В середине мая 1959 года устоялись тихие тёплые, даже жаркие дни, и свободные от занятий студенты любили греться и готовиться к надвигающейся сессии в сквере напротив института. Сквер был молодой, пропитанный солнцем и запахом свежей земли.
Глеб Голубев пристроился на одной из скамеек с раскрытой книгой и пытался вчитаться в неё. Глаза бегали по строчкам учебника, но мозг не воспринимал увиденное. После вчерашней и частично нынешней прокуренной ночи с водкой и преферансом, и соответственно с недосыпом и похмельем, в голове не умолкал шум и звон, а заспанное лицо время от времени растягивалось зевотой. И, конечно же, не давала покоя одна очень плохая новость: – Лента собирается бросать институт, или взять «академ» и уехать. А Глеб очень любил свою Ленту-Валенту, и как будто и она его тоже, но они почему-то, то и дело вздорили, подолгу не разговаривали между собой, а порою и демонстративно не замечали друг друга.
И во уже месяц, как она отказывается говорить с ним, не желает его видеть. Он пытался вчера помириться или хоть бы выяснить, в чём дело, и где он провинился, и если надо, попросить прощения, но когда постучался в комнату, где Лента жила с девочками, она, открыв дверь и увидев его, отвернулась и глухо сказала:
– Уходи! – и захлопнула дверь.
Он пытался разговорить её подругу Томку Синяеву, но та толком ничего не знала и сказала только, что Лента перестала ходить в институт, не сдала ни одного курсового, а который сделала раньше, вдруг порвала, и хочет взять академический отпуск и уехать, куда не сказала. Глеб чувствовал, что это из-за него, но почему, и как всё можно исправить, он не знал.
Вообще-то её звали Азарова Валя, Валентина, а знали, как Валенту, Ленту и Ленточку. Валентой её прозвали ещё на первом курсе, на семинаре по химии. А Глеба уже знакомили с ней, как с Лентой. Девушка она была яркая, остроумная и независимая. Бунтующая прическа, смелый взгляд, ироническая улыбка и к тому же высокая спортивная фигура, лёгкая походка делали её очень привлекательной. Они стали как-то часто проводить время вместе, а иногда и целыми днями, и вскоре уже не могли друг без друга.
Глеб ещё в школе пристрастился к художественной фотографии и довольно-таки хорошо, почти профессионально освоил это дело. Несмотря на довоенный, доставшийся от отца фотоаппарат, зеркальный «Спорт», особенно удачно у него получались портреты. Причем в чёрно-белом исполнении. Он считал, что главное в портретной фотографии – посредством светотени, ракурса и особой техники исполнения выразить характер и внутреннюю красоту человека. И главной его моделью, и натурой стала Лента, её лицо. Он нащёлкал уже около сотни её портретных снимков, которые считал удачными.
В серьёзных занятиях фотографией были свои трудности. Наладить в общежитии проявление и печатание снимков было практически невозможно. Он это делал или в институтской фотолаборатории, или – за небольшие деньги – в фотоателье № 2 на Баррикадной у Льва Наумовича, который, к счастью, тоже был художником в душе, и их взгляды на фотопортрет совпадали.
И Глеб собирался все портреты девушки, выполненные в разную погоду, при различном освещении и различном настроении, скомпоновать в единую композицию в виде длинной ленты последовательно размещённых снимков на полосе ватмана, склеенной в виде ленты Мёбиуса, которую можно перебирать бесконечно. Лучшим портретом он считал снимок, сделанный, когда Лента, поцапавшись с преподавателем, получила неуд по гидравлике. Тогда, расстроенная, она не смогла сдержать слёз и улыбку, когда Глеб пошутил, что, судя по количеству слез, у неё с гидравликой всё отлично. Заплаканное, со слезинкой на щеке, по-детски обиженное и, в тоже время, улыбающееся юное лицо в ровном, словно затуманенном освещении, при смягчении контрастности, как на полотнах импрессионистов, напечатанное на матовой бумаге, Лев Наумович назвал шедевром, свидетельством настоящей красоты.
Глеб мысленно называл эту работу «Плачущая Лента», и открыто гордился ею.
Самой Ленте эта фотография категорически не понравилась, хотя в свой альбом она её взяла. Ей же, как и остальным, нравился снимок, на котором было запечатлено её строгое, несколько надменное, с гордо приподнятым подбородком лицо со слегка прищуренным сквозь длинные ресницы загадочным взглядом. Лицо независимой красивой женщины, знающей себе цену.
И вчера, после неудачной попытки примириться Глебу было так тошно и горько, что он не знал, что делать и куда деться. Тут его и подобрала компания из 303-й комнаты, и они, накупив спиртного, заперлись расписывать пульку. Хмель и азарт притупили боль и обиду, загнали её вглубь, и Голубев пропадал с каким-то злорадством и ухарством.
И только во втором часу следующего дня после невесёлого завтрака, он выполз сюда на солнышко, пытаясь заставить себя готовиться к скорому экзамену. Глеб достал «Приму», но пачка была пуста, последняя сигарета просыпалась, и он отрешённо смотрел на помятую пачку, как-то заторможено соображая, что же делать.
В это время рядом с ним сел парень и, увидев, что у Глеба нет сигарет, протянул ему свои:
– Кури! – Глеб повернулся, очнувшись, к угощавшему и пробормотав что-то вроде – А…да! – взял сигареты.
Таких сигарет он не видел. Пачка была узкая длинная яркая с красными красивыми буквами «Marlboro». Это встряхнуло его, он повертел пачку, произнёс:
– Спасибо! Впервые вижу такие! – и взял одну сигарету. И сигарета была необычная – длинная, тугая, душистая, с оранжевым фильтром. Парень щёлкнул зажигалкой и протянул ему огонёк. И подобную зажигалку Глеб тоже видел впервые. Среди студентов зажигалки были не в ходу, и последний раз он видел зажигалку в детстве у пришедшего после войны соседа, который курил «козьи ножки» и прикуривал от зажигалки, сделанной из винтовочного патрона. Глеб затянулся ароматным дымом, как-то успокоился и пригляделся к неожиданному соседу. С ним рядом сидел парень, скорее даже молодой мужчина, такой же комплекции, как и Глеб, коротко стриженный, с доброжелательной улыбкой и дерзкими зелёными глазами, так что его открытое лицо с прямым носом и крутым раздвоенным подбородком можно было назвать по-мужски красивым. Себя же Глеб считал нормальным рослым парнем, ни нарциссизмом, ни недооценкой своей несколько грубоватой внешности, не страдал.
Одет нежданный сосед был как-то особенно. Нет, он не выглядел стилягой, но одежда его для молодёжной среды была необычной: синяя рубашка с множеством накладных карманов и карманчиков – даже на рукаве, повыше локтя был кармашек, – клапаны которых не застёгивались на пуговки, а каким-то образом склеивались. Пуговицы, белые, маленькие, имелись только на планке и на погончиках из той же ткани. И странные голубые штаны (не брюки, а именно штаны) из какой-то брутальной материи типа парусины, вытертые добела на заду и на коленях, узкие и тесные, подпоясанные широким кожаным, вроде армейского, ремнем с пряжкой из витой красной меди. Через плечо на тоненьком ремешке свисал похоже небольшой фотоаппарат в изящном футляре.
Глеб такой одежды в городе не встречал. Он снова с удовольствием затянулся необычной сигаретой и, наконец, спросил:
– И чьи это? Откуда?
– Американские. В Москве одна фирма по лицензии выпускает, – ответил незнакомец, и в свою очередь спросил:
– Ну и как?
– Нормально. Мне нравится. Легкие, не сравнить с «Примой». А ты что – москвич?
– Да, я из Москвы, в командировке здесь. А ты, я вижу, студент? – парень кивнул на учебник.
– Студент – и тоже кивнул в сторону здания института – Гражданское строительство. А что? – поинтересовался Глеб.
– Видишь ли, я из НИИ социологии. Мы сейчас разрабатываем тему «Неформальные стихийные течения в ученической и студенческой среде». И мы производим опросы по определённой методике, опросы анонимные, чтобы меньше было лукавства в ответах, и чтобы люди не боялись говорить.
– Так, так, погоди, это, значит, вы стиляг что ли изучаете – усмехнулся Глеб.
– И стиляг, и стихийные группы петеушников…
– А кто такие «петеушники?» – прервал его Глеб.
– Учащиеся производственно-технических училищ. Ну, там учатся на токарей, пекарей и прочих.
– Что-то ты мудрёно их обозвал. Мы их называем фезеушниками или ремеслухой – разъяснил Глеб.
– Ну пусть так, – согласился незнакомец.
– Только когда ты будешь их опрашивать, то переоденься, – предостерёг Глеб, – они не любят стиляг и модников всяких, могут и побить.
– Хорошо, учту. – согласился парень, – Кстати, давай знакомиться, Вадим! – и протянул Глебу руку, улыбаясь.
– Глеб, – отозвался тот.
Рука нового знакомого была сильная и жесткая. Они разговорились. Учебник был закрыт и забыт, солнце перевалило в западный сектор неба, и хотелось есть.
– Может, пойдем, перекусим где-нибудь? – предложил Вадим и достал из одного из карманов потёртую пятисот рублёвую купюру: – Этого хватит?
– Эге, да у тебя повышенная стипендия! – присвистнул Глеб. – Хватит, хватит и не только перекусить! – у самого в кармане лежал ночной выигрыш – 37 рублей – и Глеб ощущал себя человеком независимым и уверенным.
Они направились на улицу Республиканскую в столовую-ресторан.
– Слушай, Глеб, ты же в общаге живёшь? – остановил Вадим.
– Да. А что? – не понял Глеб.
– Тогда предложение есть: давай купим в гастрономе жратвы разной, ну и напитки, и к тебе. Посидим, спокойно поговорим, с ребятами твоими пообщаюсь, музыку послушаем, – и Вадим хлопнул себя по оттопыренному грудному карману.
Они так и сделали. Москвич расщедрился:
– Эти деньги – вода, песок, нужно их истратить, пока они не испарились. – Загадочно повторял он.
Загрузившись свёртками, бутылками, спрятанными за пазухой, они удачно миновали вахтёра на входе и поднялись в 305-ю комнату. Там был один Серж. Он спал. Пробуждение его было весёлым: от недоумения до радости. Вскоре к ним присоединилась 302-я комната, подтянулись другие ребята.
Центром компании был Вадим. Он острил, рассказывал новые анекдоты, употребляя иногда непонятные словечки и обороты. Его сигареты были раскурены мгновенно. Когда уже все расслабились, разогрелись, Вадим попросил разрешения записывать разговор.
– Как это – записывать? – спросил Колька из 302.
– А вот, – Вадим достал из кармана миниатюрную с сигаретную пачку серебристую коробочку. – Записывать на диктофон, то есть магнитофон.
– Надо же! – восхищенно проговорил кто-то, разглядывая портативный диктофон, осторожно притрагиваясь к нему.
– Валяй! – шумно разрешили ребята, возбуждённо галдя.
В комнату то и дело заглядывали любопытные, которых поначалу приглашали, но потом стало тесно, и когда некоторые ушли, заперли дверь. И когда ещё выпили, Вадим вдруг захотел всех сфотографировать. И тут пришла пора снова восхищаться и изумляться: фотоаппарат был настолько необычный, с маленьким цветным экраном, как у телевизора, с ослепительной вспышкой, что все смотрели на него, как на чудо.
Глеб был просто потрясён.
– Слушай, что это за аппарат, что за марка, как он работает? – вцепился Глеб в Вадима.
Но москвич, понял видимо, что увлёкся демонстрацией невиданной аппаратуры, быстро упрятал фотокамеру в футляр и повесил на шею, а от включения плейера с записями джаза и вовсе отказался. Сидели они долго, Серёга ещё раз сбегал в магазин, в комнате было накурено, шумно, шесть человек говорили почти одновременно.
В дверь требовательно постучали.
– Прячь! – зашипел Сергей, опасаясь коменданта, и, попрятав бутылки и стаканы, дверь открыли. На пороге стояли капитан милиции и ещё два сотрудника.
– Всем оставаться на местах! – властно приказал капитан. Все сразу замолкли от неожиданности.
– Кто из вас Глеб Голубев? – продолжал милиционер, оглядывая собравшихся.
– Ну я! – лениво поднялся Глеб. – А в чем дело? – «Кто-то уже настучал», – мелькнуло в голове.
– Пройдёмте с нами, там вам всё объяснят. А кто москвич? – задал второй вопрос капитан и, уже догадавшись, указал пальцем на Вадима. – И вы проходите, проходите, не задерживайтесь.
Сопровождающие капитана сотрудники были при оружии и напряглись, показывая, что готовы пресечь всякие споры и сопротивление.
Глеб и Вадим вышли из комнаты. Сержант, быстро обшарив, забрал у Глеба паспорт и студенческий билет, у Вадима документов не обнаружилось, и у него изъяли всю технику.
Капитан, переписав огорошенных оставшихся, скомандовал:
– Поехали.
– Куда поехали? – нервно спросил Глеб. Вадим молчал.
– В отделение, там разберёмся.
Их выводили из общежития под любопытные и удивлённые взгляды и реплики студентов. Был уже вечер, включились уличные фонари. Задержанных подвели к милицейскому «козлу». Сержант открыл заднюю дверь в узкий отсек на два места, отгороженный от салона решёткой. Парней усадили в отсек друг против друга и закрыли дверь. Глеб успел услышать, как один из милиционеров сказал:
– Похоже, это не наши клиенты, а кагебешников. – и страх сжал его сердце. И он успел шепнуть Вадиму:
– Плохи наши дела. Шпионаж будут шить. –
У Вадима вытянулось лицо, он нахмурился, стукнул в досаде по колену. Ехали с остановками минут пятнадцать, казавшиеся бесконечными. И когда машина замолкла, хлопнули дверцы, Вадим прошептал:
– Надо рвать отсюда!
Дверь газика открылась, парни вышли. Машина стояла перед входом в отделение милиции, где Глеб бывал, когда прописывался. Рядом с котельной, за которой темнели развалины разбитой во время войны мельницы, огороженные полу разобранным забором, с левой стороны тянулись коммунальные мастерские. Напротив через улицу светилась окнами многоэтажная жилая застройка.
– Заводите их в КПЗ! – крикнул капитан своим и, взбежав на крыльцо, скрылся за дверью.
Вадим вдруг присел, затем сделав пару стремительных широких шагов, резко толкнулся, прыгнул ногами вперед и пяткой попал подходившему милиционеру в подбородок, тот стал заваливаться на спину, а Вадим, перевернувшись в полёте, второй ногой, подъёмом стопы ударил сержанта по голове, словно по футбольному мячу. Приземлившись, он с низкого старта рванул в сторону мельницы, крикнув изумлённому Глебу:
– За мной!
Глеб на какое-то мгновенье оторопел, но тут же ожив, кинулся следом. Они уже обогнули руины и нырнули в заросли, когда сзади раздалась яростная ругань, и грянул удвоенный эхом выстрел. Стрельба подхлестнула беглецов, и они действительно «рванули».
Выбежавший на звуки стрельбы, капитан матюкнулся, приказал своим нерасторопным подчинённым догнать беглецов, а сам вернулся звонить начальству, организовывать облаву. У него теперь не было сомнений, что сбежавшие были шпионами, тем более улика – изъятая у них невиданная портативная аппаратура с иностранными буквами, – это подтверждала.
Вадим сначала бежал наугад, потом выбрал направление и, похоже, знал куда бежать.
Глебу ничего не оставалось, как следовать за ним.
Уже стелилась ночь, когда они оказались за пределами городской застройки, которая шумела и звенела трамваями довольно далеко. Они остановились на пустыре, с одной стороны, обрезанном оврагом, по которому текла Царица, а с другой – окружённым хаотично разбросанными чёрными деревьями и кустарником.
Парни отдышались.
– А здорово ты им врезал! Ты что – ещё и циркач? – возбуждённо спросил Глеб.
– Это каратэ, японская борьба такая. Слышал о ней? – устало ответил Вадим.
– Нет, впервые слышу – смущенно сказал Глеб, и тяжело вздохнул: – Вот это мы влипли! Теперь нас точно за американских шпионов считать будут и не успокоятся, пока не схватят, слушай, а может, ты и вправду – американский шпион?
Москвич озабоченно молчал, потом сказал:
– Да, дела! Что же мне с тобою делать? – он чувствовал себя виноватым перед Глебом, втянув его в чудовищную историю.
– Ты пойми! – в отчаянии крикнул Глеб, – нас же посадят, поймают и посадят, понял! – И стал ругаться на самого себя, на Вадима, на милицию… – И как я не сообразил, что тут что-то нечисто? – почти со стоном продолжал Голубев. – И откуда ты взялся, твою мать!
– Глеб! Прекрати истерику. Слушай меня внимательно. Успокойся, тебе говорят. Сначала смотри: – и Вадим снял с шеи спрятанный под рубахой какой-то предмет, вроде медальона или амулета и, сориентировавшись по часам и звёздам, что-то нажал или сдвинул на медальоне, и раздался необычный квакающий спаренный звук и…
От неожиданности Глеб схватил за руку Вадима: – перед ними метрах в пяти возник вдруг огромный чёрный шар, метра два в диаметре и двумя крошечными красными огоньками на верхней полусфере.
– Что это? – прошептал, пришедший в себя Глеб: – И откуда он взялся?
– Так, Глеб, слушай меня и не перебивай, и не лезь раньше времени с расспросами. Это – как бы тебе попроще-то… – Это – устройство, позволяющее перемещаться во времени. Да, да. Так сказать, «машина времени», как у Уэльса. И я прибыл к вам из 2009 года. Зачем, – я тебе объяснил при знакомстве, и ещё… Впрочем, тебе это ни к чему знать… Не время. Короче, у тебя есть выбор: или ты отправляешься со мной, прячешься от правосудия в будущем, или остаешься в 59 году, и что с тобою будет, сам знаешь. Так что – решайся, только поторопись, до нас могут и здесь добраться.
Глеб растерялся. Всё происходящее было настолько фантастичным, настолько нереальным, что разум отказывался верить всему этому. Глеб был в шоке.
Сраженный он застыл в ступоре, не зная, как реагировать, что говорить, что делать!
– Давай, решайся скорее, – торопил его Вадим. Глеб, наконец, начал приходить в себя и, хоть в подсознании и пульсировало недоверие к происходящему, как к некоей нелепости, он стал взвешивать все pro и contra: махнуть в будущее и навсегда потерять Ленту, или выбрать арест, как адекватный ответ на её непримиримость и её сумасбродное решение бросить всё и уехать, не объясняясь.
Но Лента – неумолима, а тут фантастическая сказочная возможность увидеть будущее, неведомый мир. И он избежит тюрьмы и позорного обвинения в шпионаже, иль ещё хуже – в измене Родине, и отомстит таким образом Ленте. А предстоящие удивительные впечатления сгладят как-нибудь боль от потери Валентины, Ленты-Валенты.
– Что же делать? Вот влип, так влип! – шептал он в отчаянье.
Они услышали отдалённые резкие голоса, перекличку, лай собак, и Голубев понял, наступило время что-то говорить. И он махнул рукой:
– Я с тобой!
Вадим ничего не ответил, вновь направил медальон в сторону таинственного аппарата, и на округлом его боку, часть корпуса, как крышка люка втопилась вовнутрь и сдвинулась в сторону, открыв круглый проём, освещённый рассеянным светом бесчисленных приборов и циферблатов.
Вадим ловко забрался внутрь и подал Глебу руку. И ещё раз на мгновенье замер тот и, подавляя страх и чувство возможной опасности, глубоко вздохнул и последовал за Вадимом.
– Теперь слушай: сиди и не двигайся. Когда начнётся переход, тебе, скорее всего, будет дурно, а точнее – ты можешь отключиться. Сам процесс длится недолго, а может и долго… Не надо тебе знать. Внимание!
Пальцы Вадима забегали по клавиатуре пульта и… вдруг стало темно, к горлу подкатила тошнота, Глеб стал проваливаться куда-то, и всё исчезло.
Очнулся Глеб, когда Вадим растолкал его:
– Всё, прибыли, поздравляю. Сейчас посидим несколько минут, я тебя немного проинструктирую. Это удивительно, но факт, «машина времени» создана. Новейшая теория допускает перемещение во времени, и машина теоретически обоснована, спроектирована и построена в лаборатории, которую я возглавляю. Да, должен тебя предупредить – вся сообщаемая тебе информация – секретна, даже совершенно секретна. Ты потом дашь подписку о неразглашении. Так что – тссс…
Глеб тихо присвистнул. Они выбрались из аппарата, очутившись в огромном зале, похожем на цех, и Вадим продолжал:
– В общем, ты в своём родном городе, только в 2009-м году.
Не удивляйся. Я доктор физико-технических наук, математик и философ, являюсь, автором, отцом этого детища. Кстати, наше с тобою приключение, – это первое испытание устройства, так сказать, с человеком на борту, почему я и рисковал лично, рисковал жизнью, а если учесть, что переход был несанкционированный, то я рисковал еще карьерой, и свободой. Поэтому прошу тебя – ни звука нигде и ни с кем. Многого я не предусмотрел, любопытство толкнуло меня на вылазку в город, а в нынешней одежде с нынешними приборчиками, я и показался вам шпионом…
– А на счёт НИИ социологии – туфта?
– Не совсем. Это я помогал отцу. Он работает в этом направлении. И все мои вопросы, расспросы, интервью – это для него.
– Поэтому тебя и заинтересовала наша эпоха? – спросил Глеб.
– Нет, не поэтому. Дело в том, что 50 лет – это есть тот предельный срок, когда рассасываются последствия вторжения в прошлое, исключая конечно радикальное, преступное вмешательство, которое вообще недопустимо, и из-за этого, такие вояжи, как мой, скорее всего будут запрещены, а то и сама «машина времени». Сейчас глубокая ночь. Так что мы с тобой покинем лабораторию незаметно и пройдём в комнату отдыха, где мы при длительных экспериментах, расслабляемся, а иногда и ночуем. Я тебя представлю студентом-добровольцем, участвующем в другом эксперименте, позже я введу тебя в курс дела. Полное имя моё – Вадим Вадимович. Кстати, в пространстве мы не перемещались, то есть мы сейчас находимся в том же городе и в том же месте, только теперь здесь не пустырь, а научный комплекс. Только, конечно в другой эпохе. Да и в другой стране!
– Как в другой стране?! – вскочил потрясённый Голубев, – в какой ещё стране!?
– Успокойся! В России! Советского Союза больше нет, не существует. Распался на 15 государств.
Это была самая оглушающая новость, такая же фантастическая, как и машина времени. Глеб недоверчиво глядел на Вадима, а тот серьёзно и неумолимо продолжал:
– Да, да дорогой комсомолец. Советский союз развалился, и на его просторах бушует капитализм. Настоящий капитализм. И у коммунистов власти нет вот уж почти двадцать лет. И комсомола нет, и пионеров тоже. В общем, много чего неожиданного и необычного тебе предстоит узнать и увидеть, так что скучно не будет. И твои личные проблемы отойдут на второй план, поверь мне. Такая вот жестокая и прекрасная терапия…
И Глеб вспомнил Ленту, и сердце его заныло, и… Боже мой, если б она была сейчас рядом, чтобы вместе возмущаться и восхищаться, изумляться и изменяться, обманываться и обмениваться новыми впечатлениями и размышлениями. Но с Лентой они так нелепо и необъяснимо расстались, и теперь навсегда.
– Вадим, а вот я, ну кто-то другой переместился в будущее, погостил и решил вернуться. Это возможно? – напряжённо спросил Глеб.
– Знаешь, Глеб, ты задаёшь интересные вопросы… ты затронул самый вроде бы неразрешимый парадокс, подстерегающий путешественников во времени – опасность встретить самого себя или своих родителей до своего рождения! Я постараюсь объяснить тебе попроще и подоходчивей. Так вот, согласно новейшей теории, один и тот же субъект из разных временных координат, ну, то есть, человек из прошлого, и он же из будущего могут находиться в пространстве в одно и то же время, но не ближе n-нного расстояния друг от друга. Дело в том, что человеческий организм непрерывно излучает так называемое «биополе», сугубо индивидуальное и неизменное по всем параметрам, и неповторимое. Человек всё время находится как бы в коконе, внутри сферы из собственного непрерывного излучения, собственного поля. И как, например, в электромагнитной теории, по которой одноимённые заряды отталкиваются, как ты знаешь, так и в нашей теории идентичные поля отталкиваются друг от друга с силой обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними, и которая при сближении стремится к бесконечности. В нашем аппарате предусмотрены датчики, улавливающие идентичное излучение, и если расстояние между ними меньше допустимого, то он, аппарат, не сможет попасть в заданное время, а совершит ещё один скачок на 50 лет вперед или назад в зависимости от вектора перемещения.
– А как же ты выпустил меня, так сказать, на свободу? А вдруг я, допустим, всё же вернулся, каким-то образом, обратно, а теперь, тут, приблизился бы к самому себе старому помимо своей воли, например, в поезде или автомобиле, то меня бы размяло бы об стенку, да? – предположил Глеб. – Так, что ли?
Вадим по-доброму улыбнулся:
– Правильно мыслишь, студент! При опасном сближении, а для человека это порядка 130-150 километров, ощущения в виде тошноты, слабости, а также затруднения в передвижении в определённом направлении. Так что у него есть время, чтобы предотвратить нежелательную встречу. Но и это я предусмотрел. Пока ты был в обмороке, я внедрил тебе под кожу на плече чип, что такое чип – объясню позже, который регистрирует малейшие признаки наличия адекватного излучения и сигнализирует об этом наш компьютер. Что значит компьютер, скажу потом. Спутниковая навигационная система мгновенно определяет местонахождения чипа, чип же сообщает об интенсивности идентичного излучения и при его нарастании за этим человеком направляется команда, которая эвакуирует его из опасной зоны и возвращает его в то время, из которого прибыл. Ну или в то будущее, где следов идентичного излучения не может быть по понятным причинам, – устало закончил Вадим.
– Ага, значит, если я ничего не буду ощущать, и твой чип не даёт о себе знать, то, значит, я или уже умер, или далеко отсюда, так? – не унимался студент.
– Так. – раздражённо ответил Вадим. – Ты, я вижу, всё понял, так что тебя назад отправить?
– Я остаюсь с тобой – ответил Глеб. Посмотреть, как изменилась жизнь, разве можно было не воспользоваться моментом?!
– Поживёшь пока у меня, я живу в районе Ельшанки, живу один, только прислуга приходит.
Первые три дня Глеб не выходил из квартиры, проводя время перед плазменной панелью телевизора, не выпуская из рук пульт и прыгая по всем 54 каналам. Когда уставал от телевидения, осваивал мобильный телефон, не переставая поражаться гигантскому прогрессу и невиданной технике, К компьютеру он не прикасался, это надо было делать вместе с хозяином.
Теперь Глеб прекрасно понимал чувства дикарей, затерянных аборигенов, попавших в цивилизованный мир. Слова богу, что язык остался прежним, хотя и здесь слух улавливал много новых слов, и он порой не всегда понимал, о чём идёт речь.
Город, его улицы поразили Глеба огромным количеством рекламы, незнакомых автомобилей, среди которых мелькнула однажды «Победа», как привет из прошлого, удивили разнообразием одежды, как у молодёжи, так и у пожилых людей, подавляющим числом женщин в брюках и полуобнажённых девушек. Изумляло изобилие книг на любые, даже запрещённые темы в книжных магазинах, изобилие продуктов, огромное количество всевозможных газет и журналов, вплоть до откровенных.
Однажды на набережной он встретил группу панков с зелёными и красными «ирокезами», с металлическими шариками и кольцами на лицах, в неописуемых нарядах, и на них редко кто обращал внимание, и современные ему стиляги казались скромными деревенскими мальчиками по сравнению с этими экзотическими представителями человеческой фауны.
Всё, – и люди, и техника, и архитектура, и пресса – всё было другим, непривычным, порой вызывающим и каким-то ярким, раскованным и неправдоподобным. Глеб первые дни находился в каком-то вздёрнутом, взбудораженном состоянии, с болью сожалея, о том, что нет рядом его любимой.
Но к новому человек привыкает очень быстро, приспособился и Глеб. Его только тяготил тот факт, что он живёт на средства Вадима, иждивенцем. Он несколько раз заводил об этом трудный разговор с Вадимом, но тот успокаивал его тем, что теперь Глеб Голубев – участник эксперимента и получает своего рода гонорар. Что касается определения «участник эксперимента», то на первых порах так оно и было: – Глеба просветили, прослушали, опросили, каждый день наблюдали и всё. И, живя за счет других, в чужой квартире и бездельничая, Глеб чувствовал себя нахлебником, приживалой. И когда Вадим в очередной раз выдал ему «гонорар», Глеб в подземном переходе на проспекте Ленина в киоске, где продаются обложки, корочки, кошельки и прочая мелочь, договорился с проходимцем-продавцом насчёт паспорта. Тот, сделав сначала непонимающее лицо, огляделся по сторонам, ещё раз оценивающе окинул взглядом Глеба, назвал сумму и велел принести фотографии.
И через четыре дня Глеб Голубев превратился в Олега Александровича Турина, 1987 года рождения. Затем Глеб-Олег купил рекламную газету и стал искать работу и жильё. Он понимал, конечно, что без диплома найти работу по душе будет не легко, но надеялся на собеседование и испытательный срок. И вскоре он подыскал некую дизайнерскую фирму, и так как портфолио (ещё одно незнакомое ему слово) у него не было, он прямо на столе у начальника отдела интерьеров от руки набросал планировку этого кабинета с новой расстановкой мебели, декоративных элементов и офисной техники. Он был принят, несмотря на то, что не владел компьютером. Но тут уж сам начальник заверил вновь испечённого дизайнера, что Глеб с его помощью в течение испытательного срока освоит компьютер.
Теперь надо было подумать о жилье. Объявлениями о сдаче в аренду домов, квартир, комнат было забито полгазеты, стоимость их различалась в разы. Наконец, Глеб подыскал однокомнатную квартирку в панельном доме по Историческому шоссе. По телефону ему предложили встретиться по другому адресу, и он поехал.
На его звонок, дверь открыла девушка, и Глеб очутился в просторной передней.
Девушка объяснила ему, что осмотреть предлагаемую квартиру можно будет завтра вечером, когда бабушка приедет с дачи. Двустворчатая дверь в гостиную была распахнута, Глеб бросил взгляд в эту комнату и обомлел. На стене в изящном паспарту висела увеличенная фотография «плачущей Ленты».
Глеба пошатнуло. От волнения он потерял голос. Полоса чудес продолжалась. Он хотел спросить у девушки, откуда у них этот портрет, но вдруг испугался, необъяснимый мистический страх сковал его. Девушка что-то удивлённо говорила, но он не слышал. Наконец, сбросив оцепенение, Глеб попятился и бросился вон из квартиры.
Он пришёл в сохранившийся знакомый сквер напротив родного института, теперь уже университета – (Ха!) – сел на скамейку и стал приводить мысли в порядок.
Что если он был в квартире… в доме… у Ленты?!!... Боже мой! Кто кроме неё мог сохранить и повесить на стену его любимый портрет Ленты? «И жива ли она? – подумал Глеб – жива ли Лента? Может это дети, а возможно, и внуки хранят эту фотографию? Ведь ей, Ленте, уже – о, ужас! – семьдесят! Она старушка, семидесятилетняя старушка, и кто её муж? Или она не замужем? И кто эта девушка?» Вопросы теснились в голове, не имея конкретных ответов. И одна догадка привела его в сильное волнение, он даже вспотел: «Если Лента сохранила и повесила у себя нелюбимый ею портрет, значит, она сделала это в память обо мне?! Значит, она… после разрыва… продолжала любить!? И любит? Тогда что он здесь делает!! Или я вернулся и сам…?» Глеб окончательно запутался в вариантах, предположениях и догадках. Придя домой, он продолжал терзать себя неразрешимыми вопросами и сомнениями. Голова шла кругом, он не мог ни пить, ни есть, ни смотреть телевизор. Глеб не находил себе места. Как ему теперь поступать, что делать, как жить дальше?
Позвонил Вадим, предупредил, что останется на ночь в лаборатории.
А Глеб продолжал метаться… Его вдруг охватил страх, ему было страшно, очень страшно узнать, а вдруг Лента уже умерла, а он… если он вернулся, предположим, уже вернулся, и тоже в данном времени умер!? Он не хотел этого знать, не хотел об этом думать, но непрошеные мысли возбуждали его мозг, не давали ему покоя. Он всю ночь практически не спал.
А наутро он, осунувшийся, как-то очень повзрослевший, сразу ошарашил вернувшегося с работы Вадима:
– Вадим, верни меня обратно. Я хочу вернуться… – торопливо попросил он.
– Так тебе не понравилось у нас, в наше время, да? – удивившись, спросил учёный, – Или что случилось?
– Случилось… Нет, мне, конечно, интересно… тут, нынче… – Глеб с трудом подбирал слова: – Но пойми: мой мир там, пятьдесят лет тому… там мои друзья, мои родители, институт, всё там, всё там… – с отчаянием повторял Глеб.
– Понимаю, конечно. И ещё и любимая девушка там, да?
– Да, и любимая девушка! – с вызовом ответил Глеб.
– Но тебя же там сразу арестуют, и возможно осудят и за побег, и за связь с сомнительной личностью, или в чём там тебя можно ещё обвинить, что ты ещё нарушил?
– Я всё постараюсь правдоподобно объяснить, конечно же, без сказок про машину времени, иначе вообще в дурдом попаду. Ну а осудят, что ж, сам виноват, отсижу, потерплю лет пять, вряд ли больше дадут, ведь главный преступник в этом деле для них – ты.
Они долго разговаривали, сомневались, философствовали, обдумывали все детали нового скачка во времени, все возможности и вероятности; пока Вадим, увлекшись, не начал рассуждать о пространственно-временном континууме, о парадоксах времени, о возможности использовать его устройство не только для перемещения во времени, но и в пространстве…
Вадим согласился.
Он уже наметил новый переход, уже на сто лет назад и решил в качестве эксперимента сделать промежуточную остановку и высадить Глеба. Вадим спешил, так как этот переход будет скорее всего последним: вероятнее всего, подобные сомнительные путешествия запретят. Учёные, политики и военные всерьёз обсуждают введение моратория на перемещения во времени.
И поздней ночью, когда лаборатория опустела, был осуществлён ещё один несанкционированный переход.
Учёный, умница, рассчитал время возвращения на три дня позже того злополучного вечера, когда их арестовали. Они тепло попрощались, договорившись, что если мораторий отменят, то Вадим обязательно сделает ещё попытку найти Голубева. Глеб предусмотрительно оставил Вадиму все компрометирующие вещи: паспорт, телефон, деньги, сигареты и даже, спорол фирменные нашивки с одежды. Они тепло попрощались, даже обнялись.
Голубев снова оказался на знакомом пустыре и видел, как чёрная сфера с красными мигающими огоньками, задрожала, как в горячем воздухе, и сразу, беззвучно исчезла.
На востоке уже светлело. Глеб немного постоял, приходя в себя, и привыкнув к темноте, медленно побрёл к жилой застройке. Через час он пришёл в институтский сквер. Солнце уже взошло. Глеб зябко поёживался не столько от утренней свежести, сколько от нервного напряжения. Предположительно сегодня была пятница, и к девяти часам должны были появиться студенты, спешащие на лекции. Со своей скамьи, скрытой кустарником Глеб видел всех, кто торопился в институт, но ждал он Сержа. «Гад, дрыхнет, наверно!» – догадался Глеб, и, пошарив в кармане, нашёл пятнадцатикопеечную монету, которую сберёг, направился к таксофону.
Вахтёрша общежития поворчала, мол, никого в вестибюле нет, но потом всё же заловила кого-то и послала на третий этаж за Сержем. Минут через пять тот взял трубку. Глеб быстро, не давая другу говорить, произнёс:
– Серж, это я, Глеб. Надо встретиться. И прихвати деньжат, жрать хочу. Об остальном после. Я тут в скверике, знаешь где.
Серж пришел сразу, ни о чем не спрашивал, они молча поспешили завтракать в столовую, что возле пединститута, потом вернулись в сквер.
Закурили. Серега спросил:
– Ну что, тебя отпустили?
– Потом, – не ответив на вопрос, сказал Глеб, – ты скажи, ты знаешь, где сейчас Валя, ну Лента?
– Она на следующее утро, как вас забрали, приходила, спрашивала про тебя: правда, мол, это или нет.
– Ну и… – торопил Глеб.
– Спросила, а я сам ничего не знаю, куда тебя, за что, кто этот Вадим. Так и сказал. Я спросил у неё, что она собирается делать, она ничего не сказала и ушла. Девки говорят, что сегодня она уезжает домой. Она вроде бы академ оформила.
Попрощавшись с Сержем, Глеб ринулся на вокзал. В справочном ему ответили, что поезд на Ростов отправляется в 14 часов. Ждать оставалось больше двух часов. Ехать в общежитие Глеб не решился, боясь разминуться с Лентой.
Лента с подругой Томкой и с двумя чемоданами появилась на перроне минут за сорок до отправления.
Глеб, какой-то похудевший, осунувшийся, с воспалёнными от двух бессонных ночей глазами, с пробивающейся щетиной и в непривычной одежде, не узнанный подошёл к разговаривающим девушкам и тихо сказал:
– Здравствуй, Лента!
Она вздрогнула от неожиданности – перед нею стоял измученный, усталый Глеб в заграничной рубахе и в странных голубых штанах, этот вредный, непутёвый, любимый Глебка, виноватый и страдающий. Она охнула.
– Прости меня, пожалуйста, – сказал Глеб, и Лента заплакала.
– Прости меня, Валя! – повторил он, и это её серьёзное имя подсказало ей, что Глеб искренне раскаивается и страдает. Она укоризненно поглядела на него наслезёнными глазами и вдруг прильнула к нему, обняв его. Он крепко, словно боясь опять потерять, прижал её к себе, и, целуя душистые волосы, шептал, плача:
– Прости меня, Ленточка, прости меня…
Томка деликатно отошла в сторонку.
А Глеб и Лента стояли обнявшись, как бы заново привыкая друг к другу, и наконец, оторвавшись, ослабив объятья, чуть ли не одновременно спросили:
– Что ты собираешься теперь делать?
– Я пойду сдаваться, – удручённо сказал он.
– Как сдаваться, кому? Разве тебя не отпустили? – с тревогой спросила Лента.
– Мы с Вадимом сбежали из милиции, а у них остались и мой паспорт и студенческий. Они же всё равно меня найдут, Ленточка, а ты езжай домой, как наметила, академический отпуск твой всё равно уже не отменят, да и запустила ты учёбу, а я, я… Ленточка, я, клянусь, я покаюсь в милиции во всём и, думаю, отсижу пятнадцать суток, да и…
Он еле успокоил её, уговорил уехать, и она уехала. А Голубев пришёл во второе отделение милиции, и на его счастье там его встретили другие сотрудники, не те, которые от Вадима пострадали.
Они вновь задержали Глеба, но без побоев и унижений. А вскоре за ним приехали другие люди, в штатском и увезли в КГБ. Его там долго допрашивали, расспрашивали, выпытывали, кто такой Вадим, откуда он, как и когда познакомились, чем этот Вадим занимается, что говорил и что обещал. Глеб старался отвечать обстоятельно и правдиво, честно говорил обо всём, кроме, разумеется, путешествия в будущее.
Комитетчики не нашли разногласий между показаниями Глеба и других, опрошенных ещё в общежитии участников инцидента. Голубеву сделали внушение, прочитав нотацию о недопустимости неряшливых связей, о необходимости информировать комитет о подозрительных личностях, и переправили опять в милицию.
Глеба Голубева осудили за злостное хулиганство, сопряжённое с сопротивлением сотрудникам милиции, за побег из-под стражи на три года условно.
Из института его отчислили. Из комсомола исключили.
И, видимо, что-то в военкомате не учли, а возможно, было какое-то указание властей, но осуждённого Голубева призвали в армию в инженерно-строительные войска. Всё это длительное время разлуки он с Лентой регулярно переписывался, что и помогло ему выдержать все судебные и армейские невзгоды, хотя язвенную болезнь желудка он получил.
Из-за этой болезни он и был комиссован из армии в августе 1960 года.
Появившись в городе, Глеб сразу же направился в институт с заявлением о восстановлении в числе студентов. Как демобилизованного, имеющего льготы, да и помнили его в деканате, Глеба Голубева восстановили в институте снова на четвёртый курс.
В сентябре они с Лентой встретились. Они теперь учились вместе в одной группе. И только тогда он рассказал своей Ленточке свои приключения. Они были настолько удивительны и неправдоподобны, что Лента восприняла их недоверчиво. И лишь со временем, когда в истории страны стали происходить события, ранее рассказанные Глебом, когда она своими пальцами исследовала прямоугольное затвердение под кожей у Глеба на левом плече, – Лента поверила.
Тогда в далёком 2009-м году Глеб приходил снимать квартиру к самому себе.
Через 50 лет ни Голубев, ни Вадим Вадимович не предпринимали попыток разыскать друг друга. Что-то останавливало их.;