Написано в соавторстве с Ванэссой Вэйн
- Сон разума рождает чудовищ.
Вы когда-нибудь пробовали разговаривать с человеком через зеркало? Наверное нет. Тогда постарайтесь представить, что вы сидите с этим человеком на диване, рядом, плечом к плечу, касаетесь его, чувствуете его тепло, дыхание, но не смотрите на него. Вы смотрите на его отражение в большом зеркале, которое стоит рядом с диваном. Смотрите в глаза отражению. И ваш собеседник в свою очередь тоже смотрит на ваше отражение. Вот так вы и разговариваете. Так сложнее врать. Вообще сложно говорить неправду, когда помимо собеседника в зеркале ты видишь и себя тоже. Разговор становиться нереальным, сюрреалистичным, будто выдуманным кем-то.
Вы когда-нибудь пробовали смотреть в потолок так долго, что на глаза сами собой наворачивались слезы? Слез беспричинной, невыносимой тоски. Для этого сомнительного развлечения вам понадобиться только большое количество времени и, собственно, потолок.
Мы с ней пробовали. И это было …. Просто было.
Ее квартира, образец безразличия к окружающей обстановке, дошедший почти до дзэна, был полигоном наших с ней бесед сквозь покрытое амальгамой стекло. Зеркало, огромное, грязное, стояло прямо на полу, упертое в стену, оклеенную зелеными обоями. Еще был кофе. Знаете, такой по вкусу напоминающий жженную деревяшку, из жестяной баночки. Мы разбавляли его водой из-под крана, чтобы не был таким горячим. Лето в тот год выдалось аномально жарким, если верить синоптикам. А синоптики – самые большие лжецы на свете. Стоит пойти снегу, они говорят, что такого снегопада не было уже двести лет, стоит выглянуть солнцу, они кричат об аномальной жаре. Нам всегда надо быть на гране. Стоит включить телевизор, в любое время, на любой канал, в любом уголке планеты, и вы услышите, что мы на гране конца света. В любой день недели и час мы висим на волоске над бездной. Может быть это и правда. Но настоящий мрак кроется в нас самих. Этот микромир человеческой психики. Бездонный омут, наполненный подлинными ужасами, чудовищами из сигаретного дыма, боли и памяти. Нас убивает наша память. Убивает тем, что дарит надежду на возвращение, но никогда не оправдывает ее.
Мы не употребляли ничего кроме дерьмового кофе. Правда. Она курила. Она – да, я – нет. Я бросил два года тому назад, и возвращаться к этому способу самоубийства я не хотел.
В один из этих вечеров без начала, конца и смысла она вдруг сказала: «У меня отвратительное тело.»
Она сказа это, уставившись на себя в большое зеркало у дивана. Сказала так, будто сообщила мнение о погоде.
Я ничего не ответил. Спорить с женщиной поистине сизифов труд. Как не толкай ты этот камень на гору, он обязательно упадет и придавит тебя, а ты еще и останешься виноват. Тем более она явно лгала себе.
- Люблю тебя, - сказал я чтобы не молчать. Молчать еще хуже, чем спорить.
Она ничего не ответила. Вместо этого она достала очередную сигарету, подожгла кончик, и выпустила облако сизого едкого дыма.
Мешок из кожи, наполненный костями, мясом и дерьмом, проживающий один и тот же день. День за днем, месяц за месяцем, год за годом. Иногда она просыпается, да иногда. И все повторяется снова, как и тысячи раз до этого. Сортир, душ, завтрак, чтение, она одевается и ползет на бесполезную работу, к людям, которых иногда хочет сварить в кислоте. Потом поглощает полуфабрикаты, пялясь в экран ноутбука, слушая очередное дерьмо. Приходит домой и идет снова, в город, "гулять", ни к кому, потому что за последние два года ей позвонили, может, только десяток раз. Ее телефон молчит. Ее телефон мертв. И она приходит туда где собирается стадо, и кажется им очень странной или сумасшедшей. Ее немного боятся, ибо они боятся всего, что не похоже на них. А они похожи друг на друга до такой степени, что она не может запомнить даже их имен. Идет (или едет) обратно. Чистит зубы, принимает горячий душ и падает на кровать. Ночью день списывается с одного счета на другой. Пленку режется ... смена постов. И все заново. 5:30 ей никогда не нужен был будильник. Она ни разу за всю жизнь не проспала. Трудно проспать день, который ничем не отличается от предыдущего... следующего. ...... а потом в ее жизнь пришел я. Фея мужского рода. Волшебник. Существо странное, темное и безразличное ко всему. Пленка теперь безвозвратно испорчена (улучшена???) и она не знает, как с этим жить.
Так она думает. Ия не знаю права она или нет. Мне, в сущности, наплевать.
У меня тоже не так уж все гладко. Одноразовая жизнь, выстиранные до дыр люди, протертые фразы. Они с утра до вечера шуршат газетенками и читают страницы с некрологами и рецептами по домоводству. Чтобы знать, как правильно отстирывать пятна кетчупа и когда к кому придти на поминки.
Я говорю ей это, пока она выпускает дым из своих легких, которые ничего не знают кроме дыма уже семнадцать лет. Я плохой психолог. Это мое хобби.
Раньше я помогал людям с радостной улыбкой. Я любил людей, я чувствовал себя лучше, когда помогал человеку разобраться в себе. Я подчинялся правилам. Следовал этическим принципам. Соблюдал дистанцию. Но потом, потом я понял, и это, к сожалению, дошло через боль, я понял, что чем больше ты делаешь человеку добра, тем больнее он ударит в спину. Звучит банально. Просто прочитайте это в слух, и вы почувствуете на языке вкус соплей с сахаром.
Она смотрит в зеркало, играет с прядью длинных каштановых волос. Я знаю, что это не ее цвет. Она седая в свои двадцать семь. Но у нее есть шанс. Огонек в глазах еще не потух. Когда у человека нет шансов его глаза напоминают буркала дохлого карпа. В них ничего не остается. Иногда люди даже рождаются с такими глазами, и живут так всю жизнь. Дохлый карп. Наверное это генетическое. Когда-нибудь ученные выяснят, что людей такими делает какой-нибудь ген. И его так и назовут «Ген дохлого карпа».
Она рассказывает как она пыталась покончить с собой. Забавно. Но я уже наверное в десятитысячный раз слышу эту историю. В ней меняются только имена. Поэтому я не слежу за ее сюжетом. Многие думают, что помогать значит говорить слова, которые подбадривают и мотивируют к жизни. Это ложь. Если ты будешь говорить ты ничего не сможешь сделать. Молчи, слушай, расставляй важные моменты, запоминай и лови причины конечного состояния твоего пациента. А потом просто скажи ему, что сделать. Это поможет ему. Если ты будешь говорить, пациент не будет тебя слушать. Он будет ждать своей очереди на право открыть рот. Так пусть выговориться.
Она говорит мало. Но очень эмоционально. Так, как будто репетировала эту речь, или говорит ее не в первый раз. Может быть, даже скорее всего. Если так, то ее все таки стоит выслушать.
- Начни с самого начала и не упускай подробностей, - говорю я.
Она отматывает дорожку с записью у себя в голове на самое начало.
С чего же …
С самого детства я отличалась поганым характером. Я легко шла на конфликт, спорила. Была капризным ребенком. Иногда мне казалось, ч то я нежеланный ребенок. Хотя, наверно, так всем кажется. Я была ненужной. Я не помню своего детства в тех красках, о которых обычно люди рассказывают о детстве.
«Мрак всегда начинается с детства», - думаю я, но молчу. Не хочу прерывать, хотя рассказ, мягко говоря стандартный.
Моя мать в вопросах воспитания была жестокой. Она била меня, я помню это.
Шесть лет….
Она швырнула меня на пол, и я ударилась головой обо что-то. Моя мать тогда решила, что я умерла. Но, к ее сожалению, я просто потеряла сознание. Она таскала меня за волосы при каждом удобном случае. А однажды она отрезала их ножом. Взяла нож, и отрезала.
Девять лет…
Я поссорилась с одноклассницей. Дети – в основном жестокие твари. Если человек жесток в детстве, он всегда будет таким. Его жестокость будет с годами только усиливаться. Люди меняются только в худшую сторону, если они вообще способны, хоть как-то меняться. Они били меня за школой. Лиц я не помню. Но с тех пор я многое поняла. Я поняла, что ненавидеть людей проще, чем бояться. Но я лгала сама себе. Я все так же боялась. Боялась до дрожи в коленках. Каждое утро я просыпалась с тугим комком в животе. Я боялась выходить из дома, я боялась приходить домой. Я постоянно боялась. Привыкла чувствовать страх, но ненавидеть я так и не научилась. В это время я начала курить. Поскольку мои родители курили, таскать сигареты у родителей не было большой проблемой. Вообще не было проблемой.
Я помню, как меня выгоняли из дома. Много раз. Как мама в два часа ночи сидела на табуретке у двери, прислонившись к которой я рыдала. Она кричала, что ненавидит меня, что отправит к отцу, который нас бросил, кричала, что убьет и избавится от трупа. Я была виновата сама. Пришла со школы только вечером, потому что боялась идти домой. Из одного кошмара я не хотела идти в другой.
Иногда, устав бить меня, она звала отчима. Просила его продолжить. Он брал в руки ремень, или провод. Я кричала… первое время. Но даже к этому можно привыкнуть. Боль приходит не сразу. Она подкрадывается внезапно, тогда когда меньше всего ее ожидаешь. Иногда она говорила: «Хватит». А иногда не говорила…
Она выбивала признание так, как этого не делал Томас Торквемада. К концу этой пытки я готова была признаться, что летаю на метле, и трахаюсь с самим сатаной. Потом она продолжала. Иногда это длилось всю ночь. На утро я шла в школу, где не могла сидеть. Просто физически, понимаешь?
Я киваю. Записываю. Буквы похожи на поступь курицы по своему же мокрому помету.
- Знаешь, - говорит она, и снова закуривает, - Как больно отрывать капроновые колготки от свежей раны? На мне не было живого места.
В школе все начиналось заново. Это колесо не останавливалось никогда, иногда оно замедляло ход, но черти тут же заботливо и педантично смазывали его…. И все начиналось сначала. День за днем, день за днем, месяц за месяцем, год за годом я терпела унижение и страх. Я молчала, курила, терпела.
Потом меня перевели в другую школу. Все потому, что стало известно, что я на столько всех боюсь, что не пользуюсь школьным туалетом. И один раз я не вытерпела. Это случилось на глазах у всех. Я не знаю зачем я тебе это рассказываю. Думаю не многие переживали в своей жизни такой позор.
Да, меня перевели в другую школу. Но город был настолько мал, что меня это не спасло. Я пила таблетки, и ходила в туалет по расписанию, каждую перемену. Под чутким руководством учителей, которые не упускали случая отпустить гнусную шуточку.
Моим убежищем стал кабинет школьного психолога, моими друзьями - стали тесты, рисунки, кляксы, но не школьный психолог. Эта трепливая сука говорила в учительской все, что слышала на ежедневных приемах. Она приукрашивала несуществующими подробностями то, что должна была хранить в святом секрете. Но я продолжала ходить к ней, отвечать на ее вопросы, смотреть на нарисованную, на ее лице красной помадой учтивую улыбочку.
Еще меня гнобили за то, что я хорошо училась. Но это распространенный случай.
Я киваю.
Тринадцать лет.
У меня была гадкая кампания. Парни, девушки, лет по четырнадцать, тринадцать… они трахались прямо у меня на глазах, крали в магазинах, били людей на улицах. Сейчас, когда я читаю Берджисса он не шокирует меня.
Я помню какую-то стройку. В комнате такой дым, что если подпрыгнуть, он, кажется, смягчит твое приземление, или вовсе заставит тебя висеть в воздухе. Я так пропиталась этим дымом, до внутренностей. Каждая моя клеточка навсегда наполнена этим дымом.
У окна стоит кресло. Не знаю, кто его сюда притащил. Оно зеленое, побитое молью, продавленное от частого использования, так скажем не совсем по назначению. В руках бутылка какого-то пойла грязно-ржавого цвета. Кстати, запах и вкус его соответствуют цвету. Я тушу сигареты (курила я очень много, даже больше чем сейчас) о подлокотник этого самого кресла. На полу какой-то парень трахает свою пьяную подружку. Он, скорее всего, даже видит ее впервые. Тут же другая парочка трахается на подоконнике прямо напротив меня. Я отстраняюсь. Сижу в наушниках и читаю какую-то подростковую чушь.
Четырнадцать лет.
Наташа, (соседка) попросила сходить с ней к парню. Якобы для того чтобы передать ему что-то. Закончилось тем что двое парней попытались изнасиловать меня, предварительно напоив. Не вышло. На этот раз не вышло… Подробностей я не помню. Не хочу помнить.
Я киваю. На кухне капает кран, навязчиво и методично сводя с ума. Вчера я починил ее механический старый будильник. Теперь они оба, он, и кран на кухне как аккомпанемент к ее рассказу. Плоха музыка к плохому фильму.
В пятнадцать лет у меня появилась новая кампания. Такие же отщепенцы, как я. Обиженные судьбой подростки. Эстетика саморазрушения и все такое. Весь это подростковый бред. Я выделялась даже там. Сидела одна в дальнем углу, чтобы видеть всех, но так, чтобы никто не видел меня. Я пила (в основном какую-то гадость), курила. Тогда я начала писать стихи. Писать, а потом жечь их. Жертва подросткового максимализма и жестокости сверстников, родителей, учителей. Иногда я читала. Книги я любила больше людей. Людей вообще нет причины любить. Меня били дома все еще. Но это вошло у меня в привычку. Привычка – великая вещь. Я срывала злость на всем. Срывала ее на животных, и на младшем брате.
Как-то раз мы остались одни. Я ненавидела его за то, что его никогда не били.
Я не помню, чем он заслужил это, заслуживал ли вообще, но я взяла нож, и бросилась на него. Я не била его, нет. Я просто запугала его до немоты, и загнала под стол. Он описался.
Когда я остыла. Когда я пришла в себя я извинялась. Но, я думаю, он до сих пор не простил. К племянникам и близко меня не подпускает.
Всего не упомнишь.
Меня пытались изнасиловать три раза. Один раз у них удалось.
Дом культуры в том же гнилостном городке, в который я никогда не вернусь. Их было двое. Вроде бы….
- Замолчи, - говорю я. И она замолкает. Слишком привыкла подчиняться, бояться всего. Она рассказала мне все это, потому что боится и меня тоже. – Хватит. По-моему достаточно, вот смотри.
Я показываю ей блокнот, исписанный моим корявым почерком. Она улыбается. Она плачет.
- Теперь, я тебя вылечу, - я смотрю на нее, на ее отражение в грязном зеркале, она сидит голая на диване, поджав под себя стройные ноги. Ее длинные, до поясницы волосы, накрывают ее как саваном, - Помогу забыть все это. Будто и не было этого вовсе.
***
Дешевая зажигалка рублей за десять.
Мой блокнот полыхает праздничным оранжевым, веселым красным. Я подношу его к книжной полке, и теперь со мной горят Брэдбери, Паланик, Оруэл, Бродский, Коэлью и Буковски. Горят зеленые обои, горят зеленые же (под цвет обоев) шторы, лопается лак на крышке письменного стола. Стекают на пол пластинки, Doors, битлы, все текут в одну черную лужу расплавленного винила. Комнату наполняет музыка разрушения. Музыка очищения. Крещение огнем.
И вот комната уже не зеленая. Она раскрашена пламенем в праздничные жизнерадостные цвета.
Девушка кружиться, и, раскинув руки, смеется гомерическим смехом баньши. Если бы на ней была одежда, она тоже бы сгорела. Только так можно очистить память – сжечь ее дотла.
Что мы и делаем. Еще немного, минуты три, и мы выбежим из квартиры. Я накину на нее полотенце и отвезу куда-нибудь. Уже неважно куда. Там будет светить солнце, там ее никто не найдет.
То, чему суждено сгореть не будет гнить в холодной земле. Так пусть же оно горит, пусть пламя взовьется до самых небес, а дым испачкает чопорную синеву.
Фролово 30. 05.2014 г.