Солнце в тебе и во мне

Вероника Черных
СЦЕНА 1. Паденье в пустоту

Запорошено в глазах. Мигать больно. Или это боль сердца через глаза выходит? Кто их разберёт, сердечные боли, если они к сосудам никакого отношения не имеют? Ситуация банальна до оскомины. Жили-были муж с женой, как суп с лапшой, растили сынка-сосунка, выросло чадо до четырнадцати лет, и вот жена второго понесла. Понесла – хорошо. Да трудно носила. Вот муженёк и загулял без зазрения совести…

– А что мне делать прикажешь? – с вызовом вопросил он, когда Нина поймала его с поличным. – У тебя тридцать недель беременности! Тебе хорошо. А мне скучно. Мне плохо без женщины!

Нина дар речи потеряла. Даже уголовный диалект не шёл в её разом опустевшую голову. Она следила за вышагивающим по комнате, суетливо собирающим вещи мужем, и молчала. Только губа подёргивалась в нервном тике. В коридоре хлопнула дверь. Зашумел кто-то. В комнату пыток-разборок заглянули две мальчишеские физиономии: сына Ильи четырнадцати лет и его друга-одноклассника Эдуарда  Ликутина.

– Ого! – оторопел Илья при виде царящего в гостиной беспорядка. – Ремонт, что ли, затеваете? Или переезжаем куда? Или в отпуск? Эй, чего случилось-то? Я, между прочим, убираться за вас не собираюсь! Сами всё тут разгромили, сами и вылизывайте, а я щас с Эдом пожру чего-нибудь и на тренировку. В холодильнике чё есть?

– Здрасти, тёть Нин, дядя Стас, – поздоровался Эдик.

Нина Яковлевна прокашлялась, поддерживая живот, и выдавила:

– Отец уходит.

Илья не понял.

– Куда уходит? В театр, что ли, на работе велели пойти?

Эдик, у которого семь месяцев назад развелись родители, понял быстрее и негромко сказал, толкнув друга локтём в бок:

– Вот теперь поймёшь, с чего киснут, когда отец уходит.

Илья нахмурился, поглядывая то на раздражённого отца, то на бледную мать с мокрыми глазами.

– Пап… ты куда уходишь?

Станислав не ответил, отбирая из платяного шкафа свои вещи. За него ответила мать.

– К любовнице он уходит, сынок, – сдавленно произнесла она. – Скучно ему с нами.
– Почему «с нами»? – буркнул Станислав. – Только с тобой. Сыну всегда рад. И вообще, это безнравственно: жить не по любви. А Лену я очень сильно люблю…
– И она не беременна, – добавила причину Нина.
– Не беременна! И что? Мне на старости лет не нужны мокрые пелёнки, визги, вопли по ночам и дискомфорт!
– Дядя Стас, – полюбопытствовал Эдик Ликутин, – а жену и двух детей бросать – нравственно?

Станислав Андреевич остолбенел на несколько мгновений. Опомнившись, рявкнул:

– Не твоё дело, нахал! Вырастешь – дотумкаешь, что нравственно, а что безнравственно!

Но Эдик не согласился:

– А я считаю, очень даже моё дело. Нас тоже папка бросил ради одной там… со всеми вертела и его завертела которая. А ваша как – тоже такая же? Нормальная баба с женатиком бы не закрутила: у неё понятие есть. Достоинство…

– Заткнись, парень! – красный от злости, велел Графутин-старший. – И вообще: катился бы отсюда куда подальше!

Молчавший во время перепалки Илья отправился вслед за другом.
– Ты куда? – крикнула Нина. – Уже поздно! Тебе уроки делать! Илья!

Но сын не отозвался. Хлопнул дверью. Нина не выдержала и разрыдалась.

– Чего распустилась? – презрительно бросил Графутин. – Без истерики, по цивилизованному расстаться никак нельзя, что ли? Я, в общем, кое-что сейчас возьму, а затем за остальным приду, понятно? И не реви. Слёзы ещё ни одну любовь не спасли.

– Стас…– выдавила  женщина. – Как ты можешь… У нас будет дочка…

Станислав Графутин помолчал, замерев над сумкой, в которую сложил вещи. Нина Яковлевна ждала, прижав правую руку к животу, а левой обхватив горло. Но чуда не произошло (расхожая фраза о постигшем разочаровании, которого так много в людских судьбах)… Графутин нагнулся, взялся за «собачку» «молнии» на сумке. Тихое повизгивание застёгивания, и багаж готов. Графутин взялся за ручки, поднял, понёс в коридор.

– Стас! – окликнула Нина.

Ответом была громыхнувшая замком дверь. Нина долго сидела в одной позе, обняв живот и слегка покачиваясь, будто убаюкивала ребёнка, который плакал в её чреве. То, что он плакал, она не сомневалась. Он плакал. Потому что плакала она. Когда стемнело, Нина встала и бесцельно закружила по квартире.

– Тише, тише, деточка, тише, тише, доченька, – шептала она. – Тише, тише, деточка, тише, тише, доченька… – повторяла вновь и вновь.

Ей хотелось пить, но из её понимания исчезла память о воде. Она пыталась глотать слюну, но во рту пересохло. Наконец, в голове у неё потемнело, и она упала без сознания. Озлобленный на весь мир Илья вернулся после полуночи. То, что его встретила не мама, а тишина, не обеспокоило его. Подумаешь, спит. Поплакала, устала и спит. Ничего оригинального. Ей хорошо, а вот Илье плохо. С мелким-то, между прочим, возиться нужно! С отцом бы ещё ничего, а без отца мать нагрузит его по полной, и не отвертишься… Захочешь потусить или в компе зависнуть, а она тебе: «Сходи, Илюшка, с сестрой погуляй во дворе» или «Купи сестре питание», или «Смени памперсы, вымой сестре попку», или коротко «Понянчись, пока я отдыхаю». Без ежедневных скандалов не обойдёшься, вот хоть трубу нафтилом перепили!
Как мог отец бросить их?! Почему?! Может, Илья не оправдал его надежд? Ну, так сказал бы, какие надежды он лелеет. А то ведь молчит. С работы вернётся, и один разговор: «Я устал, мне надо отдохнуть». И телегипноз, а во время гипноза – крепкий сончас до позднего вечера. Потом предночной перекус, чистка зубов, туалет и опять пригретая сторона раскладного дивана… Весь дом и сын – в ведении и обихаживании матери. Периодически отец оживал, забывал, что надо притворяться усталым, и тогда подросший Илья понимал, отчего мать когда-то вышла за него замуж. И вот всё рухнуло. Разве это справедливо? Что плохого сделал Илья отцу? Плохо учился? Да как все: два-три-четыре-пять. В свободное время в компьютере зависал. Вечером на тренировки по волейболу ходил. Домашнюю работу исполнять не спешил, но всё же делал кое-как, особенно, когда мама забеременела… Ничего, в общем, жуткого. Почему тогда он променял сына на любовницу? Это теперь положено так, что ли?!
Илья никак не мог заснуть. Прокрался на кухню – пожевать, попить, попереключать беззвучный телек. Пульт куда-то затерялся. Где он валяется? Пришлось искать в комнате, где спала мама. Илья вооружился фонариком. Пятно желтоватого цвета забегало по мебели. Пульт приткнулся возле ног мамы, Илья забрал его, дотронувшись до влажной простыни, и выскочил на кухню. Включил кнопкой телевизор, попереключал каналы и, найдя что-то фантастическое, с чудовищами, отложил пульт и взялся за котлету. Совершенно случайно он глянул на свои пальцы и обомлел: их подушечки были вымазали кровью. Минуту Илья разглядывал, где он мог пораниться, не нашёл, вспомнил о фонаре и бросился к маме. Включил свет и загорал от страха: вокруг маминых ног расползлось тёмно-красное пятно. От зова сына, от тормошения Нина не просыпалась. Илья набрал сперва «ноль два», сбросил после недовольно выпавшего из трубки слова «Полиция», нажал «ноль три». Приехавшая минут через двадцать «скорая» осмотрела Графутину и забрала в больницу.

– Завтра придёшь в гинекологию, узнаешь на посту, как дела у твоей мамы, – устало сказал врач, и Илья стался один.

В школу утром он не пошёл. Отправился в больницу. Подумал, не позвонить ли отцу... и не позвонил. Представил, как нарвётся на жёсткий ответ типа «Мне по барабану, что там у вас происходит;  у меня своя жизнь, своя семья, и не звони мне больше ни по какому поводу».
Хотя, может, он бы и приехал…
Илья хмуро топтался возле поста гинекологического отделения и ждал, когда дежурная найдёт сведения о маме. Нашла, наконец, и сообщила вежливо:

– У Графутиной выкидыш, к ней пока нельзя. Приходи завтра вечером. Бахилы только одноразовые купи.
– Где купить?
– В аптеке. Ни разу не пользовался, что ли? Иди домой, уроки делай, а то папка заругает.
– Не заругает, – буркнул Илья и не стал уточнять, что папка вчера их бросил.

Зашёл вечером к Эдуарду. Его родители уже всё знали, но, к облегчению Ильи, ни о чём его не расспрашивали. Галина Елисеевна накормила его картошкой с гуляшом и салатом из овощей. Потом Александр Георгиевич усадил их делать уроки. Когда сделали, он показал им свой очередной опыт с электричеством – индукционный нагрев – поболтал «за жизнь», и Илью уложили спать, не слушая никаких отказов. Утомлённый мальчик сразу уснул, но проспал часа полтора и совершенно бодрым открыл глаза. Эд сладко посапывал. За приоткрытой дверью Илья услышал голоса Ликутиных.

– Ну? Что сказал Дробов? – говорил Александр Георгиевич, а Галина Елисеевна отвечала:
– Дробов-то? Ничего хорошего не сказал. Из-за сильного стресса и падения у Нины выкидыш. Девочка погибла. Будто почувствовала предательство папы. Бедняжечка… Не смогла жить… Прибрал Господь, к Себе забрал, чтоб не страдала…
– Как она себя чувствует?
– Элизбар говорит, что пока плохо. Жить не хочет. А надо: на кого она Илюшку оставить? У неё мать в Пермской области, а родители Стаса в Калуге… Захотят ли они с подростком нянчиться? Это ж его любить надо, а они его лет десять не видели. А то и больше…
– Кто-то сразу любит…
– Сказки это. Страсть, может, и сразу. А кто здесь о страсти говорит? Любовь промеж кровных родственников – дело трудное…
– Да уж… и муж удрал, и дочку потеряла… Неудачница прямо…
– Ничего, крепче будет.
– Или озлобится вконец, на электрического угря похоже будет: затронь – и мигом вдарит до самых пяток, даже разбираться не станет.
Мама – электрический угорь. Тема для реферата.
– А дочка где?
– В прозекторской. Графутина её похоронить хочет, чтоб честь по чести.
– Ну… её право, что ж.
– Окрестить вот только не успела.
– Мм? Жалко?
– Конечно, жалко! Сейчас бы она перед Богом жила. А теперь – где будет, средь кого… Одна надежда: в хорошем месте.
– Ладно, пошли спать. Когда спишь, меньше думаешь.
– Кто это сказал?
– Ну, Галю-уш…

Стихло у них. А Илья поглотал слёзы, пока часы не перепрыгнули полную нулевую отметку, и уснул от усталости. Ему снилось, что это он – погибшая девочка, и видит своими глазами, как уходит от них отец, не обращающий внимания на зов.

СЦЕНА 2. Практика хаоса.

Нина Графутина не захотела жить в квартире, где много лет была счастлива. Буквально через пару недель она переехала с Ильёй туда, где родилась и прожила девическую жизнь. Обрадованный супруг мгновенно вернулся в свои хоромы и позвал к себе любовницу. Они обустроили гнёздышко и постарались отгородиться от Графутинского прошлого. Но сын всё же иногда заходил к отцу, чтобы сделать некоторые работы на компьютере, которого не имелось в квартире бабушки.
Однажды, подходя к дому, Станислав позвонил сожительнице.

– Ты уже в квартире? – спросила Злыгостева.
– Почти. К подъезду подхожу. Вина я купил. Звони, когда подъезжать будешь, я встречу тебя с продуктами.

Станислав поднялся на лифте на шестой этаж. Пошебуршил ключом в замке, толкнул дверь, перенёс через порог ногу и едва не выронил из рук пакет с вином, купленным, чтобы весело-весело отпраздновать с любовницей странный день Восьмое марта, посвящённый эмансипации женщин.

Квартира была разгромлена. Вещи раскиданы, стулья перевёрнуты, дверцы шкафов, секретера, бара, комода, серванта распахнуты, ящики из стола, тех же шкафов и комода выдвинуты, всё сброшено вниз, на паласы и ковровые покрытия, которые так тщательно подбирала Нина... Станислав обошёл комнаты и схватился за сердце: кроме разорванных вещей любовницы Елены Злыгостевой, среди потерь оказались разбитые вдребезги музыкальный центр, компьютер и даже ноутбук, который Станислав ей недавно купил! Ущерба, на первый взгляд, не меньше миллиона!
Станислав, наконец, с пакет из рук. Бутылка упала на палас и чудом не разбилась, Но Графутин на неё даже не посмотрел. Он стоял и обозревал невероятные масштабы разрушений. Вот тебе и Восьмое марта. Эмансипация. Коридор донёс Графутину весть о приходе сожительницы:

– Стасик! Почему двери не запира… А-ах-х!!! Что случилось? Нас ограбили?! Стасик!!

Елена ворвалась в комнату и увидела продолжение бедлама, посреди которого фонарным столбом с выключенной лампочкой стоял её любовник. Размеры разрушений ошеломил её. Она в растерянности бегала по квартире и выкрикивала наименование очередной испорченной вещи и её стоимость по нынешнему денежному курсу. Изрезанная шуба за сто тысяч пятьсот восемьдесят три рубля, искрошенные музыкальный центр, компьютер и ноутбук, искромсанные платья по цене от пяти тысяч рублей и лучшие сапоги особенно впечатлили ранимую натуру Елены. Она схватила сожителя за грудки и притянула его к себе с неженской властностью и силой.

– Звони в полицию, чего стоишь истуканом?! Нет, с тебя толку чуть. Я сама. Но, имей в виду, если вора не найдём, ты мне за каждую мою испоганенную вещь всё до копейки вернёшь!

Она уже набрала номер, как вдруг Станислав отобрал у неё радиотелефон и вставил в гнездо.

– Погоди, не звони. Тут разобраться надо.
– Чего тут разбираться?! – возмутилась Елена. – Ты что, не видишь, что творится в нашем доме?!
– В моём, – машинально поправил Станислав. – Твою однёшку на окраине мы сдаём.
Елена в негодовании выпучила на него глаза. Губы её задрожали.
– Что? Что ты говоришь? Ты меня попрекаешь чем? Что мы с тобой в твоей трёшке живём, а не в моей однёшке? Ну, так давай переедем в мою однёшку, за чем дело стало?!

Испугавшись, что любовник моментально согласится на её выкрикнутое в запале предложение, Елена переключилась на злободневную тему и снова схватила трубку. Станислав опять пресёк её попытку позвонить в полицию.

– Да что ты делаешь?! – воскликнула Злыгостева. – Почему ты не даёшь мне позвонить?! Или ты сам тут устроил погром? Или… твой сыночек?

И тогда Графутин медленно, глухо произнёс:

– Сегодня ко мне после уроков должен был зайти Илья. Ему надо было поискать в интернете материалы для реферата по теории хаоса в элементарном изложении.
– Че-го? – по слогам переспросила Злыгостева. – Илья заходил? Тогда всё ясно.
– Что ясно?

Станислав Андреевич сказал это для проформы, словно он догадывался, что становилось ясным в произошедшей катастрофе.

– Сыночек твой это всё и сделал! – победоносно сообщила Елена. – Он же на нас вон какой зуб отрастил! Он ненавидит нас! Ему плевать на нашу великую любовь! Навыдумывал себе невесть что и отомстил! Мать его подучила, я тебе точно говорю, Стасик. Звони ему, пусть приходит. Пусть мне в глаза посмотрит, маленький злодей! В разрушителя решил поиграть. Фильмов насмотрелся.

– Тихо, Лен, тихо, – нахмурился Станислав. – Не пори горячку. Дай подумать.
– Нечего думать! Полицию вызывай! – стрекотала Елена, с каждым мгновением всё глубже и шире постигая масштаб бедствия.

Но сожитель набрал не «ноль два», а домашний номер тёщи, где после развода жила бывшая семья. Хотя, что за странное понятие – «бывшая семья»? «Бывший муж», «бывшая жена» «бывшая тёща», «бывший свёкор»… и что – «бывшие дети»?! Бред. Сколько раз ни создавай семью, всё равно она остаётся навсегда твоей. Каждая. Несмотря на любовь или ненависть.

– Илья, – сказал Графутин в трубку. – Ты ко мне сегодня приходил?.. Всё нормально было?.. Что делал?.. А-а… Нашёл, что нужно?.. Отлично. Слушай, не телефонный разговор. Ты не мог бы приехать ко мне? Кое-что надо срочно обсудить… Отлично. Жду. Скоро подъедет, – сообщил он сожительнице.

Та кивнула и поправила перед зеркалом свою внешность, некогда пленившую Графутина. Пока Илья добирался до отца, который никогда не сможет стать бывшим, Елена инспектировала испорченные вещи, подсчитывала ущерб, ныла, повторяя одни и те же претензии и жалобы, выпячивая на словах их со Стасиком баснословную любовь, которую никто не понимает, и которые гонят злые люди (то есть, Нинка и её отшлёпыш), и строила планы мести, включающим арест виновника, суд над ним и отправку в тюрьму. Ну, пусть не в тюрьму. В воспитательную колонию особо строгого режима.
Наконец, дверной звонок возвестил о приходе подозреваемого. Илья не стал открывать замок своим ключом (наличие которого у Елены вызывало постоянную горечь во рту и злое ворчание), и отец мысленно одобрил тактичность сына. Однако весь позитив в его настроении моментально испарился, едва он узрел вошедшего сына; на его лице при виде разгрома квартиры появилось удивление, а не признаки вины! Но ничего, он докажет вину сына, он заставит его признаться? Станислав Андреевич вдохнул, чтобы говорить, но не успел: Илья его опередил, протянув:

– Отпа-ад! Что у тебя тут случилось, папань?

К нему подскочила Елена и схватила за рукав куртки.

– Так это у тебя надо спросить, паршивец! Зачем ты это сделал?!

Илья оторопел.

– Я?! Сделал?! Вы чего?! Я ничего такого не делал! Спятили вы, что ли?!
– Вот! Вот видишь, Стасик, какой он уже матёрый преступник: лжёт и не краснеет! – с торжествующе обидой воскликнула Елена.
– Я преступник?! – ахнул Илья и выразительно посмотрел на отца. – Да вы что оба – клея нанюхались?!
– Ты же приходил ко мне… к нам? – поправился Станислав.
– Так ведь ты сам предложил! – изумился Илья. – А теперь я, значит, и виноват?!
– А кто тогда? Скажи, кто? – пристала Елена, тормоша его за рукав.
– Да отпустите меня! – разозлился Илья и выдернул руку. – Что вы меня дёргаете всё время?! Мне что, много надо – ураганить?! Дурак я, по-вашему?
– Да ты мстил, мстил! – не выдержала Злыгостева. – Тебе плевать, что у отца настоящая любовь, которая приключается один раз в жизни…
– Вот именно – приключается, – фыркнул Илья, но оскорблённая женщина не расслышала насмешливых слов и продолжала обвинять его в преступлении и «пьедесталить» чувство, бросившее в объятия два одиночества.

Вдруг во время затишья, подобного «глазу бури», когда вдруг ненадолго воцаряется тишина в эпицентре тайфуна, из коридора выглянул Эдька Ликутин.

– Драсти, – несмело поздоровался он. – Я тут с Ильёй пришёл. Просто не успел поздороваться.

– Тебя ещё не хватало! – брызнула на него желчью Елена. – Брысь отсюда!

Эдька пожал плечами:

– Да пжалста. Илька, ты мне потом звякни
– Звякнет он тебе, звякнет! – отбрила Елена. – Из СИЗО. Припасли мне подарочек на Восьмое марта, спасибо небоскрёбное!
– Да пжалста! – вставил хулиган Эдька и удрал.

И только тут Графутин заметил, какой тоскою налился взгляд сына, как заморгали, забегали его глаза, и понял: виновен малец! И насел на сына с убойной силой взрослого и, одновременно, оскорблённого в лучших чувствах отца. Он выспрашивал у него подробности его прихода и ухода, подробности его работы в Интернете: на какие сайты заходил, что смотрел, куда копировал, отправлял ли на другую электронную почту… Интересовали Графутина и посещение туалета и кухни звонки матери и другу. К слову сказать о здоровье Нины он как-то не удосужился спросить, не зная и о том, что жена ребёнка потеряла.
В конце концов, юноша не выдержал и рассказал правду. Оказывается, он пришёл в квартиру отца (где, собственно, жил с рождения до развода родителей) после уроков. Разделся, включил компьютер, сходил в туалет, на кухню, где попил воды – и всё, несмотря на голод.

«Это я ещё проверю, ел ли ты мои продукты или нет», – пробурчала Елена.

– «Погоди ты со своими продуктами!» – одёрнул её Графутин.

… Поискал в Интернете материал для реферата, но всё слишком длинно, непонятно.

Тут с ним по скайпу связался Эдька. Он сидел дома и хотел немного прогуляться. Уставший Илья тут же согласился. Они погуляли, купили в продуктовом булочки с повидлом и сок, подкрепились. Ещё в аптеку зашли: перед самым выходом из отцовой квартиры его нашла мама и, узнав, то Илья намылился на улицу, попросила его купить таблетки от артериального давления, которое стало мучить её со второго триместра беременности. Потом Эдька ускакал на тренировку в секции стрельбы, а Илья вернулся домой… в смысле, в отцову квартиру. Дверь была не заперта, хотя Илья точно её закрыл на ключ. Зашёл, увидел погром. Ясное дело, перепугался и умчался домой… в смысле, к бабушке, где они теперь жили с мамой. Только зачем-то запер за собой дверь.
Вот как обстояло дело, и ни в чём больше Илья не виноват!

– Я ему не верю, Стасик. Слышишь? – заявила Злыгостева. – Посмотри на него: как ему верить?! Тем более, он сперва солгал! Кто смог единожды солгать, тот правду сказать больше не может!
– С чего это? – буркнул Илья.
– С того, что ложь сладкая, а правда горькая, – язвительно объяснила Злыгостева. – Вопрос: к чему больше тянет?
– Я правду сказал! – вскинулся Илья.
– Сейчас или тогда? – усмехнулась Елена.
– … Сейчас.

Елена скептически пожала плечами.

– Сейчас не считается, раз ты прежде соврал. Стасик, ну, что ты молчишь?

Под тяжестью отцовского взгляда Илья съёжился. Станислав решил:

–  Напишем заявление в полицию. Пусть уголовное дело заведут.

Илья обмер. Он ничего не сказал человеку, который когда-то носил его на руках, учил ходить, бегать, отжиматься, подтягиваться, который гулял с ним по лесу и рассказывал об электронике, технике, о звёздах и пространствах. О солнце, которое светит и для тебя, и для меня, а потом показывал, как работать на компьютере… Он развернулся к этому человеку спиной и стремительно выскочил вон. Вон! Прочь из родного дома, ставшего бывшим! И к маме. Возле неё всегда – дом.
Графутин с любовницей остались прибираться, не глядя друг на друга.

– Восьмое марта! – выдавила Злыгостева, разглядывая изрезанное вечернее платье.

СЦЕНА 3. Внутренние волны

Илья ворвался в квартиру бабушки, Светланы Августовны, подобно зимнему вихрю. Бабушка выглянула из кухни, ойкнула, спросила, не случилась ли на дворе снова война. Илья буркнул раздражённо: «А то!  Ещё хуже!». И спросил, дома ли мама. Светлана Августовна махнула рукой в сторону комнаты. Илья поцеловал её в щёку и скрылся. Старушка покачала головой и вернулась к жареной картошке, которую уже пора было переворачивать и солить.

Мама лежала на диване, укрывшись бабушкиным пледом, и бездумно смотрела в окно. Илья присел в её ногах и звонко сказал:

– Мам! Отец хочет меня в тюрьму посадить!

Нина вздрогнула и поглядела на сына. В глазах её в такт сердцу бился страх. Она подняла голову.

– В тюрьму? Тебя? За что это?! Ничего не понимаю…

Илья громко, на взводе (отпустишь – пальнёт), во всех подробностях расписал, что приключилось с ним у отца. Светлана Августовна расслышала с кухни повышенный тон на грани истерики, называемой ею странным словом «волнопад», и поспешила заварить пустырник для успокоения нервов семьи. С чашкой она внедрилась в комнату дочери и внука и спросила, что случилось. А потом накапала в стакан валерьянки, выпила всё без остатка и велела пересказать историю по порядку, обстоятельно, со всеми подробностями. Хотел было Илья заартачиться, но бабушка – это тебе не бабушка, а чисто щучьи жабры: сунешь палец – гладко, мягко, обратно потянешь – издерёшь всю кожу, пока высвободишься. Светлана Августовна погладила внука по тёмным волосам и деловито сказала:

– Рано падаешь, Илюша. Пока  не уронили ведь. Как они тебе докажут, что именно ты вещи попортил? Пусть отпечатки пальцев снимают с каждой юбки, с каждой кофты! А их и не будет там! Откуда? Разве ты брал их в руки? Хватался?

– Не хватался я, – замотал головой Илья. – Очень надо женские тряпки хватать.

– И ума у тебя достало, чтоб бытовую технику в упор не замечать и не крошить её молотком? Верно я говорю? – допытывалась Светлана Августовна.

– Ну… понятное дело, – кивнул Илья.

– Чего тогда сипишь? Вот увидишь, Бог в обиду невиновного не даст! – твёрдо сказала бабушка. – Давай-ка я о тебе помолюсь. Да и ты рядом вставай. Нина! А тебя что, не касается разве? Вставай, нечего беду на диване голубить, налёживать! Дочку потеряла – так сына потеряешь. Довольно окно больным взглядом дырявить. Чего снулая такая? У моей вон мамы из двенадцати детей четверо выжило. Остальные – кто в год, кто в месяц, кто в день-два скончался, а кто до отрочества дожил, а потом Бог забрал. Поплакали, отпели и, помолясь, живых растили. А у тебя остался единственный ребёнок, а ты себя ведёшь, будто и сына уж не стало! Подымайся, дулю-то сыну не показывай! Илюш, лампаду затепли, на-ко спички. Зажигалкой не смей.

– Да знаю я…

– Знает он… Зажёг?

– Зажёг.

– Идём, Нина, упадём в ноги Владычице нашей Пресвятой Богородице и Господу Милостивому, попросим для Илюши спасения от осуждения… от бесовского волнопада.

От икон в бабушкиной спальне светло. Их было много, потому что Светлана Августовна ездила в церковь Христова Вознесения с приделами святым благоверным князьям Александру Невскому и Димитрию Донскому каждую службу, ежели не болела. Уверовала она не так давно, лет около десяти назад, но обратно никогда не возвращалась. Пока в семье дочери царил мир, вера Светланы Августовны слабо касалась их. А теперь они видели, что вера для бабушки Светы – словно вторая кожа, словно кровь, омывающая внутренности и несущая жизнь, словно высокая волна, несущая её на гребне к обетованному берегу, и которая подберёт и их, чтобы не остались они в необитаемости мёртвых островов бытия, где не видят Бога.
Светлана Августовна говорила молитвы нараспев, монотонно, и кажущаяся бестрепетность отчего-то воздействовала на тех, кого подобрала её внутренняя волна и несла вместе с собой и в себе, больше, чем, если бы голос её волновался и плакал. Мать и сын успокоились. Даже дышать стало немного легче. Большинство слов они не понимали, но главные из них не менялись тысячелетия: «Господи, спаси, помилуй, не оставь, помоги, избави, умилосердись, дай руку помощи…». Повторяя за бабушкой, Илья и Нина крестились и кланялись, и глядели в жёлтую каплю пламени на лапке лампадки, в золотистые святые лики. Бог есть. Он есть. И Он поможет им – им, неверующим, прибежавшим к Нему лишь оттого, что петух в темечко заплевал? Нужны ли Богу грешники? Он, наверное, одних праведников спасает – это проще… Илья приуныл, но никому ничего не сказал о своих сомнениях…
Светлана Августовна встала на колени, коснулась лбом дощатого крашеного пола. Выпрямилась, перекрестилась, молитву произнесла. Графутины переглянулись и остались стоять; лишь головы пониже склонили. Наконец, Светлана Августовна поднялась с колен, в последний раз перекрестилась со словами «Господи, не оставь». Нина, хмурясь, проговорила:

– Пойду я прилягу. Нехорошо мне что-то. Устала. И живот побаливает.
– Иди, доча, полежи, поспи. А ты, Илюш, уроки садись делай. СИЗО СИЗОм, и это не факт, что он тебя на ужин скушает, а образование никому пока что не мешало, – строго сказала бабушка.
– Я есть хочу, – буркнул Илья, глядя в то самое окно, куда смотрела недавно мама.

Светлана Августовна мигом обратилась в любящую бабушку и захлопотала, обещая подать внуку жареную картошку с луком и грибами – теми самыми, что она в конце прошлого лета и осенью насобирала в лесу. Мама кушать не стала. Закрыла дверь в большую комнату и легла на кровать. А Илья помыл руки и сел за стол.

Коротко звякнул дверной звонок. Светлана Августовна от неожиданности подскочила.

– Тьфу ты! Испугал! Кого это Бог послал? Отец, что ли, твой? Поди, открой, Илюш… Ну, чего сидишь, как замороженный? Боишься, что ли, взгляда недоброго? Так не бойся! Вот насмешил – взглядов бояться!.. Ладно, сама открою, снеговик ты мой…

Потом из коридора донеслось:

– Илья! Эдуард пришёл, иди встречай!

Илья молча послушался. Эдик глянул на него испытующе: мол, чего там у тебя в мыслях? Илья отмахнулся и сказал, чтоб Эдька шёл мыть руки и садился с ними ужинать. А потом – уроки. Ужин тяжело лёг на желудок. Отец всегда повторял, что желанная еда – сгусток мощной энергии, а нежеланная – никчемный булыжник. Сейчас как раз булыжник. Но уроки не зависят от настроения. Надо – делай. Сделали. Но Эдька уходить не собирался. В принесённый с собой нетбук воткнул флэшку и прошептал:

– Илька, глянь, чего покажу! Упадёшь!

– И так упал уже, – мрачно отказался Илья. – Матери сказал – у ней чуть сердце не отбухало до крантов.

– Ха, – таинственно улыбнулся Эдька. – До крантов, говоришь? А ну, глянь, чего принёс! Рухнешь!

– Да чё там у тебя? – скривился Илья, но подошёл неохотно.

Глянул – и обомлел. На видео – их квартира… в смысле, теперь только отцовская. Всюду порядок. Друг пояснил:

– Это я перемотал, где мы с тобой по скайпу гудели. Это ты ушёл уже ко мне на улицу. Вот. Видал?

Звук хлопнувшей двери. Шаги. Стуки открывающихся шкафов, ящиков, злобное бормотание, клацанье ножниц, треск разрываемой ткани. Наконец, в кадре появился невидимый прежде разрушитель. Неузнаваемое, искажённое ненавистью лицо, судорожность движений. И проклятия сквозь зубы… Удары по музыкальному центру, взмах палкой от швабры по ноутбуку и – затишье. А через несколько секунд – чернота.

– Вот. Видал?! – торжествующе произнёс Эдька.

Илья долго молчал, глядя в экран нетбука. Наконец, спросил:

– Это как получилось?

– Как-как! Клопу ясно, как! – усмехнулся Эдуард. – Скайп надо выключать, когда срываешься из хаты. Хотя, слушай, в данном случае твой косяк тебе в пользу вышел. Ништяк, что у меня соображалка работает? Пока вы ругались, я глянул на всякий случай на комп твоего отца – а он же не пострадал! И всю запись со скайпа на флэшку скинул. Класс, что только ноутбук кокнулся, а? Слышь, чего, Илька…

Эдуард придвинулся к другу, нехорошо горя глазами.

– А давай прославимся! Выложим в интернет видяшку о разбое! Согласен?

Он уже предвкушал миллионы просмотров с комментариями, но вдруг Илья схватил его за руку и крепко сжал.

– Не смей, Эдька, слышь? – процедил он. – Сотри запись, что и следа не осталось.
Эдька оторопел, не веря собственным ушам.

– Че-го?! Спятил?! Да это ж твоё спасение от колонии! Тебя ж упекут за всякое «не хочу»!

Илья хмуро уставился в монитор нетбука. Эдуард, изредка оглядываясь на дверь, вполголоса уговаривал его не дурить и показать запись хотя бы отцу, а не то он обязательно посадит отпрыска в СИЗО, а суд упечёт его в колонию, а, думаешь, там сладко? Там, между прочим, грызня и никакой тебе справедливости. И никакого сочувствия. И дружба опасная: чуть что поперёк – и кулак прилетит в зубы…
Когда Эдька выдохся, Илья помолчал и твёрдо велел:

– Сотри видяшку. Везде. И, смотри, в сеть не выложи. А то я тебя знаю: за славой погонишься и обо всём забудешь. У тебя как на волнах всё: поднимется одна, и ты на её гребне зачёт в секции сдал или пятёрку по физике получил. Схлынет волна, и ты в упадке…

Эдька глубокомысленно заметил:

– Наше внешнее бытие определяется внутренними волнами. А в целом каждый из нас – море.

– Ладно, ладно, вали домой, пруд с лягушками! – махнул рукой Илья. – И не забудь запись стереть.

– Пожалел? – уже выходя на лестничную клетку, выпалил Эдька. – А, между прочим, тебе жить дольше, чем ей. Ты об этом посмекай, а завтра в школе поговорим. Адью, дружище! Выплывай на своих внутренних волнах! Не дрейфь!

– Не в меру речистый павиан, – буркнул образованный Илья, захлопывая дверь и щёлкая замком.

Он заглянул на кухню. Бабушка сажала рассаду в горшочки с землёй. За городом у неё имелись четыре сотки, тепличка, парник и сараюшка с окошками. С конца апреля по конец октября она пропадала в нём, исключая выходные и праздники, когда уходила на богослужения в церковь. Светлана Августовна аккуратно вдавливала в увлажнённую землю семена и сосредоточенно повторяла:

– Господи, спаси и помилуй внука моего Илию…

СЦЕНА 4. Круговорот вины

Поднимаясь в квартирку бывшей тёщи сожителя, Елена Злыгостева ворчала: зачем, мол, эти домашние дознания? К чему они приведут, скажите, пожалуйста? К ерунде приведут. А надо, чтобы хулигана в СИЗО вразумили, самое ему там место. Посидит в камере, посмакует тюремную жизнь – и поймёт, что справедливое наказание ещё никто в России не отменял! И право на личную собственность – святое право! Я корячусь, зарабатывая деньги, покупаю самое необходимое, а какой-то сопляк взял тут и всё изрезал, изорвал, изломал! Он мне душу мою истерзал, изрезал, изломал, Стасик!
Надрыв, нарыв, накипь – и всё на Станислава, а он, к примеру, устал до потери последних волос на макушке. Он, к примеру, зол и хочет скорее покончить с неприятным делом. Но тоже ведь: сын. Четырнадцать лет любовь и взаимопонимание… пока страсть к моложавой эффектной бабёнке не сорвала тормоза и не разбила вдребезги здравый смысл и достоинство настоящего мужчины – мужа, отца и кормильца-работяги. Кто он теперь? Шалопай, незрелый мальчишка. Преступник всякого закона. Значит – беззаконник? И ведь не вернёшь себя обратно, свою прошлую жизнь, своё мироощущение. Не выпрямишь кривую, которая заносит его неведомо, куда. Посадит сына – и что станется с ним, со Стасом Графутиным? Сына посадил за решётку, потому что он против него восстал? Из-за чего восстал? Из-за собственного малодушия, нечистоплотности, предательства. Да разве найдётся кто, чтоб его за сына не осудил?!

– Я сама буду разбираться, – рявкнула Елена. – Ты слишком добродушный.
– А вдруг это не он?
– Ах, скажите, пожалуйста, не он! А кто, я тебя спрашиваю, кто?! Таракан из парка?!

Она позвонила, с силой нажимая на кнопку, требовательно постучалась.

– Ни за что не поверю, что их нет дома! – проворчала она. – Забоялись, уроды.

И опять позвонила и постучала. Открыл недоумевающий Илья, который никого не ждал: мама и бабушка были дома,  и даже Эдька был тут, делал с другом уроки. Увидев на пороге отца с любовницей, парень помрачнел.

– Чего тебе? – буркнул он.

Елена выдвинулась вперёд и вздёрнула подбородок.

– А будто ты не знаешь! – завелась она. – Пусти! Поговорить надо! Отец у тебя добрый, миром, видишь ли, дело хочет решить. Хочу на это посмотреть. Кто знает, может, и соглашусь на мировую. От вас зависит.

И Елена Злыгостева решительно шагнула вперёд. Илья от неожиданности попятился, и вот чужаки на завоёванной территории. Светлана Августовна выглянула из кухни, любопытствуя, кто забежал на запах пирожков с рисом и грибами, тут же посерьёзнела и словно бы осунулась. Станислав машинально поздоровался с тёщей, которая ещё недавно любила его, как старшего сына. Та сдержанно кивнула. Любовница на старую женщину не обратила внимания. Прошла в большую комнату, бедно обставленную, но аккуратную и чистую. Главным украшением гостиной служил небольшой прямоугольный ковёр с изображением святителя Николая Чудотворца. На угловой полке за подсвечником и лампадой красовались иконы современной типографской печати. В стареньком серванте немного фарфоровой и хрустальной посуды. Диванчик. Стол. Стулья. Шкаф. Комодик. Светло-голубые, с тёмно-синими узорами, шторы. Белый тюль, вручную накрахмаленный Светланой Августовной. На подоконнике цветок-«петушок», венчаемый пушистым малиновым гребешком. Дверь во вторую комнату, где жила бабушка, закрыта. Сейчас там отдыхала Нина Графутина.  Голоса  непрошенных гостей вспугнули её. Она встала, приоткрыла дверь и вздрогнула при виде врагов. Выходить к ним ох, как не хотелось. Она заколебалась, а пока подсматривала в щелку: вдруг обойдётся? Но как тут обойтись без неё?

– Я подсчитала весь ущерб, – пронзительно заявила Елена.

И назвала сумму. У подслушивающей Нины подкосились ноги. Полмиллиона рублей материального и морального ущерба!

Светлана Августовна постояла, держась за спинку стула.

– И из чего же нам платить? – растерянно спросила она.

Елена Злыгостева передёрнула плечами.

– Мне-то что? Хоть квартиру продайте. У вас, кстати, и дача есть. А если не захотите заплатить, я на вашего внука заявление в уголовку напишу. Пусть по закону судят.

– Побойтесь Бога! – ахнула Светлана Августовна. – Он же ребёнок! И где мы возьмём столько денег?! Батюшки мои, что ж вы это делаете? Вовсе совесть потеряли! Да и, самое первое, не мог Илюша и придумать такое, не то, что сделать! Что ж ты, Станислав Андреевич, родного сына не знаешь? В нём никакой мстительности нету. Одна боль из-за тебя…

– Вот и он и выплеснул эту непонятную свою боль наружу, – сказала Елена. – Тут даже искать больше никого не надо. Мотив есть, значит, и преступление налицо! Верно, Стасик?

Нину покоробило. «Стасик»… Фу. Когда-то она звала любимого Графутина Стасом или Станиславом… в особо нежные моменты – Славушкой. А теперь он для неё только Станислав Андреевич. И баста. Волна отчаяния вновь накатила на Нину. Доченька! Доченька родимая! Если бы не предательство твоего отца, ты бы жила… А всё Злыгостева эта. Вертелась перед ним, соблазняла и так, и этак, и тем, и этим… Будто не знала, что женат предмет её атаки, что у него сын и скоро появится второе дитя! Знала. Да больно выгодная партия: начальник, деньги, жильё, машина. И сам ничего себе ещё.

Нина толкнула дверь. Её атаковали пять взглядов, но она выдержала. Приблизилась к столу, отодвинула стул, села, независимо облокотившись на столешницу, и с вызовом воззрилась на домочадцев и прочих.

– У вас какие претензии? – ровно спросила она.

Елена Злыгостева покраснела от злости.

– Что значит – «какие претензии»? – фыркнула она. – Такие вот и есть претензии: имущество моё попортил!

– Докажите! – закричала Нина, ударив ладонями по столу.

Станислава Графутин буркнул, сдвинув брови:

– Чего доказывать? Всё понятно. Кроме него, кто был дома?

– А что ж тебя-то дома не было? – горько морщиня лоб, изломав брови, вопросила Нина.

– Работал, – неприязненно буркнул Станислав. – Что, сама не знаешь, чем я занимаюсь? Я почище муравья всегда вкалывал, а ты всю жизнь: ах, ах, я устала, свари себе картошку сам…

Нина побелела:

– Да это же после свадьбы и было! Что я там была – соплячка зелёная, не понимала ничего. А потом ты разве худо ел? Чем тебе не угодила? Щами? Котлетами?... Дочерью?!

Она выкрикнула последнее слово и оцепенела. Исчезла квартира, исчезли люди, и снова белые стены родовой, боль, слёзы, пот – напрасные, как никогда прежде. И отчаянье, которое по-настоящему топит.

Эдуард покосился на Илью, стараясь поймать его взгляд. Пальцы его теребили флэшку, но никто этого не замечал, хотя Эдька ничего не скрывал и даже хотел, чтобы его спросили, что он прячет в руке.

– Отвечай! – повелительно обратился к сыну Графутин.
– Что отвечать? – сдержанно спросил Илья.

На мать он не глядел. Как и на сожительницу отца.

– Отвечай, откуда средства брать будешь? – рыкнул Станислав.

– Какие средства? – так же сдержанно спросил Илья, уставившись на неузнаваемое отцовское лицо.

– На компенсацию! Или что: думаешь, с рук тебе сойдёт порча того, что тебе не принадлежит? Вырастил негодяя себе на хребет! – сквозь зубы рычал Графутин. – Напортачил – отвечай! Цацкаться я с тобой буду ещё, время тратить…

Илья спокойно ответил в нечаянное окно молчания:

– Раньше у тебя было на меня… на нас время. И цацкаться не считал зазорным. Раньше я тебе сыном был… кажется. А щас преступник. Классно, папочка! Ну, и всё. Раз так, ладно, мне до фени. Сажай меня в тюрьму или, там, в колонию какую-нибудь. Это я вещи твоей шалавы испортил.

Елена Злыгостева ахнула с самым оскорблённым видом и схватилась за руку сожителя.

«Вот видишь, видишь, какую сволочь воспитал?!» – шипела она, варьируя в разных интерпретациях две темы: недостойного сына и неземную истинную любовь к его отцу. Закончила Елена требованием непременно отдать Илью под суд. «И чтоб возместил, что положено! Как только твоя бывшая воспитывала этого паршивца?!».
Эдуард толкнул Илью локтем в бок: мол, долго будешь терпеть? Но друг поджал губы и отодвинулся. Эдька подождал, подождал, разглядывая пристально Нину Яковлевну, которая молчала и прятала глаза, а потом не выдержал и вклинился в шумную разборку.

– Эй, вы! Хотите, кино покажу?

Илья встрепенулся:

– Эдька, не надо!

Ликутин не услышал и выскочил в коридор. Вернулся со своим нетбуком. Открыл его, «разбудил», вставил в разъём флэшку. Илья, побелев, закричал, чтобы он перестал, но Эдька сунул нетбук Станиславу Андреевичу и воскликнул:

– Смотрите, смотрите, там много интересного! А ты, Илюха, отвянь! Чтоб тебя ни за волос в тюрьму кинули?!

Светлана Августовна поддержала его:

– Да! Посмотрим, что там. Не верю я ничему такому про Илюшу! Он, между прочим, со мной в церковь стал ходить, когда ты… вы, Станислав Андреевич, нас променяли на другую жизнь.

– В какую ещё церковь? – нахмурился Графутин.

– Православную, конечно! Неужто в иную поведу, раз я сама православная? – удивилась Светлана Августовна. – Так что не мог Илюша ничего сотворить. И если Эдуард принёс тому доказательство, то я хочу его увидеть. И ты, Илюша, успокойся. Никто тебя в обиду не даст.

– Да он сам себя в обиду не даст, – проворчал Станислав. – Зря старается. Вон как вымахал…

И тут он увидел на экранчике нетбука видео и замолчал. Глянула туда и Светлана Августовна, и прищурившаяся Елена Злыгостева. А Нина Графутина осталась сидеть за столом. Пока шли первые кадры, Эдуард пояснил, что, когда Илюха занимался в отцовской квартире на компьютере, он связался с ним по скайпу и выманил погулять. А Илюха случайно нажал запись и всё, что происходило с этого момента, вплоть до момента, когда грохнули ноутбук, записалось.
В молчании следил Графутин и обе женщины, как после разговора Илья ушёл, а через некоторое время пришла… Злыгостева. Она обозрела спящий ноутбук, ругнулась нецензурно, привычно взяла из ящика деньги любовника и хотела уж уйти, как раздался звонок. В кадре появилась… Нина Графутина. Она попросила, чтобы Злыгостева сказала Стасу о смерти его дочери. Злыгостева начала орать, оскорблять её, насмехаться, угрожать и обмолвилась даже, что заставит Стасика жениться на ней и написать завещание, где она, Злыгостева, получит всё, а ты, Графутина, ничего! Кстати, когда фамилию поменяешь на девичью – Раскатову? Чтоб уж у меня, мол, никаких претензий к тебе не было. А про последыша твоего я ничего Стасику говорить не собираюсь. Это облегчение всем, что он помер, радуйся, дура… Тут Нина Графутина не выдержала и в отчаяньи, в гневе схватила брошенную на стул дорогую блузку соперницы, разодрала её по швам и бросила тряпку в ненавистное лицо. Елена Злыгостева взвизгнула и вцепилась в неё. Минуту или две они дрались вне видимости видеокамеры скайпа. Летела одежда и её куски. Наконец, дверь хлопнула. В кадре появилась встрёпанная, красная от злости Елена. Она судорожно привела себя в порядок, подкрасила, глядя в карманное зеркальце, губы и обозрела комнату, пробормотав:

– Ну, я тебе покажу! Припёрлась тут… Не знаешь, с кем связалась, идиотка… Я твоего сыночка в колонию упеку… Ничего не получите. Я теперь здесь хозяйка, ясно вам, дуракам? И квартира моя!

Она снова огляделась и улыбнулась левым уголком рта. Вытащила ножницы из настольного органайзера и опять исчезла из поля зрения скайпа. Послышалось тихо звяканье лезвий, треск ткани. Затем Елена показалась перед экраном компьютера со шваброй, занесла её и опустила её на музыкальный центр, на свой ноутбук.
Никто не посмотрел ни на Злыгостеву, ни на Графутину. Эдуард вытащил флэшку из нетбука и быстро спрятал её в карман. Светлана Августовна отвернулась от всех, медленно добралась до старенького дивана, опустилась на него безвольным неживым кулём. Но вздохнула облегчённо. Перекрестилась, шепча молитву. Нина отёрла ладонью посеревшее, усталое лицо.

– Что ж… Похоже, обвинение против Ильи лопнуло, – проговорил Станислав. – А с остальным… разбираться надо, Лена.

Злыгостева гордо вскинула голову.

– А чего ты мне пришьёшь? Ну, испортила свои вещи, и что? Имею право.
– Ты внука моего подставила, чтоб его в колонию отправили, – сдавленно простонала бабушка. – Ребёнка! За что?! За что ты его во взрослые дрязги впутала?! У сына отняла отца. У отца – дочь. У жены – мужа. И всё – из-за квартиры? Мелко-то как, мелко…

Нина заплакала, закрыв лицо руками. Илья подсел к ней, обнял.

– Ты в тюрьму не сядешь, я сказал! – твёрдо заявил он. – А если полезут, скажу, что не ты, а я драку начал и всё остальное.

Нина порывисто обняла его, прижала к себе.

– Не бойся, Илюш. Если и сяду, то совсем ненадолго, а пока с бабушкой поживёшь… А когда вернусь, мы всегда-всегда – сколько захочешь! – будем жить вместе… Я тебя люблю, солнце моё…

Эдька решительно сказал:

– Я тоже тебя не брошу, Илюх. Рассчитывай на меня. И, слышь: видео это в You Tube не выложу, гори пламенем эта премия за лучший ролик!.. А мог бы первое место получить… Да ладно, чего там… Дружба вжнее… А жаль, конечно… Ну, и пусть.

Нина подняла постаревшее лицо.

– Вы уходите оба. То, что в драке испортила, оплачу, не бойтесь.

Станислав машинально кивнул и проговорился:

– Тогда и заявление заберём.

Нина и Светлана Августовна поразились его словам, но промолчали. Илья горько усмехнулся.

– Всё равно, – пожала плечами Нина.

Илья сказал тихо:

– Не смей к нам приходить или звонить. Ты гад и предатель. Из-за тебя мама ребёнка потеряла на восьмом месяце.

– Что?
– А ты думал, где он? – спросил Илья. – В больнице без матери?

Графутин дёрнул губами и не ответил. Уставился в пол. Нина успокаивающе погладила сына по тёмно-русым волосам.

– Уедем мы с тобою, Илюша, – помечтала она. – Найдём светлое место, где обида и предательство – срам, а не достижение.

Графутин фыркнул.

– А теперь – вон отсюда. Мне надо с сыном побыть…

Злыгостева гордо вскинула округлый подбородок и удалилась, хлопнув дверью. Стас последовал за ней.

– Держись! – сказал Эдуард. – Я тебе звякну.

И тоже растворился в тихом весеннем вечере. На улице шёл дождик. Эдька рысью – чтобы не промокнуть – побежал домой. Злыгостева под зонтом шла по тротуару к остановке автобуса. Ровно держа спину, Станислав Графутин постоял, не пытаясь защититься от прохладной мороси, а потом старческим шагом, сгорбившись, поплёлся в другую сторону – куда, не ведал сам…

Мать, сын и бабушка сели рядом на диване и посмотрели на иконы Господа Иисуса Христа и Его Пресвятой Матери. Нина прошептала:

– И там, куда мы уедем, будут радуга и слепые дожди. И много солнца… Всегда будет солнце. В тебе и во мне.

– И в бабушке, – с облегчением сказал Илья.

Нина впервые за долгое время улыбнулась.


15 марта – 15 апреля 2013