Некоторые размышления на вечную тему
Шестьдесят семь – это хорошо или плохо?
Шестьдесят семь – это двадцатое простое число. А двадцать – это число круглое. Не юбилейное, конечно, но всё равно, значимое.
Не сказать, чтобы я был таким уж нецелованным мальчиком, когда мне было двадцать, но огонь, воду, медные трубы и твердокаменный характер любимой тёщи ещё не прошёл. Когда мне было двадцать, я был изрядным шалопаем с гонором не по достижениям, цветником любимых девиц, вечными долгами и четырьмя хвостами за второй курс стройфака. Но это совсем другая история.
Шестьдесят семь – это двадцатое простое число. Ни с кем, кроме себя и какой-то непонятной, зачуханной, утконосой единицы не желающее делиться. В отличие от меня, готового без всякой жалости отдать последнее, лишь бы не слышать нытья менее удачливого товарища. Видимо, потому и сам я, переваливший в последнюю четверть (я надеюсь!) своей тормощной жизни, не нажил ничего существенного, кроме трёх инфарктов, инсульта и больных ног.
Шестьдесят семь – это двадцатое простое число. Только, какое же оно простое?! Если вычислить его числовой корень, то есть к шестёрке прибавить семёрку, получится чёртова дюжина, тринадцать. Во мне тоже есть что-то от чёрта, и потому тринадцать для меня число счастливое. В тринадцать лет я первый раз серьёзно влюбился, настолько серьёзно, что не спал ночами, писал сумасшедшие стихи, которые тщательно прятал от всех, и, главным образом, от своей пассии. В тринадцать лет я поднялся на первую свою вершину – двухтысячник Каржантау в окрестностях Ташкента. За жизнь я побывал в тринадцати (тьфу, тьфу, тьфу!) серьёзных авариях, и из всех тринадцати вышел без единой царапины. И наконец, моей половиной стала тринадцатая моя невеста. Видимо, первые двенадцать за период нашего общения успевали убедиться, насколько я несерьёзный, ветреный парень, и спокойно находили другого.
Если производное от шестидесяти семи – тринадцать – снова разложить на цифры и сложить, то получится четыре, число само по себе замечательное. Прежде всего тем, что это первый квадрат целого числа после единицы. И единственный среди чисел равный результат от сложения и умножения двух одинаковых своих множителей.
А если от тринадцати отнять четыре, то получится девять. Именно столько муз даже не приходят ко мне, а живут во мне.
Клио не даёт мне забыть, что в жизни случалось со мной или около меня, а Каллиопа помогает должным образом преподнести это восторженным читательницам.
Терпсихора учит считать до трёх и кружить своих пассий в напевном вальсе, а Евтерпа наполняет этот вальс изумительными звуками арфы и горловым контральто.
Полигимния подсказывает, как кружить головы экзальтированным дамам сладкими речами, а Эрато нашёптывает, как превратить эти речи в не менее сладкие стихи.
Мельпомена наглядно показывает ожидающиеся жизненные невзгоды, а Талия позволяет превратить эти невзгоды в фарс и выйти сухим из самой мокрой ситуации.
А Урания напоминает, что я правнук Платона, да-да, Платона Ивановича. И даёт возможность смотреть на жизнь через призму накопленных знаний.
И только сверхсовременная десятая муза – муза кино, у которой и имени пока нету, не нашла местечка в моём сердце. Ну, не терплю я тысячесерийную халтуру, в которой можно спокойно пропустить сотню серий и ничего при этом не потерять.
Шестьдесят семь – это двадцатое простое число. Очень для меня значимое число. Хотя бы, потому что второго такого двадцатого простого числа в ряду чисел нет. И ещё потому, что мне сегодня шестьдесят семь. И я надеюсь, что впереди ещё хотя бы четверть жизни.
Ташкент, 19.02 – 01.03.2015