Глава десятая
In bocca al lupo*, signora Chentileccki!
Прошедшая осень оказалась одной из самых тяжелых среди всех, уже прожитых Эртемизой. Став членом Флорентийской Академии дель Арти Дизеньо и сразу же получив заказ, который наряду с приемом в целиком и полностью мужское художественное заведение стал почетнейшим признанием ее как живописца, – а иными словами это было панно для знаменитого мемориала Микеланджело Каса Буонаротти, – синьора Чентилеццки вынуждена была попутно решать и семейные неурядицы. Когда, казалось бы, самый главный и тревожащий ее вопрос с переездом в Рим был решен (или, во всяком случае – отсрочен), на исходе октября пришла новая беда.
По расчетам Эртемизы, ее третий ребенок должен был увидеть свет не раньше исхода осени, но судьба решила иначе. Повитуха приняла мертворожденную и слишком маленькую девочку, повздыхала и собралась было уходить, оставив дальнейшее на откуп опытной в этих делах Абре, когда у измученной матери снова начались схватки. Здесь-то и стала понятна причина ее слишком ранней и чрезмерной для всех сроков полноты, а вторым родился мальчик, тоже маленький, очень слабый и тщедушный. Он пережил сестру на несколько часов, но какая-то хворь не оставила ему шансов задержаться в этом мире. Через три дня, за которые Эртемиза отлежалась и встала на ноги, прошли похороны. Выразить ей соболезнования неожиданно прибыли многие известные люди Тосканы, с которыми она была знакома лично или долгое время до этого состояла в переписке. Это были и заказчики, и другие художники, и просто друзья, как чета маркизов Антинори.
Ассанта хранила траурное выражение лица ровно до тех пор, пока над гробиками под лопатами могильщиков не выросли бугорки земли. Если кого-то она чувствовала как саму себя, то это Эртемизу. Маркиза никогда не созналась бы в том даже самой себе, но ее уважение к монастырской подруге граничило с безраздельным, почти слепым поклонением, хотя уж чего-чего, а чей бы то ни было авторитет заносчивая синьора Антинори вслух не признавала никогда. И Ассанта лучше кого бы то ни было видела, что здесь горе Эртемизы не безысходно и что она скорее отдает дань традиции на этом погребении, а сама мечтает, чтобы все поскорее закончилось и можно было вернуться к повседневным делам. Младенческие и детские смерти были неотъемлемой частью быта большинства семей, к ним относились скорее философски, чем драматически, особенно если это происходило уже не с первенцами. Будучи весьма аккуратной в этом вопросе и превосходно освоив методы защиты, которым, как ни билась, так и не смогла толком обучить подругу, Ассанта родила маркизу всего одного наследника и более к этому вопросу не возвращалась, зато мальчик рос удивительно крепким и получал лучшее воспитание, какое только оказалось доступно детям его круга.
Когда все разъезжались с кладбища, маркиза подошла к художнице и извлекла из-за широкого обшлага рукава осенней накидки надушенный серый конверт.
– Дорогая моя, – обратилась она к Эртемизе сладким шепотом. – Что-то подсказывает мне, что после всех невзгод тебе неплохо было бы развеяться… отряхнуться от этой жуткой рутины.
– Ах, оставь, – поморщилась та. – Мне сейчас не до приемов, Ассанта. Я не укладываюсь в сроки и сомневаюсь, что заказчикам будет премного интересно, почему. Поэтому…
Ассанта с досадой топнула ножкой и перебила ее:
– Да дослушай меня, неистовая Эртемиза! Это не прием. Ты помнишь того испанца, который летом на нашей вилле читал тебе оду в честь дня твоего рождения?
Эртемиза покачала головой. Нет, она не лукавила, она в самом деле не помнила ни того кабальеро, ни его стихов. Маркиза тяжело вздохнула: да, эта особа из Рима поистине какое-то уникальное явление, и пробиться к ней красавцу-идальго будет очень непросто.
– Его зовут Хавьер Вальдес, он, конечно, не особо знатный вельможа, но, поверь, доказал свою доблесть победами в землях Нового Света и достаточно обеспечен. Ты можешь мне не верить, милочка, но исключительно ради тебя он за несколько месяцев в совершенстве выучил наш язык, – с этими словами Ассанта подала ей конверт. – И уж будь уверена, коли его не смутило твое тогдашнее положение, то все серьезно.
Впрочем, подумала она, Эртемиза и сама настолько не придавала значения своей тягости, что это передалось и окружающим: почти никто не воспринимал ее как семейную матрону. Римлянку восславляли в печати, наперебой публикуя очерки о творчестве Чентилеццки Великолепной, ей благоволили герцоги Медичи, респектабельные фамилии приглашали ее в свои дома в качестве крестной матери и даже называли девочек в честь нее, ею восхищались мужчины разных возрастов и тайно завидовали женщины. Как бы неправдоподобно это ни выглядело, если принять во внимание не особенно благородное происхождение героини всех перечисленных фактов и былой скандал с флорентийцем Тацци, который не смел теперь и носа казать в этот город, все происходило в точности так. Вертевшаяся в высшем свете маркиза Антинори была в том осведомлена лучше кого бы то ни было – по паутинкам связей к ней стекались самые достоверные вести со всех уголков Тосканы. И если кто-то обращал на эти события самую ничтожную долю своего внимания, то одна только Эртемиза, вечно сосредоточенная на чем-то неведомом и не замечающая очевидного.
Художница в недоумении повертела конверт в руках, как будто спрашивая у подруги совета, что ей с ним делать. Ассанта завела ее руку на отворот траурной накидки:
– Спрячь! Прочтешь дома!
Эртемиза послушно заткнула письмо за корсаж и – маркиза Антинори нисколько не сомневалась – тут же о нем забыла. Бедняга Вальдес, нескоро же ты насладишься любовью этой одичалой феи! И это Ассанта еще не знала о недавнем разговоре Эртемизы с Пьерантонио, где та поставила ему категорическое условие о своей неприкосновенности, которой она решила прекратить череду трагически обрывающихся детских жизней. Стиаттези поначалу растерялся, но не нашел, чем возразить, и вынужденно согласился, тем более что в области любовных утех он не терял с этим договором ровно ничего: всего лишь одной женщиной больше, одной меньше.
Маркиз Раймондо на прощание приложился поцелуем к руке Эртемизы и, еще раз произнеся слова соболезнования, галантно взял жену под локоть. Чентилеццки же возвращалась домой отдельно от Стиаттези.
Однажды отец рассказал Эртемизе, что через год после ее рождения да Караваджо написал свою «Гадалку», просто поймав на римской улице прохожую цыганку и за некоторую плату уговорив ее позировать. Оказавшись в его мастерской, черноглазая красавица предложила ему гадание по руке, и молодой художник, смеясь, согласился. Пока он делал наброски, девушка успела посулить ему стандартный набор цыганских благ – деньги, славу и долгую дорогу, сама же во время того косясь на ящик у двери, где художники припасли себе на ужин кусок мортаделлы и фьяску вина, который по уходе она и обчистила. Но все же что-то задержало ее взгляд при виде ладони маэстро, и гадалка нахмурилась:
– Держись подальше от недобрых людей, парень. У тебя на ладони короткая линия жизни – будь осторожен!
Меризи повеселился и впоследствии, несколько лет спустя, ради шутки поведал об этом случае Горацио Ломи, восхищаясь ушлостью девчонки, оставившей их с компаньоном Марио без ужина.
Вернувшись с похорон в тот непогожий осенний вечер, Эртемиза припомнила отцову историю и, задумчиво разглядывая собственную ладонь, линии на которой ровным счетом ничего ей не говорили, грустно улыбнулась: а ведь безвестная мошенница не обманула, всё, всё сбылось у мастера, о чем она толковала, – и слава, и дальняя дорога, и ранняя смерть…
Из-за корсажа выпорхнул и улетел на пол серый конверт. Эртемиза нагнулась, подняла его, недоуменно повертела в руках, как вдруг одна из нескольких химер скакнула к ней с карниза, выхватила письмо и, улюлюкая, вспрыгнула на подоконник. Это было сигналом для остальных «страхолюдов»: оживая, они отлеплялись от стен, вырывались на волю, гримасничали и визжали, а конверт так и летал между их лап. Когда же, накувыркавшись, они вспомнили, ради чего затеяли балаган, рогатая обезьянка – именно она и отняла послание у хозяйки – обернулась первой. Эртемиза устало опустила голову на руку и задремала, привалившись к своему секретеру. Альрауны переглянулись. «Эй, душенька, ну вы чего? – виновато спросил обезьян, подбираясь к ней и возвращая украденное на место. – Мы же вас просто развеселить хотели!» Тогда другой, более других похожий на перекрученный корень, предложил спеть ей песенку, но обезьян отвесил ему подзатыльник и заставил всех остальных безмолвно разойтись на цыпочках по стенам. Очнувшись через четверть часа, художница увидела перед собой все тот же конверт без единой надписи, взяла ножик и взломала сургуч.
Внутри лежало послание, надушенное запахом белой акации, где на нескольких листах излагались бурные восторги ее красотой, а еще на нескольких шли страстные признания в любви. Но поскольку имени вдохновительницы нигде не значилось, Эртемиза невольно заподозрила, что либо письмо адресовано вовсе не ей, либо это слишком уж напоминает какое-то тонкое издевательство, достойное «страхолюдов», глупый розыгрыш из ярмарочных пьесок. Кто в здравом уме способен восхищаться тем, во что она превратилась за эти годы? Да и более того – разве изъясняются подобным штилем и подобными объемами вменяемые люди? Ей не то что написать столько было бы не под силу – она и прочесть смогла треть или меньше, да и то через две-три строки и скользя по тексту глазами. Однако же подписано послание было именем Хавьера Вальдеса, идальго, Ассанта говорила как раз о нем. Эртемиза перечитала один из пассажей, и тогда за этими витиеватыми оборотами речи вдруг возник портрет смуглого, чем-то похожего на Микеланджело Меризи – и его примерно возраста на момент смерти – испанца, который присутствовал среди прочих гостей четы Антинори прошедшим летом. У него были огненные черные, слишком широко расставленные глаза, хищные брови вразлет, короткий и совершенно не аристократичный нос, но чувственные, привлекательной формы губы, которые не портили даже вороненые усы и бородка клинышком, а еще она обратила тогда внимание на его руки. Левое запястье Хавьера несомненно когда-то было сломано, да ко всему прочему, одна из двух костей, треснув, пробила кожу, неправильно срослась, и остался уродливый шрам, кисть же работала с затруднением и несколько неестественно. Видимо, повреждено было и какое-то сухожилие, и кровоток, поэтому конечность слегка усохла. Эртемиза вспомнила, что это вызвало у нее тогда сожаление при взгляде на правую, здоровую и красивую руку кабальеро. Может быть, лишь благодаря этой детали она и восстановила теперь целиком образ сеньора Вальдеса. Да, он в самом деле прочел тогда нараспев какой-то утомительный по своей громоздкости мадригал в ее честь, но это была всего лишь дань приличиям, обязанность, к которой его наверняка принудила неугомонная маркиза.
Горько усмехнувшись бессмысленным попыткам Ассанты добиться от нее жизнелюбия путем каких-то странных и изощренных интриг, Эртемиза придвинула к себе канделябр, зажгла на нем среднюю из свечей и, поднеся к пламени листки письма, с удовольствием наблюдала за тем, как благодарно и подобострастно, будто голодный пес языком, вылизывал тонюсенькую бумагу суетливый огонь. Участь самого письма разделил и конверт, а оставшийся от них пепел нашел свое последнее пристанище в нерастопленном камине.
С канделябром в руке она спустилась в свою мастерскую, где было уже совсем темно, и подошла к картине, скрытой за занавесом в нише самой дальней стены. Из глубины полотна ее обожгли две яркие звезды, переливаясь всеми оттенками голубого. Эртемиза молча уставилась в них, как, наверное, смотрит укротитель из экзотических дальних стран в дикие глаза своей громадной кошки, и взгляд из отражения на щите Персея словно бы подобрел – он уже не сверкал грозными молниями, а приветливо сиял в неверных отсветах единственной свечи. Она шагнула к собственному творению и едва-едва коснулась подушечками пальцев браслета на левом запястье Медузы, испытав слабый, но вовсе не болезненный укол невидимой реликвии. Да, это была не та, безжалостная, хоть и красивая, рука конкистадора Вальдеса и не подергивающаяся прохладными нервными червячками кисть ее мужа Стиаттези. Руки рассказывают о своих хозяевах не меньше, чем глаза, и теперь синьора Чентилеццки была в этом уверена. Только одно беспокоило Эртемизу: она надеялась, закончив эту работу, совсем избавиться и от непонятного наваждения, как это бывало с нею не раз и прежде – почти всегда и со всеми, кем она воспламенялась во имя своей идеи, если только не брать в расчет Алиссандро. И когда «Медуза» была дописана, а почти выздоровевший маэстро Шеффре уехал к себе на другой берег, она в самом деле ощутила приятную пустоту, обычно венчавшую финал долгих и упорных трудов. Но минул день, второй, и Эртемиза обнаружила, что ей тоскливо, что верх над нею берет странное желание уничтожить только что написанное, забыть о нем и сейчас же начать его заново, и чтобы всё-всё повторилось в точности так же, как было, с тем же ожиданием чуда и с замиранием в груди. И никогда прежде она не приходила по завершении какой-либо картины смотреть на нее еще и еще, каждый день, мечтая вернуться и создать это опять.
Чтобы отвлечься, чтобы забыть, Эртемиза бросилась наверстывать упущенное, с головой погрузившись в работу и выполняя заказ за заказом, однако безмолвная Горгона не желала отступать, своим магическим взором настигая ее даже во сне. И что это были за сны, силы небесные! Лишь Ассанта оценила бы их по достоинству, и именно потому Эртемизе и в голову не пришло бы даже намекнуть о них любвеобильной подруге, и без того замучившей ее намеками по поводу идальго, который якобы ждал и никак не мог дождаться ответа на свое признание. Больше того: после этих сновидений ей совестно было и взглянуть на реального кантора. Он, безусловно, ужаснулся бы, даже просто заподозри ее в подобных фантазиях, пусть Эртемиза и не была в них повинна – скорее всего, то, что ей снилось, имело в своей основе происки ее мыкающихся без всякого дела химер, которым было скучно просто так дразнить занятую по уши хозяйку, не получая от нее в ответ никакого внимания.
Смертью новорожденной двойни детей Стиаттези череда утрат не закончилась. В середине весны Эртемизе доставили письмо, где сообщалось о смерти ее мачехи, – написал известие младший брат, Франческо, кое-как обученный грамоте; Горацио Ломи по-прежнему молчал. Вспомнив о том, как выручила ее Роберта на судебном процессе с Тацци, художница не могла не поехать на похороны и хотя бы так воздать ей долг благодарности, несмотря на нежелание видеться и разговаривать с отцом. Они с Аброй собрали девочек, ну а в последний миг с ними решил отправиться и Пьерантонио, чем удивил и супругу, и служанку. Им еще подумалось, что это неспроста, да впопыхах о той опаске они позабыли, и это было их ошибкой.
По приезде в Рим Карло, сводный брат, со слезами на глазах обнял Эртемизу. Он сделался ученым и вопреки ее юношеским пророчествам избежал участи подкаблучника – мать так и не успела заняться устройством его семейной жизни. С приоткрытым ртом он слушал рассказ сестры о Галилее и его открытиях в области небесной науки, а с племянницами был необычайно нежен, чем растрогал не только Эртемизу, но и обычно смешливую в таких делах Абру, которая излишне покладистых мужчин считала слабыми и потешными. Перед отпеванием они тихонько вспоминали былые дни, вздохнул Карлито и о молочном своем братце, чья жизнь пять лет назад оборвалась столь рано и трагически из-за выстрела недотепы-полицейского. К отцу Эртемиза так ни разу и не подошла, а он, пряча глаза, старался держаться подальше от нее.
Во время службы в церкви Санта-Мария-делла-Кончеционе она краем глаза увидела мелькнувшую у входа, за спинами прихожан, темную фигуру в широкополой шляпе. Художница не смогла разглядеть, кто это был, но отметила про себя, что одет незнакомец был на испанский манер и старался быть незаметным – во всяком случае, для нее. Этого же человека она увидела и на Аппиевой дороге, когда они свернули на кладбище, где предали земле останки бедной Роберты: он сделал вид, будто идет мимо, но явственно смотрел в сторону собравшихся у могилы, держась при этом на почтительном расстоянии.
– Посмотри, – шепнула Эртемиза Абре. – Кто это может быть?
Служанка покосилась в сторону дороги:
– Вы про кого это, мона Миза?
– Мужчина возле туи с раздвоенной вершиной – он человек или призрак?
– Там никого нет, – удивилась Абра. – Сами глядите.
Там никого не было. Эртемиза встряхнула головой. Значит, это снова был розыгрыш альраунов, воссоздавших перед нею мираж в виде покойного Меризи, – это был несомненно он, в своем старом дорожном плаще и потертой шляпе. Она перекрестилась.
Все время, что они пробыли в Риме, Стиаттези вел себя разгульно и вызывающе. Братья Эртемизы смотрели на него с недоумением, дядюшка Аурелио только покряхтывал с досады, а тетя Орсола, не выдержав однажды, спросила племянницу, откуда у той столько терпения.
– Я хочу подать его святейшеству прошение о разводе, – сквозь зубы ответила тогда Эртемиза, но тетушка лишь недоверчиво покачала головой и была права в своем скепсисе: понтифик отказал, почти не глядя.
Перед самым возвращением Пьерантонио пропал, словно провалился сквозь землю, и искать его жена не стала, решив, что нелегкая унесла муженька во Флоренцию прежде них, – уже за одно это ей, нелегкой, спасибо. Однако все оказалось не так просто: по возвращении в столицу Тосканы Эртемиза и Абра узнали, что Стиаттези, заложив их дом, перед отъездом его проиграл. В качестве недостающей оплаты долга новый хозяин изъявил желание оставить себе находящиеся в мастерской картины – как он, далекий от мира искусства, думал, кисти Пьерантонио. Вместе с остальными он забрал и «Горгону».
Эртемиза ушла к набережной, села на парапет и, закрыв лицо руками, разрыдалась. Впервые наблюдая такое изъявление чувств у матери, заревели и Пальмира с Пруденцией, а служанка, мечась между ними, уже не знала, как поступить. Художница вдруг вскочила на ноги, сжала кулаки и, срывая голос, истошно закричала. Хриплый крик ее пронесся над волнами Арно, редкие прохожие изумленно останавливались и озирались по сторонам, а лодочники переставали грести, оглядываясь на берег, где, одиноко ссутулившись, плакала какая-то женщина в траурном одеянии. «Помер, видать, кто-то у нее», – решили все, и на том отправились восвояси каждый по своим насущным делам.
– Подождите меня здесь, мона Миза, – сказала Абра, велела девочкам стоять возле обессилевшей от крика матери и куда-то убежала.
Вернулась она нескоро, зато в сопровождении Джанкарло и второго слуги, которых знала где искать. Эртемиза и дочери, обнявшись, сидели на вещах, а маленькая Пальмира и подавно дремала у мамы на коленях.
– Ну-ка, парни, взялись и потащили! – скомандовала Абра, подхватывая саквояж с одеждой.
Джанкарло подобрал на руки девчонок, Беттино – самые тяжелые коробки, а Эртемизе досталось остальное, по мелочи, что она и взяла с земли машинально, без всякой надежды во взоре и даже не спросив Абру, куда они направляются.
На дороге их ждала повозка, погрузившись в которую, слуги отвезли их в поместье вдовы Мариано. Та, узнав от Абры о случившемся, сразу предложила им снимать у нее часть дома, которая пустовала, и очень обрадовалась, когда Эртемиза кивнула, не в силах даже принести ей полагающиеся извинения. Но никто не испытывал большей – и тайной! – радости, чем юный воспитанник доньи Беатриче, синеглазый и звонкоголосый Дженнаро Эспозито…
…Стояло жаркое и удушливое лето: июнь нынешнего года выдался совсем без дождя, и в Тоскане опасались прихода засухи.
Ее светлость Кристина Лотарингская, матушка Великого герцога Тосканского, вошла в загороженную лесами базилику с многочисленной свитой придворных и отыскала взглядом сидящую на доске под самым потолком в своем перепачканном платье художницу Чентилеццки: та сосредоточенно переносила изображение с картона на верхнюю часть стены, накалывая булавками грунт.
Маркиза Антинори стояла по правую руку вдовствующей герцогини, скромно потупившись в пол и скрывая загадочную улыбку на алых губках.
– Мы не помешали? – подала голос Кристина, обмахиваясь веером в восточном стиле.
Эртемиза взглянула через плечо и, опустив руки, развернулась на доске. Мальчишки-подмастерья гуськом побежали спускаться и построились внизу перед знатными гостями. Держась за веревки, художница тоже покинула леса, присела в поклоне перед герцогиней и приложилась губами к ее холеной руке. Беспокойный, неотступный взгляд преследовал художницу. Она поискала глазами в толпе придворных. То был приземистый мужчина с черной бородкой клинышком, в слегка заломленной на ухо шляпе с черными перьями, в котором Эртемиза узнала небезызвестного испанца Хавьера Вальдеса, рекомендованного ей Ассантой. Он смотрел на нее с таким неудержимым пылом, что это слегка отпугивало.
– Разумеется, дуракам половину работы не показывают, – с улыбкой продолжала герцогиня, благосклонно и доверительно подаваясь всем туловищем в сторону художницы, – но мы все же осмелились явиться подглядеть хотя бы одним глазком за этим священнодействием…
Не приученная к красноречивой лести и вообще слабо разбирающаяся в принципах остроумного пикирования, принятого в высшем свете, Эртемиза смутилась, чувствуя себя нелепой и отчетливо внимая навсегда засевшим в ушах словам Аугусто Тацци о неотесанной деревенщине. Но на выручку ей тут же пришла изощренная Ассанта.
– Теперь-то мне стало понятно, отчего, ваша светлость, вы решили сегодня отказаться от сопровождения карликов1! – замурлыкала она. – Вы как всегда были прозорливы в своих планах: в самом деле, мало ли что взбрело бы в эти неумные головы при виде неоконченных фресок, а ведь господа художники так ранимы!
_______________________________
1 карлики – любимые шуты при дворе всех без исключения европейских правителей того времени, а у семейства Медичи они пользовались наибольшим успехом.
Выслушав тираду приятельницы и сочтя ее подобострастнейшим велеречием из всех подобострастных велеречий, с которыми когда-либо приходилось сталкиваться, Эртемиза пришла в ужас, однако Кристина Лотарингская ответила маркизе удовлетворенной улыбкою, чем словно бы выставила той дополнительную галочку в незримом послужном списке. Ассанта отступила, сделав свое дело и попутно при этом успев состроить подруге «страшные» глаза.
Разгоняя веером смесь невыносимых в жаре запахов парфюма, пропитавшего одежду всех придворных и тяжелым шлейфом окружившего толпу, ее светлость взяла Эртемизу под руку. Этим она дала понять всем, что совершенно не боится быть перепачканной красками, а заодно попросила рассказать о ходе проделанных работ. Здесь-то художница оказалась уже в своей вотчине и с удовольствием поведала августейшей синьоре историю всех этапов росписи базилики за последние три месяца. Свита Кристины едва сдерживала зевоту и ловила мух, зато сама герцогиня, равно как маркиза Антинори, не терявшая бдительности и всегда готовая в случае чего прийти на подмогу, и кабальеро Вальдес, внимали каждому ее слову.
– Мы очень довольны вашими грандиозными трудами, синьора Чентилеццки! Это и сравнить нельзя с тем ужасом, копию которого заказал вам Козимо, – со смешком подытожила ее светлость, легко шлепнув Эртемизу по руке сложенным веером: она подразумевала ее «Юдифь», от натуралистичности которой, как поговаривали, у нее мороз бежал по коже при виде картины. – Полагаю, вы вполне заслуживаете чести разделить свой грядущий праздник с моим внуком Джанкарло2, которому скоро исполняется шесть лет.
______________________________
2 Джанкарло Медичи, сын Козимо II и Марии Магдалены Австрийской, родился 4 июля 1611 года.
– Я чрезвычайно польщена, ваша светлость, – выдавила из себя Эртемиза, а затем умолкла, не зная, что говорить еще, и не решаясь даже смотреть в сторону Ассанты, которая наверняка суфлировала ей из-за плеча герцогини. Уразуметь ее знаки художница все равно ни за что бы не смогла.
– Мы даже хотели объединить эти две даты, перенеся концерт на ваш день, однако его организатор, к сожалению, восьмого числа будет в отъезде, поэтому мы решили приурочить его к рождению Джанкарло.
– Концерт? – переспросила Эртемиза.
– Небольшая опера, можно сказать. Как мне сообщили, проба пера одного ареттинского композитора, желающего оставаться неизвестным и поручившего воплотить замысел своему добропорядочному знакомому, тоже музыканту. Впрочем, насколько мне известно, вы тоже его знаете – это маэстро Шеффре. Мы уже слышали некоторые фрагменты сего опуса, и, хочется заметить, они произвели на нас весьма благоприятное впечатление.
Покончив с любезностями, Кристина Лотарингская направилась к выходу, а маркиза, приотстав от всех, шепнула Эртемизе на ухо:
– Этот Шеффре странный человек: видела бы ты его, когда ее светлость заговорила с ним о восьмом июля. Ему как будто пятки прижгли! А потом на ходу придумал отговорку об отъезде в Ареццо, но уж я-то знаю все эти уловки…
Эртемиза пожала плечами:
– Он и в прошлом году уезжал куда-то в этот день, что в том такого?
– Ах, так у него традиция. Что ж, в этом случае после праздника ему достанет новостей, чтобы поделиться с таинственным ареттинским композитором! Послушай, дорогая, а ты так и не придумала ответ для Хавьера? Если хочешь, я могу передать и на словах – все останется между нами.
– Нет, Ассанта, ответа не будет.
– Послушай, милочка, но ведь никто не настаивает на обременительных отношениях, я советовала бы тебе смотреть на эти вещи проще, а уж о сохранении твоей репутации, будь спокойна, я позабочусь.
– Дело не в этом.
– Гм… Он тебе не понравился!
– Он мне чужой.
– Раймондо тоже когда-то казался мне чужим, и, если ты помнишь, я даже пряталась от него в монастыре. Но, смею надеяться, ты уже не та шестнадцатилетняя дурочка, какой была тогда я? Взгляни только, как он смотрит на тебя! От одного только такого взгляда можно понести! – хохотнула Ассанта, оставаясь верной себе в своих малоприличных шуточках. – Не отказывайся от того, что само идет в руки! Этот кабальеро готов ради тебя хоть каждый месяц приезжать сюда из своей богом и людьми забытой Тортосы! Да что там приезжать – он был намерен вызвать на дуэль твоего супруга, и, поверь, мне было очень трудно уговорить его отступиться. Дай же ему шанс, дорогая.
Они остановились в дверях. Эртемиза поцеловала ее в щеку:
– Спасибо тебе за заботу, Ассанта. Думаю, мне нужно работать, чтобы поспеть к сроку и не краснеть в Палаццо четвертого июля.
_________________________________
* In bocca al lupo – выражение, равносильное русскому «ни пуха, ни пера», с итальянского дословно переводится как «в пасть волку».
Продолжение следует