Ведущий сделал паузу, стараясь скрыть отвращение в голосе, и продолжил:
- Автор рассказов: «Судьба годоваса», «Мы покакали», «Я же мать», «Доча, сына», «Девочковая». Просим…
- Доча тянула ко мне свои маленькие ручки. Конечно, ручки у неё были не совсем маленькие, как казалось мне. Соседка, не та что из квартиры напротив, а Зинаида Потаповна из десятой, вечная труженица, говорила, что они большие. А мама, что очень большие, подруга Ирина, что очень даже красивые. С Ириной мы дружим давно. Не то, что с Ольгой. С первой я познакомилась в детском саду, а со второй в ясельной группе. Мы тогда еще были весёлыми годовасами. На улице стоял задумчивый рассвет, казалось вся природа внемлет нам, скворцы, сороки, вальдшнепы. Все птицы среднерусской полосы словно сговорились проснуться в это утро. Одинокая церквушка на угоре…
- Кто это дура?
Спросил у соседа редактор журнала «Шесть грустных русских слов» Михаил Глебович Каминский.
- Мойша, это же Юлия Акафистова – надежда русской прозы.
Ответил ему редактор другого журнала «Новый славянский мир» Борис Иванович Горбаневский.
- Спасибо, Барух.
Ответил первый редактор.
А дама на сцене между тем продолжала:
- Впервые увидевшая акафист годоваса тянула ко мне свои ручки. Они словно вопияли: «Мама, мама». И так мне стало на душе тепло и сладостно. «Мы покакали», - сказала я своему мужу. Это был средних лет мужчина в видавшем виды пиджаке, вечный труженик. «Вечный труженик», - говорила о нем моя соседка, не та, что из квартиры напротив, а Зинаида Потаповна из десятой, вечная труженица.
- Хоть бы их всех черт унес.
Шепнул Каминский Горбаневскому.
- И ведь они с этим к нам приходят. И как они не понимают, что русская проза это нечто совершенно иное. Взять к примеру шмеля.
Каминский огляделся вокруг. Шмеля не было.
- Ты не озорно глядишь.
Сказал Горбаневский.
- Точно.
Ответил Каминский. И поглядел озорно, чуть с прищуром. Впрочем, шмель так и не появился.
А дама на сцене между тем продолжала.
- Герой моего повествования, а как же иначе, кто еще достоин этого описания, крепкий кряжистый мужичок. По утрам, когда роса еще блестит на траве, он идет расставляя крепко посаженные ноги.
Женщина отпила воды и продолжила:
- Кто этот кряжистый мужичок с окладистой бородой и в красной рубахе? Он словно впитывает живительные русские слова.
Каминский с Горбаневским сидели обхватив головы.
- Ишь как корчит их от живительных русских слов.
Заметив это, сказал молодой человек в конце зала.
- И не говори, Велемир.
Ответил ему сосед.
- Медовухи хочешь?
От достал берестяную фляжку. Велемир отрицательно покачал головой.
- Внимаю, артельные слова.
А женщина на сцене, смахнув слезу, сбросив с плеча отвалившуюся накладную косу, оттолкнув ногой упавший кокошник, ухватившись за крест, кричала навзрыд:
- Грачи, белки, церквушка на угоре. Внемлите. Разоренная матушка земля.
- Браво, бис. Великолепно.
Закричал мужчина в первом ряду.
- Ты погляди, Барух, какой чудесный текст мне вчера принесли, думаю печатать.
- И сейчас его как будто влек этот неспешный поток междометий, слов, пауз, и в ноздрях стоял какой-то молочный запах, удивительно, словно рядом дышала беременная женщина или корова. Он даже покосился по сторонам.
- Это изумительно, Мойша.
Сказал Каминский.
- По платформе уже деловито шли пассажиры, кого-то встречали. У входа на вокзал курили парень с девушкой. Девушка спокойно затягивалась и смотрела прямо в лица идущим. Медлительно шел добродушного вида парень в форме. Милиционер. Но на спине у него была надпись “Полиция”.
Здание вокзала казалось новым, да таким оно и было: видимо, недавно отремонтировали, все выбелили и покрасили. Колонны слепили белизной, хотя утро было еще пасмурным. Он помнил вокзал другим, таким старичком закоптелым, будто чайник. И этот чайник в памяти пыхтел “Маршем славянки”, нет, звуки вспомнились только сейчас, мгновенно, и повеяло теплой и в то же время ознобной палевой синью весеннего вечера, апрельского вечера, смехом, шутками, винными парами, ароматом “Мальборо”, как раз почему-то в город завезли партию этих невиданных сигарет, только не американских, а финских, и сестра купила ему в дорогу целый блок, а друг принес пирожки, испеченные матерью.
- Это чудесно, Барух.
- Постница и молитвенница, она не знала других развлечений…
Неслось со сцены. Ноябрьский мерзлый дождь засыпал за воротником. Снежностью Мезени таял «Мертвенный календарь». Кирпич стены выдавливал на спине даты: «1970-20…». Растворяя с лужах стылые листочки. Последние блестки, изодранные в клочья тонули в них. Валидольные звездочки таяли, покалывая. Не было других и не будет для тебя.