4
Уже темнело, когда Григорий и Лёха вышли из парадного подъезда. На улицах зажглись фонари, прогоняя серый сумрак в подворотни и дворы. Клубился лёгкий туман. То реки тянуло холодной, какай-то могильной сыростью. Григорий, поёжившись от холода, закурил.
– Ну что, по пиву?
– Давай, – согласился Лёха после секундного замешательства, – только без прицепа. Я обещал Люське пойти в кино.
– Пошли, там видно будет.
Пивбар «Старая бригантина», расположившийся в полуподвале учреждения, полностью отвечал своему имени в части «Старая», с бригантиной же его роднило разве что цепи, на которых висели столешницы тёмного дерева, некогда гладко полированные, а ныне все в пятнах, трещинах и глубоких порезах.
Бар был дымен и вонюч уникальной вонью питейного заведения советского народа. Уникальность эта происходила от смешения запахов крепкого табака, пролитого пива и близкого туалета. Впрочем, посетители быстро привыкали к специфической атмосфере заведения, а завсегдатаи и вовсе её считали благоприятной для жизнедеятельности. По причине понедельника мест и кружек – редкое явление – хватало всем жаждущим припасть к пивному источнику.
Отстояв небольшую очередь, друзья взяли у дородной толстомордой Анжелы по две кружки. Они выбрали и привольно расположились на подвесной доске у тёмного арочной формы оконца.
Григорий залпом выпил половину первой кружки.
– Как пиво? – поинтересовался Лёха, осторожно сдувая жидкую пену от края кружки.
– Пиво как пиво, – пожал плечами Григорий, – разбавленное, с кислинкой.
Лёха несколькими большими глотками ополовинил кружку.
– Как ты думаешь, Гринь, Анжела разбавляет пиво водой из-под крана, или из Невы таскает?
– Ленива она больно из Невы таскать, – Григорий чиркнул спичкой, прикуривая, – из-под крана, конечно.
– То-то я чувствую, что пиво хлоркой отдаёт.
– Барин, – одобрил Григорий тонкий вкус Лёхи.
Пиво тёплой волной прошло по пищеводу, дошло до старых дрожжей, хранившихся в желудке со вчерашнего дня рождения друга детства, и поднялось алкогольными парами прямо в мозг. От всего этого Григорию стало уютно, и окружающий мир стал не таким злым, как обычно.
– Так ты что, серьёзно собрался жениться? – спросил Григорий, выпуская густую струю дыма в сводчатый потолок.
– Да уж куда серьёзней, – скривился Лёха, – в субботу подали заявление. В мае свадьба.
– Не женись в мае, – засмеялся Григорий, – всю жизнь будешь маяться.
– Фигня всё это, – Лёха не разделил весёлый тон Григория, – а маяться, как я погляжу на родителей, так по любому буду.
– Так оно тебе надо?
– Понимаешь, Гринь, беременная Люся. На четвёртом месяце.
– Ну и хули.
– Может тебе и хули, а мне нет.
– А ты уверен…
– Знаешь что Гриша, – торопливо перебил его Лёха, – вот только не надо.
– Молчу, молчу, – Григорий поднял руку в примирительном жесте, – это твои дела.
– Вот именно, – согласился Лёха.
Григорий допил пиво, со стуком поставил кружку.
– А жить где будете?
– Сначала у нас, а потом, – Алексей тяжело вздохнул, – хрен его знает.
– Как вы все поместитесь в однокомнатной квартире.
– Не знаю, Гриша. Эй, мужик! – окликнул Лёха проходящего мимо старика со связкой сушеной рыбы на морщинистой шее, – почём вобла?
Старик критически глянул на Лёху, словно не веря в искренность его намерений.
– Большая – пять, маленькая по трёшке уйдёт.
– Да где ты такие цены видел! – возмутился Лёха.
– Инфляция, – ответил старик, порываясь двигаться дальше.
– Инфляция, – передразнил его Лёха, – ладно, давай. Ты будешь? – спросил он Григория.
– Не, Лёха. Мне бы лучше сто грамм.
– Я же тебе говорил, сегодня я пас, – ответил Лёха, и, повернувшись к продавцу рыбой, продолжил торговлю. – Возьму одну большую за четыре. Пойдёт?
Старик отрицательно покачал головой.
– Пять.
– Ну хрен с тобой, бери пятёрку, – Лёха вытащил из внутреннего кармана пальто мятую купюру и вручил её старику, – давай рыбу. Нет, не эту. Вот эту.
Старик ушёл, бурча себе под нос что-то неразборчивое.
– Как там Мария? Пишет? – спросил Лёха, желая отвести от себя разговор.
Алексей Жилов проникся благовонием к Маше, жене Григория, и стал её уважительно величать Марией, когда та стала черницей. А случилось это почитай год тому назад.
Однажды, придя домой с работы, Григорий не нашёл Машу, а обнаружил приклеенную к двери холодильника записку: «Гриша!!! Вся моя жизнь – греховная ошибка. Я ухожу из мира зла и боли. Не ищи. Прости, если сможешь, и прощай. Сестра Мария».
Григорий искал и нашёл Машу в Коломенском монастыре.
– Вышла она из ворот, – говорил Григорий, забыв про пиво и нервно глотая горький дым, – худющая, в чём душа только держится. Глаз не поднимает. Да я тебе рассказывал не раз, – махнул рукой Григорий.
– Ты это, говори, говори. Оно знаешь, легче становится.
– Так вот, я ей говорю: Маша, ну что ты вытворяешь, поехали домой. А она повела так плечами, будто озноб её пробрал. «Зря ты меня искал. Не вернусь я, Гриша, – говорит – Здесь моя обитель».
«Тогда дай мне развод. Не могу я так, пойми, не могу. Я здоровый мужик, мне баба нужна». Засмеялась она, да как глянет на меня своими глазищами, а в них тоска. У меня в душе так всё и оборвалось.
«Мы не были, Гриша, женаты».
«Как это не были? У меня запись в паспорте».
«В грехе мы жили, – и снова она поёжилась, – в грехе. Отмаливаю я этот грех».
«Маша, какой грех! О чём ты?».
Она приоткрыла ворота, глянула через плечо.
«Прощай, Григорий. Найди себе бабу хорошую, а меня забудь».
«А квартира?».
«Прощай», – и ушла.
Вот ты скажи, Лёха, за что мне такое счастье, – с горечью произнёс Григорий, и, не дождавшись ответа друга, махнул рукой. – Давай накатим по соточке. Я угощаю.
– Давай накатим, – согласился Лёха, – если ты угощаешь.
– Я сейчас.
Григорий направился к барной стойке.
– Ты там закусон какой-нибудь организуй, – вдогонку ему крикнул Лёха.
– Не учи ученого, – буркнул Григорий себе под нос, не оглядываясь.
У барной стойки лениво толпилась маленькая очередь. В середине её выделялись два морских офицера в чёрной наглаженной форме. Чуждо и дико, как морские звёзды, вынесенные волной на загаженный пляж, выглядели бродяги морей в этом утлом месте.
Со словами «я только спросить» Григорий протиснулся среди мужчин головной части очереди. Барменша наливала пиво торговцу сушеной рыбой.
– Анжела! – окликнул Григорий барменшу.
– Чего тебе? – спросила та, не отрываясь от крана.
Старик, резко повернувшись, неодобрительно глянул на Григория. Мёртвая рыба сухо зашуршала мёртвой чешуёй.
– На два слова тебя можно?
– Иди в подсобку, – кивком головы она указала на узкую дверь позади себя, ведущую в подсобно-складскую коморку.
Григорий юркнул в коморку. Анжела, завершив со стариком пиво-денежный расчёт, объявила:
– Пять минут технологический перерыв.
Очередь зашумела, заволновалась, послышались сердитые крики о «торговцах, твою мать».
Анжела, приняв боевую стойку «руки в боки», за пару секунд подавила бунт.
– Вы что хотите, чтобы пиво кончилось, – прикрикнула она.
Очередь мгновенно успокоилась, а Анжела, ничуть не гордясь этой маленькой победой, зашла в подсобку и плотно затворила за собой дверь.
– Ты чего такой смурной, Гриша? – спросила она.
Из-за тесноты помещения Анжела почти касалась Григория могучей грудью и выпирающим животом. Григорий не имел решительно никакой возможности отстраниться, и боялся он неловким движением обидеть Анжелу.
– На работе засада, – сказал он, всё же чуть отступив в сторону оконца, – с прорабом поругался.
– Это бывает, – понимающе кивнула барменша. – Так чего тебе?
– Водка у тебя есть?
– Есть, конечно.
– Продай чекушку.
– Чекушек нет. Есть только поллитровки Столичной. Брать будешь?
Григорий секунду колебался, потом согласился.
– Давай.
Анжела порылась в тряпье, неопрятной кучей лежавшей на стеллаже, извлекла оттуда бутылку бесцветной жидкости без этикетки.
– Ещё трёшку, – сказала она, приняв деньги от Григория.
– Ты чё, Анжела, – возмутился Григорий, – на прошлой неделе было двенадцать рублей.
– Инфляция, – вздохнула Анжела.
– Инфляция, – передразнил её Григорий, – грамотные все стали.
– А ты бы приходил в гости. Была бы тебе и выпивка, и закуска, и что-то ещё. Зову, зову, а ты не идёшь, или не понравилось тебе в последний раз?
«Последний раз, – удивился Григорий словам Анжелы, – было-то всего один раз и то по пьяне».
Григорий приложил руку к сердцу.
– Ты не поверишь, Анжела, так выматываюсь на работе, что нет ни физических, ни моральных сил.
– Не поверю, Гриша. Давай трёшку.
Она приняла деньги, открыла ободранный холодильник, достала тарелку с тонко нарезанной колбасой трупного цвета.
– Это тебе презент от дома, всё ж не чужой.
– Какого такого дома?
– Тёмный ты Гриша, – улыбнулась Анжела, – так говорят, когда дают бесплатно салатик или колбаску. Короче, это тебе от нашего заведения.
– За это мерси, – Григорий быстро чмокнул барменшу в толстую щёку.
Анжела зарделась от этой ласки и сделала нечаянное движение, будто хотела схватить Григория и надругаться над советской нравственностью прямо здесь, в подсобке. Григорий поспешил отступить от этой бури чувств.
– Стаканы не забудь вернуть, – сказала Анжела вдогонку, когда Григорий уже открывал дверь.
– Конечно, Анжела. Нема вопросов.
Людей стало больше. Почти все столы были заняты. Григорию пришлось проявить сноровку, чтобы донести, не уронив на грязный пол, закуску.
– Тебя только за смертью посылать, чего так долго, – бурчал Лёха, когда Григорий ставил на стол тарелки с колбасой и серым хлебом крупной нарезки, – Во! – Растерянно воскликнул он, когда Григорий достал из внутреннего кармана куртки бутылку светлой жидкости без этикетки, – ты же вроде говорил про чекушку.
– Неужели мы, два здоровых мужика, не справимся с одной бутылкой.
– Смешно даже слушать. Стравиться-то справимся, но Люся…
– Не хочешь, не пей, – пожал плечами Григорий, – я тебя не неволю.
– Наливай, – Лёха махнул рукой, будто подвёл итог никчемному этому спору.
Водка, как продукт питания, оказалась вполне съедобной. Немного отдавала резиной, но друзья решили, что грех привередничать по нынешним голодным временам.
Выпили по первой. Торопливо закусили колбасой и хлебом.
– Между первой и второй, – приговаривал Лёха, наливая в стаканы по второй порции продукта питания.
– Давай.
Чокнулись со звоном.
– За неё.
– За удачу.
Выпили. Крякнули. И полилась умная, полная глубоких смыслов беседа, содержание которой невозможно припомнить потом. Ради него, ради такого разговора по душам русский человек надирается порой как свинья. Обсудили начавшийся чемпионат, придя к твёрдому убеждению, что в этом футбольном году «Зенит» непременно станет чемпионом. Вскользь задели политику и надоевшую всем перестройку с её шараханьями и неожиданными скачками, и как-то незаметно для себя вернулись к женщинам.
– А Светка ничего себе бабец, – сказал Лёха.
– Какая Светка?
– Хозяйка наша. Я бы её…
И Лёха коротко, но ёмко описал, что бы он её и каким способом.
Григорию стало неприятно.
– Рот закрой, – бросил он Лёхи в повелительном тоне.
– Во! – засмеялся Лёха, – то-то я гляжу. Хочу тебе сказать, братан, к ней Карлыч клинья бьёт. Слабак ты супротив него. Карлыч кто, – Лёха постучал полуобглоданной рыбой по столу. Звук вышел солидный, глухой, – бизнесмен. А ты кто, – Лёха постучал по пустой пивной кружке. Стекло жалобно задребезжало, – пустозвон.
От этих слов потемнело в глазах Григория, а когда свет вернулся, обнаружил он себя с широко расставленными ногами над поверженным и испуганным Лёхой. В правой руке на отлёте Григорий крепко сжимал пивную кружку, а на лбу Лёхи появилась большая кровоточащая ссадина. На минуту в зале воцарилась тишина, словно кто-то выключил пьяные голоса, звон стекла и шарканье подошв. В несвойственной этому заведению тиши прозвучал скорей удивлённый, чем испуганный шепот Лёхи:
– Ты чего, Гриня?
И включился звук пуще прежнего. Анжела с криком: «я сейчас милицию позову», – двинулась от барной стойки к месту схватки. Как бронированный эсминец разрезает волны, раздвигала она мощным телом толпу. Григорий со стуком поставил кружку на стол, и, не слова не произнеся, вышел в туманную ленинградскую ночь.
Мимо мрачных домов, через мост и улицы на перекрёстках, вдоль тёмного массива парка он быстро шёл, не разбирая дороги. Инстинкт вёл его к дому. Иногда он попадал в конуса жёлтого, размытого туманом света уличных фонарей, и тогда тень его волочилась сзади, а затем, перевернувшись, обгоняла его и пропадала в темноте.
Туман клубился в подворотнях. Злые короткие мысли вихрились в его голове. «Лёха. Какой он на хрен друг. Карлович – скотина. Я тебе, сука, покажу – пустозвон. Карловичу начищу рыло…».
Чёрный кот на грязной крыше недобрым взором сопроводил Григория. В одном месте из тёмного проходного двора на Григория набросился шелудивый пёс. Рефлекторно Григорий отмахнулся от него ногой. Кажется попал. Дворняга, скуля, убралась в подворотню.
Так брёл Григорий довольно долго и начал уставать. На подходе к дому алкогольный туман немного поредел, и Григорий удивился своей горячности. «Что это я раскипятился, как чайник», – удивился он. Потом он вспомнил обидные слова Лёхи и дребезжащий звук пустого бокала, сопровождающий обиду. И свежая волна злости затопила всё внутреннее пространство его. Злость придала силы, и последний короткий отрезок он почти пробежал. К тому же хлынул из тумана холодный густой дождь.
Злой и мокрый Григорий вошёл в квартиру. Он только успел снять куртку и грубые ботинки, как зазвонил телефон. «Если это Лёха с извинениями, – подумал Григорий, – пошлю его и брошу трубку».
– Алло!
– Григорий. Виктор Карлович беспокоит.
– Тебе чего, Карлович?
– А вот чего, – вздохнул Карлович, – завтра к Светлане Сергеевне приезжать не надо.
– Как это не надо, – удивился Григорий, – мы же там не доделали.
– В соседнем доме работает звено Борщевича. Они придут и за час-полтора доделают, что вы сегодня не успели. А тебе и Алексею завтра на новый объект. Запиши адрес.
– Сейчас, погоди, – Григорий открыл ящик тумбочки, на которой стоял телефон, достал оттуда ручку и блокнот, – говори, записываю.
Гольдман продиктовал адрес.
– Знаешь где это? – спросил он.
– Знаю.
– Вот и славно. Приезжай туда к десяти.
– А как же инструмент, спецуха?
– Алексей привезёт. Кстати, какая кошка пробежала между вами.
«Ну вот, – внутренне возмутился Григорий, – уже наябедничал».
– Какая кошка. Не было никакой кошки, – почти выкрикнул Григорий.
– Это ваши дела. Мне всё равно. Только Алексей наотрез отказывался с тобой работать. Я еле его уговорил.
– Если тебе всё равно, чего ты лезешь с вопросами, – грубо отбрил его Григорий.
– Мне всё равно, лишь бы дело не страдало, – с каждым словом в голосе Карловича нарастало раздражение, – они мне надо, эта морока, искать тебе напарника, Алексею напарника, или мирить вас.
– Не злись, Карлович. Решу я эту проблему.
– Так решай. А нет – меняйте в ЖЭКе краны за поллитровки. Завтра в десять. Пока.
И трубка зазвучала короткими гудками.
Григорий, включив телевизор, сел в любимое кресло ушедшей в монастырь Маши. Подле кресла стоял мольберт с незаконченным её последним рисунком. На листе ватмана страшный бородатый человек с выпученными глазами широко разевал рот. Маленькие человечки то ли выходили из пасти, то ли входили в неё.
В ящике какой-то краснобай – и откуда только они взялись – рассказывал про кровавые ужасы сталинского времени. Он навязчиво внушал телеслушателям простую мысль, что сегодняшние беды страны коренятся в тёмном прошлом. И коль вскрыть исторический гнойник, хорошенько вычистить его, то нынешние проблемы рассосутся сами собой.
«Кажется в доперестроечные времена это называлось родимые пятна капитализма, – лениво думал Григорий, слушая краснобая. – У совка наросли собственные пятна, которые мешают нам жить в достатке. Что же наше вчера всегда мешает нашему сегодня».
Григорий сходил в туалет. Вернулся. В ящике краснобая сменила дикторша программы Время. Григорий выключил звук. Будто не ведая о революционной концепции предыдущего оратора, советские люди в телевизоре беззвучно добивались невиданных успехов на колхозных полях, в заводских цехах и институтских лабораториях.
Григорий, поднявшись с кресла, включил звук.
«И о погоде», – сказала дикторша.
«Надо бы чаю попить перед сном», – решил Григорий, направляясь в кухню.
На кухне Григорий наполнил чайник водой из-под крана, повернулся к газовой плите и замер на середине движения. На подоконнике стоял горшок с обугленным кактусом.