На углу Тихвинской улицы и Палихи, как раз напротив Тихвинских бань, располагалась бакалейная лавочка Ефима Шмидта. Так на лавочке, на вывеске, белым по красному, и значилось: «Ефим Шмидт и Сын. Бакалея». Прибавка «…и Сын» появилась ровно в тысяча девятисотом году, когда у Ефима Ароновича Шмидта и супруги его Софочки Шмидт (в девичестве Натанзон) появился крошка-сын Яша. Яков Ефимович Шмидт. Бакалейная лавочка появилась здесь ещё в середине девятнадцатого века. Отец Ефима, Арон Шмидт (в документах при рождении написали Аарон, но потом вторая буква «а» затерялась в канцеляриях), торговец из Львова, сделавший капитал на торговле мукой в Крымскую войну, построил в Москве на Палихе домик каменный, в два этажа. И на первом открыл лавочку бакалейную. И пошла у него торговля. Сыну Арон передал лавочку с небольшим капитальцем в 1879 году, отправившись на покой в родной Львов. И у Ефима пошли дела неплохо. Славой пользовалась лавочка. Люди приходили за свежей выпечкой, за кренделями и куличами со всей Тихвинской, с Палихи, да и с Лесной бывали. Сказывали, даже сам Курников, богатей, держатель Торгового Дома на Новослободской улице, заказы делал. «А что же сын Шмидта?» - спросите вы. Увы. Хоть и значился он на вывеске, видной с Сущёвки, да в отца не пошёл. Привлекал с детства Ефим сына к торговле. А тот ленивым был. А как подрос да вытянулся, Ефим его за прилавок поставил – вдруг втянется, поумнеет. Да выручки недосчитываться стал. Отстранил сына Ефим. Так – поднеси да подай. И то, бывало, не дозовёшься его. Всё самому приходилось делать. Первую Мировую как-то пережил Ефим. Трудно было, в убыток торговал, да выжил. И вдруг – революция! Всё вверх дном перевернулось. Торговли совсем не стало. Хоть бросай всё, да во Львов беги. Но как-то выкрутился, пережил. Ладно. А в девятнадцатом, вдруг, совсем худое случилось: сын пропал. Говорили – в Марьиной Роще видели его в компании нехорошей. Расстроился Ефим тогда, осерчал на сына. Вывеску даже снял. Новую повесил: : «Ефим Шмидт. Бакалея». Без сына уже. А в двадцатом и без жены остался – чахотка унесла. Совсем туго стало Ефиму Шмидту. Да дела не бросил. Справлялся как-то.
В 1922 году, при НЭПе, так дела у Ефима развернулись, что работников пришлось нанимать. Сокрушался всё Ефим Шмидт: чужие вот работают, а сын не знамо где шляется. Часто думал о нём. Да так часто, что, словно привлёк его думами тяжёлыми.
В двадцать третьем, в начале мая, в лавочку под вывеской «Ефим Шмидт. Бакалея» зашли четверо. Рослые парни. В коже чёрной. Кобуры чёрные на поясах болтаются. И самый высокий из них, в фуражке, с глазами бегающими туда-сюда, показался Ефиму знакомым. А тот: «Вы, папаша – спекулянт! Грабите народ трудовой. Зажрались на крови пролетарской!» Тут работнички лавки как-то быстро за дверь – и пропали. А Ефим стоит у прилавка, руки дрожащие к груди прижал: «Сынок, ты, что ли?» А сынок так, кобуру расстёгивая: «Вы мне, папаша, не тычьте! Я комиссар, и лицо должностное! Мы добро ваше конфисковывать будем в пользу страны советской. А вас, если перечить будете, к стенке приставим быстро, без протоколу!» А двое в кожанках уже по лестнице на второй этаж двинулись. И задвигалось там что-то, посудой зазвенело. А потом оттуда донеслось: «Яшка! Тута деньгов куча!»
Летом того же года бывшие клиенты бакалейной лавочки «Ефим Шмидт. Бакалея» часто видели хозяина-бакалейщика на углу Тихвинского переулка и Тихвинской улицы у керосинной лавки. Сидел он на ящике, на котором надпись виднелась «Баранки Московские. Бакалея Ефима Шмидта». Сердобольные прохожие кланялись по привычке бывшему хозяину лавочки, да медяки кидали в банку из-под леденцов. А к осени пропал Ефим Шмидт. Кто-то говорил, что в Львов подался бывший бакалейщик, другие – в Крым, а третьи только вздыхали, да тихо так, по сторонам глядя, говорили: «Небось, нету его уж, Ефимки-то нашего».