Наталия Дмитриева. Её крутые фронтовые дороги
НАТАЛИЯ ДМИТРИЕВА. ЕЁ КРУТЫЕ ФРОНТОВЫЕ ДОРОГИ
Медицинская сестра широкого профиля и бесстрашный боец медицинского фронта - я думаю, так можно назвать москвичку НАТАЛИЮ АЛЕКСАНДРОВНУ ДМИТРИЕВУ.
Свой подробный рассказ о том, что ей пришлось делать на разных фронтах и пережить в годы Великой Отечественной войны, она закончила писать 28 мая 1985 года.
На титульном листе её воспоминаний написано: «Дорогая Зоя Ильинична*, посылаю Вам рукопись «1941-1945 годы. Воспоминания. Документальный очерк». С уважением Наталия Дмитриева». И дата.
В сортировочном эвакогоспитале – СЭГе № 290 Западного,а потом – 3-го Белорусского фронтов Наталия Дмитриева пробыла несколько месяцев. Но это было в самое горячее время войны, и каждый день работы всего персонала СЭГа можно засчитывать за два.
Наталия рвалась на фронт. И её просьбу удовлетворили. Так она рассталась с СЭГом № 290. Но затем самым фантастическим путём медицинская сестра оказалась на лечении в этом госпитале, который в то время находился в Пыжовском лесу под Вязьмой и представлял собой подземный медицинский городок.
Мало того, в августе 1944 года фронтовые пути Наталии Дмитриевой вновь переплелись с путями СЭГа № 290.
Вот такая история.
В документальном очерке фронтовички такие подробности о войне, которые могут знать лишь те, кто участвовал в описываемых событиях. Драгоценные подробности! Читаешь и восхищаешься храбростью девушки и её подруг. Без лозунгов и высоких слов они шли на фронт и защищали Отечество, как свою семью.
Пожалуй, такие же подробности есть в стихах фронтовой медсестры (а если точнее - санитарной дружинницы), поэта Юлии Друниной. Вот лишь несколько строк из её стихотворения, написанного в 1974 году:
Нет, раненым ты учёта
Конечно же, не вела,
Когда в наступленье рота
По зыбким понтонам шла.
И всё-таки писарь вправе
Был в лист наградной внести,
Что двадцать на переправе
Сестре удалось спасти…
Фронтовые подруги вспоминают, что Наталия Александровна бывала на встречах ветеранов СЭГа № 290, которые проходили тогда в Москве - в Центральном доме культуры медицинских работников на улице Герцена (теперь – Большая Никитская).
*Зоя Ильинична (Зоя Никитина, а после замужества – Зоя Ильинична Каравайцева), которой Наталия Александровна в 1985 году передала свои воспоминания, в названный фронтовой госпиталь пришла совсем юной и служила до Победы над фашистской Германией.
А затем долгие годы выполняла обязанности секретаря в Совете ветеранов СЭГа № 290. Воспоминания её и о ней можно прочитать на этом же сайте.
*********
Далее публикуются воспоминания Наталии Дмитриевой о том, как она, молоденькая сестричка, начинала работать в СЭГе № 290. Одним из её наставников оказался хирург Николай Николаевич Липский. Рассказ о нём также опубликован на этом сайте Прозы.ру и называется "Николай Липский. От Вязьмы до Кёнигсберга".
Я сознательно оставляю воспоминания Наталии Дмитриевой и здесь, и в рассказе о Н. Н. Липском.
ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ОТ ПРАКТИКИ
"В январе 1942 года я была назначена на практику – работать медицинской сестрой во 2-е хирургическое отделение госпиталя – СЭГ № 290. Я училась на курсах медицинских сестёр при обществе «Спартак».
Сортировочный эвакогоспиталь № 290 в то время размещался в Лефортово - в здании,построенном ещё при Петре I.
Бои шли под Москвой. Заснеженная, холодная Москва, с затемнёнными окнами, остановками транспорта при налётах фашистских самолётов… Налёты врага были частыми, по нескольку раз, ночью и днём.
Раненых, обмороженных, больных бойцов поступало в госпиталь по пять-шесть тысяч в сутки. Привозили их на грузовиках, на санях, а легко раненых – на трамваях. Старое здание госпиталя было переполнено, а потому для размещения раненых приспособили и находившиеся недалеко школы.
Внутри радио не было. Мы работали под хорошо слышимые далёкие и близкие залпы наших зенитных пушек.
Мой первый день работы во 2-м хирургическом отделении…
Несколько сестёр, направленных на практику в это отделение, стояли в коридоре и разговаривали. Мы ничего ещё не умели; волнуясь, ожидали начало работы.
В 8 утра пришли медицинские сёстры отделения, открыли дверь в операционную и позвали нас. В операционной находилось три больших стола, покрытых белыми клеёнками. Всё здесь было окрашено в белый цвет. Очень чисто. Но мы снова всё тщательно протираем.
Медсестра, стоящая у стола со стерильными материалами, сердито останавливала всех, кто подходил к ней близко.
В девятом часу утра в операционную быстрой и лёгкой походкой вошёл старший хирург, военврач 2-го ранга медицинской службы Николай Николаевич Липский. Он приветливо со всеми поздоровался и внимательно-вопросительно посмотрел на нас.
Старшая медсестра Валентина Захаровна Бурдукова сказала:
- Это медицинские сёстры. Присланы к нам на практику.
Николай Николаевич расспросил, кто мы, где учились? Выслушав ответы, начал готовиться к операции. Вымыл руки, и одна из медсестёр помогла ему надеть ещё один халат.
Вошёл начальник отделения, военврач медицинской службы Николай Александрович Шост. Он со всеми поздоровался, подошёл к Николаю Николаевичу, они о чём-то поговорили. Наблюдая за врачами, я поняла, что они относятся друг к другу с уважением и симпатией. Николай Александрович скоро ушёл; ему надо было куда-то ехать.
Санитары внесли носилки с раненым. Он был накрыт простынёй. Его положили на операционный стол. Это был мужчина лет сорока, высокого роста, раненный в бедро с переломом кости. На ноге – от пятки до бедра – была наложена гипсовая повязка. Раненого везли до госпиталя несколько дней.
Сняли гипс. Николай Николаевич посмотрел на ногу и приказал медсестре обработать рану кругом. Потом хирург осмотрел незашитую рану, тщательно её промыл, положил лекарство и сам наложил гипсовую повязку.
На соседний стол санитары положили молодого парня с огромной раной на ноге. Рана была желтоватого цвета. Раненый лежал на животе. Поднявшись на локтях, он с трудом повернул голову, взглянул на свою ногу и сказал:
- Вот от чего у меня такая страшная боль! И я его саданул!
- Газовая гангрена, - произнёс Николай Николаевич. – Не отметили в истории болезни, а потому и принесли к нам.
Хирург тщательно осмотрел рану, наложил повязку. Распорядился, чтобы этого раненого отнесли в другое отделение.
На третьем столе у стены лежал боец 20-22 лет с травматической ампутацией ноги ниже колена. Кость торчала из обрывков ткани. Когда ему сняли повязку, раненый держал ногу на весу, и нога мелко дрожала. Лицо бойца с обтянутыми скулами, бледное, выражало боль, которую он с трудом переносил.
- Необходима операция, чтобы сделать культю, - сказал Николай Николаевич, подойдя к раненому и пристально смотря на его искажённое болью лицо. Сквозь бледность его кожи проступали веснушки. – Другого выхода нет.
В истории болезни было написано, что раненый отказывается от ампутации.
- Нет! Не согласен! – резко ответил раненый.
Николай Николаевич задумчиво смотрел на него:
- Необходима операция. Будешь ходить! Будешь жить!
Раненый молчал. Хирург понимал, что боец был в отчаянии от потери ноги.
Николай Николаевич ещё раз осмотрел ногу и сказал мне:
- Поднимите её немного.
Я осторожно дотронулась до ноги под коленом и хотела приподнять её. Раненый со злобой резко ударил меня по вытянутой руке.
- Что ты делаешь! – сказал Николай Николаевич, - мог ей руку сломать.
- Больно! – крикнул раненый.
- У тебя образовалась под коленом неврома, от этого такая боль. Необходима ампутация.
- Не согласен! – боец чуть не плакал.
- Подумай, - говорил хирург, глядя на раненого без всякого раздражения. А потом сказал санитарам: - Отнесите его в палату.
С двух первых столов раненых унесли. Столы вымыли. Внесли новых раненых.
На стол положили высокого немолодого мужчину без левой руки. Она была вылущена в суставе. У раненого была высокая температура. Когда с него сняли простыню, он медленно открыл воспалённые глаза; немного погодя снова закрыл их.
Николай Николаевич посмотрел его историю болезни.
- Как чувствуете себя? – спросил он раненого.
Боец молчал, видимо, потерял сознание.
Хирург обработал рану. Сам наложил новую повязку. Сказал, чтобы раненого отнесли в палату, снова измерили температуру и давали лекарство, какое указано в истории болезни.
Санитары внесли и положили на стол молодого солдата; у него было безусое, совсем юное лицо. Раненый был без сознания. У солдата были обморожены кисти рук и ступни ног. Кожа на них уже потемнела. Спасти его могла только ампутация кистей рук и ступней ног. Но у него было и двухстороннее воспаление лёгких.
- Никита! – звал он кого-то в бреду.
Осмотрев его, Николай Николаевич произнёс:
- Прежде лечить воспаление лёгких. Сейчас ампутировать нельзя.
Солдата унесли.
На освободившийся стол санитары положили раненого – худого, бледного, лет тридцати, с осколком в мышце шеи. Сняли повязку.
Хирург внимательно осмотрел рану. Потом снова читал его историю болезни. Наконец, приступил к операции. Осколок находился близко к артерии, позади неё и вынуть его было трудно. По артерии проходила волна – шла кровь, снабжавшая мозг.
Помню, что эта операция длилась долго. Осколок удалось вытащить.
…Было уже время обеда. Все устали; особенно от напряжения при последней операции. Николай Николаевич Липский по годам был старше всех нас; в 1941 году ему было 47 лет. Видно было, что и он устал; лицо побледнело. Он отправил нас обедать.
Мне казалось, что во рту у меня кровь и гной и я ощущаю их вкус. Есть я не могла.
- Пойдём! – звали меня медсёстры.
- С непривычки тебя тошнит; это от вида крови, - сказала мне старшая сестра Бурдукова. – Но есть надо. Иначе ослабеешь.
Но тот первый обед во время практики в госпитале съесть я так и не смогла.
Вскоре после обеда снова началась работа в операционной. При виде больших ран, крови, трагических переживаний людей, которые молча переносили все свои муки; их нескончаемый поток – всё это вызывало у меня отчаяние, и я боялась, что долго этого не выдержу. Посмотрела на других практиканток. Они выглядели не лучше меня.
Одна белокурая высокая девушка, пришедшая с нами сегодня в госпиталь, быстро вышла в коридор. Я поспешила за ней. Она сидела на скамейке.
- Не могу! – повторяла она. – Не могу! Буду проситься уйти. Я не в силах работать здесь – слишком тяжело.
- Мне тоже тяжело, - сказала я, - но надо заставить себя работать. Мы должны помогать раненым.
Постояв немного в коридоре, я вернулась в операционную.
Я подошла к столу, на который сам лёг молодой смуглый солдат.
Николай Николаевич попросил его лечь на живот. Потом спросил, как он сюда прибыл. Слушая раненого, хирург ощупывал мышцы на его лопатках и спине. Взял у медицинской сестры шприц и сам стал делать ему кругом уколы на спине.
После хирург скальпелем сделал разрез на спине, раздвинул двумя вилками рану. Взглянув на меня, передал одну вилку мне, чтобы я держала край раны. Николай Николаевич взял щипцы и старался ими захватить пулю – она на взлёте ранила солдата в мышцу спины и застряла там. Но пуля скользила в крови, и хирургу не удавалось её захватить.
Он поднял на меня глаза, и я поняла, что нужно шире раздвинуть вилкой рану. Я осторожно потянула край раны. Николай Николаевич, одной рукой держа свою вилку, другой щипцами захватил пулю и вынул её.
Мы облегчённо вздохнули. Хирург, осмотрев рану, наложил на неё швы.
После этого ободряюще взглянул на меня. Это заставило меня поверить в свои силы, в возможность работать и помогать раненым.
Санитары принесли и положили на столы танкистов с ожогами. У них были обожжены лица и кисти рук. Ожоги были залиты густым раствором марганцовки. Мы снова намазали раствором марганцовки ожоги и сделали из проволоки каркасы на руки и головы; а сверху накрыли их марлей. Санитары понесли танкистов в палату.
Девятый час вечера… Я чувствовала себя усталой: оттого, что целый день провела на ногах, от нервного напряжения, и оттого, что ничего не ела. Посмотрела на других. Все продолжали работать. Я молчала и не жаловалась.
ИХ БЫЛО ДЕВЯНОСТО…
Один из санитаров принёс и передал Николаю Николаевичу записку. Он прочёл, взглянул на свою операционную бригаду и сказал:
- Сейчас привезли обмороженных. Их девяносто. Они нуждаются в срочной ампутации. Оставлять до утра нельзя.
Я смотрела на Николая Николаевича. Он казался спокойным и ровным, как и весь день. Хирург был в два раза старше нас и, верно, устал не меньше, но этого не было заметно.
Ампутировать необходимо было фаланги пальцев на руках, а у некоторых бойцов – на ногах. Кожа на обмороженных пальцах уже почернела. Хирург обрезал ножницами почерневшие суставы и бросал их в таз возле себя. При этом, ампутируя, он диктовал, объясняя свои действия. Он попросил меня сесть за стол и заполнять истории болезни.
Боец входил. Я с его слов записывала на первой странице: фамилия, имя, отчество, возраст, адрес. А после на второй странице писала, какая произведена операция. Медсёстры бинтовали культи.
Мы закончили работу в час ночи. Хирургу предстояло ещё просмотреть девяносто историй болезни, проверить записи и подписать всё. Когда же он закончит работу?
Вспоминаю первые дни той практики. Стоит только лечь, и мгновенно засыпаешь! Подъём в шесть утра; кажется, что сон длился минуты. Вначале чувствуешь себя не отдохнувшей, но быстро расходишься. Времени на раскачку нет.
На другой день моей практики в госпитале в операционной умер боец.
В операционную вбежала палатная медсестра и прокричала, что у одного раненого открылось кровотечение.
- Скорее несите! – распорядился Николай Николаевич.
Санитары внесли мужчину лет сорока, прикрытого простынёй. У бойца была осколочная рана в грудную клетку. Он был бледен, но в сознании. У него началось внутреннее кровотечение. Чтобы его переложить на операционный стол, один санитар взял его за плечи, а другой – под ноги. Я стала поддерживать его голову, чтобы не отвисала. Раненый даже хотел нам помочь: он поднял руку, чтобы обхватить меня за шею.
Когда мы положили его на стол, он был мёртв.
Я стояла и смотрела на лицо скончавшегося раненого. Только что он говорил, даже хотел помочь нам, когда его перекладывали на стол… И вот его уже нет! Лицо его быстро менялось: из бледного, но живого, оно становилось желтоватым, неподвижным, как маска.
Николай Николаевич заметил, какое впечатление произвела на меня смерть только что внесённого раненого. Он подошёл, локтем отодвинул меня от стола и сказал:
- Если так переживать, то нельзя будет работать!
Н.Н.Липский с первых дней работы учил нас мужеству. Сам он работал самоотверженно, спокойно, никогда ни на кого не кричал. Но его молчаливый взгляд, если он был чем-то недоволен, значил для нас, медсестёр, очень много.
Все помещения в госпитале хорошо отапливались; в операционной было жарко. Раны у всех бойцов были гнойными, и скоро в помещении устанавливается гнойный запах. В первые дни, когда мы только пришли на практику, этот запах чувствовался всё время; несмотря на голод, есть не хотелось. Нередко я пропускала обед.
Помню, я вышла в коридор и села на скамейку. Мне нужна была передышка.
Николай Николаевич не делал мне замечаний, он хорошо понимал этот мой первый нервный шок.
- Пусть посидит, - сказал он старшей сестре Бурдуковой. – Потом дайте ей порошок камфары. Он отбивает своим резким вкусом запах во рту. Она пообедает и сможет работать.
Внесли и положили на стол молодого лейтенанта. Одна из сестёр сняла с него простыню. Он был ранен пулей в живот. Пуля вскользь задела печень. Раненый стесняется, что лежит обнажённым. В операционной, кроме хирурга, одни женщины: медсёстры, врач-ассистент…
Лейтенант тянет за конец простыни, чтобы себя немного прикрыть.
Николай Николаевич, улыбаясь, снимает повязку с раны и говорит:
- Ничего, лейтенант, не тушуйся! Сёстры тебя не сглазят. Сколько ты у нас? Пятый день? Печень задета, но немного, заживёт. Редкий случай! Будешь жить. Теперь ты транспортабелен. Отправим тебя на лечение в тыл.
Быстро вошла палатная медсестра. У её раненого открылось кровотечение.
- Срочно несите его!- приказал хирург.
Санитары на носилках принесли и положили на стол бойца с открывшимся кровотечением из раны ниже колена. Ранение осколочное, рана большая, порваны артерия и мелкие кровеносные сосуды.
Бледное лицо раненого взволновано, он боится потерять ногу. Врач его успокоил.
Повреждённое осколком место уже несколько раз зашивали. Николай Николаевич, низко наклонившись, внимательно изучает рану, вытянутые сосуды и артерию. Потом осторожно зашивает сосуды. Хирург не только делает операцию, облегчает страдания бойца, но и морально его поддерживает.
Николай Николаевич, несмотря на загруженность работой, находил время и силы, чтобы сказать несколько ободряющих слов всем раненым, которые оказывались в операционной.
Для меня это было хорошим уроком".
107-Й ОТДЕЛЬНЫЙ ИНЖЕНЕРНЫЙ…
Окончив военно-медицинские курсы, я получила в Бауманском военкомате Москвы военный билет. Хотела служить в действующей армии и подала заявление.
Но сразу ничего не получилось. 15 мая 1942 года меня направили в тот же сортировочный эвакогоспиталь № 290. Работала я в 1-м приёмном отделении. Начальником отделения был военврач 2-го ранга Дмитрий Дмитриевич Соколов.
Шли упорные бои с фашистами. Были освобождены Московская и Тульская области. Наступление советских войск продолжалось. Раненые и больные в наш госпиталь поступали непрерывно.
В большом приёмном отделении раненых, прежде всего, кормили – это было в то время, когда они ожидали своей очереди в ванную. Их мыли, стригли. На всех заполнялись истории болезни.
Помню, что в приёмном отделении находился баянист; он исполнял любимые песни бойцов.
В просторном душевом отделении санитары помогали легко раненым мыться. Если у кого-то была гипсовая повязка, то её закрывали клеёнками. А тяжело раненых заносили на носилках, их ставили на ванны. Санитары обтирали раненых, потом помогали надеть одежду и разносили на носилках или развозили на каталках по отделениям, согласно направлениям врача.
Я работала в приёмном отделении до августа 1942 года. В первых числах этого месяца заболела дизентерией. Меня отвезли в инфекционный госпиталь. Там я лечилась месяц. А после выписки меня направили в резерв медицинского состава.
Два раза – 31 октября 1941 года и 15 мая 1942 года – я подавала заявление в райвоенкомат с просьбой отправить меня на фронт.
И только 1 сентября 1942 года я получила направление на фронт. Просилась в район Сталинграда, где с 23 августа шли тяжёлые бои; немцы непрерывно бомбили город. Туда спешно отправляли медсанбаты и армейские госпитали.
Но меня направили на Западный фронт – в штаб 33-й армии, который располагался в селе Большие Поджарки.
И вот вечером мы – десять девушек – строем идём на Киевский вокзал. Все были из разных госпиталей и пока мало знакомы. Мы должны были поездом доехать до Калуги, там пересесть на другую железнодорожную ветку и ехать до станции Кошняки, от которой недалеко до штаба армии.
Из Москвы выехали в десять вечера; уже было темно. В вагоне нашими попутчиками были несколько офицеров-танкистов. Маруся - одна из наших девушек, возвращалась из госпиталя после ранения. До этого она служила фельдшером в артиллерийской части. Когда мы шли на вокзал, я удивилась тому, что она несёт с собой гитару, но тогда ничего ей не сказала.
Один из танкистов, увидев гитару, спросил:
- Чья гитара? И кто играет?
Маруся смущённо ответила, что гитара её.
- Если бы вы знали, что значит песня и музыка на фронте! – оправдываясь, горячо говорила она.
- Верно! Верно! – поддержал её старший лейтенант.
Танкист взял гитару и, подбирая мелодию, тихо запел знакомую всем песню. Скоро мы хором спели несколько песен. А Маруся на мелодию популярной тогда песни «Синий платочек» спела:
В меченых мелом теплушках
Тихо ребята сидят
Едут составы на запад,
Пушки на запад глядят…
Танкисты, узнав, что мы добираемся до 33-й армии, сказали, что едут туда же, возвращаясь из командировки. Они не советовали нам ехать на Кошняки через Калугу, потому что на этой железнодорожной линии мы можем попасть под сильные бомбёжки с воздуха.
Они рассказали, что особенно часто немецкие самолёты налетают ближе к фронту под Кошняками. Поэтому лучше ехать поездом до Малого Ярославца, а от него - попутными грузовиками через Медынь на Шанский завод и к Большим Поджаркам. Танкисты именно так и ехали. Мы решили воспользоваться советами опытных фронтовиков.
Всю ночь в вагоне никто не спал, мы разговаривали, пели. Когда сошли с поезда на сожжённой и разбитой станции Малый Ярославец, только начало светать. Утро было ясное и холодное. Только на востоке виднелась светлая полоса, остальное небо было ещё тёмным.
Нам удалось вскоре устроиться на двух грузовиках, которые шли через Медынь на Шанский завод и дальше – на Зубово.
- Это недалеко от Больших Поджарок, - сказали танкисты.
Наших попутчиков на станции дожидался «виллис»; они – человек десять, умудрились разместиться в нём. Машина, обогнав нас, быстро скрылась.
Мы уселись на грузовиках поверх ящиков, накрытых брезентами. День был безоблачным, не по-осеннему жарким. На солнце и на ветру к концу дня девушки основательно обгорели.
Несколько раз шоферы, завидев в воздухе идущие параллельным курсом немецкие самолёты, останавливали машины, и мы прыгали в траву. Но самолёты проходили высоко, видимо, направлялись в сторону Москвы.
Во второй половине дня, сойдя с грузовиков и простившись с водителями недалеко от деревни Беклеши, наша группа дальше пошла пешком. Где-то за лесом справа стреляли пушки. В конце концов, мы добрались до деревни Большие Поджарки, и нашли штаб 33-й армии.
Пока мы дожидались приёма в штабе, на станцию Кошняки, в километре от деревни, налетели немецкие бомбардировщики. Они стали пикировать на подошедшие туда железнодорожные составы. Первый заход фашисты сделали совершенно безнаказанно. Нам пришлось прятаться в огороде в кустах картошки.
Я насчитала двадцать вражеских самолётов. Через несколько минут прилетели три наших истребителя. Они казались отчаянными смельчаками против двадцати немецких самолётов. Начался воздушный бой. Немцы уже не могли бомбить прицельно.
Сбросив бомбы, они ушли. На железнодорожных путях в нескольких местах горели вагоны и рвались снаряды. Было много раненых. Мы побежали на станцию. Там помогали грузить раненых и обожжённых в машины.
Добрым словом вспоминали танкистов. Если бы не их совет - изменить маршрут, то, возможно, мы могли бы оказаться в поезде, который фашистские самолёты разбомбили.
Командующим 33-й армии в это время (после гибели генерал-лейтенанта Ефремова) был генерал-лейтенант Хозин.
Через день я получила назначение в 107-й отдельный инженерный батальон, которым командовал военинженер 3-го ранга капитан Пётр Ионович Шахновский.
БАТАЛЬОН СТРОИТ ДОРОГИ
Капитан П.И.Шахновский в сентябре 1942 года был переведён из 123-го батальона в 107-й. До войны он работал старшим инструктором ЦК ВЛКСМ, затем окончил Институт руководящих кадров академии коммунального хозяйства. Работал заместителем управляющего трестом.
Когда началась война, ушёл в народное ополчение, воевал в 5-й московской ополченческой дивизии; был комиссаром батальона. Под Вязьмой ополченческая дивизия была разбита. Остатки её вернулись в Москву.
В декабре 1941 года Пётр Ионович был направлен в 123-й мостостроительный батальон помощником командира. Этот батальон выехал на станцию Бикасово на Нарофоминском направлении. Позже Шахновского перевели в 107-й батальон командиром. Он был ранен и контужен.
Этот батальон стоял в деревне Беклеши.
«По семейным традициям получилось», - подумала я, получая назначение в инженерный батальон. Мой дядя – полковник инженерных войск, Андрей Андреевич Колендо; был уже в отставке. А двоюродный брат – Александр Петрович Дмитриев, майор инженерных железнодорожных войск. В то время я не знала, где находился этот мой брат.
… Бодро иду по дороге с чемоданчиком и бушлатом на руке. День солнечный и безветренный. Так тихо в поле, что слышно как трещат в траве запоздалые кузнечики. Здесь нет радио, и третий день я не знаю, что делается за пределами этой местности. После многоголосой Москвы это непривычно.
Вспоминаю подруг, которые остались в Москве. Не выходит из памяти рассказ очевидцев о Сталинграде. 23 августа 1942 года фашисты беспрерывно, целый день бомбили город; в нём всё горело. Жители старались пробраться к реке и переправиться на другой берег. Плыли на лодках и даже вплавь. Не всем удавалось выжить.
Беклеши - небольшая деревня, всего семь домов, расположена среди поля. Штаб батальона помещается в крайней избе. В чисто вымытой горнице за столом сидел немолодой капитан – начальник штаба Пётр Дмитриевич Усанов. Я представилась. Строго глядя на меня, он принял мои документы. По тому, как он читал и задавал мне вопросы, я поняла, что дисциплина здесь строже, чем в Москве, в госпитале.
Меня назначили старшей медицинской сестрой в 3-ю роту; она стояла здесь же, в Беклешах. Когда я пришла туда, кроме писаря, в штабе роты никого не было, все находились на работе.
Поздно вечером вместе с бойцами пришла Маруся Пичугина – медицинская сестра 3-й роты. Усталая, сердитая, она тотчас легла и уснула, и мы ни о чём не успели поговорить.
Спали одетыми и не разувались. В четыре часа тридцать минут подъём. Полчаса полагалось на завтрак и построение, а в пять утра уже выход на работу.
Так начался мой первый день на фронте. В роте во всём чувствовался устоявшийся фронтовой быт: в распорядке дня, в работе бойцов. А мне нужно было привыкнуть к новому быту, вжиться в эту фронтовую жизнь. Два дня назад слышалась орудийная стрельба, а сегодня тихо.
Мы стоим в Износкинском районе Смоленской области. Станция Износки занята советскими войсками, а через три километра находится разъезд Угрюмово – там немцы. Передовая проходит между Износками и Угрюмовом.
…Я сижу на свежесрубленном пеньке в лесу и смотрю, как бойцы пилят с корня деревья, обрубают сучья, а затем длинные брёвна-хлысты возят на лошадях за двести метров к небольшой речке Изворя. Шириной она метров десять; у неё топкие болотистые берега. Вода в реке кажется чёрной, но когда я подошла и зачерпнула её рукой, то увидела, что она прозрачная. Тёмной вода выглядела от торфяного илистого дна.
Начало сентября, но день по-летнему солнечный и тихий.
Недалеко от пенька, на котором я сижу, боец останавливает лошадь. Возят брёвна, как это делается всюду, прямо на тележных осях.
- Из каких мест будете, сестра? – спрашивает боец.
- Из Москвы.
- А я из Воскресенска. В Москве часто бывал. Вы где живёте?
Я рассказываю о своём районе и доме.
Боец, погрузив брёвна, уехал. Другой боец, обрубавший сучья ловкими и сильными ударами топора, взглянув на меня, сказал:
- Значит, москвичка? В нашем батальоне много москвичей.
Батальон строит мост через реку Изворя. Он будет большим, с длинным въездом и съездом.
Летнее наступление в августе 1942 года на этом направлении убедило командование в необходимости прокладки новых дорог в направлениях Кукушкино-Горбатовка, Межетчина-Рябики.
Сильные дожди привели все дороги в негодность. Два дня назад, когда мы ехали в штаб 33-й армии, нам не раз приходилось соскакивать с машины, рубить кусты и подкладывать их под колёса грузовика.
В августе 1942 года во время наступления даже танки вязли в болоте, и танкистам приходилось использовать свои боевые машины как тягачи.
На строительство дорог привлекли и местное население – около шестисот человек. Медсестра Маруся Пичугина была как раз на том трудовом фронте.
Справа от моста, когда мы утром проходили по дороге, я заметила шесть маленьких самолётов. Они стояли на лугу возле опушки леса и были прикрыты сверху зелёными ветками. Около них виднелись люди. В своих лётных костюмах они выглядели очень большими.
Всего в метрах пятидесяти около моста стоял высокий шалаш. Когда я подошла ближе, то услышала, как кто-то звал:
- Ромашка, Ромашка! Почему не отвечаете? Слышу вас, Ромашка! У нас порядок. Вдвоём. Он за картошкой ушёл.
Видимо, услышав, что кто-то подошёл к шалашу, оттуда появился пожилой боец. Он обратился ко мне:
- Интересуетесь нашим домом? Заходите.
В шалаше чувствовался военный уют: на сучках висели шинели, рядом стояли винтовки; на маленькой железной печке в котелке варилась каша. Молодой боец сидел на обрубке бревна, на земле перед ним стоял полевой телефон. Боец поднялся и поздоровался.
- Вы охраняете мост? – спросила я.
- Мы минёры.
- Мост построят, а вы его заминируете?
- Нет, - улыбнулся боец, - мы его уже заминировали.
- Далеко отсюда передовая?
- Километра два, если напрямую идти.
Привезли обед. Бойцы быстро собирались на опушке леса. Шофёр, подвозивший песок к мосту, позвал меня:
- Сестра, бойцу руку перевязать надо. Садитесь в машину.
Я села с ним в кабину. У песчаного бугра, подрытого с одной стороны, грузились машины. Немолодой худой боец сильно ободрал руку. Я обработала рану и перевязала руку. Осталась со строителями.
В строительной роте, кроме русских, было много азербайджанцев и армян. Очень немногие из них говорят и понимают русский язык. Между собой они всё время разговаривали.
Вдруг над нами появился самолёт.
- Разведчик! – взглянув вверх, произнёс боец, бросавший лопатой с бугра песок в кузов машины.
Самолёт стал снижаться. Молодой сержант, распоряжавшийся погрузкой и машинами, первый схватил винтовку и стал стрелять по самолёту. Вскоре все пятеро солдат, бросив грузить песок, открыли огонь из винтовок.
Попасть в «раму» (так бойцы прозвали немецкие самолёты-разведчики), кружившуюся над нами, было трудно. Когда солдаты стали вести огонь по самолёту, то чувство испуга и беззащитности прошло и появилось другое – борьбы и азарта.
Самолёт, в конце концов, изменил курс и полетел к разъезду Кошняки. Я подумала: пусть фашистскую машину и не сбили, но отогнали. Этот случай показал, что все средства в войне с врагом хороши.
БУДНИ ВОЙНЫ
Мне очень захотелось пить. Я спросила у бойца:
- Здесь есть колодец? Пить хочется.
- Тут недалеко в деревне есть колодец.
- Ведро найдётся?
- Там стоит 123-й мостостроительный батальон. Напоят!
Я отправилась в деревню. У одной избы стоял солдат.
- Хочу пить. Можно у вас ведро достать?
Не успел он мне ответить, как к нам подошли два капитала.
- Вы кто и откуда? – строго спросил меня один из них.
Я достала своё удостоверение и подала ему.
- Из 107-го батальона, - сказал он, передавая документ товарищу.
Козырнув, они ушли.
Солдат принёс ведро. От него я узнала, что один из капитанов – командир батальона Румянцев, а другой – уполномоченный контрразведки Махти-Заде.
С ведром я пошла к колодцу. Увидела большой сарай, возле которого стояли два солдата. Я подошла к ним. В широкой двери сарая виднелась высокая, светло-рыжая лошадь в белых чулках. Она перестала есть и повернула ко мне маленькую красивую голову, и, как мне казалось, начала с любопытством меня рассматривать.
Есть животные, которые всё понимают, только не могут сказать. По крайней мере, мне казалось, что лошадь очень интересуется незнакомым для неё человеком, что она даже понимает, что я – не мужчина. Мужчин она привыкла видеть рядом с собой, а тут - женщина; потому она и смотрит на меня так дружелюбно. Я подошла и осторожно погладила шелковистую кожу на её голове.
-А поглядите на эту! – предложили солдаты.
В глубине сарая стояла такая же крупная лошадь тёмно-рыжего окраса. Она лишь на минуту вынула голову из торбы и оглянулась на меня. В полутьме сарая блеснули фиолетовым светом её глаза. Потом лошадь снова опустила голову в торбу и, переступая ногами, стала звучно жевать овёс.
- Эта моложе, - расхваливал лошадь солдат, - четырёх лет только; и быстрее на скаку.
А белоногая рыжая красавица всё продолжала рассматривать меня, забыв о еде.
Взяв ведро и, наконец, напившись из колодца холодной, свежей воды, я пошла к мосту. Мне пришло в голову, что любовь ко всему живому, прекрасному сильнее смерти. С каким восхищением и я, и бойцы, забыв о войне, любовались этими животными!
Я подошла к мосту и увидела, как подъехал на лошади старший лейтенант Виктор Александрович Судник – командир 3-й роты, которого я ещё ни разу не видела. Он распоряжался строительством дороги и моста на этом участке. Это был молодой инженер с интеллигентным лицом и такой же манерой держаться.
Соскочив с лошади, он с командиром взвода Сотсковым, высоким, немолодым мужчиной, осматривал мост, съезды и въезды на него.
Я села на землю под елью - в метрах ста от дороги, раскрыла сумку с медикаментами и начала расфасовывать порошки. Маруся Пичугина утром дала мне баночку с салолом и сказала, что нужно разделить лекарство на порции. К сожалению, питались бойцы скудно, не хватало продовольствия. Некоторые солдаты ели разные травы; все пили сырую воду, а потому у них часто болели желудки.
Когда вернулись в Беклеши, уже смеркалось. Командир нашего батальона капитан П.И. Шахновский и командир 3-й роты В.А. Судник стали отбирать бойцов для какого-то задания. Шахновский, не спеша, спокойно отдавал распоряжения.
Меня он ещё не видел и сейчас внимательно посмотрел, точно соображая, что за человека в его батальон прислали. Потом кивнул головой старшине, что означало: меня посылают с бойцами. На дороге нас дожидалась трёхтонка.
Машина, набитая людьми, двинулась в путь. Я сидела вместе с бойцами в кузове. Проехали лес; где-то далеко в поле виднелся луч прожектора. Он вращался: то освещал нас на секунды, то уходил, описывая круг, а потом снова освещал нас. До этого я не видела таких прожекторов. Спросила у бойца:
- Зачем он тут?
- На аэродроме стоит. Вот, смотрите, сейчас ракета будет. Красная – нельзя садиться, а если зелёная – посадка разрешается.
Мне показалось, что ехали мы очень долго. Дорога петляла по лесу. Наконец, подъехали к каким-то домам. Нас построили и показали, куда идти. Мы вышли к железнодорожному полотну. Два лейтенанта полевого артиллерийского склада (ПАС), распоряжавшиеся людьми, предупредили нас: «Не курить! Не разговаривать! Не шуметь!».
- Как чувствуете себя, сестра? – спросил меня один из них.
Я целый день не ела; не успела поужинать; к тому же, очень устала. Но бодро ответила, что чувствую себя отлично.
Во тьме без огней показался паровоз. Он медленно, тише, чем человек идёт шагом, бесшумно тащил за собой вагоны. Тихо и беззвучно остановился; весь чёрный, казалось, что у него не горят топки. Бойцы без стука откидывали щеколды и открывали двери вагонов.
Началась выгрузка боеприпасов. Солдаты торопливо носили ящики к лесу – метров за сто от полотна. Я не знала, что мне делать. Прошла раза два вдоль опушки. Трава и кусты были мокрыми от сильной росы. Чтобы не промокли сапоги и гимнастёрка, я перестала ходить, нашла ящик и села. Рядом лежали стволы и плиты очень крупных миномётов.
Теперь я не чувствовала голода, но очень хотелось спать. Я крепилась, чтобы не уснуть, но в конце концов под тихий шорох шагов солдат, молча таскавших ящики, незаметно задремала, привалившись к каким-то вещам, прикрытым брезентом.
Меня разбудил солдат. Он тряс меня за плечо:
- Сестра! Сестра, проснитесь! Пойдёмте скорее, сержанта придавило ящиком.
Я с трудом поднялась – до того окоченела. Торопливо пошла за бойцом. Половина вагона была уже освобождена от боеприпасов. На полу без сознания лежал сержант. С левой стороны из угла рта у него текла тоненькая, как алая нитка, струйка крови.
Бойцы объяснили, что один ящик зацепился за другой и начал падать вниз. Чтобы ящик не упал и не взорвался, сержант подставил грудь. Ящик свалился на него и придавил. Конечно, сержанта надо было срочно везти в санчасть. Но сначала необходимо было разгрузить вагон.
Бойцы помогли мне положить сержанта в стороне от дверей. Солдаты искали лейтенантов, но в темноте и спешке не могли их найти.
- Давайте выгружать вагон! А то боеприпасы увезут обратно, - сказала я. – Кто-то из вас будет помогать мне в вагоне снимать ящики, а остальные будут относить их к лесу.
Я с одним из бойцов подносила ящики к двери вагона; их быстро хватали и тащили к лесу. Несколько раз я подходила к пострадавшему сержанту; он лежал неподвижно.
Наконец, мы выгрузили все снаряды и мины. Лейтенантов не нашли. Я оказалась здесь главным распорядителем. Бойцы у меня спрашивали: что делать дальше?
Я подумала о том, что сержанта надо отвезти к тем домам, где находился штаб ПАСа, и где могла быть санчасть. Идти самой с ним или послать бойца? Сержант пришёл в себя, но был очень слаб. У меня сложилось впечатление, что его оглушило ящиком по голове и, кроме того, ушибло грудь.
Посоветовавшись с бойцами, я решила проводить раненого до санчасти сама, а они должны были разыскать лейтенантов. Осторожно вынесли сержанта из вагона. Опираясь на меня, он держался на ногах, но молчал. Я тихо вела его. В моей душе было неясное чувство вины, оттого, что взвод остался на опасном участке без меня. Вместе с тем, выходя из зоны, где находились снаряды, я испытывала облегчение.
Мы шли медленно, поэтому долго. В штаб ПАСа пришли, когда уже рассвело. Я попросила в штабе лошадь с возчиком и, написав направление, отправила сержанта в госпиталь.
СУХАРЬ И ЛОЖКА КОНСЕРВОВ
Вскоре вернулись бойцы нашего взвода. Под большим, старым, с широкой кроной, деревом мы сели завтракать. Тут же сбоку, под этим зелёным гигантом, на высоких ножках стоял пулемёт. Фашистский самолёт-разведчик всё кружился над железной дорогой и лесом.
Если он снижался, то по нему тотчас с трёх сторон открывали стрельбу пулемёты. С оглушительным треском стрелял и стоявший рядом с нами пулемёт; у меня больно отдавало в ушах и в голове.
Бойцы, не обращая ни на что внимания, делили завтрак: на большой сухарь клали ложку рыбных консервов и два кусочка сахара. Один боец сидел спиной, его спрашивали, указывая на сухарь: "Кому?". Он называл фамилию.
Я услышала, как он сказал: "Сестре". Испачканная в земле рука протянулась ко мне, держа на ладони сухарь. У меня от усталости было сухо во рту, и я не могла проглотить ни кусочка. Я сидела, держа завтрак в руке. Один боец протянул мне помятую, закопчённую алюминиевую кружку с тёплой затхлой водой.
- Вот чай, - сказал он, глядя на меня сочувственно, - а то без воды плохо. Кружка чистая.
У нас с собой был только этот завтрак. Днём мы рассчитывали вернуться обратно в свою часть. Но оказалось, что ночью ещё подадут состав с боеприпасами, и мы должны остаться. Обеда для нас на артиллерийском складе не было. Командир взвода, лейтенант, мужчина лет пятидесяти, тихий и, как показалось, нерешительный, сказал мне:
- Пойдёмся со мной в штаб. Будем звонить, чтобы выяснить обстановку.
В избе, где размещался штаб артиллерийского склада, сидели и что-то писали несколько офицеров. Один лейтенант сделал мне замечание, что у меня сапоги в грязи. Когда я вела сержанта, то старалась, чтобы он шёл по сухому, а сама, поддерживая его, ступала по грязи.
Я смутилась от замечания. Но, потом, постепенно привыкая к фронтовой жизни, я наблюдала, как бойцы старались выглядеть аккуратными. Как-то они ухитрялись бриться каждый день, стирать белые подворотнички, чистить обувь.
Дозвониться в свою часть нам не удалось. Надо было послать " к своим" кого-нибудь за продуктами. Командир взвода обратился ко мне:
- Придётся вам пойти. У моста за станцией Кошняки есть регулировщик. Он вас посадит на попутную машину. Обратно вернётесь с кухней. Нам предстоит тяжёлая работа, а бойцы голодные.
И я пошла к мосту. Пока нашла регулировщика, стало темнеть.
- Моста нет, он снят. Грузовики проезжают вон там за лесом, - показал боец рукой, - отсюда километров шесть будет. Зачем вас послал сюда лейтенант, не понимаю. Он должен знать, что моста нет.
Помолчав, регулировщик заговорил снова; чувствовалось, что он долго до этого молчал:
- Вот каждый замкнулся в своём горе, ничего не помнит и не видит вокруг.
И рассказал о лейтенанте: в Минске осталась его семья - жена и дочь. При отступлении он сопровождал эшелон с золотом и другими ценностями из банка. Не смог забежать домой и предупредить жену, что ей с дочерью надо уходить из города, так как немцы были уже близко.
- Что же мне делать? - спросила я у регулировщика. - Машины здесь не ходят, дороги я не знаю. А добраться до части надо.
- У вас три возможности, - сказал мне боец. - Идти обратно и сказать, что мост снят. Сидеть со мной здесь и ждать, что, может быть, какая-нибудь машина сюда завернёт, хотя я в этом сомневаюсь. Или идти в свою часть пешком. Но, не зная дороги, можете заблудиться. А то и на минное поле нарвётесь.
Пока мы совещались, совсем стемнело. "Быстро вернусь назад и расскажу лейтенанту об обстановке", - решила я.
Окончательно стемнело; наступила безлунная, с низкой сплошной облачностью, ночь. Стало настолько темно, что я не видела собственную, вытянутую вперёд, руку. Я шла по полевой дороге и старалась не сбиться с неё. Но всё же случайно сбилась с дороги. Присела, но сколько не щупала руками, не смогла её найти.
Я помнила, что железная дорога должна быть у меня слева; когда пошла обратно, старалась брать всё левее и левее, надеялась выйти к железнодорожному полотну. Но, видимо, только кружилась в поле. Местности я не знала. Лишь по тому, что нам запрещали ночью громко разговаривать, предполагала, что мы были недалеко от передовой.
Мне казалось, что прошёл час, а потом - два; я иду всё левее и левее, но не выхожу ни к железной дороге, ни к переезду, от которого я шла километра два вечером до станции Кошняки. Даже, если я проходила по три километра в час, я уже должна пройти шесть километров. Конечно, я понимала, что в темноте могу попасть на заминированное поле или на территорию, занятую немцами.
Я останавливалась и прислушивалась, но было тихо. Есть ли сплошная линия окопов в этом месте, я не знала. Снова села на землю; прислушивалась, надеясь услышать шум мотора или говор... Но облачная, с сырой мглой, ночь была беззвучно-тихой.
Я вставала и шла снова, то и дело ощупывая дорогу ногами и руками. Несколько раз натыкалась на кусты и замирала, боясь услышать: "Хальт!".
Вспомнила последние два дня, когда была с бойцами; они вдруг показались мне такими родными! Что делать, если окажусь на захваченной немцами территории? Как будет глупо, если это случится.
Всё, чему я научилась на военно-медицинских курсах и в госпитале в Москве, оказалось недостаточным для работы на фронте. Здесь нужно уметь тёмной, без одного светлого проблеска на небе, не зная дороги, пройти 8-10 километров, и найти свою часть.
"Но я научусь всему!" - давала я себе обещание. Снова посидела на земле, пыталась нащупать дорогу. За те часы, что я бродила, вспомнила свой дом, родных; отец совсем поседел в начале войны, где он сейчас, я не знала.
Родные не знали моей новой полевой почты; я скучала без их писем. Вспомнила о командирах: Шахновском, Суднике и Сотскове, о бойцах. "Вот послали по делу медицинскую сестру и она в первый же день угодила в плен к немцам", - думала я, но не плакала.
- Нет, - решила я, - уж лучше подорвусь на мине!
Сколько времени я так бродила, не знаю, но только вдруг почувствовала, что шагнула в пустоту и полетела вниз. В тот же момент резкий свет, больно осветив, ударил меня по глазам. Я зажмурилась.
- Стой!
Выяснилось, что я упала на дно кювета около железнодорожного полотна.
- Документы! Кто такая?
Проверяя мои документы, солдат сказал:
- То-то мне всё казалось: шуршит что-то. Подумал: не то собака бегает, не то ветер гуляет.
Я объяснила солдатам своё положение. Они разрешили мне пройти с полкилометра по железной дороге - до переезда, где проходит шоссе. По шоссе я дошла до штаба артиллерийского склада, разыскала лейтенанта и рассказала ему про снятый мост и новую дорогу для машин. Лейтенант удивился моему смелому ночному рейду. Потом снова попытался связаться по телефону с батальоном.
Наконец-то, небо начало светлеть. Я быстрым шагом, почти бегом, шла от штаба ПАСа (полевой артиллерийский склад) к месту разгрузки боеприпасов. Не чувствовала никакой усталости; была безгранично счастлива, что снова со своими.
В штабе нашей роты поняли, что нас задержали на разгрузке. К утру к нам приехал повар с кухней.
В ту ночь или люди очень устали и были голодные, или слишком большой состав подали, но разгрузить вагоны не успели. Рассвело, а солдаты всё разгружали вагоны. Они не ели с прошлого утра и работали без отдыха уже двенадцать часов. Бойцы спотыкались на ходу, качались, но всё-таки работали.
Все знали, если фашисты обнаружат с воздуха склад с боеприпасами, то здесь никто не останется в живых. Я, после того, как нашла своих, не чувствовала даже тревоги: была счастлива. Ящики со снарядами и минами были очень тяжёлыми. Таскать их я не могла.
Вдруг один боец споткнулся и упал лицом вниз. Он лежал в обмороке. Я подошла, повернула его на спину. Молодое красивое лицо было бледное и перепачканное землёй. Он потерял сознание от переутомления и истощения. Но сердце работало. Я смочила водой кусок марли и вытерла лицо бойца.
Ко мне подошёл капитан, сердитый и взволнованный.
- Что с ним? - резко спросил он.
- Обморок от усталости и голода, товарищ капитан! - ответила я.
- Помогите ему.
- Бойцам нужен обед и отдых, товарищ капитан.
Через несколько минут боец очнулся, поднялся и стал работать. Фашисты в это утро не летали. Позже днём фашистские разведчики опять появились и кружились над лесом. Но все снаряды и мины мы уже спрятали и замаскировали сверху сетками, ветками и травой.
Не знаю, чем это объяснить: или я выглядела по-другому и, помня свою оплошность накануне, начистила сапоги и привела в порядок гимнастёрку, или у лейтенантов с ПАСа улучшилось настроение после того, как надёжно спрятали боеприпасы, но они стали очень милыми. Они даже показали мне в лесу огромные ямы-склады, полные снарядов и мин и укрытые сверху сетками. В одном месте к этим ямам от железной дороги отходила небольшая железнодорожная колея, тоже прикрытая сверху.
Днём приехала военфельдшер Дракунова, исполняющая обязанности врача батальона. День этот едва не закончился для нас печально. И вот почему. Начальник ПАСа попросил Дракунову посмотреть несколько больных. Мы с фельдшером хотели пройти через открытую поляну. Но один из бойцов крикнул:
- Идите лесом!
Дракунова, высокая, сильная женщина, очень волевая, посмотрев вверх, сказала:
- Ничего, пройдём.
Я тоже посмотрела вверх: голубое небо с Солнцем, стоявшем высоко, было полно света, такого яркого, что глазам больно смотреть. Мы пошли прямо через поляну. Когда отошли метров двести, неожиданно появился фашистский самолёт.
Он стал снижаться. Мы побежали. С двух сторон с земли, прикрывая нас, неслись пулемётные очереди.
Фашист несколько раз пробовал снизиться, но его отгоняли, пока мы, задыхаясь, не добежали до леса.
Осмотрев и перевязав несколько бойцов, уже лесом мы пошли обратно.
КАКАЯ НОЧЬ, ТОВАРИЩ КАПИТАН!
В первые же дни пребывания на фронте я поняла: чтобы в новой обстановке чувствовать себя уверенно, не делать ошибок, нужно много повидать собственными глазами и пережить самой. Служба в госпитале всё же проходила в других условиях, а на фронте - всё иное.
Здесь пришлось заниматься не только медицинской работой, но и выполнять разные поручения. Мне и в голову не приходило отказываться от поручений, которые никак не были связаны с моей профессией. Обстановка требовала строгой дисциплины; приказы не обсуждались.
Батальон напряжённо работал. На дорогах были установлены круглосуточные регулировочные посты по два или три человека. Я обязана была обходить эти посты каждый день при любых условиях, чтобы узнавать - нет ли раненых или больных. Дороги после дождей превращались в грязное месиво; здесь не могли пройти не только машины, но даже не проезжали повозки. В болотистых местах вязли верховые лошади.
Бойцам приходилось носить на себе брёвна, а в мешках - гравий и песок. Из всего этого мостили дороги.
Помню, как одним поздним вечером при свете коптилки я сидела возле писаря, а он записывал в приказе: "Исключить из списков роты и снять со всех видов довольствия красноармейца Чернова и серую лошадь по кличке "Белка" как умерших".
А мне за этим казённым языком приказа вновь вспомнилось очень измученное, без кровинки, лицо, забрызганное жидкой грязью, с глубоко запавшими глазами. Бойцу Чернову было сорок лет. Непосильная работа и недостаточное питание у человека, с подорванным уже до этого здоровьем, привели внезапно к параличу сердца. Его семья получит потом похоронку.
... Фронтовой быт. Я постепенно привыкаю к нему. Фронтовая обстановка здесь очень однообразна. В Москве во время войны мы были в курсе событий, которые происходили в нашей стране и за рубежом. С первых недель войны, работая в госпитале по 18 часов, некогда было читать газеты. Но часто включали радио; сводки Совинформбюро удавалось слушать рано утром или поздно вечером.
На фронте в первое время меня поразило полное отсутствие и газет, и радио. Потом я перестала это замечать, потому что не оставалось времени и сил ни для чего, кроме работы в роте.
На нашем участке фронта в Износкинском районе Смоленской области немцы не проявляли активности. Никто не знал, для зимнего или осеннего наступления мы строим дороги. Но немцы всё время ведут разведку. Часто высоко в небе кружится вражеский самолёт - "рама". Высматривает, но низко не опускается, боясь огня наших зенитных пулемётов.
Наша разведка установила, что у немцев на этом участке мало войск. Ни мы, ни немцы, не имея резервов, в данный момент не могли перейти в наступление. Но в этой фронтовой паузе чувствуется нарастание напряжения. Рано или поздно начнутся бои; главное для советских войск - не упустить инициативу.
В это время 33-й армией командовал генерал-лейтенант Хозин. В один из первых моих дней на фронте, помню, к нашему недостроенному мосту подъехал "виллис"; рядом с шофёром сидел военный в плащ-палатке. Он о чём-то немного поговорил с нашим лейтенантом, потом проехал по мосту к передовой...
П.М.Сотсков спросил у меня:
- Знаете, кто это?
- Нет.
- Это командующий армией генерал-лейтенант Хозин.
Позднее я заметила, что командующий всегда ездил без охраны.
Мосты через речку Изворю строили с большими съездами с обеих сторон. Дорогу прокладывали лежневую; для этого нужно много леса, который заготавливаем сами. Регулировщики летом жили в шалашах. Осенью пошли холодные дожди. Чтобы не замёрзнуть, рядом с дорогой бойцы рыли крохотные землянки - на два-три человека.
Железных печурок не было; бойцы вносили в такую землянку на куске жести уголья из костра, который жгли неподалёку. Угли ещё были с синими огоньками. И уже через четверть часа в землянке я угорала, когда приходила, чтобы сделать кому-то из них перевязку, дать лекарство. И бойцы страдали от угара, поэтому дверца этого импровизированного убежища была всегда открыта.
К строящемуся мосту среди дня подъезжала кухня. Все садились обедать. Быстро съев обед, я нередко на попутной машине ездила на какой-нибудь контрольный пункт, чтобы оказать кому-то из регулировщиков медицинскую помощь. Сегодня, возвращаясь, увидела, что на повозке везли от моста бойца. Упавшим бревном ему сломало рёбра.
Я подбежала к повозке и быстро осмотрела раненого. Ему непременно нужно было стянуть грудную клетку, чтобы сломанные рёбра при дыхании не поранили лёгкие. Он уже был обвязан полотенцем, которое нашлось у кого-то. Я проверила повязку. Бойца повезли в медицинский пункт.
Вскоре мне передали, что среди бойцов, чинивших дорогу около Износок, есть раненый. Я, торопясь, толком не расспросила о дороге. Чем ближе подходила к лесу, тем яснее слышалась стрельба. Казалось: стреляют рядом. Взволнованная, я шла, не обращая внимания на стрельбу.
Из кустов верхом выехал молодой лейтенант с петлицами артиллериста. Он повернул лошадь так, что она, переступая ногами, загородила мне дорогу.
- Куда идёте?
- В Износки.
- Здесь идти нельзя. Дальше ничейная полоса.
- Как же пройти в Износки? Там раненый.
- Нужно через Каменское. Идите обратно и возьмите левее.
Должно быть, пушки его взвода стреляли в лесу. Я отправилась искать другую дорогу. Прийдя в Износки, разыскала раненого, перевязала его, посидела рядом, поговорила с ним. Обратно возвращалась через деревню Каменское, расположенную на высоком холме. В деревне не было ни дерева, ни кустика - одна голая, изрытая окопами, земля.
В том районе было много маленьких деревень и мелких речушек: Медынка, Шань, Изворя, Истра, Воря, Гжать. И очень много болот. Я полюбила эту землю. Она казалась мне красивой, родной, и каждый кусочек её, изуродованный войной, вызывал у меня глубокую жалость.
... Бойцов я застала ещё у моста. В этот вечер мы возвращались с работы значительно позже. Я не подумала, что медсестра должна всегда иметь бодрый вид. Я еле тащила ноги, находившись за день; уже не поднимала ноги от земли, а волочила их.
Когда в десятом часу вечера мы входили в Беклеши, я изрядно отстала от взвода. Из штабной избы вышел начальник штаба Пётр Дмитриевич Усанов. Посмотрел на меня и спросил весьма укоризненным тоном:
- Устали?
Столько насмешки было в его вопросе, что это задело моё самолюбие. Я бы, кажется, сейчас умерла, но не призналась, что устала. И сделав вид, что отстала от бойцов, исключительно ради того, чтобы полюбоваться природой, ответила ему первым, что пришло в голову:
- Какая ночь, товарищ капитан! - выпрямилась и, твёрдо шагая, прошла мимо.
Ночь действительно была удивительная; прояснилось, и в чистом, как бы вымытом небе, блестел месяц - светлый, точно металлический. Очень много высыпало звёзд; самые крупные сверкали и казались совсем близкими. И было тихо, тихо...
Пётру Дмитриевичу Усанову было лет за сорок; подтянутый и спокойный офицер. Он был всегда в курсе всего строительства на трассе. По виду нельзя было определить, устал Пётр Дмитриевич или нет. Работа в штабе начиналась в 6 утра и продолжалась до поздней ночи; а вообще, работа штаба зависела от обстановки на этом участке фронта.
Штаб 33-й армии находился раньше в Шанском заводе. Перед наступлением в августе он перебазировался в Большие Поджарки - ближе к передовой, а теперь снова переехал в Шанский завод. Аэродром, который находился недалеко от нас, тоже куда-то переместился. Штаб нашего 107-го батальона собирался также переехать в Шанский завод.
... Прошли сильные дожди. На дороге жидкая грязь стояла на вершок, местами - на два поверх дороги. Канавы заполнились водой и жидкой грязью. Транспорта проходило много и бойцам строительного батальона с трудом удавалось держать дороги в хорошем состоянии.
В начале моей службы в пасмурные дни с дождём, не набрав полные сапоги воды и грязи, я не умела пройти двести метров по такой дороге. Со временем я научилась видеть в темноте, а потому, отправившись снять пробу ужина на кухне или по каким-то другим делам, не сбивалась с дороги.
Ещё до отъезда в Шанский завод в избу, где была санчасть, пришёл ординарец заместителя командира батальона по политчасти и сказал, что заболел майор Степан Ильич Бирилло.
Я быстро пошла в штаб. Майор, укрывшись шинелью, лежал на деревянной крестьянской кровати.
Я подошла, поздоровалась и спросила:
- Что с вами, товарищ командир?
Он ответил, что сильно болит голова. Лицо у него было красное.
- Товарищ командир, надо измерить температуру, - я достала из сумки градусник.
- К черту ваш градусник! - ответил он сердито. - Аспирин есть? Давайте.
РОДИНА ТРЕБУЕТ: СТОЯТЬ НА СМЕРТЬ!
В конце сентября в Беклешах проходило комсомольское собрание всего батальона . Оно было назначено на вторую половину дня. Маруся Пичугина должна была помочь в подготовке собрания секретарю бюро ВЛКСМ Александре Трегубовой. Секретарю было лет девятнадцать; в батальоне она работала телефонисткой.
Я находилась в батальоне недавно, поэтому ни с кем не была хорошо знакома. Медсестёр из других рот знала только по фамилиям. Должны были прийти: Лобанова, Антипенко, Серкова, Саяпина, Бушуева, санинструктора Илькинов и Усачёв и бойцы-комсомольцы.
Мне в этот день пришлось работать на двух участках: на своём и Маруси Пичугиной. Когда я вернулась поздним вечером, собрание уже давно шло. Кроме комсомольцев, были парторги рот, секретарь партийного бюро Борисов. Большая изба из двух комнат была переполнена. Я прошла во вторую половину избы и села на сено в углу. Слушала выступления.
После целого дня беготни на воздухе, моментами мне казалось, что я всё слышу, точно сквозь сон: "Строго планировать всю работу комсомольской организации батальона и подразделений! Изучить состав молодёжи и подготовить к вступлению в ряды ВЛКСМ и ВКП(б)". Развёртывать культурно-массовую работу и самодеятельность!"
Художественной самодеятельности в нашей роте и в штабе батальона не существовало; трудно её организовать, если бойцы работают по шестнадцать часов в сутки. Для самодеятельности необходимо время и силы.Но в такое тяжёлое время нужда в ней большая.
Комсомольцы, выступавшие на собрании, говорили о приказе товарища Сталина за номером 227 от 31 июля 1942 года. Очень хорошо выступала Валя Саяпина (Наталия Дмитриева в сноске добавила: Валя Саяпина всю войну была регулировщицей. Закончила войну на Эльбе. Командование всегда ставило её на такие участки, где было труднее и опаснее. Сейчас (1985 г.) она живёт в Литве. - Л.П.-Б.).
Заместитель по политчасти майор Бирилло два месяца назад делал доклад в батальоне по поводу приказа № 227. Запомнилось выступление командира батальона капитана Шахновского.
Он требовал от людей инициативы, живости, бодрого настроения. Он также говорил, что бойцы должны помнить:" Родина требует от нас стоять на смерть! Комсомольцы должны показывать пример дисциплины!"
Я только здесь, на фронте, услышала о приказе № 227, который гласил: "Если боец самовольно оставит подразделение и будет отсутствовать более двух часов, он подлежит суду военного трибунала".
В то время, когда издан был этот приказ, я лежала в госпитале с инфекционным заболеванием. Вероятнее всего, приказ зачитывали и в госпитале, но несколько дней я была без сознания, а потому и не слышала.
Комсомольское собрание закончилось поздно; все остались ночевать здесь же. В первой комнате избы легли мужчины. Для всех там не хватило места и кое-кто разместился на "женской" половине. Едва я легла на разбросанное на полу сено, как моментально уснула.
Было тесновато. Девушки, укладываясь, просили меня подвинуться. Я подвигалась, не просыпаясь. В конце концов, моя голова оказалась у порога двери.
Кто-то из парторгов из другой роты подошёл к двери, чтобы сказать о времени утреннего подъёма, и я услышала незнакомый низкий голос:
- Девушки! Кто это лежит у порога? Ночью, если будет тревога, раздавят!
Сразу несколько рук потянули меня от двери. Я и спала, и не спала. Фронтовая обстановка научила нас, скорее, дремать, чем спать.
... Через день штаб батальона переехал в Шанский завод. Однажды перед рассветом я шла по дороге, чтобы навестить бойцов, которые работали ночью, ремонтируя участок пути. По лугу навстречу мне двигалось шесть огромных танков "Клим Ворошилов".
Я никогда раньше не видела таких. Люки у них были открыты и оттуда высовывались по два человека. Я подумала, что танки идут, должно быть, к разъезду Кошняки. В эти дни "катюши", укрытые чехлами, танки грузились на платформы в Кошняках.
Мы не знали, куда они пойдут, но предполагали, что под Сталинград. Я свернула с дороги, чтобы не мешать движению техники, и пошла по узенькой тропке вдоль канавы. Танк, крайний к дороге, должен был пройти у самого края канавы. Мне надо было или прыгать в канаву, полную воды, или бежать от танков.
Я продолжала идти по тропке, которую танк оставил мне - шириною в четверть метра. Движущие части гусениц были рядом, и я опасалась, как бы они не зацепили мою шинель. Два танкиста, высунувшись по пояс из люка, смотрели, улыбались и всячески выражали одобрение моей храбрости.
После переезда штаба батальона в Шанский завод в избе мы жили вдвоём с Марусей Пичугиной. Обычно мы спали, не раздеваясь и не снимая сапог. Здесь мы чувствовали себя свободнее, хотя обстановка последние дни была тревожная. Около избы поставили трофейный лёгкий немецкий пулемёт.
Быстро съев свой обед, я вышла из избы, подошла к трофейному оружию и решила самостоятельно познакомиться с ним.
Командир отделения закричал:
- Сестра, отойдите от пулемёта! Вы зашли с дула; либо себя перережете очередью, либо нас перестреляете.
Лёгкий немецкий пулемёт заключён в решетчатый кожух, и не сразу поймёшь, где у него ствол, а где - ложе. Некоторым бойцам, я видела, раздавали немецкие автоматы.
...Последние дни на нашем участке фронта тихо. К ночи стало пасмурно. Вернувшись с ротой, я вымыла в канаве сапоги, с трудом стянула их, намазала солидолом. Смазанная солидолом обувь, не пропускала воду. Солидол мы брали в лесу с разбитой немецкой машины.
Я сняла и гимнастёрку (в кои-то веки!), положила её рядом с собой на полу - чтобы ,в случае чего, моментально одеться. Проснулась я оттого, что какой-то боец крикнул под окном:
- Тревога! Огня не зажигать!
Когда я выскочила из избы, в деревне уже никого не было. Я решила, что все бойцы и Маруся Пичугина, ушли или к броду, или к мосту через Изворю. По мосту пропускали автотранспорт, а танки и тягачи шли бродом через Изворю .
Я побежала к мосту. Места здесь я хорошо знала и вскоре нагнала своих. Тут же получила приказ: я должна находиться с теми бойцами, которые ушли к реке.
Пробежав в темноте почти километр, я нашла бойцов. На лугу был отрыт окоп. Его занимали три бойца с противотанковым ружьём. Не знаю, были ли ещё где-то засады, но здесь мы были одни.
Один из бойцов, подносчик патронов, армянин средних лет , сказал мне, что у него сильно болит живот и просил меня отпустить его в Беклеши. Но у нас было распоряжение: ни в коем случае не отходить от брода без приказа.
Теперь я уже думала и решала по-другому, чем в первые дни службы на ПАСе. Когда мы разгружали вагоны с боеприпасами и получил травму боец, то я не имела права уйти с пострадавшим. Сначала надо было завершить разгрузку. В военное время действуют другие законы.
Нас оставили с оружием у брода и мы не имеем права покидать место, где легко могут пройти вражеские танки и тягачи. Может быть, нас немцы уже где-то обошли. На нас рассчитывают! Даже если мы здесь останемся без всякой связи, отходить нельзя!
- В Беклешах никого нет, - ответила я бойцу, пожаловавшемуся на боли в животе. - Никто вам там не поможет. Уходить отсюда никому нельзя! Если я вас отпущу, то меня будут судить за это; а если вы сами уйдёте, вас отправят в штрафной батальон.
Какая была тревога: учебная или боевая, мы не знали. Все напряжённо прислушивались. В ночной тишине недалеко слышался шум танковых моторов. Но чьи это машины? Трое бойцов с противотанковым ружьём молчаливо вглядывались в темноту.
...Вскоре стало совсем тихо. Казалось, что мы в лесу одни. Армянину, немного погодя, полегчало. Мы вполголоса с ним разговаривали. Он рассказал, что живёт на берегу озера Севан.
- Вот кончится война, в гости ко мне приезжай. Виноград в саду у меня, пять кустов. Вина много. Рыбы наловим. Жена, дети, все встречать тебя будут.
- Когда кончится война, - ответила я на приглашение бойца, - обязательно приеду к вам погостить.
В своей засаде мы пробыли до утра. Продрогли. Пришёл командир взвода Сотсков и приказал вернуться в Беклеши. Там мы позавтракали и пошли к мосту на работу. Торопливо строя мост или дорогу, никто из нас не знал, будет этот мост или дорога главными или запасными. Всё подчинялось приказу из штаба батальона: "Построить к такому-то числу!"
Поздним вечером мы встретились в своей избе в Беклешах с Марусей Пичугиной.
- Так будешь перед сном раздеваться или нет? - смеясь, спросила у меня Маруся.
И рассказала такую историю. Прошедшей зимой с ней работала другая медсестра. Один раз она на ночь разделась и часы сняла с руки. А тут боевая тревога! Медсестра в белье выскочила из избы; одевалась на ходу. Мороз был приличный, но она его не замечала. А часы впопыхах забыла.
ПОВЫШАЕМ ИДЕЙНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ УРОВЕНЬ
За месяц, что мы прожили с Марусей в одной избе, ни разу толком не поговорили. В тот вечер мы вернулись с работы немного раньше и разговорились.
- Маша, ты давно в этом батальоне? - спросила я.
- С декабря сорок первого года. Из Владимира мы выехали в Наро-Фоминск. Назначение было в 5-ю армию, но в дороге получили приказ- - отправиться в 33-ю армию. Мороз стоял лютый, поражали глубокие снежные заносы.
Маруся рассказывала, а перед моими глазами вставала такая картина: мороз, метель, сани, которые медленно тащит лошадь. В санях больные и раненые; а сбоку бредёт закутанная Маруся. Она называла населённые пункты: Кузьминки, Тащирово, Боровск, Павлищево, Метлево, Медынь...
Я удивлялась: как она их запомнила? Потом мне пришло в голову, что она помнит их так же, как и я никогда не забуду Кошняки, Беклеши, Зубово, Износки, маленькую речку Изворю.
Мне вспомнились прошлогодние морозы под тридцать пять градусов. Оставаться в строю в таких условиях - без мужества и воли невозможно.
Мы обе были старшими медицинскими сёстрами в роте, но назначениями - кому куда идти - ведала Маруся. Она была ветераном в батальоне. Командир батальона Пётр Ионович Шахновский и замполит майор Бирилло оказались здесь недавно; медсёстры Антипенко, Серкова, Лобанова, Бушуева и санинструктора Усачев и Илькинов - все они прибыли в июне.
Кроме Маруси, ветеранами были старший лейтенант Судник, командир взвода лейтенант Курчанов и политрук Сотсков.
С Марусей мы разговаривали до тех пор, пока нас не сморил сон. После последней тревоги, я спала не только одетой, но и обутой.
...В конце сентября стало сильно холодать. Несмотря на тяжёлые условия, в которых мы находились, я не могла без восхищения смотреть на лес: на берёзах ещё трепетали, ставшие золотыми, мелкие листья; красовались жёлто-бурые лапчатые листья клёнов вперемежку с тёмной зеленью хвои; ещё держались на длинных черенках тёмно-красные листья осин...
Всё это дышало миром, но мира не было.
Я думала: как же случилось, что фашисты захватили чуть не половину европейской части Советского Союза, а мы никак не можем вышибить их обратно? Газета "Красноармейская правда" изредка попадала в наш батальон. Из неё я узнала, что фашисты всё продвигаются; захвачен Северный Кавказ.
Однако все мы были уверены: рано или поздно, но враг будет повержен и вся наша территория будет от него очищена.
Во второй половине октября наступили заморозки, дороги подмёрзли. Для зимней дороги бойцы прорубали просеки и устраивали зимний путь. Часами они находились на холодном, пронизывающем ветру. Обычно где-нибудь в низинке они раскладывали маленький костёр, чтобы отогреть руки и ноги.
Моей обязанностью было следить, чтобы у строителей не было обморожений. Кроме того, я поддерживала огонь в костре, кипятила воду для чая.
В Беклеши был переведён ветеринарный госпиталь. Он потеснил нашу роту, заняв лучшие дома. Мы с Марусей теперь жили в избе вместе с Сотсковым и Курчановым. Вечерами мы собирались в своей полуразрушенной избе, растапливали маленькую железную печку, ужинали, переобувались.
Павел Михайлович Сотсков, держа кружку с кипятком в руках и сидя на полу возле железной печке (стола и табуреток в избе не было), говорил:
- Вот вы ( это относилось ко мне и Марусе) готовитесь к приёму в партию. Вы агитаторы в роте. Надо разговаривать с бойцами не только на собрании, но и с пятью, с пятнадцатью бойцами. Чем меньше группа, тем лучше доходит до людей наша большевистская правда. Надо повышать и вам свой идейно-политический уровень.
- Павел Михайлович, - сказала я, - о чём говорить с бойцами, если мы не знаем, что происходит на фронте?
- Литературу я вам достану. Нужно желание, а тему для беседы всегда можно найти. Я хочу поручить вам сделать доклад для бойцов нерусской национальности.
В нашей роте было много азербайджанцев и армян.
Помощник командира взвода Никифор Петрович Курчанов и Павел Михайлович Сотсков говорили о работе на завтра, о том, что некоторые бойцы всё ещё не овладели военной техникой.
Мы с Марусей в ватных брюках, набросив шинели на плечи, тоже сидели на полу у печки. Пили кипяток, ужинали. Часто Павел Михайлович рассказывал о боевом пути 33-й армии. Очень интересно было слушать его.
Через неделю Сотсков принёс мне "Красноармейскую правду" и сказал:
- Вот свежий номер газеты. После обеда бойцы задержатся и вы проведёте беседу о текущей политике.
- Хорошо бы достать карту, чтобы показать линию фронта, - попросила я.
Карту достали, но ветхую и старую; линии фронта на ней не было. Бойцы - азербайджанцы, в основном немолодой народ, сидели чрезвычайно тихо и внимательно на меня смотрели. Пришлось разговаривать с ними через переводчика.
Я прочла сводку Совинформбюро и несколько заметок из газеты, рассказала о тяжёлых боях под Сталинградом и на Северном Кавказе. Линию фронта на карте пришлось отметить условно; я сама представляла её весьма туманно.
В роте было много новичков. Они ничего не знали о 33-й армии, в которой служили сейчас. И я решила сделать обзор её боевого пути.
33-я армия вела бои под Вязьмой в сентябре 1941 года, когда наши войска отступали, и теперь, когда мы наступали, она снова участвовала в боях на этом направлении. 107-й батальон был прикомандирован к 33-й армии в первых числах января 1942 года. В январе 1942 года 33-я армия перешла в наступление.
Ударная группировка с командующим 33-й армией генерал-лейтенантом М.Г.Ефремовым находилась в тылу немцев с января по конец апреля 1942 года. Прорвались на узком участке фронта только несколько дивизий. Немцы перешли в атаку и восстановили линию фронта; дивизии оказались отрезанными от 33-й армии.
Ударная группировка находилась в тылу фашистов на реке Угре в районе "Знаменское". В январе-феврале 1942 года началось наступление (на город Вязьму) советских войск в тылу немецкой армии.
Были сброшены два воздушных десанта. Кроме этого, прорвались 11-й кавалерийский и 1-й гвардейский корпусы. Первого и второго февраля к Вязьме подошла ударная группировка 33-й армии.
Начались тяжёлые бои; вскоре кончились снаряды. Доставлять их можно было только по воздуху.
Ударная группировка 33-й армии занимала небольшую территорию, и когда немцы начали контратаку, ей очень трудно приходилось маневрировать на небольшом участке.
Генерал-лейтенант М.Ефремов просил разрешения соединить свои части с 1-м гвардейским корпусом. Ему это не разрешили. 329-я дивизия оказалась отрезанной от всей ударной группировки 33-й армии.
Под командованием М.Ефремова остались три дивизии. Фашисты окружили их и всё сжимали кольцо. В конце марта 1-й гвардейский корпус пытался помочь ударной группировке 33-й армии прорвать окружение, но ему это не удалось.
В 1-й гвардейский корпус пробился отряд из ста человек. На участок, где были партизаны отряда под командованием Жабо, вышли шестьсот шестьдесят человек, из них четыреста были ранены.
Когда фашисты сжимали кольцо окружения, изменник - майор Богатов перешёл к немцам. Его отправили с рацией в леса, где героически сражались оставшиеся советские части. Предатель разыскал штаб ударной группировки и сообщил фашистам его местонахождение.
Немцы окружили эту деревню; им хотелось захватить генерал-лейтенанта М.Г.Ефремова в плен. Несколько часов командиры и бойцы отбивали атаки фашистов; все они погибли в неравном бою. Генерал-лейтенант М.Г.Евремов, чтобы не попасть в плен, застрелился.
На протяжении нескольких месяцев из ударной группировки 33-й армии через линию фронта выходили из окружения по нескольку человек.
Должна сказать, что после той лекции о текущей политике и рассказа о героических боях 33-й армии с врагом, между мной и бойцами-азербайджанцами появилось больше понимания.
-------------
К сожалению, не очень хорошая по качеству фотография Н. Дмитриевой. Другой пока нет. Но видна её красота и на таком снимке.
Продолжение следует