Далеко не сразу смогла я браться за то, к чему прикасались руки твои, мама. Особенно нестерпимо было видеть овощные грядки и обещавшие обильный урожай ягод цветущие кустики, в которых ты души не чаяла: подойду – стану и оцепенею. Мучительно училась жить без тебя. Решилась, наконец, заглянуть и в твои бумаги.
«Это мне надо», - бросилось в глаза дважды написанное твоей рукой поверх колонок текста на разных полях четвертинки районки с оборванным краем. Что же такого важного для тебя было в этой небрежно надорванной газете? Просматриваю разворот и обнаруживаю….
Рубрика «Письма всякие нужны» начинается редакционным предисловием: «…Каждое поколение проживает свою жизнь. Многие, живя в другом времени, новых условиях, с годами всё чаще и чаще возвращаются туда, где прошло детство, юность. Людская память сильна. И в почте редакции много писем-воспоминаний. Это наша история, наказ потомкам, если хотите».
А далее: «Здравствуйте, уважаемая редакция! Пишет вам пенсионерка Брага Вера Никаноровна. Родилась я в селе Архангельском Славгородского района.
Неродной отец мой Иван Саламаха работал трактористом на ХТЗ под №24. Когда началась война, всех мужиков забрали на фронт. Отец погиб, как и многие другие.
А нас, девчонок, отправили на курсы. Кто учился на тракториста, кто на комбайнёра. После окончания курсов мне дали трактор под номером… 24, на котором работал отец. На нём и я отработала семь лет. Три раза с него снимали радиатор и ставили на комбайн, потому что не было запчастей. И я шла работать штурвальным на комбайн: там тоже не хватало рабочих рук. Если случалась серьёзная поломка, приезжал бригадир, а мелкий ремонт – цепь переклепать, планку заменить в полотне или транспортёре – мы делали сами. Уборка кончалась, радиатор ставили на место, и я опять на своём тракторе выезжала пахать зябь.
Наше село расположено в шести – семи километрах от Славгорода, где и находились ремонтные мастерские с токарными станками. По осени мы туда загоняли технику и сельхозинвентарь и на всю зиму уезжали их ремонтировать. Жили в общежитии. Мастерские не отапливались. Не хватало запчастей: где сваркой заварим, где кувалдой забьём, там латунью подлатаем.
Уже после войны, с 1951 года, нас стала обслуживать МТС в селе Подсосново, что в пятидесяти километрах от Архангельского. Пока доедешь туда, окоченеешь от холода…
Трудное время выпало нашему поколению. Понятия отдых, выходной отсутствовали. Одно надо было: работать, выстоять, победить. И мы это делали, голодные, холодные, неодетые.
Простите, если что-то не так. Я ведь неграмотная, всё написала с маленькой буквы. Но читать люблю, всегда просматриваю вашу газету. Мне всё интересно: кто сколько доит молока, как посевная и уборочная. Я-то всё испытала на своём веку»…
Мама моя, мама! Когда ж ты? Когда это? Да вот он, номер газеты, а вот и дата выхода: июнь 2005-го.… За четыре года до твоей смерти...
Тебя уже нет, а я, наконец, обнаружила это письмо. Газета пришла в наш дом, и наспех, видать, кем-то была просмотрена, кто-то даже оторвал от неё клок, пока она попала в твои руки. Ты её молча прибрала, нам даже не сказала…. От смущения или огорчилась, что сами не увидели? А ведь не случайно сохранила под таким грифом среди своих документов. Это тебе было надо: оставить в памяти свою историю, остаться в памяти своею ролью.
Как же одиноко было тебе рядом с нами в последнее время…. Вечно занятые, озабоченные, дёрганые: ни остановиться, ни приветить тепло. Ты же в нём всё больше нуждалась, в тепле душевном. Потому и согласилась перебраться жить: надеялась, что в одном доме с родными станет уютнее.
Да, вспоминаю, как-то ты пыталась мне открыться после моего возвращения с работы:
- А я тут мемуары пишу, - чем вызвала недоумённый взгляд, и протянула тетрадку в линейку. Два листа аккуратнейшим образом заполнены твоими откровениями. Вот этими, из газеты. Читать равнодушно нельзя было: подступал комок к горлу. Ты тем временем продолжила:
- Я сначала на черновике пишу, пока вспоминаю, наплачусь. А потом начисто переписываю.
- Ну и какая необходимость добывать себе головную боль? - постаралась я переменить разговор в надежде увести тебя от тяжёлых воспоминаний, остановить их. Не поняла. Оказывается, тебе важнее было выговориться, передать, что тревожит память и отчего заходится сердце. Новым поколениям людей передать….
Почему? Почему не хватает нас вовремя на самое важное?
Я ведь никогда не сомневалась в твоей неуёмной, безграничной любви, любви до самоотречения. Содержанием всех твоих дней была только работа на пределе сил. Ты и с выходом на пенсию не поменяла этот ритм. Причём, если удавалось предъявить аргументы, почему тебе не надо делать одно трудновыполнимое дело, следовало ожидать, что отыщешь другое, как правило, не менее выматывающее физически. Всё, что ты делала, ты делала ради меня: чтоб жила не как ты, а лучше. Ты всегда создавала про запас.
В этой чрезмерности не было необходимости, но был такой несокрушимый фанатизм, что уже в ранней юности внутри меня закипал протест: так нельзя! Мне было не понять: я не испытала лишений, выпавших на твою долю…
Мама моя, мама, я любила тебя и люблю бесконечно. Я усвоила твои уроки, порою мне также удавалось предвосхитить твои замыслы и наперёд управиться с нелёгкими делами. Старалась побаловать чем-то приятным. Но твоя неприкаянность всё больше просвечивала, возраст тоже добавлял печали. Я не согрела твоего сердца, и в нём поселилась тоска.
Почему? Как же так? Ты теперь высоко - хоть теперь объясни, почему при огромной взаимной любви отдаляться мы стали со временем друг от друга? Сыграла свою роль круговерть повседневности? Сослаться на наш хохлацкий противный характер: душевное тепло внутри, наружу – показная грубоватость? Ты так же обходилась с матерью: предусмотрительно старалась облегчить её каждодневные хлопоты, по возможности выполнив что-то за неё заранее, но в обращении чаще была невыдержанной, а то и резкой. Но это – ты, столько хлебнувшая на своём веку, что не каждому под силу, вымотанная, никем не приголубленная малограмотная вечная труженица. А я, выходит, только тем тебя переросла, что научилась понимать и объяснять? Не самое большое достижение. И проявлять любовь теперь уж поздно: нет тебя на этом свете. Хотя сама ты и теперь умеешь обогреть свою кровиночку: нигде не посещает меня такое бездумное умиротворение, как возле твоей могилки. Как же мне теперь суметь утешить твою душу?..
Мама моя, мама, ведь ты не сомневалась в моём обожании. Но человеку недостаточно знать. Человеку необходимо чувствовать ежесекундно, что он нужен и любим, что о нём заботятся, проявляют интерес к его мыслям и состоянию. И тем больше, чем слабее и уязвимее он становится с возрастом. Что чувствовала ты, моя родная, пока не в один присест писала о прожитом, никем не замеченная?
Оно саднящей болью болит и во мне, тобой пережитое, и никогда не забудется. Я берегу дорогие тебе фотографии и портреты, письма, медали, Грамоты и вырезки газетных статей. Точно знаю теперь: жизнь после смерти бывает. Ведь ты жива! Ты живёшь, и всегда будешь жить в моём сердце, родная, любимая, самая лучшая мама на свете. Это мне очень надо.