Катюша была некрасивая. Низенького покрою, толстыми пятками шлёпала по выдраенному до белизны деревянному полу. Становилась голыми широкими ступнями с коротенькой гребёночкой пальчиков на нагретый квадрат у окна. И стояла, переминаясь. Перебирала ноготками квадратненькими с загнутым тонким кантиком по краю. Грелась. В оконной раме одна и та же картина. На небе высветшей голубизны снизу медового цвета облака. На виске от этого пульсировала тонкая жилочка. Забилась так, будто вырваться хотела. Влажное тело, пухлое по широким бёдрам. Маленький влажный треугольничек ниже живота под одеждой.
Катюша сама себе нравилась. Когда не было матери, она становилась перед старинным с поволокой матовым стеклянным зеркалом в дверце шифоньера, раздевалась и любовалась на себя. Долго, поворачиваясь спиной, чтобы увидеть изгиб, ложбинку ниже талии. Так и зацеловала бы себя там. Но не достанешь ведь. И ещё кое-где тоже. Не достанешь. Если только.. Представляла его, маминого хахаля. Николая Андреевича. Николай Андреевич был холёный препод с мамашиной кафедры. Он приходил к ним строго по пятницам. Пах своими душистыми усами вкусным табаком. Вишнёвым, от которого сносило голову. Он курил трубку. Хотелось подойти и перебирать пальцами эту ровную гладкую усиную щёточку, сидя у него на коленях. Заворачивать в трубочку розовые ровные маленькие уши. Поцеловать в колючую шею, прямо в маленькую горочку кадыка. И вообще. Делать с ним всякие непотребные вещи, про которые даже подумать стыдно.
Он заходил в комнату, подходил сзади. Обнимал тёплым кашемировым в клетку пиджаком. Сердце начинало биться, вот-вот выпрыгнет из рёбер, из грудной клетки. Не поймаешь. Сегодня мамаша задержалась. Экстренное совещание, приедет поздно. Николай Андреевич сидел в кабинете, чикал лениво по клавишам ноутбука. Когда обернулся, увидел в дверях Катюшу.
- Пожалуйста! Пожалуйста! Только один разик! Никто и не узнает! Миленький Николай Андреевич! Мой хороший! Самый хороший на свете!
И улыбка такая. Кроткая, застенчивая, живущая своей непостижимой жизнью в уголках рта. Стук стрелки на циферблате часов, мертвенно бледное лицо. По скользкому полу крадётся как кошка, осторожно ступает ступнями трясущееся, вибрирующее обожание. Выставить её за дверь и запереть на колюч? Чтобы потом уже слышать:
- Пусти, пусти! Пожалуйста!
Что же мне делать, господи? Что же я скажу твоей матери?