Дождь. Это все из-зa дождя. Из-за дождя и гриппа. Звуки усилены в сотни paз, словно льются из динамика. Капли барабанят по стеклу – канонада. Уйти от нее, спрятаться под подушку, укрыть голову одеялом, зарыться в него, еще глубже, еще...
– Зачем ты так укрылся, милый? Тебе будет жарко. Ты и так весь горишь.
Тихий шепот проникает внутрь, в голову, в мозг, под кожу, в каждую клеточку и разносится по всему телу. От этого все вокруг начинает вибрировать, будто он вдруг очутился в машинном отделении катера.
– У тебя судороги, милый. Вот полотенце на лоб. Я смочила его уксусом.
Мерзкий запах. Хуже хлороформа. Или это и есть хлороформ? Несколько глубоких вдохов – и все. Спокойный глубокий сон. И тряпку на лицо. Чтобы eще спокойнее, еще глубже. Обычная бесцветная жидкость, похожая на уксус...
– Ты бредишь, мой милый. Тебе нужно принять лекарство.
Окна в потеках дождя. Кое-где застыли непролившиеся капли.
– Открой рот, дорогой. Ну же, открой.
Капли текут по стеклу, чертят узкие водяные дорожки.
Ложка дрожит перед глазами. В ней тоже колеблются капли, то тусклые, бесцветные, то сверкающие темными искрами – как дождь за окном. Или уксус. Или хлороформ. Он не будет это пить.
Почему он заболел именно сейчас?
С детства рос крепким, никакие хвори к нему не приставали. Он бредил морем.
Мальчишкой кричал от восторга, когда видел корабли. На спор проплывал, не выныривая, под мостом туда и обратно.
Плавал как дельфин. Знал местную речку со всеми притоками не хуже домов и магазинов на соседней улице. Родители подарили ему на день рождения моторную лодку. Как он был счастлив. Другие мечтали об автомобилях, магнитофонах, модной одежде. Его это не интересовало. Мать мечтала о новой кухонной мебели. Мечта износилась, как платье. «Мы решили, что это сейчас нужнее. Сдавай на права, прокатишь нас с матерью как-нибудь». Он сдал на права с первого paзa. Он все это знал назубок, как стихотворение, еще до того как пришел к инспектору, еще до того, как начал мечтать о лодке, выучил даже названия всех парусов от бом-кливера до контр-бизани, хотя не знал, пригодится ли это.
Почему его не взяли? Взяли туда, где морем и не пахло. «Там для тебя найдется вода.
Знаешь, что такое понтон?» Последовала грубая шутка, и он был определен. «Знаешь, что такое понтон?»
Лучше б ему этого не знать. Лучше б ему родиться хилым, болезненным, быть как его двоюродный брат, переболевший полиомиелитом. Тогда еще не изобрели вакцину. Несколько розоватых капель. Он даже помнит, как их глотал. И опять его заставляют.
Он не будет, не будет их принимать, ни за что. Лучше заболеет, умрет... Нет, умирать он не хочет, особенно – сейчас.
Сначала он должен получить эти деньги. Большие деньги. Сумасшедшие. Они ожидают его в одном из сбербанков.
– Уходи, уходи, убери эту тряпку.
Наверно, он тогда уже был болен. Грипп стучался к нему, как дождь в окно. Иначе он бы не оформил на нее доверенность. Или это она сама так хитро все повернула, что он оформил доверенность – по ее настоянию, по ее желанию, будучи уверен, что действует самостоятельно. Они всегда хитрят, что-то скрывают, недоговаривают, не поймешь, что у них на уме: говорят одно, улыбаются, льстят, а сами потихоньку закручивают гайки. Не любит он этого.
Гипноз. У него тогда уже странно болела голова, почти, как сейчас, нет, сильнее; сейчас в ней что-то прояснилось, расчистилось, а тогда она была мутная, тяжелая, как свинец. Тоже стучал дождь, ветер гремел во дворе не то сорванным рекламным щитом, не то кровельным железом, завывал, постанывал, бился в стекла; еще не включили центральное отопление, они сидели у зажженной плиты на кухне и слушали, как беснуются ветер и дождь за окном.
– Налить тебе чаю?
Он кивнул и закрыл глаза. Тупая, тяжкая боль поселилась внутри, тогда еще, давно; просто ей надоело жить внутри и она просилась наружу – чересчур тесно было там, куда он каждую минуту загонял ее из последних сил. А сейчас эта боль вырвалась из оков,высвободилась и взяла в плен его всего самого – его мозг, тело, душу...
Впрочем, где eго душа? Ее нет, она разлетелась на мелкие осколки, будто ее расстреляли в упор, и сейчас эти мириады частиц летают, кружатся пылинками в космосе, носятся в атмосфере, наполняют воздух, смешиваясь с дождем и снегом в порывах ветра; бьются, стучатся в окна, в двери – просятся обратно; ан-нет – все закрыто, заперто на замки-засовы – не войдешь... не войдешь... Нипочем уже не войдешь.
– Ты бредишь, милый.
Он не бредит. Наоборот, у него мало-помалу проясняется в голове, становится чище, как в небе после дождя. Он понял, наконец-то понял, что нужно сделать – опять раздробить, разнести эти маленькие частички, чтобы они вновь собрались вместе и восстановились в целое. Тогда все соединится, воскреснет, и он опять станет таким, каким был когда-то, и все они, разлетевшиеся, распыленные, разбросанные вокруг, опять восстановятся в целое и станут такими, как были, воскреснут...
– Ты бредишь, милый!
Нет, он не бредит. Сейчас – нет. Это он бредил тогда, на кухне, когда пил какой-то странный красный чай, красный, как кровь; «Это из лепестков мальвы». Это не мальва, – какое-то зелье, колдовское питье; от него все мысли растерялись, и он сказал ей– «Я оформлю на тебя доверенность...» Бред. И женился он на ней в бреду. «Красивая, молодая, умная – тебе чертовски повезло». Повезло? Вот именно – чертовски. Молодая, красивая. Слишком красивая. И умная. Чертовски умная. Все предусмотрела заранее.
Они познакомились в дождь. Не такой, как сейчас, серый, мрачный, – в весенний розовый дождь.
Она ехала без билета, ее ссадили с поезда – как раз на тот перрон, где он ждал электричку, денег на билет, чтобы добраться до города, у нее не было. Она дрожала от холода в плаще и мокрых туфельках. В темноте, на грязном перроне, среди подвыпивших замызганных торговок, привокзальных нищих, бродяг... Он пропустил свою электричку. Она испуганно косилась на него, кутала горло воротником плаща и постукивала носком одной туфли о другую, чтобы согреться.
Он купил второй билет. «Не надо, я все равно не смогу вернуть вам деньги». «Не надо мне их возвращать». «Я не хочу быть вам чем-то обязанной». «Это я обязан вам и случаю...»
Ветер как взбесился. Закручивал воронкой листья, вздымая мусор, с хрустом выламывал ветки, трепал одежду, вдувая под ткань холод. У нее стучали зубы. Объявили посадку. «Электропоезд стоит четыре минуты». «Идемте же!»
Она вырвала у него руку и отвернулась. «Идемте скорее!» Дождь обрушил на них ледяные потоки. «Это невозможно! Я не смогу вернуть вам деньги. Для меня это большие деньги». Большие деньги!
Он кричал ей, стараясь перекричать ветер, гомон толпы, гудки электровозов, хрип репродуктора, кричал и тянул за руку к вагону – проводник уже убирал лесенку. Они бежали сквозь пелену дождя и штурм ветра, казалось, земля дрожит и выгибается под его порывами. Они вскочили в последний вагон.
Он по инерции продолжал кричать в тамбуре, где они очутились, внезапно попав из стихии дождя и ветра в относительный уют.
– Тише, – вдруг сказала она и закрыла ему рот рукой. – Не кричите. Мы здесь не одни. Нельзя так кричать, если говорите о таких деньгах.
Деньги. Они помешались на деньгах. Деньги заменили им все. И любовь тоже. Их любовь – это тоже деньги. Ради них они готовы на все – даже подставлять головы под пули. Чужие головы. Смотришь в прицел и видишь, как она разлетается на твоих глазах. Точно так же нужно на что-нибудь нажать, чтобы разлетелся их мир – мир сытого благополучия и довольства.
Они же не знают, что это такое – когда на твоих глазах разлетается человеческий мозг от пущенной тобой пули. Первый раз страшно. Второй, третий... Потом сам учишь других, как правильно убивать. Убить их мир, убить, взорвать изнутри, чтобы дотла, дотла...
Дождь стучит, грохочет залпами – у-бить! у-бить!..
– Прими лекарство, выпей чаю с малиной, тебе станет лучше.
Лекарство, малина, мальва, полоскание марганцовкой, чай с клюквой, чай с калиной – все красное, розовое, бypoe от крови; они хотят напоить его кровью, чтоб он ничего не соображал, чтобы в его голове, где только-только начало светлеть, опять воцарился мрак, из которого не возвращаются. Он умнее, чем они думают; умнее, хитрее, он не позволит себя одурачить; его уже одурачили, обманули, обвели вокруг пальца, как маленького мальчика, который бегал по пристани и кричал от счастья, что видит корабль. Корабль вошел в гавань, ошвартовался, не согнув ни одной леерной стойки, но никто не сошел на причал; команда выстроилась на юте, и командир в белом кителе с золотыми погонами, опоясанный золотым поясом с кортиком в золотых ножнах, отдал честь кому-то невидимому. И корабль медленно вышел из гавани, скрылся за горизонтом; а потом исчез и горизонт, небо слилось с водой – он понял, что идет дождь, но yжe не стучит, мягко, глухо поет «У-бить, у-бить, у-бить...»
Она опять здесь! Опять что-тo кладет ему на лоб, холодное, мерзкое, скользкое, как медуза, оно обвивается своими щупальцами; щупальца подбираются к горлу, сдавливают, сжимают, не дают дышать; опять хотят убить его! Долой, долой их! Он срывает их с себя, отдирает по одному мерзкие щупальца-присоски; они противятся, не даются; он их отрывает, a они вновь присасываются, хотят выпить из него кровь, сначала задушить, а потом выпить...
– Неужели мне привязать тебя к кровати! Посмотри, что ты натворил!
Да, привязать, привязать, чтобы лишить способности к сопротивлению и убить; а потом спокойно получить по доверенности деньги, каких у нее никогда не было и не будет, если только она его не убьет; а убьет – получит и уедет отсюда, из этой дыры.
Она все подстроила – хитро, умно и доведет до конца, никто ей не помешает. Он лежит больной, беспомощный, запертый в этой душной комнате, как в клетке, как в тюрьме; у него нет сил подняться и скинуть со лба холодную змею, которую туда положили. Что они сделали с ним?
Он не позволит ей получить деньги. Они ей не достанутся. Его дед надрывался за океаном не для того, чтобы оставить ей такое богатство, чтобы она проматывала деньги, когда отправит его в могилу. Молодая красивая вдова. Безутешная вдовушка. Незадолго до смерти дед успел отправить внуку перевод. Он не спешил получать. Ему казалось – дотронься он до этих денег, сразу станет одним из тех, из их мира. Дед начинал с выпуска пластмассовых детских игрушек, но, понеся большие убытки, переключился на пластмассовые гильзы для мин, на чем и разбогател. Деду было известно, откуда он вернулся. Как ни странно, живой. И даже невредимый, в отличие от многих других. Вот только в голове у него поселилась какая-то тупая боль, которую он затаил в себе; она спряталась, да нет-нет и вырвется; особенно во время дождя – вот как сейчас.
Дождь уже не стучит, не поет – мурлычет, баюкает колыбельной, тихо нашептывая одно и то же.
Звуки, тихие звуки; как хорошо все слышно – шаги, журчание воды, звяканье ложечки о стекло, струйка льется, наполняя стакан; опять шаги, тихие, ласковые, вкрадчивые, смягченные толстым ворсом ковра; шелест платья; тонкое платье, тонюсенькое, а грохочет, как листовое железо; мягкие тапочки с опушкой из меха, а звенят, как подковы сапог, звон проникает за барабанную перепонку; ползет дальше и вползает в голову, наполняя и наполняя ее изнутри грохотом, звоном; ее распирает, как воздушный шарик, и вот голова – раз! – лопнула…
Опять она со своими лекарствами. Сейчас главное – не дать себя извести, не дать положить себе на голову скользких змей, которые высосут все силы; а сил мало; надо набраться сил, поспать; нет – спать нельзя, они могут прийти и убить во сне; набросить петлю на шею и задушить; кто это сделает – она, она; они ей это поручили, ей. Почему не выбрали кого-то другого?
Он потом решит, что ему с ней делать; сейчас поспать, подкрепить уходящие силы сном. Но спать нельзя!. Даже дождь не хочет ему помочь, он на их стороне – бормочет ласково, усыпляюще…
Он погружается в сон, как в воду; ласковую, спокойную, тихую… Глубже, еще глубже… Он уже не на поверхности, он в глубине, под водой, где медленно движутся разноцветные рыбки и таинственно колышутся водоросли… Незнакомая рыба мягко коснулась его плавником, мягко, нежно. Вдруг, среди этой благодатной тишины, нежности, спокойствия – такой неприятный, шаркающий звук, режущий ухо, грубый звук… Да что же это! Даже здесь, под водой, в глубине, не дадут покоя! Какая-то темная фигура выплывает из светлого зыбкого тумана и медленно приближается к нему. Стук усиливается, подступает к ушам, глазам, голове… Что это – капли дождя? Град? Грохот ветра? выстрелов? взрывов? Холодное прикосновение обжигает пламенем – опять хотят погубить его с помощью этих скользких щупалец – прочь, долой их… Кто здесь? Опять обкручивает вокруг лба слизкий шнур, который не дает ему думать, понимать, обкручивает вокруг мозга – кто? Она? Неужели – она?!.. Уйди, уходи от меня, иди к ним, иди, иди прочь… Нет, он сделает так, что она уйдет – сдавить ей горло так, как она сдавливает ему мозг, тогда она выпустит из рук эту змею со щупальцами, пропитанными хлороформом…
Дождь тихо стучит-баюкает, шепчет «сильнее, сильнее, сильнее», бесцветный дождь из хлороформа и уксуса…
Какое податливое горло, хрупкое, тонкое, даже сила не нужна – так легко поддается его пальцам… Вот уж все, теперь все… Что-то обмякло, упало в темноту, и сразу проясняется, светлеет вокруг, падает пелена с глаз… Страшный сон, скорее проснуться и убедиться, что спишь, открыть глаза… Шире… Боже мой! Это не сон!..
Из введения протокола первичного осмотра:
«… года … часов … минут… с участием… в присутствии понятых… произвел осмотр трупов… на месте их обнаружения».
– Как вы думаете, почему он это сделал?
Прилагаемые к протоколу фотоснимки: труп женщины; крупным планом – следы (полулунной формы, напоминающие вдавления от ногтей) на шее от сдавливания пальцами – четыре пальца приходятся на левую сторону; труп мужчины; крупным планом – штамп-отпечаток в области входного отверстия.
– Что у них произошло? Сцена ревности?
– В порядке личной инициативы эксперт хочет обратить внимание судебно-следственных органов на обстоятельства и факты, имеющие значение для расследования.
Выписка из истории болезни:
«Страдает посттравматическим стрессовым расстройством; жалобы на чувство вины, ощущение отверженности, унижения; случаи галлюцинаций и депрессивных диссоциативных проявлений, приступов панического страха».
При проведении экспертизы эксперт пользовался исключительно подлинными медицинскими документами.
– Что же произошло на самом деле?
Судебно-медицинская экспертиза не оставляет сомнений: убийство с последующим самоубийством.
Выписка из истории болезни:
«Поведение определяется недостаточным контролем над импульсивными побуждениями, агрессией, стремлением к насилию; удовольствием от созерцания причиняемых страданий».
– Дело закрыто.
– Хотите кофе?
– Спасибо. Черный с лимоном… Льет как из ведра.
– Как думаете, он смог бы когда-нибудь снова жить…
– Мне надо еще за детьми в школу.
– Вас подвезти?
- Мы можем выйти на улицу, дождь кончился.