в больницу, когда «зашумело» сердце, как гладила по зализанным кудряшкам, называя наследницей, как учила уму разуму и объясняла все, что непонятно…
А наши беседы о Дантесе? Неужели все это блеф? Но не она ли говорила о бездушной красоте вещей и о том, что добрая смерть заслуживает большего уважения, нежели никчемная пустая жизнь - жизнь ради денег, власти и утех собственной плоти. Все это никак не вязалось с тем, что я сегодня услышала.
А медальон? Теперь я поняла, почему его не показали пушкинисту Моравскому. Просто нечего было показывать. Само украшение, возможно, существовало и раньше, только вот миниатюра с изображением жены Дантеса появилась в нем лишь в последние годы жизни Софьи Матвеевны. Она заказала ее у того же художника, который написал  злополучный портрет барона, подаренный мне на день рождения.
Я никак не могла взять в толк, к чему все эти ухищрения? Зачем Вдове понадобилось обманывать меня? И правда ли, что она собиралась открыть передо мной свои страшные карты?
К сожалению (а, может быть, и к счастью), сегодня на эти вопросы уже никто не ответит, и мне предстоит жить с неимоверной тяжестью на сердце.  Меня ничуть не волновала судьба наследства, которое, по всей видимости, теперь должны конфисковать. Обходилась же я как-то без всего этого, значит, и дальше обойдусь. Беспокоило другое. Выдержу ли я страшный груз прошлого? Смогу ли когда-нибудь справиться с воспоминаниями? Забуду ли Никиту?
О том, чтобы вернуться к нему и начать все заново не могло быть и речи. Нельзя находиться рядом с человеком, который способен на подлость. И ни под каким предлогом нельзя прощать ни измены, ни оскорблений, ни предательства, ни лжи.
Отвернувшись к стене и накрыв голову подушкой, я тихо оплакивала былое. И в какой-то момент вдруг поняла, что той Лизы, которая проснулась сегодня утром, больше нет. Вернее, я была похожа на выброшенную новогоднюю елку, у которой остался  ствол, но не сохранилось ни одной иголки.
Жизнь разделилась, словно разрезанное пополам яблоко, одна часть которого оказалась червивой, а вторую мне пока так и не удалось надкусить.  Обе половинки лежали рядом и белый противный червь лжи, вдоль и поперек избороздивший первую, в любую минуту мог переползти во вторую. Смогу ли я уберечь ее? Способна ли хоть что-то изменить? И кому теперь верить?
Меня будто вывернули наизнанку, вытряхнули все содержимое и набили заново, перепутав местами детали. Там, где когда-то билось сердце, отныне зияла огромная пустая дыра.
Будущее рисовалось туманным. Передо мной вновь лежал белый лист, и я стояла перед ним, силясь унять дрожь в руке, сжимавшей карандаш. Что написать или как хотя бы обозначить контуры той Лизы, которой предстоит жить завтра? С чего начать? Этого я пока тоже не знала.
Зато знала наверняка, что никогда больше не смогу ни прочитать, ни написать о Дантесе и строчки. «Мой» Дантес остался в той, другой жизни. Навсегда!
Решительно встав с кровати, я достала из сумки тетрадь и рукопись и вышла на кухню. Дед сидел за столом, сосредоточенно перебирая гречневую крупу.
- Ну, как головушка-то, полегчало? – заботливо спросил он.
Молча, кивнув, я опустилась на корточки возле печи и, открыв дверцу, бросила в огонь то, что собирала и писала не один десяток лет. Гори оно все ясным пламенем!
- Ты что же это вытворяешь, а? – всполошился старик.
Подбежав ко мне и бухнувшись рядом на колени, он с надеждой заглянул в печь, но пламя уже сделало свое дело, нещадно пожирая мелко исписанные страницы.
- Ох, и дурища! – дед досадливо взмахнул руками. – Ну, надо ж такое сотворить! Да не мы ли с тобой говорили, что каждый имеет право на свое собственное мнение, а?
- Горит вовсе не мое, - хмуро буркнула я.
- А чье ж, позволь узнать? -  старик испытывающе уставился на меня.
- Навязанное… - односложно ответила я, не в силах произнести вслух имя Вдовы.
- Будет юродствовать-то, - старик вновь с надеждой заглянул в печь и досадливо сплюнул. – Тьфу! Ну, надо же такое отчебучить! Сама ведь читала книжки, сама выводы делала, сама в архивах сидела. Никто не неволил. И все коту под хвост! Тьфу!
Не желая больше обсуждать ставшую в одночасье ненавистной тему, и не удостоив деда и словом, я вернулась в комнату, плотно закрыла за собой дверь и улеглась на кровать.
Итак, с одним покончено. Жаль, что я не могу расправиться так же с воспоминаниями. Как здорово было бы – одним махом сжечь в печи и прошлое. Обидно еще и то, что не в моей власти расстаться сейчас с медальоном. К сожалению, теперь это не реликвия, а всего лишь вещдок. Вещественное доказательство преступления. И мне придется прожить с ним еще сутки, пока не передам следователю. Ладно, как-нибудь выдюжу.
Не знаю, сколько я пролежала на перине, рисуя мысленно свое возвращение в город. Но уже стемнело, когда дед осторожно поскребся в дверь.
- Лизавета, каша поспела, - позвал он. – Подымайся. Поедим да отправимся к бабке.
- А, может, не надо? – нехотя спросила я.
- Еда ничему не помеха. И в горе и в радости организм все одно требует свое.
- Да я не про то…
- А про что ж? – не понял старик.
- Про бабку вашу…
- Она такая ж моя, как стены этого кремля, - дед указал рукой в сторону окна. – К тому же, лишний ум – не помеха. Марья – мудрая бабка. Может, правда чего путного подскажет. Давай-ка, ноги в руки и за стол!   
    



*  *  *



Март 2004 года



Дорога к дому ведуньи заняла не больше пятнадцати минут. Весь этот путь мы с дедом проделали молча. И лишь у самой двери старик остановился и с силой хлопнул себя по лбу.
- Вот же дурья башка! – в сердцах проговорил он. – Дырявое решето! Старый пень!  Я ж совсем забыл сказать, что тебя Стас обыскался. Достает твоих родичей чуть не по пять раз на дню. А ну, включай свой сотовый и звони ему!
- Может, потом? – попыталась воспротивиться я.
- Нет, - категорически заявил дед. – Звони сейчас.
Включив телефон, я послушно набрала номер Стаса, хранившийся в памяти аппарата.
- Ну, наконец-то! – донеслось из трубки после третьего сигнала вызова. – Я уже всю Москву носом перерыл, тебя разыскивая! Чуть с ума не сошел! Ты где?
- В Подмосковье, - уклончиво ответила я.
- С тобой все в порядке? – насторожился Стас. – Хочешь, приеду и заберу тебя?
- Нет…
- Лизок, мне так много нужно тебе сказать, - торопливо заговорил он. – Только не по телефону, а лично, глядя в глаза. Я весь извелся, пока пытался найти тебя. Ох, старушка, знала бы ты, как мне без тебя плохо!
- Я скоро приеду, - пообещала я, невольно улыбнувшись его непосредственной искренности.
- Когда?..
Я задумчиво посмотрела на деда и вдруг решительно произнесла:
-     Постараюсь сегодня…
- Очень прошу тебя, постарайся! – взмолился Стас. -  Ну, постарайся, а?
- Хорошо, - согласилась я, вновь улыбнувшись и взглянув на часы. – Встретимся в одиннадцать вечера. Жди меня в «Кофе-хауз» на Сретенке.
- Договорились! – радостно пробасил Стас. – Мчусь за цветами!
- Пока…
Нажав на кнопку отбоя, я вопросительно посмотрела на деда, терпеливо топтавшегося неподалеку.
- Довольны?
- Не поздновато ли встречу назначила? – делано строго пробурчал он.
- Ну, вам никак не угодишь, - развела я руками. – И так плохо, и эдак! Стучите уж, коль пришли.
- А зачем? К Марье без стука входят.
Толкнув дверь, дед провел меня через полутемный коридорчик в просторную хорошо освещенную комнату, по виду ничем не напоминавшую жилище колдуньи. Не было в ней ни потрескивающих свечей, ни подвешенных к потолку пучков сухой травы, ни банок с заспиртованными змеями или лягушками, ни каких-либо иных атрибутов, описываемых в книгах по магии.
Все выглядело более чем прозаично. Беленькие салфеточки, фарфоровые фигурки, чисто вымытый пол, старые фотографии на стенах, в углу – небольшая икона с зажженной перед ней лампадкой. Сама же хозяйка, морщинистая чистенькая старушка лет семидесяти, мирно сидела у телевизора, созерцая душераздирающие страдания героев очередного то ли мексиканского, то ли бразильского сериала.
- Вот, привел, - как-то уж слишком робко произнес дед, подтолкнув меня в спину.
Окинув нас взглядом, Марья жестом указала на стоявшие вокруг стола стулья и вновь отвернулась к экрану. Отодвинув один из них, старик предложил мне сесть, прошептав на ухо:
- Придется подождать, уж больно она эти страсти любит.
Минут через пятнадцать по экрану побежали титры и Марья, легко вздохнув, выключила телевизор.
- Понимаю, что выдумка, а как забирает! – словно оправдываясь, сказала она и пересела к столу, на котором одиноко лежала потрепанная колода карт.
- Ты вот что, Марья, - неловко кашлянув, произнес дед. – Посмотри там по-своему, что Лизавету ждет, а я пока дровишек тебе наколю.
- Валяй, - задорно ответила старушка и, дождавшись, когда дед выйдет, взяла в руки колоду, ловко тасуя карты. – Сними. Да не от себя, а к себе. Еще сними. И еще…
Разложив карты, Марья внимательно посмотрела на меня.
- Ох, и натерпелась ты, девонька!.. Сплошной обман вокруг… И слезы, и пустые хлопоты…
Водя рукой по картам, охая и беспрестанно качая головой, старушка принялась рассказывать о прошлом, которое уже не представляло  для меня никакой тайны. Слушая казенные фразы, я с тоской думала, что зря потеряла время, дед напрасно привел меня сюда, ничего нового я не узнаю.  Но, что сделано, то сделано, придется хотя бы из вежливости и уважения к стараниям деда терпеливо досидеть до конца.
Раскинув карты в третий раз, Марья подняла на меня испуганные глаза:
- Вот что я тебе скажу, милая. В дорогу ты собралась, верно?
Я согласно кивнула и улыбнулась, вспомнив о предстоящей встрече со Стасом.
- Повремени, - предостерегающе заявила старушка. – Нельзя тебе сегодня ехать, беда вокруг бродит.
- Тот, кто ищет беду, всегда ее находит, - машинально сказала я.
- Что? – не поняла Марья.
- Английская пословица, -  охотно пояснила я.
- Вот и не ищи ее, беду-то, - Марья смешала карты и пристально посмотрела на меня. – Не дразни судьбу! И носа сегодня чтоб из дома не казала! Куда надо, завтра тронешься. А сегодня – ни-ни! Палыча я предупрежу!
- Не надо! – вполне искренне взмолилась я. – Он и так из-за меня достаточно поволновался. Я никуда не поеду, обещаю. Буду спать на перине деда, как сурок. Только вы ему ничего не говорите, хорошо?
Положив на стол пятисотрублевую купюру, я поспешно направилась к двери, но у порога остановилась и повернулась к Марье:
- Простите за нескромность… А кем был Палыч раньше?.. Ну, до того, как стал сторожем в кремле?
- Да участковым же, - как само собой разумеющееся сообщила старушка. – Почитай без малого сорок лет прослужил.  Неужто не говорил?
- Нет, - растерянно произнесла я. – А семья его где?
- А не было никакой семьи, - отчего-то с сожалением сказала Марья. – Бобылем век прокуковал. Сколько девок по нему иссохло… И я средь них. Но по молодости не сложилось, а уж потом недосуг как-то стало, хотя он и предлагал сойтись.
- Вы поберегите его, ладно? – неожиданно попросила я.
- Да мы уж как-нибудь сами договоримся, - озорно улыбнулась старушка и тут же посерьезнела. – Ты лучше о себе подумай. Себя побереги…
Попрощавшись с Марьей, я вышла во двор и позвала деда,  кряхтевшего у свежей горки дров.  Нужно поскорее увести его, пока бабка не сболтнула лишнего. Еще одна ночевка в доме Палыча никак не входила в мои планы. Ведь жизни больше ничего не угрожало, все опасности остались позади. К тому же, в Москве ждал Стас, и мне следовало поторопиться.
- Куда так несешься-то? – тяжело дыша и едва поспевая за мной, спросил старик. -  На пожар что ли опаздываем? По такой темени и ноги переломать не мудрено.
- Вещи надо собрать и за машиной еще сколько ползти, - как можно беззаботнее постаралась ответить я. Предостережения Марьи отчего-то не давали покоя.
- Ох, Лизавета, повременила бы ты с отъездом, - словно прочитав мои мысли, сказал дед. – Отложила бы дорогу на утро. Посветлу рулить сподручнее. Да и снег вон опять повалил. Может, звякнешь своему Стасу и переложишь встречу на завтра?
- Завтра, завтра, не сегодня – все ленивцы говорят! – попыталась отшутиться я. – Нет, нет и нет!
- Тише едешь – дальше будешь! – хмуро заметил старик.
- От того места, куда едешь, - тут же нашлась я.
- Ну, что ж, - тяжело вздохнул дед. – Не следовало бы тебя отпускать да видно охота пуще неволи. Вот что… Поначалу пошли за машиной, так проще будет…



*  *  *



17 марта 2004 года



Автомобиль послушно держал дорогу, щетки легко справлялись с белой колючей крупой, бившейся о лобовое стекло.
Ну, надо же! Приехала сюда со снегом и с ним же уезжаю. 
Несмотря на тайны и беды, обрушившиеся на мою голову в последние часы трехдневного добровольного заточения, на душе было легко. Серые тучки тоски набегали лишь при воспоминаниях о Вдове, но я старательно гнала их прочь, решив подумать об этом как-нибудь в другой раз.
Наверное, надо обо всем рассказать Стасу. Непременно надо! Недаром же говорят, будто беда не любит одиночества. И достаточно поплакаться в чью-либо жилетку, чтобы избавиться от всех печалей и горестей.
До чего же странно складывается жизнь! Всего лишь каких-то три дня назад я с тоской вспоминала Никиту. Даже плакала, обнаружив в бардачке машины подаренную им шоколадку. Но все унеслось разом, как только я услышала голос Стаса.
Интересно, какой будет наша сегодняшняя встреча? Помнится, в Лондоне я сказала ему, что люблю темно-бордовые почти черные розы, и в тот же вечер получила букет.
Может, стоит загадать желание? Допустим, если он подарит мне именно такие цветы, значит, все у нас будет хорошо. А если  другие, то… Нет, даже думать не хочу о том, что произойдет в противном случае. Все должно, все просто обязано быть хорошо. Нам так много нужно друг другу сказать.
Но первое, что я непременно сделаю, если мы будем вместе со Стасом хотя бы какое-то время –  рожу ребенка. Для себя! Даже спрашивать не буду! Ведь мужчины приходят и уходят, а дети остаются. 
Ни с Егорушкой, ни с Никитой это не удалось.  С первым не хотела я сама. А со вторым… Так уж получилось, что все разговоры о продолжении рода Никита пресекал на корню, намекая на то, что малыш спеленает нас по рукам и ногам, лишит свободы и возможности делать то, что нравится.
- Ну, представь себе, - с жаром убеждал меня он. – Появится ребенок и намертво привяжет нас к дому. Будет плакать по ночам, и требовать постоянного внимания. Я на подобное пока не готов. 
- Да не привяжет, - пыталась возразить я. – У меня же родители молодые, помогут. Пока маленький, оставим у них и поедем туда, куда скажешь вдвоем. А подрастет –  начнем брать с собой.
Но все мои доводы так и остались доводами, разбившись о глухую стену непонимания. Никита твердо стоял на своем. Нет и все тут, хочу пожить для себя. И я отступила. Но теперь ни за что не отступлю. Возьму и рожу от самого красивого мужчины на свете!
А еще, мне предстоит решить, чем заниматься дальше. Ведь отныне у меня больше нет «моего» Дантеса, благополучно сгоревшего в дедовой печи. Хотя… Палыч, скорее всего, был прав, сказав о том, что каждый человек имеет право на свое, отличное от других, мнение. И, возможно, моя теория могла кого-то заинтересовать. Но, что теперь говорить. Сделанного назад не воротишь…
К тому же, если жизнь после смерти существует, то, возможно, когда-нибудь я встречусь с бароном в совершенно ином измерении. А что? Возьму да приду к нему и  произнесу всего лишь три слова: «Здравствуй, мой Дантес!» И он сам поведает о том, что же произошло в далеком 1836 году. 
Конечно, жаль, что потеряно столько лет, жаль, что учиться пришлось на своих ошибках. Увы, все мы крепки задним умом.
Я многое пережила и поняла за эти три дня. И решила для себя главное: никогда и никому я не позволю сделать из себя «мученика заблуждений», никогда и никого не возведу в ранг бога. Ведь любить – не значит поклоняться и безоговорочно выполнять чужие прихоти.  К тому же, кто-то из великих сказал, что «только та любовь справедлива, которая стремится к прекрасному, не причиняя обид». Странно, но я забыла, кому принадлежит данное выражение. В голове крутятся два имени – Демокрит и Эпикур. Но кто из них? Кто?..
Вот же дурацкая особенность, теперь буду мучиться, пока не вспомню. Ну, уж нет, сейчас позвоню маме и освобожу от ненужных дум свою бестолковую башку.
Порывшись в сумке, я достала телефон и отвлеклась от трассы всего на несколько секунд, набирая номер. Когда же вновь взглянула сквозь лобовое стекло, мое тело сковал ледяной холод - от правой стороны обочины отделился темный силуэт и словно вкопанный стал на дороге. Пес! Огромный как мой Барри…
Боже, нет, только не сейчас!..
Резко вывернув руль влево, я вдруг почувствовала, как колеса внедорожника оторвались от земли. Я полетела в никуда и тут же вспомнила! Демокрит! Ту фразу о любви сказал Демокрит!
Эпикур говорил совсем о другом. О чем? Да о том, что всякий уходит из жизни так, словно только что родился.
Машина летела бесконечно долго. И за это время передо мной словно пролистали старый фотоальбом. Один за другим в голове промелькнули снимки. 
Гордый, но так и не понятый мною до конца адвокат Лебедев.
Вдова, ласково гладящая меня по зализанным кудряшкам.
Угрюмый Василий Круглов, зло шипящий «Подохнешь!».
Тяжело бредущий по мертвеющей осенней листве Барри.
Вытянувшийся на столе дед Матвей с маленьким крабиком на голой ступне.
Весело хохочущая Светка.
Пушкин, довольно потирающий ладони.
И, конечно, Дантес, призывно машущий рукой.
Как жаль, что Стас так и не дождался меня, и я не узнала, какие же цветы он собирался подарить…

«Здравствуй, мой Дантес!»…