Рассказик из цикла "Родина моя, Автозавод".
Не так уж много осталось в моей памяти не облеченных ещё в буквы воспоминаний о жителях ЗИЛовских коммуналок. Зачем вообще об этом писать сейчас, когда каждый третий из настоящих пишущих мастеров и каждый второй из прозрачно беспримесных графоманов с разной степенью изумительности, но с большой степенью достоверности воплотил на бумаге образы и реалии своих детств, не утомительна ли эта тенденция, поставленная на поток? Не знаю. Сама-то эти тексты читаю запоем, предпочитая любым другим жанрам.
О детстве 80-х тоже уже написано немало, а я ещё и ограничиваюсь территориальными воспоминаниями — районом ЗИЛа и прилегающими кварталами. Мне есть с чем сравнить — коммуналки Остоженки, Таганки, Дорогомиловки, Павелецкой, Курской, Чертановской, где жили мои многочисленные одноклассники по четырем общеобразовательным и одной художественной школам, коллеги по театру-студии, их друзья и родные — эти комнаты и коридоры проходят перед глазами, сплетаясь в единый мёбиусный узел, но я не жила там, а только шла сквозь и мимо. Моё место обитания - ЗИЛовские коммуналки в длинных сталинских, пленными немцами построенных домах. Там точно также как и в любом другом районе Москвы клубилась, разворачивалась и сворачивалась причудливыми кольцами многосложная жизнь, в которой люди любили, предавали, спасали от смерти, влачили существование, выходили за рамки, рвали шаблоны, рожали детей, убивали друг друга, жалели, менялись партнерами, ели, пили и, конечно, сходили с ума. Об одном таком эпизоде сумасшествия я хочу вспомнить письменно.
В 85-м году меня, пятиклассницу правофланговой школы с английским уклоном, прикрепили к второгоднику Шурке Макееву — заниматься с ним русским языком и писать диктовки. Шурка был подслеповатый медлительный малый, сонная неряха, которую больше всего хотелось отмыть и причесать. Засаленная форма, грязнющие манжеты и воротник серовато-розовой рубашки, жирно-пятнистый пионерский галстук, слишпиеся карманы, навеки склеенные закаменевшим сырком "Дружба". Двигался Шурка опасливо, плавно, пробираясь по стеночке и пережидая, пока скачущие табуны подростков пронесутся мимо него. Оживлялся парнишка единственно тогда, когда проявляли интерес к его аквариумным рыбкам — аквариумов у Шурки было два, многолитровых, ухоженных, загадочно сиявших изнутри. В одном их них на дне вместо камней и песка были разноцветные стёклышки, стеклянная крошка, продававшаяся стаканами на Птичке. В нем же имелся деревянный замок из коряги, покрытый будто бы нежным мхом водорослей — короче, полная сказка, в которой плавали скалярии и телескопы, и все казалось, что они сейчас ткнутся своими прозрачными сферками глаз об стекло и ослепнут. Однако, речь всё же не про рыб и даже не про их бледного хозяина, а о его бабушке.
Этой семье — маме (продавщице в «Овощном» на углу Велозаводской и 1-й улице Машиностроения), сыну и бабушке принадлежали полторы комнаты, то есть, комната в 8 метров и бывшая кладовка, дверь в каковую вела из комнаты. В кладовке имелся старый огромный ларь для хлеба и большая бочка, неуловимо пахнущая чем-то вроде укропа.Когда я приходила к Шурке заниматься, он предварительно заставлял дверцы кладовки столом. «А то хулиганить будет», - простецки делился внучок. Но бабушка не подавала никаких признаков недовольства да и вообще каких-либо признаков своего существования, разве что изредка из-за двери раздавалось тихое воробьиное хихиканье — в моменты, когда Шурка ляпал какую-нибудь откровенную чушь. Один раз, когда я сама затруднилась в написании слова «по-марксистски», раздался звонкий голос: «Дефись, дефись там!» Я вздрагивала, Шурка хмурился и слегка ударял ботинком по дверям.
Однажды я пришла и долго-долго звонила, дверь мне почему-то никто не открывал, хотя мы с Шуркой четко договорились, что он меня ждет. Я уже было повернулась к лифту, как зазвякали замки, и я наконец увидела воочию Шуркину бабушку. Она была... нет, не одета, а скорей завёрнута в драный пододеяльник, отмеченный полусмытым фиолетовым штемпелем. На голове у бабушки имелось сколотое орденом героя труда серое вафельное полотенце. Лучезарно улыбаясь, старушка поманила меня в квартиру. Я зашла, надеясь увидеть уже и Шурку, но в комнате его не было. Зато я увидела наполовину вытащенные из кладовки ларь и бочку, куда почему-то были вставлены две табуретки, торчавшие оттуда, как противотанковые ежи. Бабушка прошелестела мимо, зашла за бочку и присела на корточки, так что её почти не было видно. Из-за бочки раздалось:
- Вафельные полотенички придумали в Турции в 18 веке, но мы до сих пор думаем, что это наше изобретение! Хихихи, хихихи... Выходи-иии-ла красна-ая дееевка... на той бережооок... вынимааалаа да краа-сная дееевка... шелковый плато-ооок... хихихи... платок у неё был... а у нас полотенчики, полотенчики... по-ло-тен-чи-ки... вы растёте у Соньки на бал-кон-чи-ке! Хихихи... не полотенчики, а лимончики, хихи...
Я не знала, куда деваться. С одной стороны, жутковато оставаться наедине с этим божьим одуванчиком, с другой как-то и бросить её неловко, надо было дождаться все-таки Шурку. В голову почему-то лезли исключительно плакаты о технике безопасности. Почудился запах газа. Я рванулась в кухню, но все конфорки закрыты и кран тоже. Стукнулась к соседям по коммуналке, но еще не пришли с работы. На подзеркальнике увидела новенький вишневый телефон, подняла трубку — тишина. Опасливо вернулась в комнату, топчась на пороге. За бочкой скреблись.
- Иии... а трамвай тогда ходил вдоль Большого... и все ждали её... с цвета-аамиии... Рааазложиии-лааа краааснаая дееевка... хи... яблуков пятооок... (голос изменился с писка на контральто) Мне надо на рынок... и в кооператив!
Эту цитату из фильма с участием Раневской я знала, почему-то на меня это подействовало успокаивающе. Дело было зимой, резко темнело. В квартире сгущался мерзкий сумрак, с лестницы дуло. Я нашла выключатель и повернула.
- ААААААА!!! - завопила бочка, - выключь, выключь недрёманое око!!!
В этот момент в коридоре раздались быстрые шаги, влетел потный и оживленный Шурка, за ним две женщины и двое мужчин, одна из женщин оказалась Шуркиной мамой, которая железными пальцами взяла меня за плечо и вытолкнула со словами «Тебе тут нечего!» Дверь захлопнулась. Я постояла, потирая руку, и услышала за дверью вопли и грохот, Шуркин неразборчивый крик. Спустилась на пролёт ниже, ожидая сама не зная чего. Минут через 10 дверь распахнулась, я слетела еще на несколько ступенек вниз, не видя, но слыша происходящее. Бабушку явно тащили к лифту, она и стонала, и хихикала. Лифт приехал, загромыхали дверцы, послышалось «ннне балуй!!!», лязг, лифт поехал вниз, опять шум борьбы и вдруг крик на излёте, крик человека, который обязательно должен сообщить всем что-то важное, по воле судеб известное только ему:
- Жить осталось два понедельникааааа...!
На следующий день Шурка в школу не пришел. А когда пришел, то радостно рассказал мне, что бабку, наконец, упекли в дурдом, а то она, понимаешь, по ночам шуршала, песни пела, спать матери не давала, а она и так с ног валится, и он тоже от неё не высыпался. И теперь он в кладовке планирует соорудить аквариумную установку по принципу сообщающихся сосудов. Что и воплотил буквально через пару недель, то есть, через два понедельника. В тот же день Шуркина бабушка умерла в подмосковном специнтернате для хроников. Шурка позвал меня "пожечь бабкино добро" - он планировал устроить во дворе большой костёр из бочки и ларя, но его мать не разрешила и в результате продала обе рассохшиеся деревяшки торгашкам с Велозаводского рынка.