Евей не зря у моря жил,
он барку мачтой снарядил
и реями, из тонкой кожи –
ветрила-паруса и руль.
Как друг на друга не похожи
борей и южных мест куркуль.
Все б хорошо, да в Красной Глинке
творим печальные поминки.
Плач глинянки о погибших бореях
Ах, ты Климушка-свет, сокол ясный мой,
сокол ясный мой, разлюбезный друг,
да как мало нагляделась в очи синие,
как недолго гладила кудри русые.
Как ждала-выглядала с крута берега,
кабы знала о беде, полетела бы
птицей лыбедью к морю синему,
грудью белою от копья-стрелы
да закрыла бы отца-мужа мне.
Да и где лежать твоим косточкам?
Не поплакати на могилушке.
Ты зачем приплыл сизый кречет-от?
Чтоб оставить дружка сиротинушкой.
Путь от евеев до бореев
по приметам прошлых мест
назад закончился скорее
под плач и пение невест.
И только вновь на Чусовой
нас встретил житель с Островской.
Он долго флот наш провожал,
махал дубиной и дрожал
от ярости, и дикий вой
протест, обиду выражал,
что потревожили покой
его глухих тысячелетий,
проклятий, пылких междометий
наслушались, пока стрелой
был он напуган. Пров тотем
установил на месте том.
Пров вожак, он Клима славил,
взял в род вдову, и оберег
на шее женщины оставил
и тем традицию сберег.
Когда родится сын, потомок,
то род продолжит, и обломок
камня с маминой груди
ему обязан перейти.
Если дочь, то Пров – отец
и опекун двоих сердец.
Дошли до Вишеры, и скалы
схватили речку за бока,
и гриву вспенила река,
и по ущелью поскакала.
Как жалко барки и челны
бросать во власть крутой волны.
Но нам присуща бережливость,
подняли бережно и живо
наш флот на стапель из камней,
и наблюдателей десяток
атлетических парней
оставили стеречь достаток.
А сами пёхом, на быков,
припас и чумы погрузили,
с евейками, как глаз хранимы,
пошли в верховья, и таков
был путь без троп и седоков.
Луна сменилась, Отортем –
места охоты – пиком встретил,
мы помолились, и тотем
на вершине час отметил.
А дальше рядом и Печора,
и колыбель отцов – пещера.
Пропустим прозу, как челны
несли, не чувствуя спины.