Семь радуг детства. Повесть. Часть 8

            
              Московская улица по городу идёт


      Тот день, когда мы в осеннюю распутицу на скрипучей телеге пустились в дорогу на незнакомый хутор, где жили наши дальние родственники, и сегодня четко встаёт перед внутренним взором, а как и когда оттуда возвратились, мне не помнится.

      Кажется, весна была в разгаре, потому что мы с сестрою, едва переступив порог и побросав торбы и узлы, в которых хранился наш немудрёный дорожный скарб, выскочили на улицу, чтобы всех своих сверстников увидеть, обнять, порасспросить, как жили всё это время, самим тоже не остаться с рассказами в долгу.
      Песок нашей Стрелковой, что занимал всю проезжую часть улицы, уже успел прогреться под лучами солнца, и, значит, можно было рассаживаться кругом, не боясь простуды.Наговорившись в первые дни, мы вскоре извлекли из узлов и шкафов своих заветных «подружек» - потрепанных, замусоленных кукол — и с упоением стали играть в «дочки-матери».

      Немцы ещё были в городе, правда, стало меньше облав и расстрелов. А может, нам так показалось на радостях?
      Мы снова оказались под незримой защитой нашей улицы. Это ощущение особенно усилилось, когда по субботам на углу, в доме у Трупов (вот уж фамилия людям досталась!), заиграл патефон, и те, кто моложе, стали собираться на танцы.

      Нас туда, конечно, не пускали, но мы радовались, что никто не отгоняет от окон. Это было всё равно, что смотреть немое кино с занимательным любовным сюжетом, к тому же в сопровождении с младенчества знакомой музыки. Эта музыка до войны так часто лилась из окон домов, воспроизводимая охрипшими голосами чудо-техники — стареньких патефонов: лёгкие, уносящие душу вдаль вальсы, тягучие, волнующие какой-то непонятной тайной танго, быстрые, заставляющие радостно биться сердце, фокстроты...

     Папа тоже стал ходить на эти вечера, он все время танцевал с одной очень красивой девушкой. У неё были пушистые тёмные волосы, и когда они кружились в вальсе, то эти волосы как бы летели им вслед. Очень красиво! Особенно потому, что у всех других девчат волосы были в химических завивках, из-за которых они одинаково смахивали на пуделей. Вообще папа танцевал лучше всех, и их пара была самая легкая и заметная, чем мы с сестрой очень гордились. После танцев он возвращался поздно, мы уже спали.

      Где-то в глубине души пряталась обида на папу, который так быстро забыл нашу маму. Ведь она считалась до войны первой красавицей в городе. Потому папа в неё влюбился и женился, даже против воли родителей. Но мы понимали, что он еще молодой, да и бабушка твердила, что нам нужна другая мама.
Выходит, у нас скоро появится мачеха. Тоже очень красивая, считай, самая красивая в городе. Ну и пусть! А то бабушка совсем извела нас придирками. Может, с мачехой будет лучше?

      Мы с сестрой помогали бабушке делать грядки в нашем маленьком огородике за домом. Этих грядок было всего четыре, и на них всегда всё плохо росло, так как тень от нашего высокого дома лежала здесь почти до самого вечера. Но, уезжая с хутора, папа выпросил у родственников разных семян, и теперь они очень пригодились.
Наша улица снова жила жизнью, так похожей на довоенную! Но вскоре обманчивое ощущение защищённости улетучилось, как лёгкие майские облачка, унесённые свежим ветром. К нам в дом нежданно постучалась беда.

      Однажды папа вовремя не пришел из мастерской на обед. После возвращения с хутора он снова устроился на работу, ведь сапожники нужны людям во все времена. Бабушка не особенно волновалась, только ворчала, что зря всё подогрела. Теперь папа иногда оставался обедать у своей девушки, которую все уже считали его невестой, — она жила в центре.
      Мы не успели поесть, как наша будущая мачеха сама постучалась в дверь. Лицо у нее было заплаканным, и при дневном свете она была не такой уж красивой — я это почему-то с удовольствием отметила.
Но весть она принесла ужасную! Папу вместе с десятком других мужчин полицаи задержали прямо на улице, повели в комендатуру. Она сама видела, так как стояла у окошка — ждала его на обед! Она даже сбегала к комендатуре — узнать, за что их задержали!
 
      Оказалось, фашисты записывали всех работоспособных мужчин в строительный батальон для отправки на сооружение оборонительной линии возле Елгавы, это город между Двинском и Ригой. Домой им не разрешат вернуться, потому что фашисты боятся — люди разбегутся, а работящих в городе не так уж много и осталось. Кто в лесах скрывается, кто в партизанах. Но большинство-то молодых и здоровых фашисты сами же уничтожили или отправили в концлагеря и в Германию на принудительные работы! А вот принести одежду и что-нибудь из продуктов можно, только сразу, а то их сегодня же могут увезти. Вот она и прибежала сообщить.

      У бабушки от этого известия ноги отнялись. Она ухватилась за край кухонного стола, чтобы сесть, но сил не хватило опуститься на табуретку — на наших глазах она стала медленно оседать на пол. Хорошо, что сестра была рядом, подхватила её за плечи и усадила на табуретку. Бабушка закрыла глаза и не шевелилась, а мы не знали, что делать, ведь лекарств от сердца у нас в доме не было, а какие травы заваривать в таких случаях, никто из нас не знал.

      Потом она немного отошла и стала собирать папе, тёплые вещи, а нас послала в кладовку — доставать из тайника, что был сооружён за досками в стене, наши скудные припасы.
      О том, чтобы нам попрощаться с папой, речи быть не могло. У бабушки не станет сил дойти до комендатуры, а нам лучше подальше от фрицев держаться — они и детей не щадят. Хорошо папина девушка согласилась сама ему узелок отнести.

Теперь мы остались на попечении одной только бабушки. После того, как немцы забрали в концлагерь бабушку Лизавету, дедушка уволился из еврейской школы — подальше от фрицев и полицаев! — и уехал куда-то к родственникам в деревню. Кроме мамы у  них ещё было двое детей — сын и дочь, но те с первых дней войны записались в Красную Армию, и дом стоял закрытым.

      Не стало папы, у бабушки закончились деньги, мы начали голодать. Давно в доме не было ни крошки муки, ни картошки. Правда, иногда нас с сестрой зазывали к себе Олехно и сажали за стол вместе со своей младшей дочкой, Ядиной сверстницей. Об этом мы бабушке ни гу-гу! Хитрые такие! Олехно давали нам по тарелке горячего супа и по куску хлеба, который мы не съедали за столом, а прятали в карманы, чтобы через час-другой где-нибудь подкрепиться, незаметно для других, прибавив к хлебу зеленые листочки щавеля, или стрелки лука с грядки. Мы были благодарны Олехно, однако никак не могли понять, зачем они нас кормят, ведь сами живут впроголодь.

      Но скоро причина раскрылась. Однажды после обеда хозяева остановили Ядю, выпроводив меня и свою дочку на улицу. «Может, что из еды с собой дадут», - с надеждой подумала я. Но сестра пришла с пустыми руками. И всё же что-то случилось, раз она была сама не своя! Если ей не дали продуктов, значит, что-то важное рассказали. Но почему только ей, а не нам обеим?!

      Я едва дождалась вечера и так замучила сестру своими уговорами, что она даже расплакалась. Значит, что-то с папой случилось?! Я тоже заплакала. А сестра лила слёзы потому, что ей было строго наказано ни с кем, со мной тем более, услышанным не делиться. Ей доверили новость, потому что уже большая, должна уметь хранить тайну. И еще, чтобы себя и меня берегла до конца войны, потому что... Нет, она не имеет права рассказать и людей подвести! Тем более, что я всегда была ябедой!

      Тут уж я совершенно расстроилась. Никуда не денешься, я и вправду - хорошая ябеда!
      — Я больше никогда-никогда  не буду! Хочешь, на коленки встану и Боженькой поклянусь? — зарыдала я так горько, что уже не могла остановиться.
       - Скажу только потому, что люблю тебя. Ты ведь у меня одна,
сестричка, и я хочу, чтобы ты была чуточку счастливей!
Ядя, обхватив мою голову руками, посмотрела в глаза и, тоже сквозь слёзы, прошептала:
      — Клянись! Повторяй за мной...
Я быстро перекрестилась.
      — Клянусь, что никому не расскажу, иначе пусть Бог покарает меня, и я буду сиротой на всю оставшуюся жизнь.
      Мы произнесли слова клятвы, захлебываясь от слёз. А когда замолчали, сестра притянула мою голову к себе и прошептала в самое  ухо:
      - Наша мама живая!

      Мама жива? Я онемела от такого известия. Мы же с ней прощались, её должны были расстрелять!
      - Её не расстреляли! Когда нужно было идти на расстрел, она на буржуйке, что была в камере, растопила свиной жир. Помнишь,бабушка ей в торбе передала? Это подпольщики, оказывается, бабушке подсказали! Мама обожгла кипящим жиром себе ноги, а свои, ну - подпольщики, они и в тюрьме были, перевели маму в госпиталь. Пока лежала, немцы почему-то передумали остальных расстреливать. Они же не всех расстреливали, кто-то должен был штопать солдатское белье, да стирать его, да другие работы делать!
      Зато маму пытали! На электрическом стуле — вот так! А она никого не выдала!

      - А откуда Олехно узнали? - Этот вопрос сам сорвался с языка, как будто он был главным. Оказалось, что это — ещё большая тайна, её-то тем более надо хранить! Они ведь тоже вместе с мамой листовки разбрасывали, у них есть связь с тюрьмой, с нашими горожанами, кого в тюрьму в начале войны отправили. Это мама попросила Олехно нам помочь, раз папу забрали. Все было похоже на сказку! Значит мы не сироты, и у нас не будет мачехи!
      - Война-то не закончилась, - охладила мой пыл Ядя. - Немцев, конечно, под Сталинградом - это город такой на Волге - погнали, даже в плен целую армию взяли, - рассуждала сестра,  уже
успокоившись и с какой-то взрослой интонацией в голосе.
 
       - Главное  никому не проговориться! Иначе дойдет до полицаев, и тогда и
маме, и Олехно - конец!
      Нет-нет, я никому не скажу! Особенно бабушке, она так не любит маму. Но меня не оставлял в покое вопрос: а почему Олехно только сейчас рассказали об этом?
      - Чтобы мы с тобой держались, ждали маму. А ты им виду не должна подавать, что знаешь. Иначе нам про маму больше ничего не скажут!

      Тем же вечером мы решили устроить завтра на улице маленький праздник. Ведь у нас есть мама, и папа ещё может вернуться, а у других - только бабушки остались. Нас Олехно подкармливают, а других — никто. Мы с ними поделимся, и нам Боженька папу и маму живыми вернет!
      Рано утром, как только бабушка ушла по своим делам, мы из тайника вытащили кусок сала, теперь его покупали на базаре - своё давно закончилось, и стоило оно «баснословные» — гак говорил папа — деньги. Но без сала нельзя, иначе у папы не было бы сил работать.

      Сестра отрезала от него длинную полосу, она постаралась, чтобы было не очень заметно. Эту полосу мы разделили на маленькие кусочки, чтобы на всех хватило. И с грядки сорвали столько стрелок зеленого лука, сколько на улице насчитали ребячьих голов. Хлеба в доме не было, может, бабушка за ним и подалась в центр. Разложив на старую газету наше царское угощение, мы торжественно, вдвоём держа газету за углы, вынесли его за ворота. Всем приказали сесть на песке в общий круг. Сказали, что празднуем мои именины. Куклы тоже были в числе гостей, но их кусочки съели хозяйки.

      Это был незабываемый день! Радость так и рвалась из нас, мы готовы были всех обнять и что-нибудь сделать для них. И всё же о настоящей причине праздника у нас хватило сил умолчать. Слишком силен был страх навредить маме и тем, кто ей помогал. Мы промолчали, как подпольщики во время пыток, даже тогда, когда бабушка, обнаружив свежий надрез на сале, а на грядке с луком не досчитавшись самых крупных пёрышек, пучком жгучей крапивы била нас по голым ногам. Мы страдали за маму, Боженька всё видит, он за наши страдания вернет родителей!

      Подтвердились слова Олехно, оброненные как-то во время обеда, что немец начнёт лютовать, когда почувствует начало конца. В городе снова начались облавы, людей увозили на железнодорожный вокзал, за город, там их держали в товарных вагонах, но никак не могли забить людьми весь состав, хотя свозили даже с окрестных деревень. Фашисты торопились — партизаны действовали все смелее, уже разгромили несколько немецких гарнизонов под городом, могли сорвать и отправку эшелона. На дальних хуторах многие горожане прожили все военные годы, теперь там тоже стало небезопасно.

      В один из дней по улице разнесся слух, что умер наш сосед, врач Тулуев, а их дом стоял рядом с нашим, правда, между ними было метров пять - под наш забор подходил тулуевский огород. О его смерти мы с Ядей узнали в числе первых. Их высокий, с крылечком из фигурных колонн и резных стенок, но окрашенный в очень темный вишнёвый цвет, дом всегда казался нам каким-то загадочным, мрачным замком. Играя в прятки, мы, дети, могли схорониться где угодно, но только не на этом таинственном крылечке, где до войны по вечерам частенько степенно сиживали хозяева
.
       А вот после своего возвращения в город мы как-то ни разу не видели соседей: дверь, ведущая с крылечка в дом, была постоянно закрыта, шторки на окнах задернуты, никто из дома днем не выходил к колонке за водой. Странно, но и к ним никто не заглядывал, хотя в другое время к врачу обращались чуть не каждый день — за лекарством, или просто за советом. Как будто все болезни отступили от людей вместе с войной. В каждом доме по весне обнаружились свои заботы; люди ремонтировали дома, копали землю в ого¬ родах, наверное, было не до болезней.

      У Олехно осталась жива собака. Маленькая такая, безобидная дворовая псинка, они её держали за домом в огороде, чтобы её ненароком не увидели полицаи, а то возьмут и пристрелят. Ведь по городу немцы издали приказ истребить всех крупных собак. Даже мы, бывая у них, её никогда не видели и не слышали. Может, они разучили её лаять?
      Вдруг как-то ночью она завыла — громко, тоскливо, заставляя людей прислушиваться в темноте своих домов и терзаться тревога¬ми. Ведь известно: собака воет — к покойнику. День прошёл без страшных известий, однако ночью снова раздался вой. Может, она подавала знак беды и днем, но в суете никто на это не обратил внимания.
 
      Когда же и на третью ночь вой повторился, соседи уже с у¬ра подступили к хозяину: утихомирь псину! Своих бед хватает, нечего еще накликать! А у Олехно сын на фронте, может, с ним беда стряслась? Собаки ведь и на расстоянии чуют, не зря до войны именно сын собаку обхаживал. В доме поселилась тревога. Хозяин даже в сердцах как-то цыкнул на пса, сапогом поддал под тощий зад. Песик слабо огрызнулся, забрался в конуру и весь день оттуда не выходил, даже к миске с похлебкой не притронулся, а ночью — опять за своё.
      В то утро, перевернувшее нашу жизнь, кому-то все-таки понадобился врач, и на крыльце дома Тулуевых появился человек. Он стучал в дверь, что выходила на улицу, - безрезультатно, открыл калитку, во двор вошёл — кругом тишина.

      Тогда постучался в дом соседей, что жили напротив, не знают ли, где доктор. Вышла соседка тётя Валя, поднялась на крыльцо к Тулуевым. Она потянула на себя входную дверь за блестящую, в виде золотого льва, ручку. Потом всей ладонью начала гулко бить по двери, а в ответ — всё та же тишина. Она-то и догадалась встать ногами на скамейку и заглянуть в ближайшее окно. А там, положив руки на стол, неподвижно сидела жена доктора. Голова её почти касалась рук, но было в её позе что-то настораживающее. Да она ж не шевелится! Тогда-то и раздался истошный крик тети Вали, вмиг переполошивший нашу улицу.               

      Вскоре дом окружили соседи, набежали и с других улиц — молва в нашем городке распространяется со скоростью ветра. А тут такая захватывающая весть: умерла жена доктора! Где же он сам? Обошли вокруг дома, заглянули в другие окна - нет нигде Тогда подставили лестницу под окно, что выходило на огород и располагалось. очень высоко. Когда в него заглянули, то ахнули: доктор висел на веревке, спущенной с крюка на потолке рядом с печью. Выходит, оба скончались. Следов взлома нет, значит, сами наложили на себя руки, или доктор сначала жену отравил, а потом сам повесился.

       В городе он был хорошо известен: в больницу, построенную на окраине еще до войны, приходили лечиться и старый, и малый. Фашисты нашего доктора не тронули, он ведь их тоже лечил. А по вечерам в дом частенько наведывались простые люди, и он никому не отказывал в помощи.
       Поговаривали, что «лесные братья» тоже к нему тайком приходили, а может, это были партизаны. Но если кто и знал — молчал. Хороший был человек — доктор Тулуев. Жена его ни с кем особо не дружила, всё больше одна в доме дожидалась, когда муж с работы вернется.

       И тут вдруг такая история: оба мертвые! Было о чем поговорить! Такого события город не знал, считай, лет пятьдесят! А то, что когда-то было, давно стало красивой легендой, хотя сохранились её зримые доказательства в виде названия горы, что располагалась на Августовке, — под ней-то и был тот лог, где немцы наших людей расстреливали. И крест железный на могиле до сих пор стоит, а на нём табличка, тоже металлическая, и на ней даже фамилия выбита — Карницкий, и инициалы вписаны. Сама гора, видно, с тех пор так и зовётся — Карницкая

      А случилось тогда следующее. На соседней возвышенности, что ближе к центру — кстати, это самая высокая точка в городе, а он весь на холмах лежит, — стоял графский замок. Он и сегодня там стоит, немцы его не порушили, видно, сами хотели потом к рукам прибрать. Пули, конечно, прошлись — и не раз! — по его стенам, да каменный грот, что соединял нижнюю и верхнюю части старинного парка, сильно пострадал.
      С любой точки города виден замок, к тому же это — наша главная достопримечательность. Верхняя часть, где находится сам замок, библиотека и хозяйские постройки, обнесён каменной стеной, а все подходы к нему засажены самыми разными высоченными деревьями, с разных стран графом завезенными. И через весь склон проложена — тоже каменная! — лестница ступеней в двести, что как раз и заканчивается у входа в грот, а через него ведут два узких ступенчатых прохода — только так и можно к замку с нижней, парковой, части пройти.

      Граф жил с дочерью, а у той был тайный роман с молодым корнетом, так называли молодых военных в ту пору. Они часто встречались тайком то в гроте, то на соседнем холме, откуда хорошо просматривался замок, — деревья в ту пору ещё не были такими огромными. Как-то молодые договорились, что дочь откроется отцу и попросит согласия на свадьбу. И, если тот разрешит, то она взмахнет с балкона красным платком, а если нет — белым. Тогда они станут готовиться к побегу. Граф, конечно, отказал безродному корнету. Дочка вышла на балкон да взмахнула белым — в ответ раздался выстрел, и не стало возлюбленного. Видно понял, что куда ни побежишь, граф всё равно их достанет.
      Эта история была известна каждому ребенку, она передавалась из поколения в поколение, как самая романтическая, тем более что парк оставался излюбленным местом отдыха горожан, туда до войны приходили семьями, с детьми.

      Но всё  это — далекая история. А тут — такое событие и на нашей улице! Странно, но даже слухи о массовых расстрелах, о повешенных на центральной площади не волновали нас так, как потрясло известие о мертвецах в соседнем доме. Может, в ту пору мы были слишком малы, чтобы осознать глубину трагедии оккупированного врагом города, может, самые страшные события совершались не на наших глазах и потому не оставили глубокого следа в душе? Зато до сих пор замирает сердце при воспоминании, как вели на расстрел евреев, и как бабушка Лизавета стояла на краю могилы!

       А тут, рядом, прошлась смерть и унесла жизни сразу двоих людей, что были нам знакомы, жили рядом.
      — Жили дружно, и смерть приняли разом...
      - Согрешили: руки на себя наложили. Гореть в гиене огненной...
      - Бог милостив, глядишь, пронесло бы... Хотя — кто знает...
      — Нет, как пить дать, — на каторгу дорога...
      — А может быть учли бы, что  своих-то тоже лечил!
      - Как же, пожалел волк кобылу...
      Мы жадно впитывали эти комментарии к событию, но больше всего хотелось взглянуть на покойников. Однако, когда разбили   стёкла на кухонном окне и раскрыли створки, в нос шибанул такой запах тления, что многим стало худо. Нам ничего не дали поглядеть - всех детей прогнали. Может и правильно, иначе по ночам снились бы всякие   ужасы.

                Продолжение следует