Солнце скатилось с зенита, и лучшее место для игр - в тенечке напротив барака, за глухой стеной слепленных в ряд дровяников и сараюшек, подальше от родительских глаз. Ни из одного окна нас не видно! Шура Пичужина, блестя цыганскими глазами, расстилает старое покрывало, и мы с Олей Протасовой вываливаем на него все, что может быть посудой, утюгами и ведрами, корытом для стирки, спичками, солью, мылом. Для еды подойдут любые звери-птицы – резиновые, деревянные, мягкие – с нутром из ваты или опилок.
- Будем играть в дом, - говорит Шура и расставляет по местам убранство и утварь. – Обувь снимайте, а то грязи натащите.
Мы с Олей сбрасываем парусиновые тапочки и робко ступаем на серое с темными полосами по краям покрывало. Шура старше всех. Малоподвижная и серьезная Оля младше ее на год, я – самая маленькая и ниже их ростом.
- Ты будешь папой, - говорит мне командирским голосом Шура. Оля, ты – мама, а я буду дочкой.
- Нет, нет, - кричим мы обе. – Никакая ты не дочка! Дочки не бывают выше родителей! Лучше ты будешь папой!
- Обрыбились! – сдвигая черные брови к переносице, сердится Шура. – Еще как бывают! Вон у Панки Ерофеевой, - что? – большой отец, да? Панка выше на голову этого дядьки-заморыша!
Шура права. Ерофеевы из староверов, семейские.
Рослая, сильная, с крепкой костью и чуть отросшим ежиком на голове, Панка - второгодница в первом классе. Ходит тяжелой развалистой походкой, смотрит прямо и смело. Никто не скажет, что это девочка, даже голос грубый и низкий. Мать редко выходит из дома, поэтому многие ее не знают. А тиран-отец - маленький хмурый мужичонка с бегающими злыми глазками и обросшим волосами лицом. Он - поселковый пастух. Носит черное ватное пальто, похожее на халат. Это, наверное, и есть зипун? Подпоясан синим кушаком, под ним заткнут кнут - чтобы загонять Панку домой и бить по голым ногам. Ей запрещают дружить с чужаками по вере, не семейскими. Но она, конечно, умудряется удирать без спросу.
Вчера мы услышали пронзительный вой и сбежались к окну Ерофеевых. В сумраке комнаты металась темная фигура. Отец, завалив Панку на кровать, стегал ее кнутом. Подол задрался. Она корчилась, орала и закрывала голый зад. Что есть силы, мы стали стучать в стекло и кричать во все горло:
- Паук вонючий! Гад! Фашист, палач, дырявый чайник! Эй, ты, дурак – с печки бряк!
Мальчишки свистят, заложив пальцы в рот, и матерятся. Наконец, пастух нас увидел, в ярости бросился к двери. Мы - в рассыпную! Он понесся вдогонку, путаясь в зипуне. В это время Панка выскочила на улицу и побежала прятаться.
Пока мы перепирались с Шурой, не заметили, что из-за угла сарая идет Панка. С нескрываемым любопытством разглядывает наше хозяйство:
- Ой, девки, браво-то чо тут! Вишь, чаво тварят-то! Но и отчебучили!
Мы засмущались перед большой девочкой, и ничего не ответили. Стрекочут кузнечики, остро пахнет горькой полынью.
- Пана, будешь с нами играть? – спрашиваю я, и Шура недовольно стрельнула в меня глазами.
Она не хочет, чтобы Панка осталась и была вместо нее главной, заводилой.
- Не-а. Надо тятьке еду ташшить. Опоздашь – захайлат тады. Хочите - загадку вам загану: стоят вилы, а на вилах бочка, на бочке - кочка, а на кочке - трава, а в траве - звери. Кто будет?
Мы переглядываемся и смотрим на Олю. Она читает книжки и все всегда знает. Но Оля растерянно озирается по сторонам.
- Но чо, и ты не знашь? – удивляется Панка. Довольная, выдержала паузу: - Эх, вы!Глядите тады на меня. Стоят вилы, - она потопталась на месте, - на вилах – бочка, - поправила пояс, - на бочке кочка, на кочке трава, а в ей звери.
Тут Пана запустила пятерню в волосы и почесала голову. Но все было бесполезно.
- Лес на горе? – спросила Шура.
- Эх, вы! Им говорят, объяснят, показыват, а они никово ни понимат. Да человек, человек это!
Панка наслаждалась нашей тупостью, и, желая продолжить миг триумфа, достала из кармана зоску – маленькую лепешечку свинца с торчащим во все стороны пучком волос с конского хвоста.
- Вам мож чо ишшо показать?
- Пан, тебя же отец ждет, и длинная юбка мешать будет, – участливо сказала Шура, в надежде, что Панка уйдет, и мы продолжим игру.
- Это не юбка, а сарахван!
Она задрала с правого боку подол, заткнула за пояс. На голых ногах большие кирзовые сапоги, и их несгибаемые голенища торчат черно-серыми трубами. Пана согнула в колене правую ногу и внутренней стороной лодыжки стала подбивать вверх зоску. Та высоко подлетала, и, как привязанная снова попадала точно на Панкин сапог. Подхватила зоску рукой, засмеялась и сказала:
- А я вчера чо отчебучила! Парни-то вошкаются, только двадцать бьют, а у меня сто, ни раз зоска на землю не упала! Но да ладно. Прощевайте, в гости гуляйте, - Панка спрятала зоску, поволокла ногами тяжелые кирзухи и исчезла за углом.
- Я – дочка, Оля – мама, а ты, Тилька, - папа!
Хорошо, хоть не «Килька»! Угораздило же родителей придумать мне эту Матильду! Отец играл на скрипке арию Роберто из Верди, а мама во всю разливалась: «Кто может сравниться с Матильдой моей…»
Сопротивляться Шуре нет никакого резона. Она будет нас обзывать хлюздами, соберет свои вещи и уйдет домой. Я делаю последнюю попытку:
- Девочки, а что я буду делать?
- Что все папы делают, то и ты делай! – приказывает Шура.
- А я не знаю!
- А мы тоже не знаем! – говорит Оля.
Отцов ни у кого из нас нет. С фронта приходили сначала белые треугольнички писем, потом вместо них Олина и Шурина матери получили похоронки. А у нас дома в ящике комода залежался затертый листочек с перекрестными сгибами – зелеными чернилами летящий почерк отца: жив, как вы? – и текст новой песни «Синий платочек». Внизу – ноты. Линии-провода с сидящими как воробьи закорючками.
Что делают папы? На войне - воюют, а дома? - никто из нас не ведал. Умненькая Оля немного подумала, а потом догадалась:
- Так у Панки есть отец! Ты же его видела? Вот и делай все как он.
Шура обрадовалась, что решение найдено, и роль дочки-привереды, которая будет капризничать, никто не отберет.
- Все, начинаем! – сказала она и тут же плаксивым голоском заныла, обращаясь к Оле. – Мама, а я кушать хочу! Кушать! Кушать! – и затопала ногами.
- Сейчас, доча, поиграй с зайкой, а я обед приготовлю!
- Не надо мне драного зайца!
Шура взяла маленькое ручное зеркальце и стала привязывать к макушке розовый бантик. Оля бросилась из «дома», сорвала три листа лопуха, надергала одуванчиков, горкой уложила на каждый лист, а по краям насыпала мелких камушков.
- Доча, отец, идите обедать! – позвала «мама». – Я тут вам блинчиков испекла, маслицем желтым полила. Кушайте с изюмом, только осторожно. В нем семена твердые как камушки. Вкусно вам?
- Очень, - я «ела» и нахваливала, причмокивала, облизывалась. Щепотками «блинчики с изюмом» выбрасывала, пока зеленая «тарелка» не опустела. А «доча» схватила лист лопуха, смяла вместе с «блинчиками», швырнула в «маму» и заорала:
- Не хочу твоих «блинчиков»! Дай конфету и котлету!
Мудрая Оля меланхолично собрала «посуду», пошла ее «мыть» и, обернувшись, заметила:
- Шурочка, доча моя, вот кончится война, и все у нас будет – и конфеты, и котлеты. И платье тебе шелковое купим, и туфли лаковые. Потерпеть надо. – Ласковый голос «мамы» стал строгим. - Отец, тебе на работу пора. А ты, доча, ложись в кровать.
Я взяла палку, привязала к концу длинные стебли полыни, и просунула «кнут» за пояс фартука.
- Ну, мать, пошел я коров пасти. Только вечером домой приду.
Надев тапочки, «папа» стал слоняться в травяных зарослях, размахивая "кнутом". Солнце пекло нещадно. Возле полусгнившей доски суетились муравьи. Только их пошевелишь палочкой – они сходят с ума, суматошно носятся с большими белыми коконами. А их охранники молниеносно находят врага, забираются по ногам и больно кусают. Не успеваешь сбрасывать. Потом немного погонялась за красивым махаоном и направилась в тенечек, ближе к «дому». Возвращаться было рано, надо еще "коров" найти и пригнать. Я пристроилась на чурочке у сарая.
Ой, что там происходит в моей «семье»? «Мама» не может справиться с «дочкой»! Длинная Шура растянулась от края до края одеяла, дрыгает ногами, трясет головой, размахивает руками и громко вопит:
- Не буду спать! Не хочу спать! Дай конфетку!
Опомнившись, что она маленький ребенок, Шура засюсюкала, а потом завыла во весь голос:
– Дай кофетку, дай сететку! Кутельку хотю!
Оля бегает вокруг, боясь приблизиться к разбушевавшемуся дитю. Пыталась сунуть кусочек ревеневого стебля, но "доча" прицельно выплюнула его «маме» в глаз.
- А хочешь, колыбельную тебе спою? – робко спросила Оля.
К удивлению «мамы», Шура замолчала. Такой поворот показался ей интересным. Может замороженная спокойная Оля выдаст что-нибудь новенькое? К тому же она сама устала от вулканического буйства.
В предвкушении дальнейших событий, я наблюдаю свою «семью». Они не видят «папу», ведут хитрую игру и расставляют друг другу ловушки. Оля на коленках подползает к «доче», укрывает ее клетчатым платком и тихо поет:
- Баю, баюшки-баю, не ложися на краю, придет серенький волчок и утащит за бочок! - и снова то же самое.
Спела бы «Спи, моя радость, усни, в небе погасли огни…». Все-таки лучше, чем про людоеда! «Серенький волчо-о-к», такой тебе ласковый, с зубастой пастью. Хвать твою "малышку" – и нет ее! Съел! Шура тоже уразумела скрытый подвох. Сбросила платок и завизжала:
- Песня твоя плохая, и ты плохая! Не буду спать! Вот тебе! – и поддала «маме» ногой.
Оля как ошпаренная отскочила от «дочки» и сморщилась от боли.
Терпеть дальше это безобразие нельзя! «Папа» влетел в дом, выхватил из-за пояса синего фартучка «кнут» и огрел «дочку»:
- Не смей обижать свою «маму»!
«Дочка» сразу превратилась в большую длинную Шуру, бросилась ко мне с угрозами:
- Ну, Тилька, сейчас получишь!
А я кинулась к себе в барак. Краем глаза заметила, что Оля сидит на одеяле и тихо плачет. В коридоре послышался тяжелый Шурин топот, но я успела закрыться на крючок.