В старые добрые советские времена, в шестидесятые, семидесятые и начале восьмидесятых годов, любили мужики в обеденный перерыв байки травить.
Темы были разные. То анекдоты из серии, как муж из командировки вернулся, то бабам косточки перемоют, то бахвалиться друг перед другом начнут, у кого больше их было. Но, так или иначе, всегда находился тот, кто ради хохмы врать начинал. Бывали и те, кто не врал, а рассказывал самую настоящую быль. Но быль была тоже смешная. И хохотали мужики всегда одинаково, от души. Однако над трепачом хохотали азартнее (знали, что врёт) и с нетерпением ожидали конца, чтобы уже самим выдать что-нибудь этакое, на ура! Заражался этим весь коллектив, всем хотелось о чём-то поведать. И у кого глотка была более лужёной, тот и брал эстафету. Бывало, что за право о чём-нибудь трепануть спорили, кому следующему «трибуну занять». И страсти порой из-за этого разгорались нешуточные! Но, как правило, всегда в таких случаях находился авторитет, который решал, кто дальше продолжит. Ну и так по порядку, пока начальник не рыкнет.
И вот однажды во время таких посиделок очередь дошла до Иваныча. Был тот Иваныч мужик неплохой. С мягким характером, с седыми висками и седой бородой. Писал стихи, издавался. Порой получал дипломы, грамоты, премии. Но невезучий был — ужас! Ни в чём ему не везло. Особенно с бабами. Женится, бывало, родится ребёнок — и, как по заказу, жена ему рога приладит. Ну, понятное дело, развод, квартиру приходится освобождать, а в довершение бед — алименты вдогонку! И так раза четыре! Видимо, на этой почве у него по пьяни башню-то и сносило. В каждом из нас живёт два человека. Но в Иваныче это выражалось отчётливее. В нём жили романтик и лирик, агрессор и деспот. Взрывной, вспыльчивый, но отходчивый характер соседствовал порой с женской сентиментальностью. И тут поневоле поверишь в древнюю книгу, написанную чёрт знает когда, о двойственности души.
А может, это удел всех творческих личностей? И чем талантливей человек, тем он зловредней? Существует и такая ведь точка зрения. Они — то такие, то этакие, особенно когда озверинчику примут! И примеров тому — великое множество! Ныне покойный уже Галкин, актёр из знаменитого сериала о дальнобойщиках, незадолго до смерти в пьяном угаре устроил в кафешке дебош. Вся страна ролик тот посмотрела. Есенин, к примеру, если не врут, после первого же бокала шампанского в кабаке, вскочивши на стол, начинал дебоширить. «…Отчего прослыл я шарлатаном? Отчего прослыл я скандалистом?..»
А какие прозвища он носил! «Скандалист», «забулдыга», «безбожник». Но не был он хроником-скандалистом и «забулдыгой»! «…Не такой уж горький я пропойца…» — говорил он в стихах. Все его пьяные выходки и дебоши, проститутки, бандиты и самогон — были лишь наносным. «… Я читаю стихи проституткам и с бандюгами жарю спирт!..» Россия и люди не понимали его, хотя и любили. Каждый был занят собой. В точности как сейчас. И безбожникам он был не всегда. До шестнадцати лет он был очень набожным человеком. Но прозвища эти он носил до конца своих дней, даже после признания.
Раздвоение личности, да и только! Наверное, все они — поэты, писатели, художники (художники, кстати,— первые пьяницы! Почитайте историю), композиторы — не от мира сего. Все со своими тараканами в голове. И у Иваныча они были.
Но все эти их недостатки — лишь продолжение их достоинств. Нет идеальных людей на земле. Но это так, отступление. Не о том, собственно, речь.
Благодушно ощерясь гнилыми зубами на Иваныча, бугор прохрипел:
— Ну, Иваныч, трави!
— Заяц трепаться не любит! — начал Иваныч.— В отличие от вас. Я расскажу несколько эпизодов, как в школе учился. Всем известна поговорка: «Как бабушка пошептала»?
Он обвёл взглядом аудиторию, мужики согласно кивнули.
— Вот о ней и пойдёт моя речь, или, точнее, о её справедливости. Жил я тогда в Абакане, ходил в первый класс. Школы менял, как перчатки. Мать думала переехать во Фрунзе, да врачи запретили. Климат другой, а она — вся больная. Не подумавши, домик-то наш продала с ожидаемым переездом, вот и вынуждена была снимать жильё где придётся. Поэтому я и переходил из одной школы в другую. Память была — позавидуешь, а вот буквы писать не получалось никак. Цифры — куда ни шло, но с буквами — просто беда. Как-то мать отправили на очередную операцию в Красноярск, и моим воспитанием недолгое время занималась учительница, у которой мы проживали. Написала она карандашом буквы в моей тетради и говорит: «Обведи их, Ваня, чернилами, а если в школе учительница спросит, ты ли это писал, то ты меня уж не выдавай, скажи, что сам написал». Моя учительница русского языка была приятно удивлена, как это я, совершенно не умеющий писать буквы, вдруг начал писать каллиграфическим почерком. После урока она подходит ко мне с моею тетрадью и спрашивает: «Ваня, это ты написал?» Мне было стыдно, и я признался во всём. Вечером учительница, что буквы писала, меня укорила: «Ну зачем ты, Ваня, всё рассказал? Я же просила тебя. Теперь у меня из-за тебя неприятности». Мне жалко было её, но сделать уже ничего было нельзя. Потом матери дали комнату в семейном общежитии, и я перешёл в новую школу. Как-то, отправляясь в кинотеатр «Космос» посмотреть фильм «Под чёрной маской», на рынке, в ожидании автобуса, я сошёл с остановки. Дорога скользкой была, и когда подходил автобус, я поскользнулся, и нога попала под колесо. Ну, меня тут же в больницу, на том же автобусе, гипс наложили, и шофёр меня на руках занёс в нашу комнату. Наверное, поэтому я и стал позже шофёром автобуса.
Мужики при этом заулыбались, крутя головой, а Иваныч продолжил:
— Два месяца в гипсе я провалялся, пропустил целую четверть, и пришлось мне идти в первый класс второй раз. Но новая школа, куда я вновь перешёл, была не простой. С первого класса — английский язык. Наверное, экспериментальная школа была. Учились со мною две девочки: Ольга Кривенко и Ирка Нагорная. Симпатичные девочки были. Ольга — тёмненькая, с волосами до плеч, с вечно смеющимися чёрными глазами, с ямочками на щеках, хохотушка, дочка нашей классной руководительницы, которая вела у нас математику. Ольга смелая была, как мальчишка. А Ирка — светленькая, с голубыми глазами, косички с бантами. Нравились мне они обе, и я никак не мог определить, кто же больше. И любили мы, пацаны, девчонок в углу зажимать. Щупать, понятно, там ещё было нечего, но природа не дура, раз создала разнополых людей, и мы тогда уже инстинктивно тянулись к девочкам. Особенно преуспел в этом я. До сих пор тянет к этим заразам! Инстинкт воспроизведения вида заложен у всех в ДНК — и у животных, и у людей. И не зря справедливо учёные говорят, что человек — гомо сапиенс, ни больше, ни меньше — есть существо разумное.
Мужики сладострастно заржали!
— В общем, не знаю, или они сами додумались, или кто подучил, но как-то после уроков — в классе, кроме них и меня, уже не было никого — решили они меня в угол зажать да пощупать. Сначала я потешался, но когда оказался в углу и их руки полезли в промежность, мне было уже не до смеха! Не знаю, как я от них вырвался, но только со слезами на глазах взлетел я на шкаф, как петух, и давай «мама» орать! А они внизу стоят и командуют: «А ну слезай вниз, не то сейчас сами залезем!» Вот где я страху-то натерпелся!
Мужики от смеха схватились за животы.
— Не знаю, чем бы всё это кончилось,— продолжил Иваныч,— но тут уборщица со шваброй зашла. Оценив обстановку, прикрикнула на девчонок, и пока они ей объясняли, что да почём, сиганул я со шкафа — и бегом из школы домой! С тех пор — как бабушка пошептала! Больше я не пытался никогда никого зажимать.
— Не оторвали, Иваныч?
— Да нет. Обошлось.
— Давай, Иваныч, дальше трави. В следующий раз я расскажу, как в точно такой же ситуации в штаны наложил! — благостно улыбаясь, сказал бригадир.
Иваныч продолжил:
— Позже мать получила квартиру, и опять я перешёл в новую школу, но там иностранный — немецкий, французский — был с пятого класса, и через полгода, когда я уже французский учил, мать поменяла квартиру на Дивногорск. Там, в восьмом классе, мы, пацаны, на девчонок стали засматриваться уже не по-детски. Ночами в постели не учебники с домашним заданием в голову лезли, а милые лица красоток, что в душу запали. Охи-вздохи там всякие. Приходило время любви платонической, юношеской. Детская ушла уже в прошлое. А вот как выразить чувства зазнобе — ума не хватало. А у девчонок ножки формы уже набирают. А у кого-то давно уж приобрели. И мы, дураки, ничего умней не придумав, по этим красивым ногам давай из рогаток стрелять! И придумал я, чтоб посильней прилипало, не из алюминиевой проволоки, которой кругом было в избытке, а из мелких гвоздей пульки делать. Ну и давай поливать! Только однажды, уж не знаю, как это всё получилось, сорвалась пулька да мне же в зубы и трахнула! Так до сих пор передний резец внутри сломан. С тех пор — как бабушка пошептала! Никогда больше рогатку в руки не брал.
— Бог шельму метит, Иваныч! — среди общего хохота сделал вывод комсорг.
— Ну, вот ещё два прикола, что со мною произошли в том же классе. Если в первом я ненавидел русский с литературою, а математику обожал, тем более что за четвёрку нам клеили звёздочку на обложку тетради, а за пятёрку — ракету, то, сами понимаете, стимул был учить математику. Но после нашего переезда из Абакана я её запустил. А математика — наука точная, пропустил что-то раз — и привет! Дальше — ни в зуб ногой. Поэтому моя любовь после точных наук перекинулась на историю, русский, литературу. А поскольку память была — дай Бог каждому, мне и зубрить-то не приходилось: прочту два-три раза — и всё, как будто сфотографировал. А посему по этим предметам я шёл впереди. Всякий раз получал лишь четвёрки с пятёрками. И вот как-то раз училка литературы задала учить наизусть стихотворение Горького «Буревестник». Открыл я дома учебник— и давай вслух с выражением читать. Дошёл до слов: «…Качая грузный чёлн…» И когда я стал произносить слово «чёлн», то получилось действительно выражение! Вместо него у меня язык сказал: «Член».
Мужики захихикали.
— Когда это я произнёс, мои волосы встали дыбом! «Хоть бы в школе такое не брякнуть»,— подумал я в ужасе, так как на каждом уроке литературы я первым руку тянул, и решил я это стихотворение с места читать, уперев палец в это проклятое слово. Ну, начался урок, я руку тяну, училка: «Ну, давай, Иванов, выручай класс». Я ей: «А можно мне с места?» — «Пожалуйста»,— удивлённо ответила она. Я начал читать, предварительно уперев палец, да так увлёкся, что забыл обо всём! Ну и прочитал то, чего так боялся! От страха сразу осёкся, потом липким потом покрылся, в классе — тишина гробовая! А через секунду — хохот такой, что стены задвигались! А так как я в школе слыл хулиганом, то Колотовка, так мы звали учительницу, побелела от злости и, указывая пальцем на дверь, заорала: «Вон отсюда!» Втянув голову в плечи, я, как побитый, как пред ударом, походкою робота вышел из класса, ни на кого не глядя. Мне было так стыдно! А все, наверное, подумали, что я это специально так брякнул. С тех пор — как бабушка пошептала! Руку никогда не тянул.
Курилка в очередной раз огласилась гыканьем, гоготом, ржанием, хрюканьем. Когда смех поутих, кто-то спросил:
— А хулиганом-то пошто тебя звали?
— Да я, мужики, волосы носил очень длинные — как у битлов! Как-то директриса мне говорит: «Я тебя, битл проклятый, в колонию посажу за твои длинные космы!» А ей в ответ: «А я тебя, сука фиксатая, из-за угла кирпичом пришибу!» И в тот же вечер выбил ей дома все окна! Правда, доказать это они не смогли.
Мужики валились грудью на стол, от хохота пол завибрировал!
— А однажды я не приготовился к уроку истории. Как это со мною произошло — сам не пойму. Но, как говорится, факт остаётся фактом! В общем, вызывает меня к доске наша классная, она историю преподавала у нас, а я — ни бум-бум! Кстати, она до сих пор ещё здравствует, и, дай Бог ей здоровья, двадцать третьего февраля восемьдесят шесть лет уж исполнится. Хорошая учительница, Любовь Михайловна Инжеваткина. Замечательный человек! Ну так вот. Вызывает она. И я, долго не думая, чтобы пару не схлопотать, вырываю листок из учебника по заданной теме. Свернул пополам аккуратно, положил в боковой карман пиджака и к доске выхожу с наглой рожей. Вышел, встал у неё за спиной, вытащил листок и давай прямо по тексту читать, слово в слово! Это чтобы эффект лучше был. Стою, читаю, а бабы проклятые — чтоб им ни дна, ни покрышки ныне и присно и во веки веков! — шепчут, вытаращив глаза: «Читает, читает!» Да шепчут так, что я у доски это слышу! Я зыркнул на них, кулак показал, да без толку: шепчут, чтоб им околеть! Глянул я на учительницу — сидит, молчит, не оглядывается, а у меня от страха аж руки трясутся! Не дай Бог засечёт! Ну, прочёл я, листочек свернул да снова в карман пиджака положил. Да спрятал-то не совсем. Полоска выглядывала. Я её позже увидел, когда она у меня листочек выуживала. Стою значит, ожидаю реакции. Она помолчала, потом говорит: «Молодец, Ваня, пять!» Я довольный стою, расцветаю! Надо же — обдурил! А она тут поворачивается, встаёт, подходит ко мне, вытаскивает листок и добавляет: «А вот за это — два!» И поплёлся я, как псина побитая, к своей парте, пряча глаза и всех баб ненавидя, под общий хохот класса. С тех пор — как бабушка пошептала! Никогда так не поступал!
После этого повествования прошли годы, десятилетия. Сменились эпоха и век. Исчезло Советское государство. Изменились порядки, люди, ценности, власть и мораль.
Да и что это значит — «прошли»? Годы идут неуверенною походкой, как бы на ощупь, когда ты ещё пешком под стол ходишь. Малыш делает первые в жизни шаги — и время за ним. Юноша увереннее ступает — и годы начинают увереннее идти. Повзрослел человек, пошёл твёрдой походкой — и годы за ним. Твёрдо и чётко, наполненные силой, энергией, сметающие, как половодье, любые преграды. Перевалило за тридцать — и годы мчатся, как тройка молодых рысаков. А уже за четвёртым десятком летят наши годы, как перелётные птицы, останавливаясь лишь иногда. И снова — вперёд, к закату и увяданию. К смерти летит наша жизнь! Во время тех остановок мы всё чаще смотрим на молодёжь. Куда так спешат? Куда так торопятся? Какие они ещё глупые! Ведь они торопят самое дорогое! То, что надо беречь, лелеять, любить и хранить! Бесценное — короткую жизнь человека, за которой лишь смерть, пустота и забвение. Остановитесь! Не торопитесь! Наслаждайтесь восходами и закатами, звёздами и луной, тёплым солнышком, светом, что дарит нам день, ночью, что даёт нам любовь, размышления и философию! Дорожите каждой минутой, секундой, мгновением, мигом! Ибо жизнь — только лишь миг в масштабах световых лет во Вселенной.
В десятом году нового века я вернулся из поездки на Сахалин. Сидел рядом с вокзалом, ожидая приезда своего одноклассника Валерки Мулявы, и вдруг обратил внимание на человека, который мне кого-то напоминал. Я долго мучился этой загадкой, пока не услышал до боли знакомый мне голос.
Схватив в охапку свой чемодан, я к нему бросился как в атаку!
— Иваныч! Ты ли это?
— Я,— удивлённо ответил он.— Простите, а вы, собственно, кто?
— Да ты что, Иваныч? Не узнаёшь? Это я, Ярополк!
— Ё… понский городовой! Вот встреча так встреча! Ты откуда, чертяка? Или — куда?
— Не закудыкивай дорогу, Иваныч! Я с Сахалина, к себе в Енисейск.
— Далеко же тебя занесло! Ну и чё ты там делал?
— Да от биржи ездил, копейки сшибать! Ну а ты как? По-прежнему живёшь в Балахте?
— Да нет, брат. Слово «живёшь» ко мне не относится. Так, прозябаю, даже не существую. Живу где придётся. Ни кола ни двора. Когда — в соцгостиницах, когда — комнатушку снимаю, если деньги имеются. Ведь я же теперь инвалид. Да и возраст уже. На работу никуда не берут, ценз, видишь ли, возрастной! Да и я из-за здоровья пахать где попало уже не могу.
— Да, грустно, Иваныч!
— Что теперь сделаешь? Треть страны так живёт! Богатые лишь богатеют, а бедные становятся только беднее. Такова цена нашей «свободы» и «независимости»! Мы теперь не зависим от правительства. Нам дали свободу спиться, сколоться, покончить с собой, подохнуть где-нибудь на помойке, просить милостыню, сидя на паперти. Свободно голосовать за того или другого мерзавца, который в конечном итоге заворовывается окончательно. Даже воры в законе советских времён не имели того, что эти имеют! У тех хоть какие-то понятия были, а эти — обезбашенные напрочь! Правительство тоже от нас не зависит. Строят виллы по миру, отдыхают где только вздумается, живут как им захочется. В общем, полная независимость друг от друга. Правительства от народа! Тем более что от народа теперь действительно ничего не зависит. Да, собственно, о чём это я? Ты и сам это знаешь!
— Все это знают. Мало Берия к стенке ставил. Дыма без огня не бывает. Жалко, конечно, невинных, но лес рубят — щепки летят! А тут — классовая борьба! А-а, ладно, к чёрту её, политику эту! У меня теперь тоже ситуация такая же, как у тебя! Давай-ка лучше заглянем в кафешку, я при деньгах, надо обмыть нашу встречу. Сколько лет-то не виделись! Сколько воды утекло!
— Ну, ты, если хочешь, можешь позволить, а мне — минералку. Я завязал. Слово дал себе и людям хорошим. Сам знаешь, башку-то по пьяни мне сносит! И чем больше бьёт меня жизнь, тем больше и сносит! Короче, бытие определяет сознание!
— Надо же! Ну молодец! Но всё же пойдём. К минералке бутерброд какой-нибудь полагается. А сам я водочки выпью за встречу. Это святое!
Зашли в кафе «Привокзальное», расположились. Иваныч гамбургер ест, минеральной водой его запивает. Я — водочки хлобыстнул, к беляшам потянулся. Сидим, жуём, друг друга рассматриваем. И тут Иваныч мне говорит:
— А знаешь, как пить-то я бросил?
И рассказал, что с ним приключилось
— В прошлом году стал я победителем в ряде конкурсов в двух городах и по краю. Диплом, подарки там, премии. И вот как-то зимою этого года был я на юбилее одного хорошего человека. Писателя. А после чествования его пригласил он целый зал на фуршет. Ну и я пошёл вместе со всеми. Хотя как чувствовал — идти не хотел. В общем, я нафуршетился. Что было дальше, помню урывками. Как в фильме известном: тут — помню, а тут — не помню. Помню только, что подошли ко мне парни в чёрной униформе. Спросили, как меня звать. Я представился. Они говорят: мол, с тобой хотят поговорить. Ну, думаю, в ментовку меня заберут, а разговор со мною — только предлог. Сейчас, говорю, только оденусь. Подал жетон, оделся. Они меня из здания вежливо вывели. Там — «воронок». Я — к нему. А они: «Ну что вы, Иван Иванович! Вам не сюда! Это не для вас!» И сажают меня на заднее сиденье в чёрную иномарку. Я им говорю: «Куда вы меня везёте?» Они: «Да не волнуйтесь, Иван Иванович, с вами только хотят поговорить!» Привозят куда-то. А по дороге меня переклинило, и начал я «гнать пургу». Что было и что не было, наболтал. Ахинею нёс всякую! Вспоминать не хочу! Тошно вспоминать! Хоть и запомнил из бреда того я немало! Как вспомню сейчас — а уж сколько времени прошло — сквозь землю готов провалиться! Стыдно! Позор-то какой! Так облажаться! Кто-то действительно хотел со мною поговорить. Но вот кто и о чём, до сих пор не пойму! Но это была не милиция. Я специально потом ходил узнавать. Никто меня в милицию не доставлял. А когда я им всем там изрядно поднадоел, отпустили с миром меня. Помню только, кто-то спрашивал, не хочу ли я ещё послужить. Ты не знаешь, я взводным когда-то служил. А я им: «Да лучше я на помойке подохну!» О-ох, тошно! Вышел я от них, прошёл метров триста, давай машину ловить. Пьяный посреди дороги стою. Одна из них меня сбила. Здоровье не повредила, но у меня при ударе телефон разлетелся, симки повылетали, где-то (в сугробе, наверное) диск со своим видео потерял, перчатки кожаные, меховые. А позже выяснилось, что я после фуршета ещё к бабам каким-то там приставал. Никогда до такого не напивался! И к бабам отродясь я не пристаю. А если и нуждаюсь в их сексуальных услугах, то предпочитаю проституток, молоденьких и красивых, с хорошей фигуркой, а они дорого стоят, не всегда по карману. На старуху у меня и домкратом-то не поднять! Короче — кошмар!
— Иваныч! — перебил его я.— А к кому же ещё приставать, если не к бабам?! Ты же нормальной ориентации, а не гей. К мужикам пристают лишь тогда, когда хочется, чтоб по хлебалу навесили.
— Попробуй теперь объяснить! Докажи, что ты не слон! Кому-то очень хотелось в грязи меня вывалять! Умный никогда бы на меня не пожаловался. Сам подошёл бы втихую и лекцию прочитал. А здесь либо враг, неизвестный мне, тайный, либо завистник какой. Неужто какая-то бабка, старая перечница, о себе что-то там возомнила? В жизни своей среди общества я под юбку и в лифчик не лазил! Привычки сильнее меня! Ну, так или иначе, но до такого я ещё не доходил. В общем, зарекомендовал себя сам понимаешь с какой стороны. Все заслуги мои — псу под хвост! Авторитет зарабатывается годами, а теряется за пять минут, сколько раз в этом я убеждался! И вновь наступил на старые грабли! Эффект дежавю, да и только! Ну, с тех пор — ни грамма! Ни-ни! Как бабушка пошептала. И не думай, что зарекалась свинья, что больше в грязь не полезет! Ну её к чёрту, пьянку проклятую!
Красноярск, 18 февраля 2013